Полунин Николай. Дождь

же, как я, забыли завести... всадить ломик... сейчас 13.55, да, долго
вожусь, надо что-то придумывать, и вообще, по квартирам -- это
непроизводительно... нерационально, а надо бы...
Из этой двери на меня кинулась огромная овчарка. В какой-то мере я был
готов -- такое случалось уже дважды, только те псы лаяли, покуда я ломал
замок, а эта молча ждала. Я попал собаке монтировкой между ушей, она
свалилась, судорожно передернув лапами. Некоторое время я зажимал
прокушенную руку, потом прошел в квартиру искать бинт.
Было интересно разглядывать чужой дом. Но я подумал, что, наверное, это
занятие все-таки слишком печальное, да и однообразное, чтобы считать его
развлечением. Все тут еще слишком живо, не успело подернуться пылью,
избавиться от воспоминаний о тех, которые жили здесь, сидели на этих
стульях, ели за этим столом, спали на этой кровати и читали эти книги.
Мебель была весьма стандартной, и набор книг встретишь почти в каждой
квартире, но не в этом дело. Не в похожести, не в близости мне как
современнику. Напротив, сколько помню себя, где-нибудь в музее мне было
легче увидеть, почуять пропасть невообразимых столетий по двум-трем ржавым
железкам, куску обработанного дерева, обрывку ожерелья или кольчуги.
Однако все это сложно и долго, я подумаю над этим на досуге. Закончив
перевязываться -- укус оказался глубокий -- я вышел на лестницу, чтобы идти
вниз. Эта квартира на четырнадцатом этаже была последней. Овчарка уже
стояла, лапы у нее подгибались, но она зарычала и попробовала опять
прыгнуть. Я повалил ее, пристегнул к ошейнику карабин, а брезентовым
ремнем-поводком связал лапы; ремень с карабином я взял в передней.
Подхватил ее под мышку и стал спускаться, придерживая за загривок. Она
рычала и норовила укусить, но была еще слаба. Сука, очень крупная и почти
черная, по виду ей года полтора-два с половиной, может, чуть больше. Пройдет
несколько месяцев, да что там -- недель, и со всех них слетит прирученность,
и одомашненность, и любовь к старшему брату и хозяину -- человеку, которую,
подумал я, он выдумал себе сам. А мне нужна собака. Умная, хорошо
выдрессированная собака, привыкшая жить с людьми в одном доме. И нужны щенки
от нее, ибо собачий век короток.
Дождь на улице моросил не переставая, мелкий, скучный. Одиноко мок мой
фургон, голуби, нахохлившись, сидели под карнизами. Я устроил овчарку,
расстелив для нее роскошную шубу, добытую из шкафа в моем новом жилище.
Собака рычала, но кусаться больше не пробовала, видно, сообразила, что я ей
не враг. Я привязал ремень к батарее, поставил в плошке кусок растаявшего
мяса из холодильника, в другую налил воды. Будет она минеральную? Потом
осторожно распутал ей лапы. Выходя, услышал, как она начала шумно лакать.
У парадного остановился, подставил лицо дождю. Псина была тяжелой, да и
вообще я приустал. Начало болеть и дергать в руке, я даже засомневался,
смогу ли продолжить начатое. Но других планов у меня не имелось. Собственно,
все мои планы начинались со слов "через пять дней". Только не нужно сейчас
думать о том, сколь ничтожны мои усилия. О том, что я не смогу, не сделаю,
забуду и не додумаю, куда и к кому не успею. Я сделаю то, что сделаю. Я буду
делать изо всех сил.
Я крепко вытерся рукавом. Свитер на плечах и на спине уже промок. Я
вошел в следующий дом. Странно, рука совсем не мешала. Только первое время,
а потом я про нее забыл. Всадить жало ломика, отжать дверь, ударить
плечом... Было 15.09.
В 23.37 я притащился домой. Я больше не мог. К тому же у меня кончились
свечи, и пришлось брести по улице в кромешной тьме пасмурной ночи, я
спотыкался и шлепал по лужам и потерял ломик. Еле отличил свой собственный
дом, но нужно было переодеться в сухое, и поэтому я сначала пошел в свою
квартиру, в которой знал, где что искать. Из-за темноты все здесь было
по-другому, не как вчера, а, наоборот, домашнее и родное. У порога так и
валялись оброненные мною свечи, я подобрал несколько штук, переоделся при их
раскачивающемся свете. Но мне было холодно, чертовски холодно!
Я бормотал, путаясь в штанинах, и позже, перебегая ко второму подъезду.
Страшно испугался в первый момент, когда в темноте зажглись собачьи глаза --
рубины, золотые на дне, -- и послышалось приглушенное рычание.
-- Ну, ну, милая, -- я даже не обратил внимания, что рычала она скорее
дружелюбно, чем угрожающе. Мне было очень, очень холодно.
У десятка слепленных вместе свечей оказалось достаточно сильное пламя,
чтобы согреть мне вино в эмалированной кружке. Я пил, согревался и
обжигался, но до конца согреться никак не мог. Впрочем, несколько лучше мне
все-таки сделалось. Теперь я услышал равномерное постукивание из того угла,
где была овчарка.
-- Ах ты, милая моя, да ты хвостом виляешь. Это ты правильно. Давай
признавай меня, нам с тобой, хочешь не хочешь, -- дружиться.
Ну вот, подумал я, собака -- друг человека. Привязанный друг человека.
Ах ты...
-- Встает вопрос, -- я сделал большой глоток, -- как мне тебя
именовать? "Я назову тебя Пятницей", ха-ха, Пятница... А знаешь, это идея.
Будешь ты Риф. Правда, по слухам, у Робинзона был кобель, но я не стану
склонять твое имя, и получится, что оно женское. Есть ведь женское имя
Персиваль? Или Эммануэль? Или нет? Но неважно. Все, ты Риф. Отныне и до
конца дней твоих. Или моих... Кто -- Риф, кого -- Риф, кому -- Риф, и так
далее. Поняла? Э-эй, Риф, Риф! -- позвал я. Она тихонько зарычала.
Кружка начала жечь пальцы, и я поднялся с пуфика перед
импровизированным очагом. Объединенный факел из свечей взметнул пламя на
полметра. Я его потушил, стало гораздо темнее.
-- Надо делать камин, -- сказал я овчарке.
Нет, похоже, все старания мои напрасны. Ни болтовня, ни вино не помогли
мне. Иного и не следовало ожидать, подумал я.
Я прошел в ванную и снял там повязку с руки. Последние несколько часов
руку прямо-таки сводило от боли. Я уже перевязывался раз в одной из квартир.
Я открыл аптечку и проглотил несколько успокаивающих таблеток. Не много --
потому что уже пил там, где перевязывался. Место укуса вспухло еще больше, и
краснота поднялась до локтя. Некоторое время и смотрел на руку, борясь с
желанием взять молоток и раскроить собаке череп, затем насыпал еще
растолченного стрептоцида и стал раздирать обертку на новом бинте.

Спас я себя сам -- больше было некому. В ту же промозглую ночь, так и
не сумев уснуть, с гудящей от снотворного головой, я вооружился скальпелем и
пинцетом и -- откуда что взялось! -- полоснул по яблоку опухоли точно в
середине. Возможно, мне помогла кружка какой-то крепкой выпивки, которую я
сглотал предварительно. Я плохо соображал тогда. Тою же целебной жидкостью
плеснул на кровящее развороченное мясо -- когда очухался от последствий
собственной храбрости. Пинцетом вытянул из раны шерстяную нитку, затем еще
одну. Куски моего свитера. И даже зашил себя сам обычной иголкой. Мокрая
шелковая нить скрипела, проходя сквозь кожу, и роняла капельки то ли бренди,
то ли рома -- того, в чем я ее вымочил. Самое время для укола против
столбняка, подумал я иронически. Под конец успел только допить, что еще
оставалось на донышке пузатой бутылки.
...Последняя свеча светила мне. Я лежал и смотрел, как она оплывает, и
так же оплывало во мне сознание, растворяясь в жару. Слезы капали. Слезы.
Откуда это? Струйка звенела. У меня начался бред, я отчетливо ощутил его.
Еще услышал, как за изголовьем завыла собака, которую я сегодня нарек Риф.
Или это было до?..
Мой бред
...чего же гнусно выбираться из этой жижи. Так бы и сидел там. Но надо,
надо, сколько можно торчать посреди болота, точно гнилой пень. Меня ждут на
берегах, на кочках, на трибунах. Ой! я голый. Сейчас коричневая жижа стечет,
и все увидят, что я... нет, есть рубашка. Белая ослепительная сорочка с
черной в горохах бабочкой. И... и все. То есть совсем все. Ничего, я
прикроюсь роялем. А пока что задумчиво смажу со щеки розочку из земляничного
крема и засуну ладонь в рот целиком. М-м, замечательно. Прохладно и вкусно.
Две поливальные машины подкатывают мне красный рояль. Полейте, пожалуйста.
Жарко, полдень. Из болота торчат пучки кенгуриных хвостов -- это пампасская
трава. Я аккуратно вынимаю себе зубы по одному (боже, чем я буду есть, но не
оставлять же -- еще подавишься) и сажусь к роялю. ПЕРЕСТАНЬТЕ, ВАМ ГОВОРЯТ!
Я ТАК...
...синие, синие, синие, синие сверкающие тюльпаны из отборного льда. Из
синего сверкающего льда. Синий, синий луг тюльпанов из синего сверкающего
льда. Мне -- в баню. Ничего не видно. Сухой пар, я пересыпаю его из ладони в
ладонь, и на руку мне падает крышка рояля. Ооооо! Как больно, меня в этом
самом месте кусала собака. Или это было до?..
Пар.
Сухость.
Ненавижу ощущение сухости в ноздрях. Это ничего, что я голый? В бане не
продохнуть из-за сухого белого пара. Молоко... Мне два стакана с тюльпанами.
...но я еду в тумане. Странная какая-то машина -- одни кнопки. Но
красивые. Как у той хитрой губной фисгармонии, которую мне не купили
двадцать пять лет назад. Теплое пиво хорошо для горла, а от холодного бывает
ангина. Стоп. Дубль два! Вы! Эй, вот вы там! Не наваливайтесь на дверь, вы
же видите, у меня попала рука!
Нет, никто не обращает внимания, будто так и надо. Короткая рубашка.
Нэн Катти Сарк. Голая ведьма. Горячая. Тугая. Тяжелая. И...и...и...и... МЫ
ПРЕКРАЩАЕМ НАШИ ПЕРЕДАЧИ! МЫ ПРЕКРАЩАЕМ НАШИ ПЕРЕДАЧИ! МЫ ПРЕКРАЩАЕМ НА...
...конечно, зеленая. Иначе откуда у нее рога? Д-зззззззнь!.. "Нелепая
смерть. Тут глубины -- от силы метр. Если бы он смог чуточку
приподняться..." -- "Его придавливали ордена в рюкзаке". -- "Н-да. Ну -- на
вскрытие. И прочие формальности, почетный караул там, то, се... да вы
знаете".
...вит, давит, давит, давит, давит, давит, давит, давит (дайте мне
крест!), давит, давит, давит, да (Дайте Мне Крест!) -- вит, давит, давит
(ДАЙТЕ МНЕ КРЕСТ!), давит (Не держ... Не держите мне руку! Дайте мне
крест!)... дави... Отпустите РУ-КУ! ДАЙТЕ МНЕ КРЕЕЕЕЕЕЕ... ит.
Сморчок, звон, пустырь.
Перезвон.
4
Неделю я болел. Сутки валялся в бреду, еще сутки еле ползал от
слабости. У меня, без сомнения, было заражение крови. Почему я выжил -- не
знаю. Видимо, успел-таки в последний момент со своей варварской хирургией.
Риф, навывшись в углу, лаяла и рвалась, а на второй день только поскуливала.
Вообще это было поучительно -- болеть одному-одинешеньку. Умирать в
одиночку. Когда на третье утро я почувствовал, что могу передвигаться
относительно легко и вышел на улицу, миропонимание мое весьма отличалось от
того, каким оно было пять дней назад.
Было очень ровное небо над головой. На лужи нельзя было смотреть. Их
разлитое золото ослепляло, отражая лучи, проскользнувшие сквозь очистившийся
воздух. Сколько старушке понадобится времени, чтобы зализать раны?
Два следующих дня я провел, набираясь сил, не предпринимая дальних
вылазок. Появилось очень много птиц. Не только типично городских, но и
откуда-то, неужели с реки, даль-то какая, -- чайки, и кружили какие-то явно
соколиной породы, высоко, не разберешь. Свистяще-щебечущая мелочь заполняла
утро непривычным слуху ором.
Итак.
Всего я взломал двери в четырех домах, включая свой, пятый только
начал. Скольких тварей выпустил, не считал. Вывод. Я мог бы вообще ничего не
делать, что бы изменилось? Меня настолько поразила многомерность этой
очевидной мысли, что я добрую минуту простоял как вкопанный, а Риф дергала и
тянула поводок. Значит, я успокоился? Значит, не было никакого искупления,
если цена ему -- четыре с лишком дома, пятьсот квартир? А какая тогда должна
быть цена? Сколько? И я не испытываю угрызений? Я внимательно, не спеша
продумал все эти соображения и решил: да. Да, успокоился и не испытываю, и
никакого искупления не было. А что было? Не знаю. Может, преодоление суеты?
Нервозности? Въевшейся и всосанной потребности чувствовать на горбу груз?
Службы, привязанностей, неприятий, потребности в одиночестве, жестокости,
милосердия... Милосердия. Но что эгоцентризм, как не тот же груз, даже если
он -- единственный оставшийся способ существования?
Так или иначе, но ценность моей собственной жизни в моих собственных
глазах чрезвычайно возросла за те сутки, когда я бредил синими тюльпанами.
Нас осталось двое -- я и планета, на которой я живу. Она у тебя есть,
твердил я про себя, есть, есть! Никто не отнимет, никто не запретит, не
заточит тебя и не зашорит тебе глаз!..
Я все никак не мог в это поверить. Странно, верно? Я и сам удивляюсь.
По прошествии недели, когда мы подъели практически все, что не успело
испортиться, у меня были уже четкие соображения, как конкретные, так и
перспективные. Я туго перебинтовал предплечье, усадил Риф в кабину и поехал
по городу.
И еще: первую неделю-полторы я -- не знаю с чем больше, с тревогой, с
надеждой, -- всматривался в небо, ожидая увидеть самолет или даже целую
армаду. Мне почему-то казалось, что если они прибудут, то воздухом --
впрочем, это было самое логичное. Спасатели, завоеватели, все равно. Люди.
Но дни проходили за днями, ничего подобного не происходило, и эти волнения,
большей частью подспудные, улеглись. И вот -- город.
Как будто ничего не изменилось в нем. Не было новых пожаров, и дома
стояли, будто поджидали знака, по которому вновь задвижется в них жизнь. Я
сменил фургон на тяжелый трехосный армейский грузовик с крытым верхом. За
ним пришлось ехать довольно далеко, на другой конец города, но больше я не
знал наверняка, где добыть нужную машину. И это-то военное автохозяйство
припомнил с трудом.
Затем мой путь лежал на всякие продовольственные базы и склады. С
магазинами я решил больше не связываться. Одну такую базу я знал неподалеку
от воинской части, рядом с вокзалом. Грузовик еще плохо слушался меня, и я
снес угол кирпичной кладки, когда загонял его во внутренний дворик перед
невзрачным строеньицем серого цвета, стиснутым забором и глухими задними
стенами домов. Выключив мотор, я вышел и взобрался на эстакаду, которая
приходилась как раз на уровне кузова. Риф я оставил в кабине, пока
побаиваясь отпускать ее без присмотра.
Мне предстояло долгое занятие. Теперь как взломщик я был экипирован
куда лучше и в два счета своротил оба здоровенных замка на железных
раздвижных воротах. В складе было еще прохладнее, чем на улице. Я
перетаскивал ящики и коробки. Мясных консервов отнес четырнадцать ящиков --
сколько было. Сыры, твердые колбасы, очень хорошие рыбные консервы в масле,
деликатесные консервы из мяса дичи, фруктовые соки и пасты, -- здесь было
такое, что я диву давался, и все вспоминал и вспоминал неказистый фасад этой
базы-развалюшки с крепкими, впрочем, дверьми и какой-то (я видел) совершенно
фантастической системой сигнализации. В соседнем помещении нашел на редкость
отменные копченые окорока и забрал их все.
Я устал. Ныла рука. Последним, хмыкнув, погрузил ящик масла. Не люблю
масло, но пусть будет. Часа два -- я еще не отвык мерить время часами --
понадобилось мне, чтобы заполнить кузов на одну треть. Я был нетороплив,
часто присаживался и просто смотрел вокруг. Побегал с Риф по двору.
Переносил пяток ящиков -- и опять сидел. Тишь в мире была неописуемая.
...выключаете свет и начинаете рассматривать темноту; через некоторое
время, когда глаза привыкают, видно, что темнота неоднородна; в ней можно
высмотреть отдельные сгущения и разряжения, переходящие друг в друга формы
и, что совсем невероятно, крохотные вспышки света, будто порожденные самою
тьмой... да нет, просто сетчатка реагирует даже на отдельные кванты...
Иногда я тихонько смеялся, особенно когда представлял себя со стороны.
Солнце грело мне кожу, а воздух был холоден, прозрачен и чист, чист.
Закончив с погрузкой, я зашел в контору этой базы. Так, любопытствуя.
Посмотрел плакаты по стенам, открыл и закрыл ящики с бумагами. На бланке
накладной надпись в рамочке: "За перепростой вагонов ответственность несет
виновная сторона". Рассмеялся.
Мы немного покружили по городу, останавливаясь то здесь, то там. Не
всегда по делу. Например, я долго-долго стоял у парапета моста над рекой,
наблюдая ее замедленное движение от истока к той, другой реке, а той -- к
другой, а той -- к морю, и смотрел на набережную и дома над ней. На лужайках
возле Университета Риф с упоением гоняла за воробьями, а я собрал на клумбе
букет георгинов, самых поздних, умирающе-ярких. Их я поставил в вазу на
столе, когда мы вернулись. Спал без снов и проснулся очень рано. Это было
внове -- мои ранние пробуждения. Всю жизнь не знал большей неприятности, чем
нужда подниматься по утрам.
Потом, будто специально для одного меня -- да так, черт возьми, и
было! -- осень затормозила бег, замерев в золотой вершине своей дуги пред
падением в неизбежную игольчатую зиму. Я смотрел в эти прекрасные дни, и
чувства мои приходили во все большее равновесие. На улицах и проспектах,
никем не убираемые, лежали листья, они почти закрыли весь асфальт. Стояли
памятники -- как-то особенно сиротливо без людей у подножий, но зато с
налетом истинной вечности, -- памятники, которым суждено забвение в Лете, а
не в последующей суете новых кумиров. Утренние ветерки перегоняли листву с
места на место, пошевеливали надорванными афишами и затихали. По ночам
светили глаза кошек, звезды и луна, и звезд было огромное количество.
Невероятная вещь -- я слышал журавлей над городом. Это было очень
ранним утром, я только вышел, от земли поднималась мгла, и в этот момент
небо заскрипело-заскрежетало над моей головой, Я ничего не понял, но крик
повторился, и теперь я различил в нем тоску. Или прощание. Или обещание
вернуться. Задрал голову -- и на мгновение разорвало пелену, -- и увидел их.
Страшно высоко, на пределе зрения, плыла ровная галочка, и этот крик в
третий раз донесся до меня, прежде чем пелена сомкнулась. Может быть, мне
почудилось, не знаю. Но я видел это, и видел, что у них там уже было солнце.
Повторюсь, говоря, что болезнь меня многому научила. Возможно, просто
напугала, это, в сущности, почти одно и то же. Во всяком случае, вторым по
значимости в своем мысленном реестре я указал медикаменты и запасся ими как
мог. В основном это были средства первой помощи и скудный ассортимент
известных мне антибиотиков. Третьими шли книги. Не романы -- что мне теперь
романы! -- но для начала нужна была хотя бы небольшая техническая
библиотечка. Это пока все хорошо, а случись что серьезное с тою же машиной?
Или со мною самим, или с Риф? Значит, еще справочники медицинские и
ветеринарные.
Кстати, с Риф мы, кажется, ужились неплохо. Она слушалась меня, а я
старался не докучать ей. Когда впервые на улице нам встретилась ватага
разношерстных псов с рыжим большущим вожаком, у меня упало сердце, и я
поспешно расстегнул хомутик на кобуре (к тому времени я вновь раздобыл
патронов). Риф была без поводка, я отпустил ее на широких бульварах
какого-то нового микрорайона. Но стычки не произошло. Собаки повели себя как
и подобает стае: основная масса остановилась, а двое начали заходить сбоку.
Я уж собрался пальнуть разок-другой в воздух, а не поможет, то и в землю
перед мордами, но Риф оказалась на высоте. Она замерла, шерсть на хребте
поднялась, хвост утолстился и вытянулся. Головой к вожаку, она покосилась на
обходящих ее псов и зарычала, тихо, но с такой непередаваемой угрозой, что
меня самого передернуло, а совершавшие маневр собаки смешались и не знали,
что им делать. С полминуты все это представляло собой немую сцену, затем
вожак коротко гавкнул, и стая, развернувшись, потрусила прочь. Они оставили
Риф. Она была с человеком, и они не затеяли драку и не позвали ее с собой. Я
отпустил шершавую рукоятку и вытер холодный лоб.
А Риф чувствовала себя как ни в чем не бывало. Даже слишком как ни в
чем не бывало. Мигом улеглась ее вздыбленная шерсть, Риф вернулась ко мне и
обежала вокруг. А когда она, глянув на меня, дернула бровями и вывалила
огромный, как тряпка, язык, я уже не сомневался, что все ее угрожающие позы
-- сплошной обман. Она вообще была довольно добродушным существом. До
определенного предела, разумеется, -- я невольно погладил бинт на тогда еще
не снятых швах.
И было одно, в чем мы оба проявили совершенное единодушие: мы не
углубляли свои походы сверх необходимого минимума. На Риф, мне кажется,
сильнейшее впечатление произвел случай, когда, вздумав было переселиться в
центр, я вскрыл квартиру в большом красивом доме на одном из тех проспектов,
что, становясь магистралями, связывают города. Риф сунулась первой и тотчас
вылетела, спрятав хвост под брюхом: на пороге, уткнувшись в щель под дверью,
лежала мертвая собака. Мне тоже стало не по себе. Кто знает... Но все
сложилось как сложилось, и сожаления об утраченных возможностях -- вряд ли
лучшее, что я могу придумать для себя теперь.
В город из своего района я выбирался кружным путем, чтобы не
приближаться к мясокомбинату, да и выбирался-то редко. Не заезжал и в район
зоопарка. Все необходимое -- за малым исключением -- я мог находить, не
отдаляясь от дома, и я не отдалялся. Мне хотелось как можно скорее покончить
с городом, я чувствовал себя последней оставшейся в живых клеткой трупа, по
необходимости все еще связанной с ним, и не скажу, чтобы это мне нравилось.
А зима подгоняла меня. Редкое утро обходилось без молочной пленки льда
на подсыхающих от мороза лужицах, чувствовалось, что со дня на день следует
ожидать перемены погоды, дождей, которые закончатся снегом. Я торопился.
Оставаться в городе на зиму никак невозможно, рассудил себе я.
Энергия и тепло. Дать их мне мог отныне только живой огонь (если не
считать бензиновых генераторов, в которых я ничего не понимал да и в глаза
ни разу ни видел). Мне нужен был дом. В буквальном смысле. Избушка, зимняя
дача, коттедж с автономной обогревательной системой или что-нибудь в этом
роде. Я остановился на зимней даче. Просто потому, что знал одну такую.
Конечно, можно было бы уехать за летом к югу, но мне не хотелось делать это
так сразу и второпях. Что ни говори, а зима понадобится мне хотя бы для
того, чтобы собраться с мыслями. И я готовился зимовать.
5
...кирпич, крутясь, соприкасается с девственностью витрины, поток
стекла похож на обрушивающийся в океан ледник; шубы из норки, шубы из ламы,
;шубы из волка, шубы, шубы, манто, муфты, накидки, шапки -- рыжие, черные,
серые, желтые; да, конечно, переоценка ценностей, у вещей остался один
смысл, изначальный -- целесообразность, как просто, не правда ли, Риф; тебе
захватить что-нибудь? -- как же силен должен быть запах живого, если она
рычит на волчий мех, прошедший все круги скорняжного ада... или вот это --
батарейки, которые я таскаю пачками из следующего магазина, скопища
заряженных ионов, -- пройдет год или два или три года, и кислота проест
тоненький алюминиевый лепесток и превратит твердую сейчас смолу в черное
месиво, и искорки потухнут на радость мировой энтропии или вольются в океан
мировой энергии, -- так ли, иначе ли, но перестанут существовать
индивидуальностями, ведь и капля в океане не капля, и искра в костре не
искра...
Квартира все больше становилась похожей на склад, причем склад довольно
неряшливый, а я убеждался, что всего за раз мне никак не вывезти. То и дело
я начинал сетовать, но, подлавливая себя на этом, всегда смеялся, как и над
мыслью, стоило ли, едва вырвавшись из одного ярма, тут же городить себе
следующее. Но нет-нет, говорил я себе, теперь все не так, теперь все честно
-- я мастерю палицу, чтобы добыть мясо и выстлать пещеру шкурами. Делаю это
как умею и средствами, имеющимися в наличии, но -- это и только это. И
торопят меня холода, как они торопили моего предка пятьдесят тысяч лет
назад.
Может быть, прогресс -- это благо. Почти наверняка прогресс благо, но
не для меня, не для таких, как я. Он для нас -- лишь лабиринт во тьме, и мы
не видим даже части лабиринта. Мы зачастую не видим даже поворачивающей в
очередном колене стены, а лишь затылок идущего перед нами, и нам все равно,
куда и к какой правде идти, глядя друг другу в затылок.
Я больше так не мог.
И настал день прощания. Вчера я произвел окончательную инвентаризацию,
прикинул, как я все это буду перевозить, и написал себе бумажку, запасы чего
мне, наверное, придется пополнять. Затем загрузил первую партию. В город я
думал наведаться не раньше второй половины зимы, когда день пойдет на
прибавку. Это было хорошо -- думать такими категориями. Не "в
январе--феврале", а "день на прибавку".
Словно дождавшись наконец, небеса разразились ливнем. Он начался ночью.
Я был разбужен его шумной силой, ударами капель но карнизу, в стекло. Ветер
трепал в темноте деревья, и слышен был их скрип за окном. Под шубами, -- дом
порядком выстыл, и постель моя представляла собой ворох шуб и шкур, -- было
тепло, в ногах возилась Риф. В моем сне среди многих-многих людей было
много-много женщин, прелестных и страстных, и теперь я забывал их одну за
другой, по ступенькам поднимаясь в этот мир. Или, .черт возьми,
спускаясь?... Протянул руку, нашарил на столике рядом бутылку и стакан. Они
стояли тут вот уже несколько ночей подряд.

Утром дождь не перестал, а лишь сделался мельче и противнее, и я поехал
прощаться с мокрым городом. Я взял фургон -- еще тот, хлебный, и объехал на
нем все свои памятные места, и те, что были давними, и те, что появились за
последнее время. Вот здесь Риф погналась за кошкой, а я что-то делал, не
видел и потом долго искал, кричал и даже стрелял. Тут меня сдуру занесло в
узенький проулок, а в нем столкнулись автобусы, и пришлось выруливать задним