Страница:
Всласть попарившись в партизанской бане, просторной, облицованной брёвнами землянке, где имелись и раскалённая каменка и высокий дощатый полок, Муся, однако, не стала трогать выданную ей партизанскую одежду, а нарядилась в своё единственное уцелевшее цветастое платье, шёлковые чулки и лаковые туфельки-лодочки, сбережённые в скитаниях. Одеваясь, она удивилась: одежда и обувь почему-то стали ей тесноваты и заметно связывали теперь движения.
Глядясь вместо зеркала в воду, темневшую в кадке, Муся старательно расчесала и уложила волосы, посушила их над остывающими камнями очага, потом обдёрнула платье и, ощущая прилив сил и необычайную радость, легко выбежала из бани.
Лагерь был залит скупым осенним солнцем. Муся направилась к дальней землянке, у которой, понурясь в безветрии, висел большой белый платок с красным крестом посередине. Ах, как приятно было снова чувствовать себя чистой, свежей, юной, красиво одетой!
На полянке, памятной Мусе со дня прихода в лагерь, партизаны опять изучали какое-то трофейное оружие. Другие, сидя на брёвнышках перед землянками, чистили винтовки. Кое-кто резался в домино, раскладывая самодельные костяшки прямо на дорожке. Целая толпа стояла у сосны, на толстом стволе которой белел лист с рукописной сводкой Совинформбюро. Одеты все эти люди были по-разному. На глаза попадались железнодорожная форма, военные гимнастёрки, синие шофёрские комбинезоны, застиранные косоворотки, немецкие кургузые тужурки и кители со споротыми кантами и нашивками. На некоторых были чёрные прорезиненные трофейные плащи с бархатными воротниками.
И вот среди этого пёстро одетого вооружённого люда с тяжёлым осенним загаром на лицах появилась тоненькая девушка в лёгком платье, в изящных туфельках. Она шла по лесному лагерю как видение из далёкого и потому всем ещё более дорогого довоенного мира. И партизаны смотрели на неё – кто удивлённо, кто восторженно, кто с ласковой грустью, как смотрят в позднюю осеннюю пору на солнечный луч, вдруг прорвавшийся сквозь холодные, свинцовые тучи.
Муся чувствовала на себе эти взгляды и старалась не подавать виду, что замечает их и радуется им.
Ещё издали Муся приметила Николая, терпеливо шагавшего перед входом в санитарную землянку. Одетый в стёганку, в ватные штаны, он казался ещё больше, ещё массивней. Девушка, как бы не замечая его, остановилась у сводки Совинформбюро, поиграла с собакой. Но с чисто женской дотошностью она уже успела приметить: партизан подстригся, белесые его кудри даже чем-то напомажены.
Муся шла, напевая, небрежно посматривая по сторонам.
– Ах, это вы? – сказала она удивлённо, чуть не наткнувшись на юношу.
Николай смотрел на неё с тем видом, с каким смотрят люди, внезапно вышедшие из темноты на яркий свет.
– Ну, здравствуйте же. Что вы стоите? Руку бы протянули, что ли. – Едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, Муся поинтересовалась: – Чем это вы волосы примаслили? Касторкой, да?
– Ух вы какая! – произнёс наконец Николай.
– Что вы сказали? – плутовато опустив глаза, переспросила девушка.
Но ответить Николай не успел. Вдали послышался торопливый цокот копыт, меж деревьев замелькал всадник. На всем скаку он осадил коня перед входом в санитарную землянку и, точно выброшенный из седла силой инерции, слетел на землю. Не обратив внимания на молодых людей и, вероятно, даже не заметив их, он прогрохотал сапогами по деревянным ступеням, и уже из глубины землянки донёсся до Муси его взволнованный голос:
– У переезда ребята на маршевую колонну налетели. Идёт бой. Есть раненые. Командир приказал – медицину на поле.
Партизан тут же выскочил наверх и что есть духу побежал к штабной землянке. Взмыленный его конь, волоча поводья и тяжело поводя потными, блестящими боками, побрёл следом за ним.
Муся хотела было расспросить Николая, что могло произойти у переезда, но он уже исчез. Кто-то часто колотил по буферу, подвешенному у сосны. Всюду меж деревьев мелькали люди. С оружием в руках партизаны бежали каждый к своему месту сбора.
Тревожный, требовательный звон разносился по лесу, повторяемый эхом.
Муся бросилась в госпитальную палатку и в проходе столкнулась с врачом. Старушка на ходу напяливала поверх ватника халат. Матрёна Никитична спешила за ней, застёгивая брезентовый ремень толстой санитарной сумки.
– Я с вами! – воскликнула девушка.
– В таком виде? – Врач с досадой посмотрела на Мусю, на её платье, туфли.
– Я с вами, я кончила рокковские курсы отличницей.
– Переоденьтесь, да быстро! Нашла время наряжаться!..
Анна Михеевна преобразилась. В ней ничего не осталось от добродушной чаёвницы. Носатое лицо её было сурово, в голосе звучали волевые нотки.
Через несколько минут Муся, в ватнике, спрятав кудри под пилотку, уже бежала позади окованной железом фуры, покачивавшейся на толстых, надутых шинах. Крупная короткохвостая лошадь, явно трофейного происхождения, привычной рысцой тянула подводу по лесному бездорожью, обгоняя короткие цепочки партизан…
Глядясь вместо зеркала в воду, темневшую в кадке, Муся старательно расчесала и уложила волосы, посушила их над остывающими камнями очага, потом обдёрнула платье и, ощущая прилив сил и необычайную радость, легко выбежала из бани.
Лагерь был залит скупым осенним солнцем. Муся направилась к дальней землянке, у которой, понурясь в безветрии, висел большой белый платок с красным крестом посередине. Ах, как приятно было снова чувствовать себя чистой, свежей, юной, красиво одетой!
На полянке, памятной Мусе со дня прихода в лагерь, партизаны опять изучали какое-то трофейное оружие. Другие, сидя на брёвнышках перед землянками, чистили винтовки. Кое-кто резался в домино, раскладывая самодельные костяшки прямо на дорожке. Целая толпа стояла у сосны, на толстом стволе которой белел лист с рукописной сводкой Совинформбюро. Одеты все эти люди были по-разному. На глаза попадались железнодорожная форма, военные гимнастёрки, синие шофёрские комбинезоны, застиранные косоворотки, немецкие кургузые тужурки и кители со споротыми кантами и нашивками. На некоторых были чёрные прорезиненные трофейные плащи с бархатными воротниками.
И вот среди этого пёстро одетого вооружённого люда с тяжёлым осенним загаром на лицах появилась тоненькая девушка в лёгком платье, в изящных туфельках. Она шла по лесному лагерю как видение из далёкого и потому всем ещё более дорогого довоенного мира. И партизаны смотрели на неё – кто удивлённо, кто восторженно, кто с ласковой грустью, как смотрят в позднюю осеннюю пору на солнечный луч, вдруг прорвавшийся сквозь холодные, свинцовые тучи.
Муся чувствовала на себе эти взгляды и старалась не подавать виду, что замечает их и радуется им.
Ещё издали Муся приметила Николая, терпеливо шагавшего перед входом в санитарную землянку. Одетый в стёганку, в ватные штаны, он казался ещё больше, ещё массивней. Девушка, как бы не замечая его, остановилась у сводки Совинформбюро, поиграла с собакой. Но с чисто женской дотошностью она уже успела приметить: партизан подстригся, белесые его кудри даже чем-то напомажены.
Муся шла, напевая, небрежно посматривая по сторонам.
– Ах, это вы? – сказала она удивлённо, чуть не наткнувшись на юношу.
Николай смотрел на неё с тем видом, с каким смотрят люди, внезапно вышедшие из темноты на яркий свет.
– Ну, здравствуйте же. Что вы стоите? Руку бы протянули, что ли. – Едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, Муся поинтересовалась: – Чем это вы волосы примаслили? Касторкой, да?
– Ух вы какая! – произнёс наконец Николай.
– Что вы сказали? – плутовато опустив глаза, переспросила девушка.
Но ответить Николай не успел. Вдали послышался торопливый цокот копыт, меж деревьев замелькал всадник. На всем скаку он осадил коня перед входом в санитарную землянку и, точно выброшенный из седла силой инерции, слетел на землю. Не обратив внимания на молодых людей и, вероятно, даже не заметив их, он прогрохотал сапогами по деревянным ступеням, и уже из глубины землянки донёсся до Муси его взволнованный голос:
– У переезда ребята на маршевую колонну налетели. Идёт бой. Есть раненые. Командир приказал – медицину на поле.
Партизан тут же выскочил наверх и что есть духу побежал к штабной землянке. Взмыленный его конь, волоча поводья и тяжело поводя потными, блестящими боками, побрёл следом за ним.
Муся хотела было расспросить Николая, что могло произойти у переезда, но он уже исчез. Кто-то часто колотил по буферу, подвешенному у сосны. Всюду меж деревьев мелькали люди. С оружием в руках партизаны бежали каждый к своему месту сбора.
Тревожный, требовательный звон разносился по лесу, повторяемый эхом.
Муся бросилась в госпитальную палатку и в проходе столкнулась с врачом. Старушка на ходу напяливала поверх ватника халат. Матрёна Никитична спешила за ней, застёгивая брезентовый ремень толстой санитарной сумки.
– Я с вами! – воскликнула девушка.
– В таком виде? – Врач с досадой посмотрела на Мусю, на её платье, туфли.
– Я с вами, я кончила рокковские курсы отличницей.
– Переоденьтесь, да быстро! Нашла время наряжаться!..
Анна Михеевна преобразилась. В ней ничего не осталось от добродушной чаёвницы. Носатое лицо её было сурово, в голосе звучали волевые нотки.
Через несколько минут Муся, в ватнике, спрятав кудри под пилотку, уже бежала позади окованной железом фуры, покачивавшейся на толстых, надутых шинах. Крупная короткохвостая лошадь, явно трофейного происхождения, привычной рысцой тянула подводу по лесному бездорожью, обгоняя короткие цепочки партизан…
14
До позднего вечера и потом, после маленького перерыва, всю ночь Муся и Матрёна Никитична помогали врачу: промывали и перевязывали раны, кипятили инструмент, накладывали шины и повязки.
Совсем сбившаяся с ног Муся заснула уже под утро, прикорнув в тамбуре санитарной землянки.
Её разбудил адъютант Рудакова. Он вместе с Матреной Никитичной стоял в проходе, поскрипывая сапогами.
– Виноват, командир приказал немедленно к нему, – сказал он, щёлкнув каблуками.
Он пропустил подруг вперёд. Когда из землянки вышли на свет, Муся заметила, что и этот щеголеватый парень за ночь осунулся и побледнел. Звуков стрельбы уже не было слышно, но попадавшиеся по дороге партизаны все шли с оружием, и вид у них был утомлённый и озабоченный.
Рудаков сидел в землянке, облокотившись о стол, положив голову в ладони. Казалось, он погружён в какую-то думу. Но по тому, что не сразу поднял он голову, а потом несколько секунд смотрел на Мусю и Матрёну Никитичну ничего не понимающими воспалёнными глазами и долго откашливался, прежде чем начать разговор, подруги поняли, что командир просто уснул над старой, истёртой по краям картой, вдоль и поперёк исчерченной овалами и стрелками.
Откашлявшись, Рудаков как-то сразу весь подтянулся. Строго и прямо глянули его карие глаза. В них не было и следа сонной мути. Перекатывая по карте красный карандаш, он задумчиво произнёс:
– Положение осложнилось. Сначала фашисты, чтобы уберечь от нас свои коммуникации, всё вокруг них выжигали. Я приказал подрывникам действовать именно в «мёртвой зоне». Мы показали врагу, что измывательства над мирным населением не спасут ему дороги. Фашисты это поняли и переменили тактику. – Рудаков зябко передёрнул плечами, запахнул ватник и засунул руки в рукава. – Они нас выследили. Как – не знаю, но выследили. Вчера они остановили маршевый батальон и повернули его против нас. Что произошло, знаете?
Матрёна Никитична и Муся утвердительно наклонили голову. По очереди пристально посмотрев на каждую, точно пытаясь заглянуть им в душу и узнать, что они думают, Рудаков продолжал:
– Короче говоря, вы обе должны отсюда исчезнуть. Вы, Матрёна Никитична, сегодня. Ты же, Волкова, при первой возможности вылетишь в тыл с ценностями.
Командир встал и, словно забыв, что он не один, долго рассматривал карту. Потом застучал по ней жёсткими ногтями и что-то даже фальшиво запел.
– Постойте, – сказал он вдруг. – У вас, товарищ Рубцова, там, при гуртах, подводы и кони есть?
– Есть девятнадцать подвод и таратайка, при двадцати конях, – ответила Матрёна Никитична, любившая точность в хозяйственных делах.
– Так, так, так… – Карандаш медленно двигался по бумаге. – Вот что: передайте вашему председателю, чтобы он пока нам запасов не направлял. Может быть, придется нам самим к вам пробиваться. Возможно… очень может быть… Посмотрите, правильно я нанёс на карту месторасположение ваших гуртов?.. А переправу?.. Отлично. Можете идти. Кланяйтесь там всем, скажите, пусть нос не вешают – не только на фронте, а и по всем лесам война идёт. Ну, попрощаемся, что ли! – Он крепко стиснул руку Матрёны Никитичны и пошёл провожать подруг до выхода. – Как говорится, ни пуха вам, ни пера. О том, чтобы, в случае чего, об отряде ни гугу, не предупреждаю, – сами понимаете, не маленькая. Лучше язык проглотите…
Уже в сумерки Матрёна Никитична прощалась с Мусей на границе передовых партизанских секретов. Выделенные Рудаковым в спутники Рубцовой два партизана, самого безобидного, стариковского вида, слывшие в отряде ловкими связными, и Николай, вызвавшийся проводить Мусю, деликатно отошли в сторонку и уселись покурить.
Муся уткнулась лицом в плечо подруги, крепко прижалась к ней, да так и оцепенела, стиснув зубы, боясь разрыдаться. Та задумчиво гладила её голову. Матрёне Никитичне тоже нелегко было расставаться, хотя теперь, когда она свалила с плеч драгоценную ношу, все её мысли были далеко отсюда.
– Ну, чего ты, чего ты? – ласково уговаривала она девушку. – Вот погоди, после войны доучишься, певицей станешь и приедешь к нам. Уж мы тебя, Машенька, так встретим, так встретим, как заслуженных каких не встречают… Муженька моего увидишь, детки к тому времени подрастут… – И вдруг она зашептала горячо, с дрожью в голосе: – Ведь подумать только, как жили, как жили!.. Я, Маша, в своей жизни курицы никогда не резала, крови ужас как боюсь, гадину, змею какую и ту мне жаль убивать, а вот, кажется, дорвись я до всех этих гитлеров – зубами б им горло перегрызла!
– И я, и я тоже! – шептала Муся.
Из полутьмы густевших сумерек до подруг донеслось вежливое покашливанье. Партизаны загасили окурки, бережно ссыпали в кисеты остатки табачку.
– Нацеловались, что ли? Вроде бы и хватит, – поторопил один из стариков.
– Прощай! – громко сказала Матрёна Никитична и, отстранив Мусю, быстро пошла к партизанам, тёмные силуэты которых отчётливо виднелись на фоне догоравшей зари.
– Прощайте! – крикнула Муся и, не оглядываясь, направилась в сторону лагеря.
На душе было грустно, хотелось плакать. Прислушиваясь к тяжёлым шагам Николая, молчаливо шедшего позади, девушка думала: ну чего этот смешной парень не подойдёт, не возьмёт её за руку, не утешит ласковым словом? И ещё думала она: почему это в тяжёлые дни войны даже такие неуживчивые натуры, как она, так легко привязываются к окружающим?..
Совсем сбившаяся с ног Муся заснула уже под утро, прикорнув в тамбуре санитарной землянки.
Её разбудил адъютант Рудакова. Он вместе с Матреной Никитичной стоял в проходе, поскрипывая сапогами.
– Виноват, командир приказал немедленно к нему, – сказал он, щёлкнув каблуками.
Он пропустил подруг вперёд. Когда из землянки вышли на свет, Муся заметила, что и этот щеголеватый парень за ночь осунулся и побледнел. Звуков стрельбы уже не было слышно, но попадавшиеся по дороге партизаны все шли с оружием, и вид у них был утомлённый и озабоченный.
Рудаков сидел в землянке, облокотившись о стол, положив голову в ладони. Казалось, он погружён в какую-то думу. Но по тому, что не сразу поднял он голову, а потом несколько секунд смотрел на Мусю и Матрёну Никитичну ничего не понимающими воспалёнными глазами и долго откашливался, прежде чем начать разговор, подруги поняли, что командир просто уснул над старой, истёртой по краям картой, вдоль и поперёк исчерченной овалами и стрелками.
Откашлявшись, Рудаков как-то сразу весь подтянулся. Строго и прямо глянули его карие глаза. В них не было и следа сонной мути. Перекатывая по карте красный карандаш, он задумчиво произнёс:
– Положение осложнилось. Сначала фашисты, чтобы уберечь от нас свои коммуникации, всё вокруг них выжигали. Я приказал подрывникам действовать именно в «мёртвой зоне». Мы показали врагу, что измывательства над мирным населением не спасут ему дороги. Фашисты это поняли и переменили тактику. – Рудаков зябко передёрнул плечами, запахнул ватник и засунул руки в рукава. – Они нас выследили. Как – не знаю, но выследили. Вчера они остановили маршевый батальон и повернули его против нас. Что произошло, знаете?
Матрёна Никитична и Муся утвердительно наклонили голову. По очереди пристально посмотрев на каждую, точно пытаясь заглянуть им в душу и узнать, что они думают, Рудаков продолжал:
– Короче говоря, вы обе должны отсюда исчезнуть. Вы, Матрёна Никитична, сегодня. Ты же, Волкова, при первой возможности вылетишь в тыл с ценностями.
Командир встал и, словно забыв, что он не один, долго рассматривал карту. Потом застучал по ней жёсткими ногтями и что-то даже фальшиво запел.
– Постойте, – сказал он вдруг. – У вас, товарищ Рубцова, там, при гуртах, подводы и кони есть?
– Есть девятнадцать подвод и таратайка, при двадцати конях, – ответила Матрёна Никитична, любившая точность в хозяйственных делах.
– Так, так, так… – Карандаш медленно двигался по бумаге. – Вот что: передайте вашему председателю, чтобы он пока нам запасов не направлял. Может быть, придется нам самим к вам пробиваться. Возможно… очень может быть… Посмотрите, правильно я нанёс на карту месторасположение ваших гуртов?.. А переправу?.. Отлично. Можете идти. Кланяйтесь там всем, скажите, пусть нос не вешают – не только на фронте, а и по всем лесам война идёт. Ну, попрощаемся, что ли! – Он крепко стиснул руку Матрёны Никитичны и пошёл провожать подруг до выхода. – Как говорится, ни пуха вам, ни пера. О том, чтобы, в случае чего, об отряде ни гугу, не предупреждаю, – сами понимаете, не маленькая. Лучше язык проглотите…
Уже в сумерки Матрёна Никитична прощалась с Мусей на границе передовых партизанских секретов. Выделенные Рудаковым в спутники Рубцовой два партизана, самого безобидного, стариковского вида, слывшие в отряде ловкими связными, и Николай, вызвавшийся проводить Мусю, деликатно отошли в сторонку и уселись покурить.
Муся уткнулась лицом в плечо подруги, крепко прижалась к ней, да так и оцепенела, стиснув зубы, боясь разрыдаться. Та задумчиво гладила её голову. Матрёне Никитичне тоже нелегко было расставаться, хотя теперь, когда она свалила с плеч драгоценную ношу, все её мысли были далеко отсюда.
– Ну, чего ты, чего ты? – ласково уговаривала она девушку. – Вот погоди, после войны доучишься, певицей станешь и приедешь к нам. Уж мы тебя, Машенька, так встретим, так встретим, как заслуженных каких не встречают… Муженька моего увидишь, детки к тому времени подрастут… – И вдруг она зашептала горячо, с дрожью в голосе: – Ведь подумать только, как жили, как жили!.. Я, Маша, в своей жизни курицы никогда не резала, крови ужас как боюсь, гадину, змею какую и ту мне жаль убивать, а вот, кажется, дорвись я до всех этих гитлеров – зубами б им горло перегрызла!
– И я, и я тоже! – шептала Муся.
Из полутьмы густевших сумерек до подруг донеслось вежливое покашливанье. Партизаны загасили окурки, бережно ссыпали в кисеты остатки табачку.
– Нацеловались, что ли? Вроде бы и хватит, – поторопил один из стариков.
– Прощай! – громко сказала Матрёна Никитична и, отстранив Мусю, быстро пошла к партизанам, тёмные силуэты которых отчётливо виднелись на фоне догоравшей зари.
– Прощайте! – крикнула Муся и, не оглядываясь, направилась в сторону лагеря.
На душе было грустно, хотелось плакать. Прислушиваясь к тяжёлым шагам Николая, молчаливо шедшего позади, девушка думала: ну чего этот смешной парень не подойдёт, не возьмёт её за руку, не утешит ласковым словом? И ещё думала она: почему это в тяжёлые дни войны даже такие неуживчивые натуры, как она, так легко привязываются к окружающим?..
15
…Однажды утром, когда Муся, уже окончательно освоившаяся на новом месте, в тамбуре госпитальной землянки стирала в разрезанной надвое бочке из-под бензина бинты и окровавленную марлю, из-за брезентового полога донёсся цокот копыт. У землянки он сразу затих. Упруго скрипнуло седло, и послышался глухой удар подошв о землю.
Девушка не успела стряхнуть с распаренных рук клочья мыльной пены, как полог откинулся и в ярких лучах полуденного солнца на пороге возник командир. Он пожал девушке мокрую руку выше локтя и заговорщицки прошептал:
– На Большой земле знают о твоём золоте. Партизанский штаб приказал готовить посадочную площадку. За ценностями придёт самолёт. Вылетишь с ним вместе. Там уже ждут.
Рудаков весело смотрел на девушку.
Муся стояла растерянная. Мыльная вода капала с её рук в самодельное корыто, где, опускаясь, точно живая, шипела кудрявая пена.
– Что ещё? – спросил себя Рудаков. – Ах да, вот! Секретарь обкома лично наказал передать тебе, что ты – молодчина, наказал расцеловать тебя от имени всей областной партийной организации. – Командир наклонился к смутившейся Мусе и засмеялся: – В щёчку, в щёчку!
Почувствовав на щеке прикосновение щетинистых усов, Муся вспыхнула. А Рудаков уже прошёл в «палату», и из глубины просторной землянки было слышно, как он весело здоровался с ранеными. В ответ ему дружно загудели голоса, и по тону приветствий было ясно, что командира любят, уважают, радуются его приходу.
Муся рассеянно слушала невнятно звучащий командирский тенор и улыбалась. Ей вдруг тоже стало радостно. Почему? То ли оттого, что вместе с солнцем занёс командир сюда, в полутьму тамбура, весть, что там, за линией фронта, уже знают: ценности спасены, и сохранял их не кто иной, как она сама. То ли потому, что шутливый поцелуй командира напомнил, как в детстве, ещё сонную, целовал её отец, отправляясь по утрам в полк. «Где он сейчас, отец? А мама? Хорошо, если бы и они узнали, что их сумасбродная Муська жива и даже делает такие дела…» А может быть, радостно потому, что скоро с Большой земли прилетит за ней специальный самолёт и она, поужинав в партизанском лагере, будет завтракать уже по ту сторону фронта…
Нет, нет, не поэтому, определённо не поэтому! Разве ей хочется улетать? Ведь здесь, в госпитальной землянке, она, конечно, нужнее, чем там за пишущей машинкой или, что сейчас уже совсем смешно, у рояля в музыкальном училище. Разве можно упражняться в пении, выводить бесконечные сольфеджио и писать музыкальные диктанты теперь, когда идёт война, когда раненые требуют её забот, когда вот из-за этого полога то и дело слышатся стоны? Но ведь и за линией фронта есть госпитали, и ещё одна пара старательных женских рук будет там не лишней. «А ну, Муська, сознавайся по-честному, что тебя тут держит?»
Девушка разогнула спину. Мыльная пена у неё на руках сохла, застывая шелушащимися плёнками. «Значит, есть ещё что-то? „Точно!“ – как говорят партизаны». Муся плутовато подмигнула сама себе и, склонившись над корытом, с новой энергией принялась за стирку. Она так ушла в свои приятные размышления, что не заметила, как командир, выйдя от раненых, быстро прошёл мимо неё, и оглянулась, лишь когда он, исчезая за пологом, впустил в тамбур охапку ярких солнечных лучей.
Нет, никуда она отсюда не полетит! Предсмертный завет Митрофана Ильича выполнен, ценности сданы в верные руки. Вот пускай теперь о них Рудаков и заботится, на то он и командир. А она, Муська Волкова, останется здесь, будет ходить в разведку, научится минерскому делу, будет взрывать поезда, участвовать в налётах на неприятельские гарнизоны, как это делают остальные партизаны. Или… ну что ж, и это неплохо… может быть, станет разведчицей. А выдастся свободная минута – будет гулять по лесу с Николаем…
Проворные молодые руки трут, выжимают, выкручивают бинты и марлю, меняют воду, взбивают мыльную пену, и вот, в такт движениям, Муся даже начинает напевать себе под нос. В самом деле, зачем улетать отсюда, когда кругом такие чудесные люди: эта старушка – «докторица», как зовут её раненые, и этот цыган Мирко, который нет-нет, да и завернёт в «госпиталь», чтобы занести «сестричке» какую-нибудь трофейную безделушку, и ремесленник Толька, которого партизаны называют Ёлка-Палка, и, конечно, Николай.
Песня девушки звучит все громче. Она разгорается, как костёр, в который подкладывают сухие ветки. Но сама Муся, занятая стиркой и думами о новых друзьях, не замечает, что поёт уже вслух, и очень удивляется, когда из-за полога в тамбур высовывается забинтованная голова пожилого партизана, дяди Осипа.
– Сестричка, давай пошибче, раненые претензию заявляют: иным и не слыхать.
Оттуда, из землянки, доносятся голоса. Каждый из них девушка сразу узнает – запомнила в бесконечные ночи, проведённые у коек. Раненые наперебой просят:
– Сестрёночка, спой сначала… В полный голос спой, чтобы для всех…
– У меня от песни вроде бы и рана отпускать начала… Ох, давай ещё раз!
Муся входит в землянку. На душе у неё светло и беззаботно, как, наверное, бывает у жаворонка, когда тот взмывает над полем в голубую высь, полную солнца. Распаренными пальцами, побелевшими и съёжившимися на кончиках, она заправляет под марлевую косынку рассыпавшиеся кудри. В душной палате, ещё минуту назад полной говора и стонов, все сразу стихает. И вдруг в этой благостной тишине раздаётся юный, чистый голос, он крепнет, и песня звучит радостно и жизнеутверждающе…
Девушка не успела стряхнуть с распаренных рук клочья мыльной пены, как полог откинулся и в ярких лучах полуденного солнца на пороге возник командир. Он пожал девушке мокрую руку выше локтя и заговорщицки прошептал:
– На Большой земле знают о твоём золоте. Партизанский штаб приказал готовить посадочную площадку. За ценностями придёт самолёт. Вылетишь с ним вместе. Там уже ждут.
Рудаков весело смотрел на девушку.
Муся стояла растерянная. Мыльная вода капала с её рук в самодельное корыто, где, опускаясь, точно живая, шипела кудрявая пена.
– Что ещё? – спросил себя Рудаков. – Ах да, вот! Секретарь обкома лично наказал передать тебе, что ты – молодчина, наказал расцеловать тебя от имени всей областной партийной организации. – Командир наклонился к смутившейся Мусе и засмеялся: – В щёчку, в щёчку!
Почувствовав на щеке прикосновение щетинистых усов, Муся вспыхнула. А Рудаков уже прошёл в «палату», и из глубины просторной землянки было слышно, как он весело здоровался с ранеными. В ответ ему дружно загудели голоса, и по тону приветствий было ясно, что командира любят, уважают, радуются его приходу.
Муся рассеянно слушала невнятно звучащий командирский тенор и улыбалась. Ей вдруг тоже стало радостно. Почему? То ли оттого, что вместе с солнцем занёс командир сюда, в полутьму тамбура, весть, что там, за линией фронта, уже знают: ценности спасены, и сохранял их не кто иной, как она сама. То ли потому, что шутливый поцелуй командира напомнил, как в детстве, ещё сонную, целовал её отец, отправляясь по утрам в полк. «Где он сейчас, отец? А мама? Хорошо, если бы и они узнали, что их сумасбродная Муська жива и даже делает такие дела…» А может быть, радостно потому, что скоро с Большой земли прилетит за ней специальный самолёт и она, поужинав в партизанском лагере, будет завтракать уже по ту сторону фронта…
Нет, нет, не поэтому, определённо не поэтому! Разве ей хочется улетать? Ведь здесь, в госпитальной землянке, она, конечно, нужнее, чем там за пишущей машинкой или, что сейчас уже совсем смешно, у рояля в музыкальном училище. Разве можно упражняться в пении, выводить бесконечные сольфеджио и писать музыкальные диктанты теперь, когда идёт война, когда раненые требуют её забот, когда вот из-за этого полога то и дело слышатся стоны? Но ведь и за линией фронта есть госпитали, и ещё одна пара старательных женских рук будет там не лишней. «А ну, Муська, сознавайся по-честному, что тебя тут держит?»
Девушка разогнула спину. Мыльная пена у неё на руках сохла, застывая шелушащимися плёнками. «Значит, есть ещё что-то? „Точно!“ – как говорят партизаны». Муся плутовато подмигнула сама себе и, склонившись над корытом, с новой энергией принялась за стирку. Она так ушла в свои приятные размышления, что не заметила, как командир, выйдя от раненых, быстро прошёл мимо неё, и оглянулась, лишь когда он, исчезая за пологом, впустил в тамбур охапку ярких солнечных лучей.
Нет, никуда она отсюда не полетит! Предсмертный завет Митрофана Ильича выполнен, ценности сданы в верные руки. Вот пускай теперь о них Рудаков и заботится, на то он и командир. А она, Муська Волкова, останется здесь, будет ходить в разведку, научится минерскому делу, будет взрывать поезда, участвовать в налётах на неприятельские гарнизоны, как это делают остальные партизаны. Или… ну что ж, и это неплохо… может быть, станет разведчицей. А выдастся свободная минута – будет гулять по лесу с Николаем…
Проворные молодые руки трут, выжимают, выкручивают бинты и марлю, меняют воду, взбивают мыльную пену, и вот, в такт движениям, Муся даже начинает напевать себе под нос. В самом деле, зачем улетать отсюда, когда кругом такие чудесные люди: эта старушка – «докторица», как зовут её раненые, и этот цыган Мирко, который нет-нет, да и завернёт в «госпиталь», чтобы занести «сестричке» какую-нибудь трофейную безделушку, и ремесленник Толька, которого партизаны называют Ёлка-Палка, и, конечно, Николай.
Песня девушки звучит все громче. Она разгорается, как костёр, в который подкладывают сухие ветки. Но сама Муся, занятая стиркой и думами о новых друзьях, не замечает, что поёт уже вслух, и очень удивляется, когда из-за полога в тамбур высовывается забинтованная голова пожилого партизана, дяди Осипа.
– Сестричка, давай пошибче, раненые претензию заявляют: иным и не слыхать.
Оттуда, из землянки, доносятся голоса. Каждый из них девушка сразу узнает – запомнила в бесконечные ночи, проведённые у коек. Раненые наперебой просят:
– Сестрёночка, спой сначала… В полный голос спой, чтобы для всех…
– У меня от песни вроде бы и рана отпускать начала… Ох, давай ещё раз!
Муся входит в землянку. На душе у неё светло и беззаботно, как, наверное, бывает у жаворонка, когда тот взмывает над полем в голубую высь, полную солнца. Распаренными пальцами, побелевшими и съёжившимися на кончиках, она заправляет под марлевую косынку рассыпавшиеся кудри. В душной палате, ещё минуту назад полной говора и стонов, все сразу стихает. И вдруг в этой благостной тишине раздаётся юный, чистый голос, он крепнет, и песня звучит радостно и жизнеутверждающе…
16
Так, в госпитальных хлопотах, ночных дежурствах незаметно проходят дни, недели. До сих пор Муся не только не побывала в разведке или в бою, не только не участвовала во взрыве моста или вражеского воинского эшелона – словом, не совершила ни одного из тех будничных и героических дел, о которых она постоянно слышит от раненых, но даже и центральный партизанский лагерь из-за недосуга не успела как следует осмотреть.
Времени не оставалось даже на сон. Сметливая, переимчивая, она уже многому научилась от Анны Михеевны, и старуха признала её своей первой помощницей. А раненые привязались к «сестричке» так, что у неё не хватало духу надолго отлучаться от них.
Только раз Муся сделала попытку переметнуться к минёрам. Части карателей с каждым днём усиливали нажим на партизан, и схватки разгорались все чаще. Влас Карпов, то и дело отлучавшийся на операции, поместил свою Юлочку у Анны Михеевны.
Девочка целые дни играла возле медицинских землянок, награждала своего верного друга Дамку трофейными медалями и крестами, которые дарили ей раненые, рыла в песке «окопы» и, переставляя ряды стреляных гильз, развёртывала наступление на «немцев», «засевших в обороне». На весь лагерь раздавался её звонкий крик «бу-бу-бу» и возбуждённый лай Дамки.
Анна Михеевна всерьёз считала, что этот маленький человечек с косичкой-хвостиком действует на раненых лучше, чем любые успокаивающие и обезболивающие средства, которых, кстати сказать, давно уже и не хватало. В изъятие из строгих правил, заведённых в этой подземной, как выражались партизаны, «поликлинике», запрещавших посторонним появляться в палате возле раненых, девочке позволялось беспрепятственно входить туда. Муся даже сшила ей из марли крохотный халатик и косыночку с красным крестом, и Юлочка трижды в день – утром, днём и вечером – важно расхаживала между койками, раздавая раненым градусники.
Когда маленькая девочка проникала в полумрак госпитальной землянки, сияющая и милая, как утренний солнечный луч, суровые лесные воины, на время выбывшие из строя, забывали свои боли и страдания.
Карпов редко навещал дочь. Странно было смотреть на этого пожилого, замкнутого, молчаливого человека в эти минуты. Он мог часами сидеть неподвижно, как статуя, если Юлочка засыпала у него на руках. Иногда он участвовал в её играх и даже, если поблизости никого не было, изображая лошадь, возил дочку на себе вокруг санитарных землянок. Вот в такую минуту Муся как-то и попросила Карпова научить её подрывному делу. Партизан удивлённо взглянул на юную «сестрицу», подумал, невесело усмехнулся, утвердительно кивнул головой и велел девушке приходить вечером к «сигналу», на кружок минерского техминимума.
В назначенный час Муся явилась на полянку, где на старой, раздвоенной снизу сосне висела буферная тарелка, которая использовалась в лагере вместо горна.
Знаменитый минёр пришёл на занятие с тёмным листом кровельного железа подмышкой и с мешком. Железный лист он приладил к развилке сосны наподобие классной доски, а из мешка извлёк деревянный, аккуратно сбитый ящик, какие-то металлические – медные и алюминиевые – детали. Аккуратно разложив все это на траве, он достал из кармана ветошку, кусок мела и сунул их в пазуху развилки под «доской». Движения его были привычны и неторопливы, и Мусе показалось, что перед ней не партизанский подрывник, а школьный учитель, приготовляющийся начинать урок. Чёрная кобура с тяжёлым трофейным парабеллумом, висевшая у него на поясе, только мешала ему.
Сходство с учителем, а вернее всего – со старым мастером, преподающим на стахановских курсах, ещё больше увеличилось, когда Карпов начал занятия. Говорил он медленно, ворчливо и при этом привычно чертил мелом на железном листе схемы железнодорожного пути в разрезе, делал наброски устройства мин, взрывателей. Он стирал чертежи ветошкой, набрасывал другие, часто слизывал следы мела с кончиков пальцев.
Сначала Муся рассеянно следила за объяснениями, то и дело оглядывалась, рассматривала загорелые лица слушателей, их внимательные глаза, наморщенные лбы, но постепенно урок увлёк её. Она стала вслушиваться в каждое слово Карпова и скоро, позабыв обо всем, что отвлекало её мысли, погрузилась в тонкости минерного дела.
Девушка узнала, что крушение составов с боеприпасами лучше устраивать в крутых выемках, где вагоны не летят свободно под откос, а лезут друг на друга, крепко сцепляясь балками металлических каркасов, калеча и надолго загромождая путь, что воинские эшелоны, наоборот, лучше отправлять под откос с высоких насыпей. Она удивлялась поразительной точности, какая требуется от минёра, когда он устанавливает мину под шпалой. Нужно поставить её так, чтобы взрыватель пропустил предохранительные платформы с песком, которые немцы пускали теперь перед каждым поездом, и сработал только от сотрясения, вызванного «рабочим колесом».
Перед Мусей раскрывалась целая наука, наука сложная, суровая и опасная. Карпов этого и не скрывал. Человека, просившегося в его боевую группу, он обычно предупреждал, что минёр ошибается лишь раз в жизни, отсылал подумать об этом и принимал к себе только после вторичного заявления. Говорили, что Карпов «мучит своих людей учёбой». В остальных «цехах» в свободную минуту партизаны успевали и выкупаться, и полежать на солнышке, и позубоскалить со стряпухами у кухни, и к девушкам в село за семь километров сбегать, и попеть. Минёры же всегда возились со своим оружием. Тем не менее к нему шли охотней, чем в другие подразделения.
– Ну как, всё поняли? – спросил Карпов, тщательно стирая с железного листа свои наброски.
– Усвоили… Знаем… Всё поняли, товарищ командир, – зашумели в ответ партизаны, которых долгое занятие заметно утомило.
– Не хитрое дело, – зевая и потягиваясь, сказал один из них – высокий, сутуловатый парень в военной шинели внакидку.
Карпов нахмурился, насмешливо посмотрел на этого партизана:
– Стало быть, не хитрое? Поставить сумеешь?
– Так точно, товарищ командир, – встав и по-военному вытянувшись, отрапортовал парень.
– Хорошо… Вот тебе мина. – Карпов протянул ему аккуратный деревянный ящик. – Вот мы взрыватель сажаем на место. Мина заряжена. У тебя приказ минировать полотно. Вот бери и показывай, как будешь ставить. Только осторожней – мина боевая.
Партизан взял ящик и, держа его на вытянутых руках, как неопытные отцы держат новорождённых ребят, стал бойко и толково рассказывать.
Карпов слушал его, задумчиво вертя в руке какую-то деталь. Вдруг он поднял голову:
– Стой! А куда ты щебёнку денешь, когда будешь для мины яму под шпалой копать?
Высокий партизан замолчал и оглянулся на притихших товарищей. Слушатели насторожились, переглядывались. Муся, все время опасливо косившаяся на заряжённую мину, забыла о ней и поближе придвинулась к Карпову.
– Ну, ну, так как же со щебёнкой-то? – торопил он, усмехаясь одними глазами.
– Щебёнку, обыкновенно, в сторону.
– А потом?
– Что потом? Мину поставлю, песком зарою, щебёнку на место.
– Правильно он говорит? – спросил Карпов.
В ответ послышалось неловкое перешёптывание. Лишь кто-то неуверенно сказал:
– Да вроде так…
– Ну и, выходит, пропала ваша мина, зря трудились, зря головой рисковали, – заворчал Карпов. – Вашу мину обходчик сразу заметит. Ведь щебёнка-то на путях всегда в мазуте, чёрная. Так? Один камешек на полотне перевернёшь – за версту видно. А фашист, он не дурак. Как тут делать надо? – Карпов опять шагнул к доске и стал набрасывать профиль полотна. – Во-первых, когда ночью ты ползёшь к полотну с миной, бери с собой плащ-палатку и рядом с собой, вот здесь, её расстели, чтобы чистым песком зря по полотну не сорить. Во-вторых, щебенку с полотна аккуратно сними и на плащ-палатку переложи так же, как она на полотне лежала. В-третьих, когда дело сделано, тем же порядком щебёнку на место переложи. И чтобы ни один камешек не перевернуть! Понятно?
Муся, увлечённая рассказом Карпова, живо представляла себе, как она ночью подползает к полотну с таким вот деревянным ящиком, в котором сосредоточена невообразимая разрушающая сила, как, приглушая дыхание, прислушивается к тишине, перекладывает на плащ-палатку чёрные, клейкие от мазута камни, копает скрипучий песок, ставит ящик под шпалу и…
Кто-то качнул девушку за плечо:
– Маша, Маша! Анна Михеевна серчает. Раненых привезли. Один тяжёлый, весь в клочьях, – шепчет на ухо дядя Осип, старик-партизан из выздоравливающих, добровольно выполняющий при госпитале обязанности посыльного.
Муся жалобно взглянула на Карпова.
– Ступай, ступай, у каждого своё дело, – сказал минёр.
Времени не оставалось даже на сон. Сметливая, переимчивая, она уже многому научилась от Анны Михеевны, и старуха признала её своей первой помощницей. А раненые привязались к «сестричке» так, что у неё не хватало духу надолго отлучаться от них.
Только раз Муся сделала попытку переметнуться к минёрам. Части карателей с каждым днём усиливали нажим на партизан, и схватки разгорались все чаще. Влас Карпов, то и дело отлучавшийся на операции, поместил свою Юлочку у Анны Михеевны.
Девочка целые дни играла возле медицинских землянок, награждала своего верного друга Дамку трофейными медалями и крестами, которые дарили ей раненые, рыла в песке «окопы» и, переставляя ряды стреляных гильз, развёртывала наступление на «немцев», «засевших в обороне». На весь лагерь раздавался её звонкий крик «бу-бу-бу» и возбуждённый лай Дамки.
Анна Михеевна всерьёз считала, что этот маленький человечек с косичкой-хвостиком действует на раненых лучше, чем любые успокаивающие и обезболивающие средства, которых, кстати сказать, давно уже и не хватало. В изъятие из строгих правил, заведённых в этой подземной, как выражались партизаны, «поликлинике», запрещавших посторонним появляться в палате возле раненых, девочке позволялось беспрепятственно входить туда. Муся даже сшила ей из марли крохотный халатик и косыночку с красным крестом, и Юлочка трижды в день – утром, днём и вечером – важно расхаживала между койками, раздавая раненым градусники.
Когда маленькая девочка проникала в полумрак госпитальной землянки, сияющая и милая, как утренний солнечный луч, суровые лесные воины, на время выбывшие из строя, забывали свои боли и страдания.
Карпов редко навещал дочь. Странно было смотреть на этого пожилого, замкнутого, молчаливого человека в эти минуты. Он мог часами сидеть неподвижно, как статуя, если Юлочка засыпала у него на руках. Иногда он участвовал в её играх и даже, если поблизости никого не было, изображая лошадь, возил дочку на себе вокруг санитарных землянок. Вот в такую минуту Муся как-то и попросила Карпова научить её подрывному делу. Партизан удивлённо взглянул на юную «сестрицу», подумал, невесело усмехнулся, утвердительно кивнул головой и велел девушке приходить вечером к «сигналу», на кружок минерского техминимума.
В назначенный час Муся явилась на полянку, где на старой, раздвоенной снизу сосне висела буферная тарелка, которая использовалась в лагере вместо горна.
Знаменитый минёр пришёл на занятие с тёмным листом кровельного железа подмышкой и с мешком. Железный лист он приладил к развилке сосны наподобие классной доски, а из мешка извлёк деревянный, аккуратно сбитый ящик, какие-то металлические – медные и алюминиевые – детали. Аккуратно разложив все это на траве, он достал из кармана ветошку, кусок мела и сунул их в пазуху развилки под «доской». Движения его были привычны и неторопливы, и Мусе показалось, что перед ней не партизанский подрывник, а школьный учитель, приготовляющийся начинать урок. Чёрная кобура с тяжёлым трофейным парабеллумом, висевшая у него на поясе, только мешала ему.
Сходство с учителем, а вернее всего – со старым мастером, преподающим на стахановских курсах, ещё больше увеличилось, когда Карпов начал занятия. Говорил он медленно, ворчливо и при этом привычно чертил мелом на железном листе схемы железнодорожного пути в разрезе, делал наброски устройства мин, взрывателей. Он стирал чертежи ветошкой, набрасывал другие, часто слизывал следы мела с кончиков пальцев.
Сначала Муся рассеянно следила за объяснениями, то и дело оглядывалась, рассматривала загорелые лица слушателей, их внимательные глаза, наморщенные лбы, но постепенно урок увлёк её. Она стала вслушиваться в каждое слово Карпова и скоро, позабыв обо всем, что отвлекало её мысли, погрузилась в тонкости минерного дела.
Девушка узнала, что крушение составов с боеприпасами лучше устраивать в крутых выемках, где вагоны не летят свободно под откос, а лезут друг на друга, крепко сцепляясь балками металлических каркасов, калеча и надолго загромождая путь, что воинские эшелоны, наоборот, лучше отправлять под откос с высоких насыпей. Она удивлялась поразительной точности, какая требуется от минёра, когда он устанавливает мину под шпалой. Нужно поставить её так, чтобы взрыватель пропустил предохранительные платформы с песком, которые немцы пускали теперь перед каждым поездом, и сработал только от сотрясения, вызванного «рабочим колесом».
Перед Мусей раскрывалась целая наука, наука сложная, суровая и опасная. Карпов этого и не скрывал. Человека, просившегося в его боевую группу, он обычно предупреждал, что минёр ошибается лишь раз в жизни, отсылал подумать об этом и принимал к себе только после вторичного заявления. Говорили, что Карпов «мучит своих людей учёбой». В остальных «цехах» в свободную минуту партизаны успевали и выкупаться, и полежать на солнышке, и позубоскалить со стряпухами у кухни, и к девушкам в село за семь километров сбегать, и попеть. Минёры же всегда возились со своим оружием. Тем не менее к нему шли охотней, чем в другие подразделения.
– Ну как, всё поняли? – спросил Карпов, тщательно стирая с железного листа свои наброски.
– Усвоили… Знаем… Всё поняли, товарищ командир, – зашумели в ответ партизаны, которых долгое занятие заметно утомило.
– Не хитрое дело, – зевая и потягиваясь, сказал один из них – высокий, сутуловатый парень в военной шинели внакидку.
Карпов нахмурился, насмешливо посмотрел на этого партизана:
– Стало быть, не хитрое? Поставить сумеешь?
– Так точно, товарищ командир, – встав и по-военному вытянувшись, отрапортовал парень.
– Хорошо… Вот тебе мина. – Карпов протянул ему аккуратный деревянный ящик. – Вот мы взрыватель сажаем на место. Мина заряжена. У тебя приказ минировать полотно. Вот бери и показывай, как будешь ставить. Только осторожней – мина боевая.
Партизан взял ящик и, держа его на вытянутых руках, как неопытные отцы держат новорождённых ребят, стал бойко и толково рассказывать.
Карпов слушал его, задумчиво вертя в руке какую-то деталь. Вдруг он поднял голову:
– Стой! А куда ты щебёнку денешь, когда будешь для мины яму под шпалой копать?
Высокий партизан замолчал и оглянулся на притихших товарищей. Слушатели насторожились, переглядывались. Муся, все время опасливо косившаяся на заряжённую мину, забыла о ней и поближе придвинулась к Карпову.
– Ну, ну, так как же со щебёнкой-то? – торопил он, усмехаясь одними глазами.
– Щебёнку, обыкновенно, в сторону.
– А потом?
– Что потом? Мину поставлю, песком зарою, щебёнку на место.
– Правильно он говорит? – спросил Карпов.
В ответ послышалось неловкое перешёптывание. Лишь кто-то неуверенно сказал:
– Да вроде так…
– Ну и, выходит, пропала ваша мина, зря трудились, зря головой рисковали, – заворчал Карпов. – Вашу мину обходчик сразу заметит. Ведь щебёнка-то на путях всегда в мазуте, чёрная. Так? Один камешек на полотне перевернёшь – за версту видно. А фашист, он не дурак. Как тут делать надо? – Карпов опять шагнул к доске и стал набрасывать профиль полотна. – Во-первых, когда ночью ты ползёшь к полотну с миной, бери с собой плащ-палатку и рядом с собой, вот здесь, её расстели, чтобы чистым песком зря по полотну не сорить. Во-вторых, щебенку с полотна аккуратно сними и на плащ-палатку переложи так же, как она на полотне лежала. В-третьих, когда дело сделано, тем же порядком щебёнку на место переложи. И чтобы ни один камешек не перевернуть! Понятно?
Муся, увлечённая рассказом Карпова, живо представляла себе, как она ночью подползает к полотну с таким вот деревянным ящиком, в котором сосредоточена невообразимая разрушающая сила, как, приглушая дыхание, прислушивается к тишине, перекладывает на плащ-палатку чёрные, клейкие от мазута камни, копает скрипучий песок, ставит ящик под шпалу и…
Кто-то качнул девушку за плечо:
– Маша, Маша! Анна Михеевна серчает. Раненых привезли. Один тяжёлый, весь в клочьях, – шепчет на ухо дядя Осип, старик-партизан из выздоравливающих, добровольно выполняющий при госпитале обязанности посыльного.
Муся жалобно взглянула на Карпова.
– Ступай, ступай, у каждого своё дело, – сказал минёр.
17
Надев халат и забрав волосы под косынку, Муся вбежала в отгороженный простынями угол землянки, где у двух самодельных носилок уже хлопотала Анна Михеевна. Старушка бросила на девушку сердитый взгляд.
– Сейчас, сейчас, только руки сполосну! – виновато проговорила Муся.
– Сейчас, сейчас, только руки сполосну! – виновато проговорила Муся.