Страница:
то есть так писать и так жить, нельзя...
- Ну, ты, однако, теоретик! Профессор кислых щей!..
Но какая-то важная мысль все же застряла в голове Цирюльникова, он
независимо-развязно икнул, осмотрелся, словно бы хотел спросить у мирно
сидевших за столиками посетителей: "Эй, кто тут на меня? Подходи!" Внезапно
и намертво схватил Хлебникова за шею и стал пригибать ее и трепать его за
волосы:
- Родной ты мой Савик! Однокашничек! Как я тебя уважаю! А ты меня?..
- Так-так, начался классический разговор двух собутыльников под
названием "Ты меня уважаешь?", - добродушно засмеялся Хлебников, бледный и
взволнованный.
- Пей, Савик! А то так и протрепишься всю жизнь! - И они чокнулись
бокастыми громоздкими кружками, расплескивая пенное пиво.
Вроде как протрезвевший Цирюльников снова за шею притянул к своему лицу
Хлебникова так, что они чуть не коснулись друг друга носами. Подмигнул:
- Не обиделся за профессора кислых щей? Ты же знаешь: я люблю
подначить. А теперь скажи-ка мне просто, по-мужицки: чего делать дальше?
Как, ядрена вошь, жить? Все эти твои хитро-мудреные благовесты и благоуэсты
- так, кажись, звучит? - мне, простому русскому мужику, по барабану. Жить
как? Как жить?! - басовито и громозвучно пропел он и, слегка оттолкнув
Хлебникова, вдруг ахнул кулаком по столу. - Душу ты мне разбередил, Савелий!
Я вот завтра приду на службу и все буду думать, что я маленький человек,
во-о-от такая букашечка, а мог бы быть о-го-го каким! Богатым, влиятельным и
черт знает еще каковским! Ну, отвечай!
- Не орите, пожалуйста! - строго, но тонким птичьим голоском объявилась
из-за стойки полная, чрезмерно накрашенная барменша; ее пухлые,
ярко-бордовые губки смотрелись бабочкой, которая вот-вот вспорхнет.
- Цыц! - устрашающе-театрально привстал Цирюльников, но тут же
повалился на кресло. - Помалкивай! А ты, Савелий, ответь мне, как на духу!
- Мужчины, пожалуйста, выдворите вон того дебошира!
Посетители почтительно-настороженно посматривали, посмеиваясь, на
громадного Цирюльникова, принимались усерднее пить и закусывать.
- Молчать! Я хозяин жизни, а ты, бабка с намалеванными губами, неси-ка
еще парочку кружек. Я втройне тебе заплачу! Живо!
- Щас, толстобрюхий, разбежалась! Милицию вызову - запоешь в кутузке!..
Погодь, а где ты тута бабку заприметил? Пива у меня шиш получишь.
Цирюльников снова приподнялся, пугающе-шутовски надув щеки, но
Хлебников навалился на его плечи.
- Где, спрашиваю, ты тута бабку узрел, наглая твоя рожа?
Цирюльников размашисто отмахнулся от барменши, воинственно установившей
коротенькие пухлые ручки на взъемные бока.
- Ну же, отвечай, Савелий! Да не зыркай ты трусливо по сторонам. Я
никого не боюсь, и ты не бойся, братишка. Отобьемся, если чего.
- Ты, однако, здорово окосел: видать, пьешь раз в пятилетку? Да и
артист ты, я погляжу, отменный! То в стельку пьяным притворяешься, то
царственно грозным.
- Каюсь: люблю иногда повыкаблучиваться. Но не подумай чего - я человек
весьма-весьма серьезный. Просто, понимаешь, по временам хочется чего-нибудь
этакое завернуть. Силы во мне богатырские, а возможности мышиные, вот и
чудесю минутами. - Помолчал, покусывая губу. - Все это, Савелий, конечно,
глупости. Завтра приду в управление и - впрягусь. Так что ты мне хотел про
жизнь поведать? Как, по-твоему, нужно жить?
- Достойно нужно жить, Саня. Деньги надо зарабатывать, но и о Божьем не
забывать, и все, уверен, дастся. А если проще - свое дело нужно закручивать.
Нечего дожидаться милостей от судьбы.
- Так думаешь, к социализму не вернемся уже?
- Перекрестись, Саша! Какой может быть социализм!
- И как же можно заработать?
- Головой, только головой и - напором. Напором! Если взялся, то уже ни
на шаг не отступаешь - вот девиз! Давай-ка еще накатим по кружечке, да о
деле потолкуем.
- Где же мы деньги возьмем? Ты - ученый, я - мелкий чиновник, - разве у
таких людей могут водиться деньги?
- У меня имеется надежный знакомый, он под залог недвижимости даст
денег. Много денег. На месяц, на другой. Процент - приемлемый. Заложим свои
квартиры, прокрутим два-три дельца - пойдем в горку.
- Квартиры? Страшновато. Остаться без жилья с семьей - конец всему.
Говоришь, пойдем в горку? Но вдруг под гору покатимся, да зацепиться будет
не за что?
- Ясно, что риск неимоверный для такой нищеты, как мы с тобой. Но ведь
и жить впустую да впроголодь осточертело. Так? Нужно выбирать, годы-то
идут-бегут. Хочется пожить достойно, и обществу посильную пользу принести.
- Если вляпаемся - лишимся и денег, и квартир, и, кто знает, головы? -
прищурился Цирюльников.
- Вполне. Понимаешь, главное, чтобы мы друг другу доверяли. Если такое
дело затевать с кем-то посторонним да малознакомым - может выйти закавыка. А
мы ведь друг друга сто лет знаем. Я как тебя увидел на улице, так и подумал:
"Вот надежный мужик. Буду сманивать!" Я все продумал до мелочей!
- Что ж, терять нам нечего: я по самые кишки запылился в своей конторе,
а ты, похоже, поломал зубы, но не о гранит науки - о тупые головы разных
умников...
Еще посидели, но не пили - как-то враз обоим расхотелось. Когда
собрались уходить, Цирюльников с шутовской опасливостью на цыпочках подошел
к барменше, вмиг одеревеневшей. Тоненьким детским голоском извинился. Она не
выдержала - засмеялась.
Столковались так: если Цирюльников, но уже на совершенно трезвую
голову, насмелится твердо, пусть позвонит. Но Цирюльников не звонил с
неделю: приболела Екатерина, ее положили в больницу под капельницу, и ему
пришлось взвалить на себя домашнее хозяйство, обстирывать и кормить сына.
Все думал, морщась и покрякивая: "А если не суждено будет обернуть деньги с
наваром или что-нибудь еще непредвиденное приключится - отдать квартиру
придется? Куда же потом деваться с семьей? В гараже ютиться? Б-р-р!"
Позвонил-таки. Однако пальцы, когда у себя в управлении набирал на
скрипучем тугом диске номер, слегка тряслись. "Насиженное местечко оставить
- подвиг, не меньше. Может, все же не надо? Чем мне плохо живется?" - Но на
другом конце провода прозвучал знакомый голос. Утром следующего дня оформили
кредит на один месяц под залог своего единственного жилья. Цирюльников
ничего не сказал жене. Хлебников был холост, но жил с родителями-стариками,
и тоже - ни полсловечка им. Кредитором оказался с пропеченно-кирпичной
физиономией мужик. Его грабастые жилистые руки синели от похабных наколок.
"Куда я лезу, дурило мученик!" - подумал Цирюльников, однако деньги уже были
в руках улыбавшегося, но бледного Хлебникова.
Оба отпросились в отпуск без содержания, в который раз переговорили с
китайцами, а китайцы должны были поджидать груженые лесовозы в условленном
месте. С пластиковым комкасто-пухлым от денег пакетом днем в автобусе
укатили на север, в таежный край. Месяц безвылазно, исступленно, недосыпая и
недоедая, мотались по лесосекам и складам. Настоящего хозяина в тайге не
было, леса в очертелых 90-х вырубались хищнически. Так и Хлебников и
Цирюльников - лесовоз за лесовозом гнали из тайги. Вездесущие китайцы
встречали транспорт и загружали кругляк на железнодорожные платформы. Через
месяц, наконец, в руках Цирюльникова и Хлебникова снова оказался пакет с
деньгами, но уже с их деньгами. Однако лесом ни тот, ни другой не хотели
промышлять: опасно, хлопотно, затратно; иной раз на взятки уходило больше,
чем за спиленный и вывезенный лес.
Однажды Хлебников сказал:
- Жалко тайгу: она ведь, Саня, наша, а мы как с ней обходимся!
- Наша? - покосился на товарища Цирюльников, но прекословить не стал.
- Саня, давай назовем нашу фирму "Благоwest". Чтобы всегда мы помнили и
о благовесте, и о Боге. Ведь не назовем же "Благовестом"!
- Да хоть "Храмом Христа Спасителя".
- Ты что такое мелешь? Не богохульствуй!
- Ишь, святоша! Струхнул?
- Знаешь, что еще? - Хлебников помолчал.
- Ну, говори, чего молчишь?
- Давай поклянемся: если все же Бог даст нам много-много денег - будем
делиться по-христиански со всеми, кому крайне нужны будут помощь и
содействие в каком-нибудь благом деле.
- Хм. Романтик ты, однако. Тимуровец с уклоном на поповщину. Мне хотя
бы немножко разжиться деньжишками, чтобы Катьку мало-мало подлечить да
Гришку вывести в люди. Я уж о каких-то таких особенных деньгах и не
помышляю.
- А вдруг нам повезет на полную катушку!
- Мне, да чтобы повезло? Перекрестись, Савелушка ты мой христовенький!
Сорвали деньгу на лесе - чудненько, конечно. Но кто знает, вдруг
завтра-послезавтра все потеряем.
- И все же - давай поклянемся.
- Хм. Ладно, клянусь.
- Клянусь.
И они сдавливающе-твердо пожали друг другу руки.
Так начался стремительный взлет "Благоwestа", во всем благополучного и
безупречного, насколько, разумеется, можно было оставаться безупречным и
незамаранным в России - оттаявшей, растекавшейся распутицей, потрясенной до
последней жилки, но неукротимо-бешено рвавшейся куда-то вперед.
Вскоре оба крепко-накрепко уяснили: проще и вернее плыть по мутным,
половодным рекам русской деловой жизни в тогда еще утлой, неустойчивой
лодчонке своего бизнеса так: оптом скупать продукты питания в Средней Азии,
где они почему-то были дешевле, и с наценкой перепродавать по Сибири и
Северу. И - ринулись, уже подчистую, без страха и сожаления уволившись с
прежних мест. Через два месяца у предприимчивых, но осторожных, считавших
каждую копейку Цирюльникова и Хлебникова, насидевших в чиновничьем и ученом
креслах нешуточных силенок и задора, скопилось уже столько денег, что,
наверное, и в десять пакетов они не вместились бы. Но на руках у них денег
бывало мало, какие-то крохи, - все бросали в оборот. Обзавелись
промышленными площадками, на которых производили, что придется, - колбасу,
мягкую мебель, срубы бань, траурные венки, березовые веники, еще что-то.
Кое-что пошло по-настоящему, оборотисто, принося верный и заметный доход.
Если раньше с большой неохотой, как подневольные, брели они на работу, то
теперь зачастую и заночевывали в офисе, чтобы не расходовать минуты на
дорогу домой и обратно, а рано поутру сразу окунуться в этот желанный
проворный поток дел и хлопот, тех дел и хлопот, которые каждую секунду и
минуту присовокупляли деньги, деньги и еще, еще деньги. Дома не могли
усидеть - беспокоил нарастающий внутренний зуд, который словно бы намекал:
"Если сей же час не появитесь там-то и там-то, не переговорите с тем-то и с
тем-то - провороните выгодную сделку, упустите ходовой дешевый товар. Вперед
же! Бегом!"
Через год с небольшим они воздвигли в центре города, на самой его
роевой улице особняк офиса, аж в три этажа, и перешли на относительно
спокойный, размеренный кабинетный ритм, а мотаться по весям и городам могут
и наемные сотрудники - менеджеры.
- Мы - мозг, голова, а они - наши ноги, - подытожил в разговоре с
Хлебниковым Цирюльников, усаживаясь в своем новом, строгого, но белоснежного
евростиля кабинете на только что купленную обновку - на широкое кресло в
дорогой кожаной обтяжке.
Одним солнечным летним утром Хлебников и Цирюльников проезжали в
служебном автомобиле мимо церкви. По левую руку светилась Ангара, по правую
надменно-величаво высился громоздкий серый дом, а между ними рыхлым
приземистым снеговиком, который словно бы перепутал времена года, белелась
старая, единственно оставшаяся от средневекового острога церковь. Донесло до
слуха пересыпь колокольных звонов. Хлебников попросил водителя притормозить:
- Послушаем: ведь благовест, - подмигнул Савелий Цирюльникову, вальяжно
развалившемуся на мягком сиденье.
- Да ну тебя с твоим опиумом для народа. Эй, водила, трогай!
- Погоди, Саня. Послушаем хотя бы минутку.
Сидели с открытой дверкой в этом представительском, изысканной отделки
салоне, слушали. Но Цирюльников вертелся, покряхтывал, порывался пальцем
ткнуть водителя в спину. Тало-снежно пахло рекой, сырыми газонами и клумбами
сквера. Мимо шуршали автомобили, зачем-то сбрасывали скорость, и сдавалось
Хлебникову, что они не хотели перебивать колокольные звоны. Ему было приятно
думать именно так, а не о том, что автомобили просто-напросто не могут не
сбавить хода перед опасным поворотом и последующим сложным зигзагом.
Цирюльников искоса, со строгой важностью взирал на своего не к месту и не ко
времени "расслабившегося" товарища. "Наивный до мозга костей, - лениво
подумал Александр Иванович. - Вон как внимает звукам небес, даже весь
подался вперед, будто выслуживается перед небесной канцелярией. Артист из
погорелого театра!"
- А ведь нам Бог помогает, Саня. Как думаешь?
- Чаво? - притворно и развязно-широко зевнул Цирюльников, беспричинно
похрустывая толстыми пальцами. - Я думаю, что мы с тобой пашем денно и
нощно, как два ломовых коня. - Помолчал, досадливо-нетерпеливо покусывая
губу. - Что ж, помогает, так спасибо. Свечку при случае поставлю. Савелий,
слышь, надо ехать! Время - деньги. Не дай Боже, сорвется сделка, я тебя
после самого вместо "языка" в колокол подвешу и буду благовестить! И
горлопанить с колокольни: "Слушай, честной народ, как звенит пустая
головушка бедового Савелия Хлебникова!"
- А-а, помянул-таки Бога! - искренне возликовал Хлебников, потрепав
Цирюльникова за плечи. - Ладно уж, деловой толстобрюхий сухарь, покатили!
Цирюльников любил плотно и вкусно покушать, - что, казалось бы, такого
необычного? Но с некоторых пор он стал примечать за собой странную,
настораживающую его самого привычку: ему хотелось в один присест много,
много-много съесть. И порой он так много, жадно, резво съедал, что -
выворачивающе тошнило и жестоко резало в животе. Бывало, на особинку накупит
продуктов; все больше дорогостоящих колбас, копченостей, балыков, свежих
отборных фруктов, орехов, шоколада, какой-то искуснейшей выпечки, тортов,
красной и черной икры, все исключительно изысканного, необыкновенно
вкусного. Зачем-то спрячется ото всех и в одиночку, тишком, будто украл, -
ест, ест, ест, не насыщаясь. Всполохи болей в перегруженном, раздутом
желудке и омерзительные, с иканиями и отрыжками недомогания заставляли его
прерываться. Он тягостно приподымался из-за стола с горами объедков,
пустыми, но наливающимися тупой тревогой глазами озирался, словно очнулся
ото сна или забытья и теперь пробует выяснить, не видел ли его кто-нибудь за
этим, несомненно, ненормальным занятием. Придерживая по-курдючьи
вываливавшийся из-за ремня живот, брел туда, где можно прилечь, отлежаться,
очухаться, а лучше - вздремнуть.
И вспоминая об этих - как Цирюльников сам над собой посмеивался -
"секретных застольях", ему иной раз мнилось, что вспоминает вовсе не о себе,
а о ком-то постороннем, жизнь которого он, уважаемый, серьезный, степенный
человек, случайно подсмотрел или же, быть может, увидел в кино и вот теперь
- осуждает, не может не осуждать. "Умом я начинаю трогаться, что ли?" -
усмехался он, но оторопь все равно схватывала за сердце.
Зачем-то успокаивал себя, но так, будто говорил с кем-то посторонним:
"Ну, подумаешь, покушал один, в одиночестве гордом, так сказать. Душа,
понимаешь ли, да желудок требуют, жаждут, паскуды, а в присутствии людей
обжираться, извините за выражение, зазорно. Ведь не свинья же я! Да и деньги
водятся - многое чего могу и хочу себе позволить. Ведь я, черт возьми, не
держу голодом семью, они тоже питаются будь здоров как..." Такие рассуждения
кое-как придавливали в Александре Ивановиче какой-то глубинный, но некрепкий
противоборческий голосок. Однако он, выросший в порядочном окружении и сам
создавший приличную семью, все же чувствовал себя неловко - виновато и
опечаленно.
Но приступы обжорства с годами накатывались и ломали его волю чаще и
беспощаднее. И поглощал он иной раз за один присест до того много, что тут
же из него и выворачивало. Имея все больше денег, раздвигая свои
возможности, он реже и реже задумывался о том, что надо измениться, осилить
эту ужасную, омерзительную и, понимал он, губительную для него страсть к
поглощению пищи.
Как-то раз Гриша нечаянно застал отца за подобной трапезой. Александр
Иванович, вымазанный, с набитым ртом, почувствовал, будто ему в лицо
плеснуло пламенем, а в голове тряско и обморочно закружило. Пытаясь
объясниться с онемевшим, пораженным Гришей, он подавился стерляжьим куском,
закашлялся. Сын не выдержал и нервно-блеюще засмеялся над отцом -
напыженно-красным, с раздутыми, как у хомяка, щеками, с выкатившимися
глазами и мычащим.
Наступали в жизни Цирюльникова и такие минуты, в которые ему болезненно
мерещилось, будто кто-то исподтишка посягает на его еду, собирается лишить
этих вкусных разносолов. И он торопливо и суматошливо прятал пищу,
рассовывал ее по карманам, по углам и по шкафам и нашептывал:
- Пошли, пошли, сволочи, прочь! Это все мое, все мое!
А просветляясь умом и сердцем, понимал - вытворял нечто совершенно
невозможное для себя. "Но когда, скажите, люди добрые, раньше я хорошо
питался? Ведь можно сказать - впроголодь жил и в детстве, и в юности", -
тотчас являлась угодливая, верткая мысль. Он пытался обмануть себя, однако
тут же сердился, потому что невозможно было не признать, что детство и
юность его были замечательными, рос он при своих заботливых родителях в холе
и неге. "Тьфу, какая дурость! Ну, как, как я могу так поступать? - тужил
Александр Иванович. - А может, я все же свихнулся, как нынче выражается
молодежь, шизую? Э-э, нет уж: я абсолютно здоров, и физически и психически!
Просто, у одних порок - пьянство или еще что-нибудь, а у меня - обжорство.
Но ничего, братцы, я выдюжу!"
Но порочность Александра Ивановича уже сделалась гораздо шире и глубже,
чем он мог и, видимо, способен был предполагать; и норовистость обманывать
себя тоже развивалась и цепко держалась в нем.
Однажды его жену положили в больницу, прооперировали, она была совсем
плоха, вымотана болезнью и уже находилась при смерти. Лечащий врач с
суховато-профессиональной тревогой в голосе сообщил Цирюльникову, что
необходимо одно дорогостоящее лекарство, немедля следует доставить его в
больницу, а затем, когда больная чуть оклемается, желательно продолжить ее
лечение за границей в элитной клинике, иначе может произойти непоправимое.
Цирюльников не возражал, согласился. Однако внезапно, не приняв меры к
лечению и спасению жены, уехал в командировку, в которой мог бы побывать и
любой его менеджер или же холостой, легкий на подъем Хлебников.
Александра Ивановича не было с неделю. А когда вернулся, то купил
необходимое лекарство и явился в больницу. Но ему сообщили, что его жена
умерла.
Он плакал, рыдал.
- Я не виноват, не виноват. Я ничего для нее не жалел, - как
напроказивший и ожидающий возмездия мальчик, причитал он перед потупившимися
врачами. Они не понимали его, посматривали настороженно и неприветливо.
Еще когда была жива Екатерина, Александр Иванович втихомолку, не
сообщая жене, принялся возводить дом на берегу иркутского залива. По его
замыслу, особняк должен был задаться самым большим в округе, затмить собою
все другие постройки. Капиталы имелись нешуточные, и Александру Ивановичу
хотелось владеть уже не только деньгами, но и захватить огромное жизненное
пространство и единолично владычествовать на нем. Он купил целых три гектара
земли. Хлебников всерьез полюбопытствовал у товарища, не собирается ли тот
заняться сельским хозяйством, но Цирюльников не отозвался, мрачно промолчал.
Капиталы, будто волшебным таинственным мощным магнитом, притягивало в
"Благоwest", однако, беспрестанно недомогавшая, сидевшая почти что
безвылазно дома Екатерина о заработках мужа мало что знала. Он копил тишком.
Личную и корпоративную бухгалтерию вел строго, придирчиво и выделял на
содержание семьи столько, чтобы жена и сын были вполне или сносно сыты и
одеты. И, быть может, изначально строил эти хоромы единственно для одного
себя, потому как любовниц у него не водилось - денег было жаль даже на
женщин, хотя к слабому полу Александра Ивановича влекло, тем более, что
выхудавшая, слабосильная, состарившаяся Екатерина уже не устраивала его.
Временами Цирюльникову мерещилось, что денег у него мало, и он то, что
причиталось его семье, отнимал у нее, утаивал.
После смерти жены он страшно горевал, маялся, стал заговариваться,
бывал рассеян и задумчив, но, по-своему обыкновению, весь встряхивался и
возгорался, когда заговаривали о деньгах, о прибыли, о его личных доходах. И
если дела в "Благоweste" повертывались так, что предвиделся солидный куш,
выгодная сделка, он окунался в работу, и был привычно энергичен, собран,
дальновиден. Но для своих сотрудников и Хлебникова Александр Иванович
оставался странен и непонятен: становился то безмерно щедрым, то до
жестокости прижимистым, то сентиментально совестливым, то напрочь запертым
для чужого горя. Хлебников однажды открыто, как и принято было между ними,
сказал Цирюльникову:
- Саня, ты изменился так, что не пойму подчас - ты ли, дружище, передо
мной? Словно уже нет того жизнерадостного и распахнутого Сани Цирюльникова,
а кто-то другой влез на его место. - Помолчал. - Деньги, большие деньги,
чую, сломали тебя. А ведь они только лишь средство, чтобы стать лучше.
Понимаешь?
Цирюльников гнетуще посмотрел на товарища и не откликнулся. Он теперь
зачастую отмалчивался - быть может, явственно не понимая, как же следует
объяснить свои непривычные для окружающих поступки, свою жизнь, свои желания
и тяготения.
И Хлебников и Цирюльников в равных долях имели права на управление
фирмой, на ее корпоративные капиталы и имущество, но Хлебников сразу уступил
лидирующее место товарищу, попросил его стать генеральным:
- У тебя, Саня, нешуточный опыт управленца, надежные связи в
чиновничьей среде. Да и весь ты такой солидный, внушительный да еще к тому
же басовитый мужичина. Разделяй и властвуй! Но, смотри мне, не зарывайся!
Однако с некоторых пор Цирюльников нередко подолгу не выплачивал
работникам зарплат, обманывая их, что нет денег. А то и, ничего внятно
никому не объясняя, урезал жалованье, в самодурном пылу выгонял самых
толковых сотрудников, если те возмущались.
Хлебников создал при "Благоweste" благотворительный фонд. Но с годами
Цирюльников все реже перечислял фонду деньги, неоправданно задерживал с
ними. Хлебников возмущался и негодовал.
- Савелий, - бубнил Цирюльников, - я ведь понимаю тебя: надо делиться с
сирыми да убогими, но, пойми ты, деньги-то, черт возьми, мы с тобой не
украли - заработали как-никак!
Но иной раз удивлял и Савелия, и менеджеров своей щедростью и
уступчивостью. Чуть попросят - сразу дает, да столько отваливает, что и
Хлебников начинает ворчать, вроде как жалея денег:
- Шут тебя, Саня, поймет: то за копейку готов глотку перегрызть, то
растрясаешься.
- Да я самого себя, Савелушка, часом не пойму: будто, слышь, дружище,
кто еще во мне живет. Противоборствует со мной. И я - сдаюсь, каждый день
сдаюсь, как бы уступаю ему себя. Он вроде бы сильнее меня. Знаешь, даже
книжки по психиатрии стал полистывать, но в них сам черт ногу сломит. Не
нахожу там знакомых симптомов, значит, здоровый я? Как думаешь? А может,
науке еще неизвестна моя болезнь?
Хлебников испуганно посмотрел на товарища.
- Гипержадность твоя болезнь, - угрюмо отозвался Хлебников.
Без жены Александр Иванович прожил недолго. Повстречалась ему славная,
молоденькая, не глупая девушка Анастасия. Полюбил не полюбил, но подумал:
"Будет моим украшением". Сам он уже был толстым, с отвисающим двойным
подбородком, щекастым и морщинистым, как старик, хотя и сорока ему еще не
минуло. А она около него вся такая легкая и порхающая.
Богатевшему Александру Ивановичу день ото дня все сильнее хотелось,
чтобы подле него находилось много чего-нибудь красивого, шикарного,
отличного от обыденной ширпотребности - будь то дорогой стильный автомобиль,
загородный дом с лужайками и садами, юная очаровашка жена, антикварное
живописное полотно, значение которого он не понимал и о смысле и культурной
ценности которого не задумывался, будь то до жути эксклюзивный костюм на нем
от знаменитого кутюрье - все, все, что угодно, но только чтобы было
красивым, дорогостоящим, высоко ценимым людьми, тем, что вызывало бы в них
зависть и мысли о нем, Александре Ивановиче Цирюльникове, как о человеке
всесильном и исключительном. И в этой своей тяге он тоже - как к еде - был
страстен и алчен. Он окружал свою, именно свою жизнь роскошью, совершенно не
беспокоясь о том, нужна ли она тем, кто был рядом с ним, - Анастасии, Грише,
маленькой дочке. Он не спрашивал у жены, нужно ли купить ту или другую вещь;
он сам определялся, куда и как потратить обильно натекающие на него деньги.
Даже самые мелкие вещицы, предназначенные лично для Анастасии, он покупал
самолично, но его выбор отчего-то всегда случался дешевле, чем хотела она.
- Тебе жалко купить для меня вещь подороже? - раздраженно или гневно
спрашивала она. - Себе вон какой костюм отхватил. А дубленка у тебя какая?
Ты дочери когда последний раз купил игрушку? Сын твой, разуй глаза, ходит
третий год в потертом пиджаке. Как ты противен!
Однако он тупо отмалчивался или же вскипал, оскорбляя ее.
Поначалу Анастасии представлялось, что мужа она любит, но с годами
сбилась в своих чувствах. Выросла она в многодетной семье, образование
- Ну, ты, однако, теоретик! Профессор кислых щей!..
Но какая-то важная мысль все же застряла в голове Цирюльникова, он
независимо-развязно икнул, осмотрелся, словно бы хотел спросить у мирно
сидевших за столиками посетителей: "Эй, кто тут на меня? Подходи!" Внезапно
и намертво схватил Хлебникова за шею и стал пригибать ее и трепать его за
волосы:
- Родной ты мой Савик! Однокашничек! Как я тебя уважаю! А ты меня?..
- Так-так, начался классический разговор двух собутыльников под
названием "Ты меня уважаешь?", - добродушно засмеялся Хлебников, бледный и
взволнованный.
- Пей, Савик! А то так и протрепишься всю жизнь! - И они чокнулись
бокастыми громоздкими кружками, расплескивая пенное пиво.
Вроде как протрезвевший Цирюльников снова за шею притянул к своему лицу
Хлебникова так, что они чуть не коснулись друг друга носами. Подмигнул:
- Не обиделся за профессора кислых щей? Ты же знаешь: я люблю
подначить. А теперь скажи-ка мне просто, по-мужицки: чего делать дальше?
Как, ядрена вошь, жить? Все эти твои хитро-мудреные благовесты и благоуэсты
- так, кажись, звучит? - мне, простому русскому мужику, по барабану. Жить
как? Как жить?! - басовито и громозвучно пропел он и, слегка оттолкнув
Хлебникова, вдруг ахнул кулаком по столу. - Душу ты мне разбередил, Савелий!
Я вот завтра приду на службу и все буду думать, что я маленький человек,
во-о-от такая букашечка, а мог бы быть о-го-го каким! Богатым, влиятельным и
черт знает еще каковским! Ну, отвечай!
- Не орите, пожалуйста! - строго, но тонким птичьим голоском объявилась
из-за стойки полная, чрезмерно накрашенная барменша; ее пухлые,
ярко-бордовые губки смотрелись бабочкой, которая вот-вот вспорхнет.
- Цыц! - устрашающе-театрально привстал Цирюльников, но тут же
повалился на кресло. - Помалкивай! А ты, Савелий, ответь мне, как на духу!
- Мужчины, пожалуйста, выдворите вон того дебошира!
Посетители почтительно-настороженно посматривали, посмеиваясь, на
громадного Цирюльникова, принимались усерднее пить и закусывать.
- Молчать! Я хозяин жизни, а ты, бабка с намалеванными губами, неси-ка
еще парочку кружек. Я втройне тебе заплачу! Живо!
- Щас, толстобрюхий, разбежалась! Милицию вызову - запоешь в кутузке!..
Погодь, а где ты тута бабку заприметил? Пива у меня шиш получишь.
Цирюльников снова приподнялся, пугающе-шутовски надув щеки, но
Хлебников навалился на его плечи.
- Где, спрашиваю, ты тута бабку узрел, наглая твоя рожа?
Цирюльников размашисто отмахнулся от барменши, воинственно установившей
коротенькие пухлые ручки на взъемные бока.
- Ну же, отвечай, Савелий! Да не зыркай ты трусливо по сторонам. Я
никого не боюсь, и ты не бойся, братишка. Отобьемся, если чего.
- Ты, однако, здорово окосел: видать, пьешь раз в пятилетку? Да и
артист ты, я погляжу, отменный! То в стельку пьяным притворяешься, то
царственно грозным.
- Каюсь: люблю иногда повыкаблучиваться. Но не подумай чего - я человек
весьма-весьма серьезный. Просто, понимаешь, по временам хочется чего-нибудь
этакое завернуть. Силы во мне богатырские, а возможности мышиные, вот и
чудесю минутами. - Помолчал, покусывая губу. - Все это, Савелий, конечно,
глупости. Завтра приду в управление и - впрягусь. Так что ты мне хотел про
жизнь поведать? Как, по-твоему, нужно жить?
- Достойно нужно жить, Саня. Деньги надо зарабатывать, но и о Божьем не
забывать, и все, уверен, дастся. А если проще - свое дело нужно закручивать.
Нечего дожидаться милостей от судьбы.
- Так думаешь, к социализму не вернемся уже?
- Перекрестись, Саша! Какой может быть социализм!
- И как же можно заработать?
- Головой, только головой и - напором. Напором! Если взялся, то уже ни
на шаг не отступаешь - вот девиз! Давай-ка еще накатим по кружечке, да о
деле потолкуем.
- Где же мы деньги возьмем? Ты - ученый, я - мелкий чиновник, - разве у
таких людей могут водиться деньги?
- У меня имеется надежный знакомый, он под залог недвижимости даст
денег. Много денег. На месяц, на другой. Процент - приемлемый. Заложим свои
квартиры, прокрутим два-три дельца - пойдем в горку.
- Квартиры? Страшновато. Остаться без жилья с семьей - конец всему.
Говоришь, пойдем в горку? Но вдруг под гору покатимся, да зацепиться будет
не за что?
- Ясно, что риск неимоверный для такой нищеты, как мы с тобой. Но ведь
и жить впустую да впроголодь осточертело. Так? Нужно выбирать, годы-то
идут-бегут. Хочется пожить достойно, и обществу посильную пользу принести.
- Если вляпаемся - лишимся и денег, и квартир, и, кто знает, головы? -
прищурился Цирюльников.
- Вполне. Понимаешь, главное, чтобы мы друг другу доверяли. Если такое
дело затевать с кем-то посторонним да малознакомым - может выйти закавыка. А
мы ведь друг друга сто лет знаем. Я как тебя увидел на улице, так и подумал:
"Вот надежный мужик. Буду сманивать!" Я все продумал до мелочей!
- Что ж, терять нам нечего: я по самые кишки запылился в своей конторе,
а ты, похоже, поломал зубы, но не о гранит науки - о тупые головы разных
умников...
Еще посидели, но не пили - как-то враз обоим расхотелось. Когда
собрались уходить, Цирюльников с шутовской опасливостью на цыпочках подошел
к барменше, вмиг одеревеневшей. Тоненьким детским голоском извинился. Она не
выдержала - засмеялась.
Столковались так: если Цирюльников, но уже на совершенно трезвую
голову, насмелится твердо, пусть позвонит. Но Цирюльников не звонил с
неделю: приболела Екатерина, ее положили в больницу под капельницу, и ему
пришлось взвалить на себя домашнее хозяйство, обстирывать и кормить сына.
Все думал, морщась и покрякивая: "А если не суждено будет обернуть деньги с
наваром или что-нибудь еще непредвиденное приключится - отдать квартиру
придется? Куда же потом деваться с семьей? В гараже ютиться? Б-р-р!"
Позвонил-таки. Однако пальцы, когда у себя в управлении набирал на
скрипучем тугом диске номер, слегка тряслись. "Насиженное местечко оставить
- подвиг, не меньше. Может, все же не надо? Чем мне плохо живется?" - Но на
другом конце провода прозвучал знакомый голос. Утром следующего дня оформили
кредит на один месяц под залог своего единственного жилья. Цирюльников
ничего не сказал жене. Хлебников был холост, но жил с родителями-стариками,
и тоже - ни полсловечка им. Кредитором оказался с пропеченно-кирпичной
физиономией мужик. Его грабастые жилистые руки синели от похабных наколок.
"Куда я лезу, дурило мученик!" - подумал Цирюльников, однако деньги уже были
в руках улыбавшегося, но бледного Хлебникова.
Оба отпросились в отпуск без содержания, в который раз переговорили с
китайцами, а китайцы должны были поджидать груженые лесовозы в условленном
месте. С пластиковым комкасто-пухлым от денег пакетом днем в автобусе
укатили на север, в таежный край. Месяц безвылазно, исступленно, недосыпая и
недоедая, мотались по лесосекам и складам. Настоящего хозяина в тайге не
было, леса в очертелых 90-х вырубались хищнически. Так и Хлебников и
Цирюльников - лесовоз за лесовозом гнали из тайги. Вездесущие китайцы
встречали транспорт и загружали кругляк на железнодорожные платформы. Через
месяц, наконец, в руках Цирюльникова и Хлебникова снова оказался пакет с
деньгами, но уже с их деньгами. Однако лесом ни тот, ни другой не хотели
промышлять: опасно, хлопотно, затратно; иной раз на взятки уходило больше,
чем за спиленный и вывезенный лес.
Однажды Хлебников сказал:
- Жалко тайгу: она ведь, Саня, наша, а мы как с ней обходимся!
- Наша? - покосился на товарища Цирюльников, но прекословить не стал.
- Саня, давай назовем нашу фирму "Благоwest". Чтобы всегда мы помнили и
о благовесте, и о Боге. Ведь не назовем же "Благовестом"!
- Да хоть "Храмом Христа Спасителя".
- Ты что такое мелешь? Не богохульствуй!
- Ишь, святоша! Струхнул?
- Знаешь, что еще? - Хлебников помолчал.
- Ну, говори, чего молчишь?
- Давай поклянемся: если все же Бог даст нам много-много денег - будем
делиться по-христиански со всеми, кому крайне нужны будут помощь и
содействие в каком-нибудь благом деле.
- Хм. Романтик ты, однако. Тимуровец с уклоном на поповщину. Мне хотя
бы немножко разжиться деньжишками, чтобы Катьку мало-мало подлечить да
Гришку вывести в люди. Я уж о каких-то таких особенных деньгах и не
помышляю.
- А вдруг нам повезет на полную катушку!
- Мне, да чтобы повезло? Перекрестись, Савелушка ты мой христовенький!
Сорвали деньгу на лесе - чудненько, конечно. Но кто знает, вдруг
завтра-послезавтра все потеряем.
- И все же - давай поклянемся.
- Хм. Ладно, клянусь.
- Клянусь.
И они сдавливающе-твердо пожали друг другу руки.
Так начался стремительный взлет "Благоwestа", во всем благополучного и
безупречного, насколько, разумеется, можно было оставаться безупречным и
незамаранным в России - оттаявшей, растекавшейся распутицей, потрясенной до
последней жилки, но неукротимо-бешено рвавшейся куда-то вперед.
Вскоре оба крепко-накрепко уяснили: проще и вернее плыть по мутным,
половодным рекам русской деловой жизни в тогда еще утлой, неустойчивой
лодчонке своего бизнеса так: оптом скупать продукты питания в Средней Азии,
где они почему-то были дешевле, и с наценкой перепродавать по Сибири и
Северу. И - ринулись, уже подчистую, без страха и сожаления уволившись с
прежних мест. Через два месяца у предприимчивых, но осторожных, считавших
каждую копейку Цирюльникова и Хлебникова, насидевших в чиновничьем и ученом
креслах нешуточных силенок и задора, скопилось уже столько денег, что,
наверное, и в десять пакетов они не вместились бы. Но на руках у них денег
бывало мало, какие-то крохи, - все бросали в оборот. Обзавелись
промышленными площадками, на которых производили, что придется, - колбасу,
мягкую мебель, срубы бань, траурные венки, березовые веники, еще что-то.
Кое-что пошло по-настоящему, оборотисто, принося верный и заметный доход.
Если раньше с большой неохотой, как подневольные, брели они на работу, то
теперь зачастую и заночевывали в офисе, чтобы не расходовать минуты на
дорогу домой и обратно, а рано поутру сразу окунуться в этот желанный
проворный поток дел и хлопот, тех дел и хлопот, которые каждую секунду и
минуту присовокупляли деньги, деньги и еще, еще деньги. Дома не могли
усидеть - беспокоил нарастающий внутренний зуд, который словно бы намекал:
"Если сей же час не появитесь там-то и там-то, не переговорите с тем-то и с
тем-то - провороните выгодную сделку, упустите ходовой дешевый товар. Вперед
же! Бегом!"
Через год с небольшим они воздвигли в центре города, на самой его
роевой улице особняк офиса, аж в три этажа, и перешли на относительно
спокойный, размеренный кабинетный ритм, а мотаться по весям и городам могут
и наемные сотрудники - менеджеры.
- Мы - мозг, голова, а они - наши ноги, - подытожил в разговоре с
Хлебниковым Цирюльников, усаживаясь в своем новом, строгого, но белоснежного
евростиля кабинете на только что купленную обновку - на широкое кресло в
дорогой кожаной обтяжке.
Одним солнечным летним утром Хлебников и Цирюльников проезжали в
служебном автомобиле мимо церкви. По левую руку светилась Ангара, по правую
надменно-величаво высился громоздкий серый дом, а между ними рыхлым
приземистым снеговиком, который словно бы перепутал времена года, белелась
старая, единственно оставшаяся от средневекового острога церковь. Донесло до
слуха пересыпь колокольных звонов. Хлебников попросил водителя притормозить:
- Послушаем: ведь благовест, - подмигнул Савелий Цирюльникову, вальяжно
развалившемуся на мягком сиденье.
- Да ну тебя с твоим опиумом для народа. Эй, водила, трогай!
- Погоди, Саня. Послушаем хотя бы минутку.
Сидели с открытой дверкой в этом представительском, изысканной отделки
салоне, слушали. Но Цирюльников вертелся, покряхтывал, порывался пальцем
ткнуть водителя в спину. Тало-снежно пахло рекой, сырыми газонами и клумбами
сквера. Мимо шуршали автомобили, зачем-то сбрасывали скорость, и сдавалось
Хлебникову, что они не хотели перебивать колокольные звоны. Ему было приятно
думать именно так, а не о том, что автомобили просто-напросто не могут не
сбавить хода перед опасным поворотом и последующим сложным зигзагом.
Цирюльников искоса, со строгой важностью взирал на своего не к месту и не ко
времени "расслабившегося" товарища. "Наивный до мозга костей, - лениво
подумал Александр Иванович. - Вон как внимает звукам небес, даже весь
подался вперед, будто выслуживается перед небесной канцелярией. Артист из
погорелого театра!"
- А ведь нам Бог помогает, Саня. Как думаешь?
- Чаво? - притворно и развязно-широко зевнул Цирюльников, беспричинно
похрустывая толстыми пальцами. - Я думаю, что мы с тобой пашем денно и
нощно, как два ломовых коня. - Помолчал, досадливо-нетерпеливо покусывая
губу. - Что ж, помогает, так спасибо. Свечку при случае поставлю. Савелий,
слышь, надо ехать! Время - деньги. Не дай Боже, сорвется сделка, я тебя
после самого вместо "языка" в колокол подвешу и буду благовестить! И
горлопанить с колокольни: "Слушай, честной народ, как звенит пустая
головушка бедового Савелия Хлебникова!"
- А-а, помянул-таки Бога! - искренне возликовал Хлебников, потрепав
Цирюльникова за плечи. - Ладно уж, деловой толстобрюхий сухарь, покатили!
Цирюльников любил плотно и вкусно покушать, - что, казалось бы, такого
необычного? Но с некоторых пор он стал примечать за собой странную,
настораживающую его самого привычку: ему хотелось в один присест много,
много-много съесть. И порой он так много, жадно, резво съедал, что -
выворачивающе тошнило и жестоко резало в животе. Бывало, на особинку накупит
продуктов; все больше дорогостоящих колбас, копченостей, балыков, свежих
отборных фруктов, орехов, шоколада, какой-то искуснейшей выпечки, тортов,
красной и черной икры, все исключительно изысканного, необыкновенно
вкусного. Зачем-то спрячется ото всех и в одиночку, тишком, будто украл, -
ест, ест, ест, не насыщаясь. Всполохи болей в перегруженном, раздутом
желудке и омерзительные, с иканиями и отрыжками недомогания заставляли его
прерываться. Он тягостно приподымался из-за стола с горами объедков,
пустыми, но наливающимися тупой тревогой глазами озирался, словно очнулся
ото сна или забытья и теперь пробует выяснить, не видел ли его кто-нибудь за
этим, несомненно, ненормальным занятием. Придерживая по-курдючьи
вываливавшийся из-за ремня живот, брел туда, где можно прилечь, отлежаться,
очухаться, а лучше - вздремнуть.
И вспоминая об этих - как Цирюльников сам над собой посмеивался -
"секретных застольях", ему иной раз мнилось, что вспоминает вовсе не о себе,
а о ком-то постороннем, жизнь которого он, уважаемый, серьезный, степенный
человек, случайно подсмотрел или же, быть может, увидел в кино и вот теперь
- осуждает, не может не осуждать. "Умом я начинаю трогаться, что ли?" -
усмехался он, но оторопь все равно схватывала за сердце.
Зачем-то успокаивал себя, но так, будто говорил с кем-то посторонним:
"Ну, подумаешь, покушал один, в одиночестве гордом, так сказать. Душа,
понимаешь ли, да желудок требуют, жаждут, паскуды, а в присутствии людей
обжираться, извините за выражение, зазорно. Ведь не свинья же я! Да и деньги
водятся - многое чего могу и хочу себе позволить. Ведь я, черт возьми, не
держу голодом семью, они тоже питаются будь здоров как..." Такие рассуждения
кое-как придавливали в Александре Ивановиче какой-то глубинный, но некрепкий
противоборческий голосок. Однако он, выросший в порядочном окружении и сам
создавший приличную семью, все же чувствовал себя неловко - виновато и
опечаленно.
Но приступы обжорства с годами накатывались и ломали его волю чаще и
беспощаднее. И поглощал он иной раз за один присест до того много, что тут
же из него и выворачивало. Имея все больше денег, раздвигая свои
возможности, он реже и реже задумывался о том, что надо измениться, осилить
эту ужасную, омерзительную и, понимал он, губительную для него страсть к
поглощению пищи.
Как-то раз Гриша нечаянно застал отца за подобной трапезой. Александр
Иванович, вымазанный, с набитым ртом, почувствовал, будто ему в лицо
плеснуло пламенем, а в голове тряско и обморочно закружило. Пытаясь
объясниться с онемевшим, пораженным Гришей, он подавился стерляжьим куском,
закашлялся. Сын не выдержал и нервно-блеюще засмеялся над отцом -
напыженно-красным, с раздутыми, как у хомяка, щеками, с выкатившимися
глазами и мычащим.
Наступали в жизни Цирюльникова и такие минуты, в которые ему болезненно
мерещилось, будто кто-то исподтишка посягает на его еду, собирается лишить
этих вкусных разносолов. И он торопливо и суматошливо прятал пищу,
рассовывал ее по карманам, по углам и по шкафам и нашептывал:
- Пошли, пошли, сволочи, прочь! Это все мое, все мое!
А просветляясь умом и сердцем, понимал - вытворял нечто совершенно
невозможное для себя. "Но когда, скажите, люди добрые, раньше я хорошо
питался? Ведь можно сказать - впроголодь жил и в детстве, и в юности", -
тотчас являлась угодливая, верткая мысль. Он пытался обмануть себя, однако
тут же сердился, потому что невозможно было не признать, что детство и
юность его были замечательными, рос он при своих заботливых родителях в холе
и неге. "Тьфу, какая дурость! Ну, как, как я могу так поступать? - тужил
Александр Иванович. - А может, я все же свихнулся, как нынче выражается
молодежь, шизую? Э-э, нет уж: я абсолютно здоров, и физически и психически!
Просто, у одних порок - пьянство или еще что-нибудь, а у меня - обжорство.
Но ничего, братцы, я выдюжу!"
Но порочность Александра Ивановича уже сделалась гораздо шире и глубже,
чем он мог и, видимо, способен был предполагать; и норовистость обманывать
себя тоже развивалась и цепко держалась в нем.
Однажды его жену положили в больницу, прооперировали, она была совсем
плоха, вымотана болезнью и уже находилась при смерти. Лечащий врач с
суховато-профессиональной тревогой в голосе сообщил Цирюльникову, что
необходимо одно дорогостоящее лекарство, немедля следует доставить его в
больницу, а затем, когда больная чуть оклемается, желательно продолжить ее
лечение за границей в элитной клинике, иначе может произойти непоправимое.
Цирюльников не возражал, согласился. Однако внезапно, не приняв меры к
лечению и спасению жены, уехал в командировку, в которой мог бы побывать и
любой его менеджер или же холостой, легкий на подъем Хлебников.
Александра Ивановича не было с неделю. А когда вернулся, то купил
необходимое лекарство и явился в больницу. Но ему сообщили, что его жена
умерла.
Он плакал, рыдал.
- Я не виноват, не виноват. Я ничего для нее не жалел, - как
напроказивший и ожидающий возмездия мальчик, причитал он перед потупившимися
врачами. Они не понимали его, посматривали настороженно и неприветливо.
Еще когда была жива Екатерина, Александр Иванович втихомолку, не
сообщая жене, принялся возводить дом на берегу иркутского залива. По его
замыслу, особняк должен был задаться самым большим в округе, затмить собою
все другие постройки. Капиталы имелись нешуточные, и Александру Ивановичу
хотелось владеть уже не только деньгами, но и захватить огромное жизненное
пространство и единолично владычествовать на нем. Он купил целых три гектара
земли. Хлебников всерьез полюбопытствовал у товарища, не собирается ли тот
заняться сельским хозяйством, но Цирюльников не отозвался, мрачно промолчал.
Капиталы, будто волшебным таинственным мощным магнитом, притягивало в
"Благоwest", однако, беспрестанно недомогавшая, сидевшая почти что
безвылазно дома Екатерина о заработках мужа мало что знала. Он копил тишком.
Личную и корпоративную бухгалтерию вел строго, придирчиво и выделял на
содержание семьи столько, чтобы жена и сын были вполне или сносно сыты и
одеты. И, быть может, изначально строил эти хоромы единственно для одного
себя, потому как любовниц у него не водилось - денег было жаль даже на
женщин, хотя к слабому полу Александра Ивановича влекло, тем более, что
выхудавшая, слабосильная, состарившаяся Екатерина уже не устраивала его.
Временами Цирюльникову мерещилось, что денег у него мало, и он то, что
причиталось его семье, отнимал у нее, утаивал.
После смерти жены он страшно горевал, маялся, стал заговариваться,
бывал рассеян и задумчив, но, по-своему обыкновению, весь встряхивался и
возгорался, когда заговаривали о деньгах, о прибыли, о его личных доходах. И
если дела в "Благоweste" повертывались так, что предвиделся солидный куш,
выгодная сделка, он окунался в работу, и был привычно энергичен, собран,
дальновиден. Но для своих сотрудников и Хлебникова Александр Иванович
оставался странен и непонятен: становился то безмерно щедрым, то до
жестокости прижимистым, то сентиментально совестливым, то напрочь запертым
для чужого горя. Хлебников однажды открыто, как и принято было между ними,
сказал Цирюльникову:
- Саня, ты изменился так, что не пойму подчас - ты ли, дружище, передо
мной? Словно уже нет того жизнерадостного и распахнутого Сани Цирюльникова,
а кто-то другой влез на его место. - Помолчал. - Деньги, большие деньги,
чую, сломали тебя. А ведь они только лишь средство, чтобы стать лучше.
Понимаешь?
Цирюльников гнетуще посмотрел на товарища и не откликнулся. Он теперь
зачастую отмалчивался - быть может, явственно не понимая, как же следует
объяснить свои непривычные для окружающих поступки, свою жизнь, свои желания
и тяготения.
И Хлебников и Цирюльников в равных долях имели права на управление
фирмой, на ее корпоративные капиталы и имущество, но Хлебников сразу уступил
лидирующее место товарищу, попросил его стать генеральным:
- У тебя, Саня, нешуточный опыт управленца, надежные связи в
чиновничьей среде. Да и весь ты такой солидный, внушительный да еще к тому
же басовитый мужичина. Разделяй и властвуй! Но, смотри мне, не зарывайся!
Однако с некоторых пор Цирюльников нередко подолгу не выплачивал
работникам зарплат, обманывая их, что нет денег. А то и, ничего внятно
никому не объясняя, урезал жалованье, в самодурном пылу выгонял самых
толковых сотрудников, если те возмущались.
Хлебников создал при "Благоweste" благотворительный фонд. Но с годами
Цирюльников все реже перечислял фонду деньги, неоправданно задерживал с
ними. Хлебников возмущался и негодовал.
- Савелий, - бубнил Цирюльников, - я ведь понимаю тебя: надо делиться с
сирыми да убогими, но, пойми ты, деньги-то, черт возьми, мы с тобой не
украли - заработали как-никак!
Но иной раз удивлял и Савелия, и менеджеров своей щедростью и
уступчивостью. Чуть попросят - сразу дает, да столько отваливает, что и
Хлебников начинает ворчать, вроде как жалея денег:
- Шут тебя, Саня, поймет: то за копейку готов глотку перегрызть, то
растрясаешься.
- Да я самого себя, Савелушка, часом не пойму: будто, слышь, дружище,
кто еще во мне живет. Противоборствует со мной. И я - сдаюсь, каждый день
сдаюсь, как бы уступаю ему себя. Он вроде бы сильнее меня. Знаешь, даже
книжки по психиатрии стал полистывать, но в них сам черт ногу сломит. Не
нахожу там знакомых симптомов, значит, здоровый я? Как думаешь? А может,
науке еще неизвестна моя болезнь?
Хлебников испуганно посмотрел на товарища.
- Гипержадность твоя болезнь, - угрюмо отозвался Хлебников.
Без жены Александр Иванович прожил недолго. Повстречалась ему славная,
молоденькая, не глупая девушка Анастасия. Полюбил не полюбил, но подумал:
"Будет моим украшением". Сам он уже был толстым, с отвисающим двойным
подбородком, щекастым и морщинистым, как старик, хотя и сорока ему еще не
минуло. А она около него вся такая легкая и порхающая.
Богатевшему Александру Ивановичу день ото дня все сильнее хотелось,
чтобы подле него находилось много чего-нибудь красивого, шикарного,
отличного от обыденной ширпотребности - будь то дорогой стильный автомобиль,
загородный дом с лужайками и садами, юная очаровашка жена, антикварное
живописное полотно, значение которого он не понимал и о смысле и культурной
ценности которого не задумывался, будь то до жути эксклюзивный костюм на нем
от знаменитого кутюрье - все, все, что угодно, но только чтобы было
красивым, дорогостоящим, высоко ценимым людьми, тем, что вызывало бы в них
зависть и мысли о нем, Александре Ивановиче Цирюльникове, как о человеке
всесильном и исключительном. И в этой своей тяге он тоже - как к еде - был
страстен и алчен. Он окружал свою, именно свою жизнь роскошью, совершенно не
беспокоясь о том, нужна ли она тем, кто был рядом с ним, - Анастасии, Грише,
маленькой дочке. Он не спрашивал у жены, нужно ли купить ту или другую вещь;
он сам определялся, куда и как потратить обильно натекающие на него деньги.
Даже самые мелкие вещицы, предназначенные лично для Анастасии, он покупал
самолично, но его выбор отчего-то всегда случался дешевле, чем хотела она.
- Тебе жалко купить для меня вещь подороже? - раздраженно или гневно
спрашивала она. - Себе вон какой костюм отхватил. А дубленка у тебя какая?
Ты дочери когда последний раз купил игрушку? Сын твой, разуй глаза, ходит
третий год в потертом пиджаке. Как ты противен!
Однако он тупо отмалчивался или же вскипал, оскорбляя ее.
Поначалу Анастасии представлялось, что мужа она любит, но с годами
сбилась в своих чувствах. Выросла она в многодетной семье, образование