Страница:
Средиземноморские народы, прошедшие через эллинизм, не могли почитать Бога без зримого образа. Попытки иконоборчества (и в VIII в., и в XVI b.) неизменно проваливались там, где традиции эллинско-римской культуры были очень сильны, и почитание икон восстанавливалось с большой кровью. Хотя о. Андрей не даст мне солгать: ни Иисус Христос, ни апостол Павел не отменяли заповеди "не сотвори себе кумира", и на прямое слово Бога, как Его не следует почитать, церковь попросту закрыла глаза.
Наконец помимо массового, народного синкретизма существует еще взгляд мистиков поверх догматических различий, как у суфиев. Суфизм создал замечательную традицию поэтического подступа к целостной истине. Трактовать эту традицию как внутренне ложную, по-моему, немыслимо. Сопротивляется непосредственное эстетическое чувство: то, что возвышенно прекрасно, не может быть ложным. "Мир красота спасет", - сказал князь Мышкин. И невозможно отрицать, что суфизм резко отходит от ортодоксального ислама в сторону метаконфессиональности. Особенно отчетливо это выражено у аль-Халладжа (X в.): "Я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отдалится от своего прочного корня. А ведь корень (то есть Бог. - Г. П.) ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их сознает"3.
Вера аль-Халладжа - не конструкция, созданная умом. Это умозрение, основанное на мистическом опыте. Аль-Халладж пережил свое единство с "корнем", и его вопль экстаза "Я - истина" был таким же кощунством для правоверных, как слова Христа "Я есмь истина", "Я и Отец одно", и привел к тому же: к мучительной казни. Суфизм вынужден был ограничить себя, не допускать публичных признаний такого рода. Но идея единого корня осталась на грани разрешенного и запрещенного, и мы находим ее высказанной и позже, у Ибн аль-Араби, у Джалаледдина Руми. Ограничусь тремя фрагментами из Араби.
1) "Тот, кто поклоняется Богу как Солнцу, воспринимает его в виде Солнца. Тот, кто почитает Бога в живом существе, принимает Его за живое существо. А тот, кто видит его в неживом предмете, почитает Его как неживой предмет. Не надо следовать только за какой-нибудь верой, поскольку по этой причине вы теряете веру в другие предметы. Бог, который находится всюду и везде, не ограничивается только одной верой".
2) "У каждого человека обязательно есть некое представление о Господе своем, в соответствии с которым он к Нему обращается и желает увидеть Его. Если Бог так и проявляется ему, то он Его узнает, а если проявляется иначе, он его отрицает и бежит от него, спасаясь. Так дурно поступает он по отношению к Нему, думая, что поступает благопристойно".
3) "Вера содержит ту истину, форму которой приняло сердце и которая открылась сердцу, чтобы быть им познанной. Глаз видит лишь истину своей веры... Тот, кто привязывает Бога к какой-либо вере, отрицает Его в любой вере, отличной от той, с которой он Его связал... Но тот, кто освобождает Его от связанности, тот вовсе не отрицает Его, но утверждает Его в каждом обличье, в которое Он превращает себя"4.
Эти мысли не могли выйти за узкие рамки кружка мистиков-мыслителей. Они опирались на стихи Корана, в которых Мохаммед с уважением говорил о своих предшественниках - Аврааме, Моисее, Иисусе, но шли дальше Мохаммеда. И суфии все время подвергались угрозе обвинения в ереси. Однако радикальный суфизм существовал, оставил заметный след, и след этот не стерся. В нашей стране он неощутим среди ревнивых неофитов в Чечне, но я сталкивался с ним у старых мусульман из Татарии. Это факты. Их нельзя упразднить. Этническая и конфессиональная замкнутость не является универсальным законом.
На "круглом столе" в Швейцарии я не успел с ходу вспомнить много примеров и задал одному из оппонентов, Владимиру Кирилловичу Шохину, только частный вопрос: "Как быть с таким явлением, как иудео-христианство, которое действительно имело место в истории?" Владимир Кириллович ответил: "А это как раз и есть тот самый случай, когда хотели, чтобы ничего не упустить , совместить несовместимое, но получился кентавр и даже четырехголовое "превращение". Речь идет прежде всего о так называемых елкезаитах, религиозном течении II в., которые считали себя христианами, признавая необходимость Моисеева закона о субботе и обрезании и увлекаясь одновременно гностическими рассуждениями о том, что в Христе имело место временное соединение Божества со свойствами обычного человека, а также и языческим почитанием натуральных стихий. Естественно при этом, что эти "христиане" отрицали авторитетность некоторых ветхозаветных текстов, а также и всех посланий апостола Павла. Последнего они невзлюбили по вполне понятным причинам, ибо он прямым текстом высказал то, что эклектиков в наименьшей мере устраивало: "Мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа, а не делами закона". Как и всякая эклектическая конструкция, иудео-христианство распалось достаточно быстро, и последние свидетельства о его следах теряются к IV-V вв. Бывали, правда, да и сейчас существуют попытки совместить несовместимое. Но они обречены..."
Обречены эти попытки или нет - вопрос, который решит будущее. А. В. Мень считал, что иудео-христианство возможно. Однако обратимся к истории, к тому, что уже было.
Трудно понять, почему иудео-христианство есть "прежде всего" одно из течений II в.? Рискую предположить, что по одной причине: именно это течение понадобилось Л. Н. Гумилеву для построения теории "антисистемы". На самом деле подобных сект было полно в истории церкви - до самого никейско-константинопольского символа веры и даже после. А иудео-христианство, если взглянуть на него без предвзятости, просто первоначальное христианство, чисто еврейское по плоти и духу, не знавшее об "ипостасях" и других тонкостях византийской мысли. Иосиф был для него физическим отцом Иисуса (об этом говорит родословие Христа, уцелевшее в Евангелиях). Легенда о непорочном зачатии еще не возникла, а когда начала складываться, то встречала возражение, основанное на арамейском языке, где дух - женского рода: "не может женщина зачать от женщины". Подобно самому Иисусу, иудею, христиане соблюдали субботу и обрезание. Отказ Павла от закона, который Иисус заповедал хранить, был для них кощунством. И выветрилось иудео-христианство не потому, что совмещало несовместимое: несовместимости византийского богословия и еврейского Талмуда еще не сложились. Роковой причиной был отказ совмещать несовместимое, сохранение еврейской замкнутости от необрезанных. В обстановке возникшей полемики вероисповеданий это было безнадежной позицией.
Несовместимое совмещал Павел. Не было для него во Христе ни эллина, ни иудея. Хотя только что, при том же Тиберии, когда распяли Христа, александрийские эллины вырезали пятьдесят тысяч иудеев, и кровь мучеников вопияла о мщении. Трудно представить себе более ужасную ситуацию для единства. И все же оно состоялось.
На совмещении несовместимого основано было впоследствии святоотеческое мышление. В христологических спорах оно постоянно совмещало Бога и человека, отчетливо различаемых рассудком. Для этого созданы были категории, позволившие мыслить противоположности как целое, и не противоречивое целое, где противоположности борются по Гегелю и Марксу, а гармоническое единство. С тех пор богословы говорят о единосущности и равночестности ипостасей Троицы и неслиянности-нераздельности природ Христа, божеской и человеческой. Я попытался показать, что эти категории могут быть использованы не только в богословии, а при подступе к любой целостности (личности или, допустим, религиозно-исторического процесса). Если Отец и Сын единосущны и равночестны, если Бог и человек соединены в Христе неслиянно-нераздельно (нарушая логику Аристотеля), то почему не может быть мыслима единосущность и равночестность мировых религий, почему нельзя предположить неслиянно-нераздельное единство глобальных святынь?
Модель антисистемы основана на универсальности аристотельских норм.
Л. Н. Гумилев в этом отношении чересчур западник. Я не хочу сказать, что его полемическая модель ничему не соответствует. Она очень хорошо описывает многое в советской жизни, в том числе уже упомянутый сусловский национализм для русских (именуемый военно-патриотическим воспитанием) и интернационализм, кляпом запихиваемый в рот венграм, чехам, афганцам. Вся советская идеология действительно основана была на лжи и втайне предписывала ложь. Политическая система, основанная на ней, действительно кончилась полным крахом, оставив трудно заживающие язвы ненависти к России, из столицы которой управлялась. Но религия - совершенно другое дело. Здесь действует дух, открыто перешагивающий через логические противоречия. Ибо мудрость века сего - безумие перед Господом, писал Павел.
Я несколько раз задавал и задаю снова вопрос: как теория этносов может объяснить гениальный выход ап. Павла по ту сторону этнического и конфессионального сознания? Как понять соединение еврейского Бога вне образа и эллинского в человеческом образе? Ответа я ни разу не получил. Думаю, что мешает идеологический императив: обходить факты, разрушающие сознание "несравненной своей правоты". Ленин (гениальный идеолог, хотя очень посредственный философ) совершенно правильно различал "факты" и "фактики". То, что ставит под вопрос идеологию, - это "фактики". Ими всегда можно пренебречь.
Идеология настолько вошла в научное мышление В. Л. Махнача (к которому я возвращаюсь), что интеллектуальную проблему, возникшую для меня в построении теории субэкумен, он воспринимает идеологически (или, если угодно, аксиологически) - как недостаток уважения к святыне:
"В одной из своих статей Григорий Соломонович Померанц усомнился в том, что существует восточнохристианская, или византийская великая культура, но тот же Тойнби в этом не сомневался, и я придерживаюсь этой точки зрения. Спрашивают: а что такое Византия? Культурный мир, которому просто не везло, и случай произошел - ее сломили, или это культурный мир, который в себе самом заключал возможность падения? И в связи с этим ставится вопрос: а чем является Россия? Является ли она наследницей Византии, большого культурного мира, или ее путь - путь развивающейся нации в Европе?"
Я никогда не сомневался, что Византия - одна из великих "цивилизаций" в том расплывчатом смысле, который вложил в это слово Тойнби. Речь у меня идет о другом: полностью ли Византия отвечает определению, которое я дал субэкумене? В моем понимании, субэкумена - звено в переходе от племенных и народных культур к вселенской; это временная остановка процесса, случившаяся в раннее Средневековье благодаря тогдашней невозможности преодолеть горы и пустыни, разделявшие культурные миры. Это устойчивая коалиция культур, информационное единство которой создают язык и шрифт Священного Писания и связанная с эстетикой шрифта эстетика пластических искусств. Своего рода границы субэкумены (подвижные в пространстве) - это общность латинского шрифта, арабской вязи, шрифта деванагари на индийском Востоке и иероглифов на Дальнем Востоке. Единство шрифта - плоть субэкумены, так же как единство символов
священного - ее дух.
Византия создала несравненное по художественной строгости стиля единство символов Священного, но распространило его только как икону и литургию, православие передавалось без греческого языка. Общность информации очень слабо осуществлялась переводами. Россия до XVIII в. не знала "Добротолюбия" - собрания богословских текстов, выразивших дух восточного христианства в отличие от западного. Поэтому уровень богословия в Древней Руси был очень невысок - и еще больше снизился после победы иосифлян (учеников преп. Иосифа Волоцкого) над учениками преп. Нила Сорского и разгрома заволжских скитов "нестяжателей".
Об уровне русского православия говорит раскол - из-за смутного чувства подмены святыни, вызванного реформами Никона. Удовлетворительное объяснение этой исторической загадки я нашел только в "Розе мира" Даниила Андреева. Культуру Древней Руси с ее поразительными иконами и фресками не зря называли немой.
Духовно смутным было и сопротивление петровским реформам - пока само западное просвещение не дало славянофилам язык, познакомив с философией немецкого романтизма. С Запада же Россия получила и греческий язык, и древних классиков: Византия их держала про себя.
Какая-то ущербность есть и в истории постепенного политического упадка Византии. Военные поражения - дело случая, но Византия не умела учиться на своих поражениях. Она слишком была уверена в безупречном совершенстве своей культуры. Между тем социальная и политическая структуры ее были далеко не так совершенны, как икона Владимирской Божьей Матери.
Россия научилась необходимости реформ на собственном горьком опыте; ее история - прямая противоположность византийской. Наша страна трижды меняла свою культурную ориентацию. Наша культура - луковица, в которой татарский слой лежит на византийском, западный - на татарском. Противоречиво, "антисистемно", грозит развалом, смутой - но живо, но толкает к развитию, к обновлению. Византия всегда была верной раз навсегда достигнутым образцам и очень мало менялась. Это идеальная "система" в гумилевском смысле, и она медленно погрузилась в Лету.
Наконец, последнее по счету, но не по важности: племена, вторгавшиеся в Китай, становились китайцами; венгерская орда, терроризировавшая Европу, стала европейской нацией; Иран, трижды завоеванный - арабами, монголами,
тюрками, - создал великую культуру, покорившую своих завоевателей, и персидский язык несколько веков был общим светским языком мусульманского мира, оттеснив арабский в богословие. Византия, потеряв государственность, потеряла все, умерла. Не говорит ли это о некоторой неполноценности культуры, о подавлении творчества "симфонией" государства и церкви?
После падения Константинополя на Руси возникла идея Третьего Рима. Но этот Рим с самого начала мыслился как третий (а не простое продолжение второго). И осуществился имперский замысел совсем не на путях византийской цивилизации. Российская империя училась у европейских наций. Она никогда не стала духовным центром для других православных народов, центром православной субэкумены. Православные народы поодиночке входили в Европу. Формы жизни, вводившиеся в России, - те же, которые потом вводились в Болгарии и
Румынии, - это европейские формы.
Синявский писал в "Голосе из хора", что Россия наполняет заимствованные формы неким мощным духом, но сама их не создает. Я могу сказать, что Достоевский и Толстой превзошли европейских романистов, как Рублев византийских иконописцев, но сами формы русской культуры петербургского периода - не византийские, а западные. Византийский пласт нельзя выкинуть из русской "луковицы", но не он определяет ее в целом. Русская культура гибридная, несущая в себе возможность новых сдвигов. Сумеет ли она творчески освоить святоотеческое мышление и внести его в мировой духовный процесс открытый вопрос. Но это вопрос русский, а не византийский.
Таким образом, вопрос о мировом значении Византии переходит в вопрос о России, в традиционный вопрос: что делать? Он распадается на множество вопросов, и не все мне понятны. Я уверен только в одном: надо вырваться из тупика, описанного Анной Ахматовой в стихотворении "Разрыв":
...И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
Любовную связь можно порвать; Россию разрывать - безумие. И хочется понять истоки нашей глухоты друг к другу. Отчасти ее объясняет разнородность начал русской культуры, она создает практические трудности в поисках тождества с самим собой. Достоевский заметил, что в Европе, особенно во Франции, каждому человеку доступна "приличная форма", в России же "приличная форма" доступна только гениальности. Это очень глубокая мысль. Византийское православие трудно сочетать с динамической современностью, а привычки, идущие со времен Батыя, с европейскими правами. Тождество с самим собой достигалось в романах, потрясавших мир единством, проступавшим сквозь всю мглу противоречий. Но на уровне обычного русского интеллигента, думающего о России, торжествовала, скорее, ложная идентичность, страстная приверженность одному принципу в ущерб другим. Эту ложную идентичность В. Л. Махнач приписывает и мне. Но он ошибается: я не считаю Россию всего лишь развивающейся страной в Европе. В России заложено много других возможностей, и творческих, и разрушительных.
Вестернизация пробудила восточные культурные миры, существовавшие раньше как бы на других планетах. Они втянуты в общий диалог, захвативший и святыни религии. Фундаменталисты могут с этим не соглашаться - это их право. Значит, с ними диалог пойдет только в обход религиозных различий. И вместо глобальной этики (связанной с религией) сегодня мыслим лишь глобальный этикет (на "круглом столе" идея такого этикета была сочувственно принята). Диалог религий всегда был уделом меньшинства, способного мыслить веру на уровне аль-Халладжа, поверх различий, созданных богословием. Остается он делом меньшинства и сегодня. Но я убежден, что диалог культур в конце концов охватит и запретные зоны. Диалог нельзя остановить, нельзя ограничить. Альтернатива диалога - не замкнутость (она недостижима), а синкретизм, беспорядочное усвоение иглоукалывания, у-шу, хатха-йоги и т. п., одновременное празднование западного Нового года и года Зайца.
Политический раскол XX в. на коммунистический и некоммунистический мир только маскировал этот великий процесс, и так же маскирует его временное всевластие Запада. Фукуяма ошибался - история не кончилась, и не сводится она к борьбе Америки с мусульманским фундаментализмом. Как бы ни был серьезен вызов фундаментализма в ближайшие 20 - 30 лет, главное - не это. Идет соревнование культурных миров и отдельных культур в решении глобальных проблем - экологических, социальных, духовных. В этом глобальном диалоге возможны и русские реплики, русские находки. Но для того, чтобы нас услышали, надо и нам прислушиваться к голосам других и отвечать впопад. Не только Западу, но и Японии, Китаю, Индии. И прежде всего - прислушиваться друг к другу, к исповедникам разных слоев русской "луковицы".
_________________________________
1 См. в кн.: Г. Померанц. Выход из транса. М., 1995.
2 Waage P. N. Dialog zwischen den Kulturen. "Goetheanum", Dornach, Jg.78, N 27, 4. Juli l999.
3 "Суфийская мудрость". Минск, 1998. С. 56-57.
4 "Суфийская мудрость". С. 156, 159, 165.
Наконец помимо массового, народного синкретизма существует еще взгляд мистиков поверх догматических различий, как у суфиев. Суфизм создал замечательную традицию поэтического подступа к целостной истине. Трактовать эту традицию как внутренне ложную, по-моему, немыслимо. Сопротивляется непосредственное эстетическое чувство: то, что возвышенно прекрасно, не может быть ложным. "Мир красота спасет", - сказал князь Мышкин. И невозможно отрицать, что суфизм резко отходит от ортодоксального ислама в сторону метаконфессиональности. Особенно отчетливо это выражено у аль-Халладжа (X в.): "Я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отдалится от своего прочного корня. А ведь корень (то есть Бог. - Г. П.) ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их сознает"3.
Вера аль-Халладжа - не конструкция, созданная умом. Это умозрение, основанное на мистическом опыте. Аль-Халладж пережил свое единство с "корнем", и его вопль экстаза "Я - истина" был таким же кощунством для правоверных, как слова Христа "Я есмь истина", "Я и Отец одно", и привел к тому же: к мучительной казни. Суфизм вынужден был ограничить себя, не допускать публичных признаний такого рода. Но идея единого корня осталась на грани разрешенного и запрещенного, и мы находим ее высказанной и позже, у Ибн аль-Араби, у Джалаледдина Руми. Ограничусь тремя фрагментами из Араби.
1) "Тот, кто поклоняется Богу как Солнцу, воспринимает его в виде Солнца. Тот, кто почитает Бога в живом существе, принимает Его за живое существо. А тот, кто видит его в неживом предмете, почитает Его как неживой предмет. Не надо следовать только за какой-нибудь верой, поскольку по этой причине вы теряете веру в другие предметы. Бог, который находится всюду и везде, не ограничивается только одной верой".
2) "У каждого человека обязательно есть некое представление о Господе своем, в соответствии с которым он к Нему обращается и желает увидеть Его. Если Бог так и проявляется ему, то он Его узнает, а если проявляется иначе, он его отрицает и бежит от него, спасаясь. Так дурно поступает он по отношению к Нему, думая, что поступает благопристойно".
3) "Вера содержит ту истину, форму которой приняло сердце и которая открылась сердцу, чтобы быть им познанной. Глаз видит лишь истину своей веры... Тот, кто привязывает Бога к какой-либо вере, отрицает Его в любой вере, отличной от той, с которой он Его связал... Но тот, кто освобождает Его от связанности, тот вовсе не отрицает Его, но утверждает Его в каждом обличье, в которое Он превращает себя"4.
Эти мысли не могли выйти за узкие рамки кружка мистиков-мыслителей. Они опирались на стихи Корана, в которых Мохаммед с уважением говорил о своих предшественниках - Аврааме, Моисее, Иисусе, но шли дальше Мохаммеда. И суфии все время подвергались угрозе обвинения в ереси. Однако радикальный суфизм существовал, оставил заметный след, и след этот не стерся. В нашей стране он неощутим среди ревнивых неофитов в Чечне, но я сталкивался с ним у старых мусульман из Татарии. Это факты. Их нельзя упразднить. Этническая и конфессиональная замкнутость не является универсальным законом.
На "круглом столе" в Швейцарии я не успел с ходу вспомнить много примеров и задал одному из оппонентов, Владимиру Кирилловичу Шохину, только частный вопрос: "Как быть с таким явлением, как иудео-христианство, которое действительно имело место в истории?" Владимир Кириллович ответил: "А это как раз и есть тот самый случай, когда хотели, чтобы ничего не упустить , совместить несовместимое, но получился кентавр и даже четырехголовое "превращение". Речь идет прежде всего о так называемых елкезаитах, религиозном течении II в., которые считали себя христианами, признавая необходимость Моисеева закона о субботе и обрезании и увлекаясь одновременно гностическими рассуждениями о том, что в Христе имело место временное соединение Божества со свойствами обычного человека, а также и языческим почитанием натуральных стихий. Естественно при этом, что эти "христиане" отрицали авторитетность некоторых ветхозаветных текстов, а также и всех посланий апостола Павла. Последнего они невзлюбили по вполне понятным причинам, ибо он прямым текстом высказал то, что эклектиков в наименьшей мере устраивало: "Мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа, а не делами закона". Как и всякая эклектическая конструкция, иудео-христианство распалось достаточно быстро, и последние свидетельства о его следах теряются к IV-V вв. Бывали, правда, да и сейчас существуют попытки совместить несовместимое. Но они обречены..."
Обречены эти попытки или нет - вопрос, который решит будущее. А. В. Мень считал, что иудео-христианство возможно. Однако обратимся к истории, к тому, что уже было.
Трудно понять, почему иудео-христианство есть "прежде всего" одно из течений II в.? Рискую предположить, что по одной причине: именно это течение понадобилось Л. Н. Гумилеву для построения теории "антисистемы". На самом деле подобных сект было полно в истории церкви - до самого никейско-константинопольского символа веры и даже после. А иудео-христианство, если взглянуть на него без предвзятости, просто первоначальное христианство, чисто еврейское по плоти и духу, не знавшее об "ипостасях" и других тонкостях византийской мысли. Иосиф был для него физическим отцом Иисуса (об этом говорит родословие Христа, уцелевшее в Евангелиях). Легенда о непорочном зачатии еще не возникла, а когда начала складываться, то встречала возражение, основанное на арамейском языке, где дух - женского рода: "не может женщина зачать от женщины". Подобно самому Иисусу, иудею, христиане соблюдали субботу и обрезание. Отказ Павла от закона, который Иисус заповедал хранить, был для них кощунством. И выветрилось иудео-христианство не потому, что совмещало несовместимое: несовместимости византийского богословия и еврейского Талмуда еще не сложились. Роковой причиной был отказ совмещать несовместимое, сохранение еврейской замкнутости от необрезанных. В обстановке возникшей полемики вероисповеданий это было безнадежной позицией.
Несовместимое совмещал Павел. Не было для него во Христе ни эллина, ни иудея. Хотя только что, при том же Тиберии, когда распяли Христа, александрийские эллины вырезали пятьдесят тысяч иудеев, и кровь мучеников вопияла о мщении. Трудно представить себе более ужасную ситуацию для единства. И все же оно состоялось.
На совмещении несовместимого основано было впоследствии святоотеческое мышление. В христологических спорах оно постоянно совмещало Бога и человека, отчетливо различаемых рассудком. Для этого созданы были категории, позволившие мыслить противоположности как целое, и не противоречивое целое, где противоположности борются по Гегелю и Марксу, а гармоническое единство. С тех пор богословы говорят о единосущности и равночестности ипостасей Троицы и неслиянности-нераздельности природ Христа, божеской и человеческой. Я попытался показать, что эти категории могут быть использованы не только в богословии, а при подступе к любой целостности (личности или, допустим, религиозно-исторического процесса). Если Отец и Сын единосущны и равночестны, если Бог и человек соединены в Христе неслиянно-нераздельно (нарушая логику Аристотеля), то почему не может быть мыслима единосущность и равночестность мировых религий, почему нельзя предположить неслиянно-нераздельное единство глобальных святынь?
Модель антисистемы основана на универсальности аристотельских норм.
Л. Н. Гумилев в этом отношении чересчур западник. Я не хочу сказать, что его полемическая модель ничему не соответствует. Она очень хорошо описывает многое в советской жизни, в том числе уже упомянутый сусловский национализм для русских (именуемый военно-патриотическим воспитанием) и интернационализм, кляпом запихиваемый в рот венграм, чехам, афганцам. Вся советская идеология действительно основана была на лжи и втайне предписывала ложь. Политическая система, основанная на ней, действительно кончилась полным крахом, оставив трудно заживающие язвы ненависти к России, из столицы которой управлялась. Но религия - совершенно другое дело. Здесь действует дух, открыто перешагивающий через логические противоречия. Ибо мудрость века сего - безумие перед Господом, писал Павел.
Я несколько раз задавал и задаю снова вопрос: как теория этносов может объяснить гениальный выход ап. Павла по ту сторону этнического и конфессионального сознания? Как понять соединение еврейского Бога вне образа и эллинского в человеческом образе? Ответа я ни разу не получил. Думаю, что мешает идеологический императив: обходить факты, разрушающие сознание "несравненной своей правоты". Ленин (гениальный идеолог, хотя очень посредственный философ) совершенно правильно различал "факты" и "фактики". То, что ставит под вопрос идеологию, - это "фактики". Ими всегда можно пренебречь.
Идеология настолько вошла в научное мышление В. Л. Махнача (к которому я возвращаюсь), что интеллектуальную проблему, возникшую для меня в построении теории субэкумен, он воспринимает идеологически (или, если угодно, аксиологически) - как недостаток уважения к святыне:
"В одной из своих статей Григорий Соломонович Померанц усомнился в том, что существует восточнохристианская, или византийская великая культура, но тот же Тойнби в этом не сомневался, и я придерживаюсь этой точки зрения. Спрашивают: а что такое Византия? Культурный мир, которому просто не везло, и случай произошел - ее сломили, или это культурный мир, который в себе самом заключал возможность падения? И в связи с этим ставится вопрос: а чем является Россия? Является ли она наследницей Византии, большого культурного мира, или ее путь - путь развивающейся нации в Европе?"
Я никогда не сомневался, что Византия - одна из великих "цивилизаций" в том расплывчатом смысле, который вложил в это слово Тойнби. Речь у меня идет о другом: полностью ли Византия отвечает определению, которое я дал субэкумене? В моем понимании, субэкумена - звено в переходе от племенных и народных культур к вселенской; это временная остановка процесса, случившаяся в раннее Средневековье благодаря тогдашней невозможности преодолеть горы и пустыни, разделявшие культурные миры. Это устойчивая коалиция культур, информационное единство которой создают язык и шрифт Священного Писания и связанная с эстетикой шрифта эстетика пластических искусств. Своего рода границы субэкумены (подвижные в пространстве) - это общность латинского шрифта, арабской вязи, шрифта деванагари на индийском Востоке и иероглифов на Дальнем Востоке. Единство шрифта - плоть субэкумены, так же как единство символов
священного - ее дух.
Византия создала несравненное по художественной строгости стиля единство символов Священного, но распространило его только как икону и литургию, православие передавалось без греческого языка. Общность информации очень слабо осуществлялась переводами. Россия до XVIII в. не знала "Добротолюбия" - собрания богословских текстов, выразивших дух восточного христианства в отличие от западного. Поэтому уровень богословия в Древней Руси был очень невысок - и еще больше снизился после победы иосифлян (учеников преп. Иосифа Волоцкого) над учениками преп. Нила Сорского и разгрома заволжских скитов "нестяжателей".
Об уровне русского православия говорит раскол - из-за смутного чувства подмены святыни, вызванного реформами Никона. Удовлетворительное объяснение этой исторической загадки я нашел только в "Розе мира" Даниила Андреева. Культуру Древней Руси с ее поразительными иконами и фресками не зря называли немой.
Духовно смутным было и сопротивление петровским реформам - пока само западное просвещение не дало славянофилам язык, познакомив с философией немецкого романтизма. С Запада же Россия получила и греческий язык, и древних классиков: Византия их держала про себя.
Какая-то ущербность есть и в истории постепенного политического упадка Византии. Военные поражения - дело случая, но Византия не умела учиться на своих поражениях. Она слишком была уверена в безупречном совершенстве своей культуры. Между тем социальная и политическая структуры ее были далеко не так совершенны, как икона Владимирской Божьей Матери.
Россия научилась необходимости реформ на собственном горьком опыте; ее история - прямая противоположность византийской. Наша страна трижды меняла свою культурную ориентацию. Наша культура - луковица, в которой татарский слой лежит на византийском, западный - на татарском. Противоречиво, "антисистемно", грозит развалом, смутой - но живо, но толкает к развитию, к обновлению. Византия всегда была верной раз навсегда достигнутым образцам и очень мало менялась. Это идеальная "система" в гумилевском смысле, и она медленно погрузилась в Лету.
Наконец, последнее по счету, но не по важности: племена, вторгавшиеся в Китай, становились китайцами; венгерская орда, терроризировавшая Европу, стала европейской нацией; Иран, трижды завоеванный - арабами, монголами,
тюрками, - создал великую культуру, покорившую своих завоевателей, и персидский язык несколько веков был общим светским языком мусульманского мира, оттеснив арабский в богословие. Византия, потеряв государственность, потеряла все, умерла. Не говорит ли это о некоторой неполноценности культуры, о подавлении творчества "симфонией" государства и церкви?
После падения Константинополя на Руси возникла идея Третьего Рима. Но этот Рим с самого начала мыслился как третий (а не простое продолжение второго). И осуществился имперский замысел совсем не на путях византийской цивилизации. Российская империя училась у европейских наций. Она никогда не стала духовным центром для других православных народов, центром православной субэкумены. Православные народы поодиночке входили в Европу. Формы жизни, вводившиеся в России, - те же, которые потом вводились в Болгарии и
Румынии, - это европейские формы.
Синявский писал в "Голосе из хора", что Россия наполняет заимствованные формы неким мощным духом, но сама их не создает. Я могу сказать, что Достоевский и Толстой превзошли европейских романистов, как Рублев византийских иконописцев, но сами формы русской культуры петербургского периода - не византийские, а западные. Византийский пласт нельзя выкинуть из русской "луковицы", но не он определяет ее в целом. Русская культура гибридная, несущая в себе возможность новых сдвигов. Сумеет ли она творчески освоить святоотеческое мышление и внести его в мировой духовный процесс открытый вопрос. Но это вопрос русский, а не византийский.
Таким образом, вопрос о мировом значении Византии переходит в вопрос о России, в традиционный вопрос: что делать? Он распадается на множество вопросов, и не все мне понятны. Я уверен только в одном: надо вырваться из тупика, описанного Анной Ахматовой в стихотворении "Разрыв":
...И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
Любовную связь можно порвать; Россию разрывать - безумие. И хочется понять истоки нашей глухоты друг к другу. Отчасти ее объясняет разнородность начал русской культуры, она создает практические трудности в поисках тождества с самим собой. Достоевский заметил, что в Европе, особенно во Франции, каждому человеку доступна "приличная форма", в России же "приличная форма" доступна только гениальности. Это очень глубокая мысль. Византийское православие трудно сочетать с динамической современностью, а привычки, идущие со времен Батыя, с европейскими правами. Тождество с самим собой достигалось в романах, потрясавших мир единством, проступавшим сквозь всю мглу противоречий. Но на уровне обычного русского интеллигента, думающего о России, торжествовала, скорее, ложная идентичность, страстная приверженность одному принципу в ущерб другим. Эту ложную идентичность В. Л. Махнач приписывает и мне. Но он ошибается: я не считаю Россию всего лишь развивающейся страной в Европе. В России заложено много других возможностей, и творческих, и разрушительных.
Вестернизация пробудила восточные культурные миры, существовавшие раньше как бы на других планетах. Они втянуты в общий диалог, захвативший и святыни религии. Фундаменталисты могут с этим не соглашаться - это их право. Значит, с ними диалог пойдет только в обход религиозных различий. И вместо глобальной этики (связанной с религией) сегодня мыслим лишь глобальный этикет (на "круглом столе" идея такого этикета была сочувственно принята). Диалог религий всегда был уделом меньшинства, способного мыслить веру на уровне аль-Халладжа, поверх различий, созданных богословием. Остается он делом меньшинства и сегодня. Но я убежден, что диалог культур в конце концов охватит и запретные зоны. Диалог нельзя остановить, нельзя ограничить. Альтернатива диалога - не замкнутость (она недостижима), а синкретизм, беспорядочное усвоение иглоукалывания, у-шу, хатха-йоги и т. п., одновременное празднование западного Нового года и года Зайца.
Политический раскол XX в. на коммунистический и некоммунистический мир только маскировал этот великий процесс, и так же маскирует его временное всевластие Запада. Фукуяма ошибался - история не кончилась, и не сводится она к борьбе Америки с мусульманским фундаментализмом. Как бы ни был серьезен вызов фундаментализма в ближайшие 20 - 30 лет, главное - не это. Идет соревнование культурных миров и отдельных культур в решении глобальных проблем - экологических, социальных, духовных. В этом глобальном диалоге возможны и русские реплики, русские находки. Но для того, чтобы нас услышали, надо и нам прислушиваться к голосам других и отвечать впопад. Не только Западу, но и Японии, Китаю, Индии. И прежде всего - прислушиваться друг к другу, к исповедникам разных слоев русской "луковицы".
_________________________________
1 См. в кн.: Г. Померанц. Выход из транса. М., 1995.
2 Waage P. N. Dialog zwischen den Kulturen. "Goetheanum", Dornach, Jg.78, N 27, 4. Juli l999.
3 "Суфийская мудрость". Минск, 1998. С. 56-57.
4 "Суфийская мудрость". С. 156, 159, 165.