Страница:
подававшего вида, поднялся жар. Утром - беда: он не смог встать с постели,
метался по подушке. Перепуганные Груня и Галина бегали по соседям - где
таблетку выпросят, где горчичник, где меду и малины. Ничто не помогало.
Ночью Григорий стал задыхаться, страшно хрипеть, хвататься за левый бок.
Неотложка увезла его в Усолье. Галина - с ним, хотя ее чуть не выталкивали
из машины: и без нее было тесно с четырьмя тяжелыми больными, да и не
положено.
В больнице ее не допускали к Григорию, но она все равно всеми правдами
и неправдами попадала в палату. На вторые сутки врачи смирились - позволили
Галине ухаживать за больным, а в нагрузку поручили и других тяжелых по
палате. Григорий все реже приходил в сознание. Очнется - всматривается
мерклыми глазами в склонившуюся к нему Галину, но не признает. Она легонечко
целовала его в горячие корочки губ, ласкала, что-то нашептывая. Проходила
минута-другая - Григорий сызнова уходил от нее. Галина случайно услышала в
коридоре разговор медсестер: сердечником был Григорий да воспаление легких
получил, и сердцу его работать осталось всего ничего. "Вот вам всем шиш на
постном масле! - отчаянно подумала Галина. - Я спасу, спасу тебя,
Гришенька!" - И с отчаянной страстностью целовала его воспаленное и уже не
откликавшееся лицо, словно чародействовала, вытягивая любимого к жизни.
На третьи сутки агонии Григорий затих. Галина обрадовалась, надеялась -
к улучшению, переломило-таки болезнь! Всматривалась в лицо, ожидала -
откроет он глаза и постарается, быть может, улыбнуться ей. Но он остывал и
бледнел.
Санитары оттаскивали ее от кровати, а она безысходно и безрассудно
цеплялась за дужку, отбивалась, царапаясь и кусаясь. Скрутили, вкололи
успокоительное, заперли в кладовой, потому что в палате удержать ее было
невозможно.
К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно
принуждали ее к аборту. Весной родила девочку - Татьянку. Так и сплелось ее
маленькое горчащее счастье - хиленькая недоношенная дочка, похожая на
Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грезы о нем же, о
Гришеньке.
Какое-то время пожила у Груни. Работала на лесозаводе, багром ворочала
в бассейне бревна, училась в вечерней школе, потом - заочно в усольском
техникуме пищевой промышленности, следом - в институте, но уже перебравшись
в Иркутск. В тот роковой год стала старше сердцем лет на двадцать, но не
постарела - напротив: похорошела, налилась красотой поперек всему, будто
природа так и готовила ее к какому-то большому счастью. Увивались возле нее
и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть - почти восемь
лет. Почти восемь лет. И Груня поругивала ее, и наезжавшая из Мальты Шура
налегала:
- Молодость уходит ведь, а ты - как дура!..
Сама Шура вышла замуж и родила. Вроде бы вполне была довольна своим
маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными
угодьями в пойме Белой, с большим унавоженным огородом. Не тяготилась Шура
несомненно нелегкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребенке, о
подрастающих братьях своих и сестрах, о немощной престарелой матери.
Тянулась на них безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идет
в жизни, так тому и бывать.
На Галину же свалилась новая беда - умерла дочка, и семи лет девочке не
исполнилось. Как ни лелеяла мать Татьянку, как ни бегала с ней по разным
поликлиникам, именитым врачам да бабкам-знахаркам, а врожденная болезнь
одолела-таки.
Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.
"Как хорошо, что я попал в Мальту", - подумал Иван. Его душа оживала
после долговременного онемения, заявляла о себе какими-то энергичными,
бодрящими толчками. Хотелось яснее увидеть и понять то, чего раньше не видел
и не понимал. Не видел и не понимал по разным причинам: когда-то по
возрасту, когда-то по внутреннему противлению, продиктованному влечением
жить по другим, чем у матери, правилам и законам, подсмотренным у кого-то
или придуманным самим.
Горевала Галина долго и страшно, выхудала, изжелтилась. Страшно
горевала потому, что никого не хотела видеть, чтобы разделить свое горе,
утешиться сторонним участием: разуверилась и в людях, и в жизни и
просто-напросто, наконец, устала. Только Шуру и допускала к себе; а та
старалась почаще наезжать в Иркутск, чтобы "вытянуть из болотины" подругу и
сестру.
Но не откажешься добровольно от молодости: однажды на улице к Галине
подошел артиллерийский офицер, высокий, улыбчивый, в отутюженной форме.
Представился, щелкнув каблуками сверкающих хромовых сапог:
- Позвольте познакомиться. Данила Перевезенцев. Прошу любить и
жаловать!
"Любить" - чуть не гаркнул, а "жаловать" - почти шепнул. Ласковыми
глазами заглядывал в ее строгое лицо.
Галина испугалась, что может потянуться за этим веселым, красивым
молодым мужчиной и, кто знает, полюбить его. Неделю, другую, месяц не
отвечала на приставания и ухаживания бравого офицера-жизнелюбца. А не
унывавший Данила выследил, где она жила, - и в темных узких коридорах
малосемейки витал запах цветов, которые он ежедневно приносил.
- Ой, смотри, Галка: отобьем! Ломаешься, как девочка, - посмеивались
соседки по общежитию.
Но как могла она объяснить им: чтобы полюбить другого, склониться к его
плечу, нужно как-то вытеснить из сердца прошлое!
Приезжала Шура, костила подругу:
- Воротишь нос от офицера? Вы только посмотрите на эту Кулему
Ивановну!..
- А как же Гриша?
И обе прижимались друг к дружке и отчего-то плакали.
- Какая ты счастливая, Галка: так любить, так любить!.. Я вот за своего
Кольку выскочила, а любила ли - уж и не помню. Родила, вторым скоро
разрешусь. Теперь срослись сердцами так, что разрывай тракторами - разорвут
ли? А у тебя вона как не-е-е-ежно. Любо-о-о-овь! Уж я, сибирский валенок, о
ней и думать не смею. От офицерика-то ты все же не отворачивайся - видела я
его в подъезде с букетиком. Бравенький. Офицер - одно слово! У нас в Мальте,
сама знаешь, ежели какая выскочит за военного летчика со Среднего - так
будто не живет и не ходит она по земле, а прямо-таки летает... Предложит,
Галка, - не отказывайся! Жизнь-то одна! Поняла?
Сыграли свадьбу; родители Галины предлагали в Мальте, но она наотрез
отказалась: возможно ли там, где любила Григория, где столько напоминает о
нем! Зажили хорошо, в достатке, хотя сначала ютились в общежитии. Разницей в
три года родились Елена и Иван - здоровенькие, живые ребятишки.
Вскоре Перевезенцевы получили трехкомнатную квартиру, чуть не в центре
Иркутска, на нескончаемой, но удобной для нормальной жизни улице
Байкальской. Квартира была в небольшом старинном трехэтажном доме, с
высокими потолками, с просторным балконом, украшенным лепниной и чугунным
литьем. Летом Галина выращивала на нем цветы, и редкий прохожий не задирал
голову, любуясь ее роскошными, пышными цветниками. В квартире в любую минуту
любого времени года и пылинки невозможно было сыскать. А белье, скатерки,
занавески - все так и дышало свежестью, чистотой, радовало глаз и сердце
вышивками хозяйки. Сказать, что жили Перевезенцевы богато - нельзя, но семья
офицера в те тихие, в чем-то благодатные времена Союза бедствовать,
разумеется, не могла. Лишнюю копейку старались потратить на отдых у моря или
на Байкале. Забирались и в таежье, в Саяны, сплавлялись по горным рекам.
Бывали за границей. Галина стремилась увидеть мир и заражала азартом к
путешествиям и походам не охочего до перемены мест мужа, которому в отпусках
и по выходным милее был диван.
Муж ее легко, без видимых усилий продвигался по службе. Не мотались
Перевезенцевы по военным городкам и захолустьям огромной страны, как многие
другие офицеры со своими семьями. И сама Галина перешла из столовой в
управление ведущим специалистом. Сдавалось, что она совсем не старела, а,
напротив, молодела, набиралась каких-то неведомых для остальных молодильных
сил. Не раздобрела, не огрузнела бедрами, лишь лицом округлилась. Вся была
стройная, изящная, подвижная, а глаза как будто бы горели. Редко кто видел
Галину унылой, раздраженной - словно наверстывала она упущенное в ранней
молодости и словно намекала людям: "Ну что вы ей-богу так унылы и скучны? Ни
одной минуте не повториться! Вы меня понимаете?"
Шура приезжала в гости - тискала, теребила сестру:
- Не баба ты - куколка! Да оно и понятно: за офицером, не изработалась,
поди. Цацечка, одно слово!
Галина не обижалась на сестру:
- Кому-кому, но только не тебе, Шурка, жалобиться на судьбу: муж
работящий да здоровяк, дети вон какие - вот оно наше женское счастье.
И они обе начинали друг перед дружкой нахваливать своих мужей, и как бы
открывали обе, что мужья их столь хороши, что не надо и лучше.
Но стряслось чудовищное - Галина застала Данилу с другой, прямо у себя
дома, когда ребятишки были в саду, а она сама вернулась пораньше с работы.
Застала среди своих занавесок и наволочек, среди так лелеемой ею домашней
обстановки. Увидела - и это точно сразило ее и как бы облило липкой,
неприятно пахнущей грязью, которая мгновенно въелась во все поры ее
существа. Галина стала задыхаться, словно бы грязь набилась внутрь и
перекрыла доступ воздуху. Та, другая, помоложе, похватала свою одежонку и
улизнула в дверь. Данила онемел, его перекосило так, будто кто-то мощно
ударил его по лицу.
- Уходи, - скрипнул голос Галины. - Больше мы вместе жить не будем. Ни
минуты.
- Галочка!.. - стал оправдываться Данила. Опустился на колени.
- Встань. И уйди. Умоляю.
Как ни заклинал Данила, как ни ползал на коленях за Галиной из комнаты
в комнату, она оставалась неколебима. Ушел. Поселился у товарищей в
офицерском общежитии. Приходил в семью, упрашивал Галину, но она не
простила; требовала развода, но он не соглашался, тянул. Потом попросился в
другой гарнизон - перевели. Года через полтора Галина узнала, что сошелся он
с другой женщиной.
Никому из мужчин Галина не отвечала взаимностью, тихо, трудолюбиво жила
одна с детьми, вся в хлопотах по дому и на работе. Дети пошли в школу,
взрослели, радуя мать прилежной учебой и послушанием. Иван плохо помнил
отца, не интересовался им, а Елена, случалось, спросит у матери иной раз,
где он и что с ним. Галина не обманывала детей: мол, в длительной
командировке отец или героически погиб, но и правды не выдавала, уводила
разговор на другое.
- А про Данилову измену точно, Ваньча, знаю: ни словечком, ни
полусловечком не обмолвилась перед вами. Так ведь? - спросила
разрумянившаяся тетя Шура у Ивана. Он рассеянно улыбнулся и слегка качнул
головой. - Галинка не могла даже представить себе, что какой-то другой мужик
войдет в ее дом и будет жить, будто отец какой, рядом с ее и Данилы
ребятишками. Вот она какая была! Но с Марком Сергеичем все-таки сошлась.
Помнишь Марка Сергеича-то? Не любил ты его - знаю, знаю! А что же, родимый,
оставалось делать уже не молоденькой бабоньке? Да и поскребывала в дверь
старость. Ох, как боязно, Ваньча, остаться одной-одинешенькой!
- Я вас понимаю, тетя Шура. - И чуть было не сказал: "Вы бы знали, как
я-то одинок!"
Сойтись предложил солидный вдовец Марк Сергеевич. Лет на пятнадцать он
был старше Галины, но дородный и хватко-практичный был человек. Не пил, не
курил, грубого слова от него не услышать было. Жена его умерла лет восемь
назад, дети выросли и безбедно жили отдельно, благодаря отцу. Сам он работал
начальником крупного стройуправления, имел трехкомнатную, неплохо
обставленную квартиру, дачный участок с двухэтажным кирпичным домом,
автомобиль с просторным гаражом. Но понравилось Галине только то в Марке
Сергеевиче, что он был так же росл и виден собой, как ее Данила. Любить
сожителя она не могла, потому что не могла, как поделилась с Шурой,
подменить своей души на другую. И никаких его вещей, дач, машин и денег ей
не надо было, и она ничего себе не взяла, ни на что ни разу не заявила прав.
Но она была благодарна Марку Сергеевичу, что он не просил и не требовал от
нее любви. Она поняла, что ему прежде всего нужна была рядом красивая
молодая женщина, которая скрашивала бы его уже свернувшую к уклону жизнь,
тешила бы его мужское тщеславие.
- Любовь, Галочка, - грустно усмехался он, - дело наживное.
Ни Иван, ни Елена не приняли Марка Сергеевича, угрюмились, когда он
обращался к ним, тем более когда подносил подарки и угощения. И мать не
просила их смягчиться, притвориться хотя бы.
- Любой поступок должен быть честным, - говорила она своим детям, -
потому что за все воздастся, потому что все воротится к тебе же.
Быстро взрослевший Иван открыто называл мать идеалисткой, спорил с ней
и доказывал, что в борьбе за собственное благополучие - он почему-то не
любил слова "счастье", стеснялся произносить его - можно хотя бы на минуту
пожертвовать принципами. Мать взыскательно смотрела на сына и нередко
отступала, похоже, не находя веских резонов против.
- Жизнь, сынок, всему научит, - случалось, обрывала она полемику.
Мало-мало устроилась совместная жизнь Галины и Марка Сергеевича. Но в
его квартиру она так и не перебралась, как ни уговаривал, ни увещевал он.
Жила на два дома. Марка Сергеевича редко приводила в свой, а дети так и
вообще ни разу не были в его квартире, хотя Иван порывался посмотреть, "как
жирует советская номенклатура". "Мать как будто поджидала чего-то другого в
жизни - более важного, настоящего, возможно, - подумал сейчас Иван. - А
может быть, отца ждала? Неизвестно. Она не любила откровенничать".
Марк Сергеевич на нее втихомолку обижался, но по-стариковски терпел.
Задабривал свою странноватую сожительницу подношениями по случаю и без
случая, поездками по югам и за рубеж, но Галина была неумолима. А так жили,
можно сказать, просто прекрасно. Наведывалась в гости Шура и простосердечно
очаровывалась:
- Ой, счастливая, ой, везучая ты, Галка! - И больше слов не находилось
у нее. И трогала своими огрубелыми руками дорогую мебель в квартире Марка
Сергеевича, щупала ковры, поглаживала и встряхивала меховые шубы и шапки.
Всегда уезжала от Галины с ворохом ношеной, но добротной одежды, с
дефицитными в те времена колбасами и консервами.
Однажды Галина получила письмо. Оно пришло издалека, от начальника
госпиталя. В письме сообщалось, что во время учений Данилу придавило
перевернувшимся лафетом с орудием и что лежит он теперь в госпитале безногий
и в состоянии помрачения рассудка. Гражданская жена отказывается забирать
его, ссылаясь на то, что они не расписаны. "Какое будет Ваше решение,
гражданка Перевезенцева?" - стоял вопрос в конце письма.
Странно, но словно бы все годы разлуки с Данилой ждала Галина вести,
что ему требуется помощь именно от нее. И показалось тогда Ивану - что
понеслась она за Данилой не раздумывая, не убиваясь, не кляня судьбу.
Детям сказала:
- Ждите с отцом.
Когда ее подвели к больничной койке, она оторопела, хотя готова была
увидеть обезножившего и безумного. Лежал перед ней заросший клочковатыми
волосами мальчиковатый старик со слезящимися глазами.
- Данила... - беспомощно протянула Галина ни вопросом, ни утверждением.
Настороженно, но и с надеждой посмотрела на врача - молодого, но
утомленно-ссутуленного мужчину.
Врач участливо подвигал бровями.
- Он самый, он самый. По документам - Данила Иванович Перевезенцев.
Увы, более мы ничем помочь ему не можем. Надо забирать или определять в дом
для инвалидов. Можем посодействовать...
Галина так взглянула на врача, что тот, будто ожегся, невольно
отпрянул, но тут же оправился и заторопился к другим больным.
Галина присела на корточки:
- Данилушка, узнал ли ты меня?
Но он не узнал ее. Норовил высунуть из-под одеяла култышку, будто
хотел, как ребенок, похвастаться перед незнакомым человеком.
- Доберемся до дому... тебе полегчает, вот увидишь... Там дети... Они
уже большие... в университете учатся, сейчас у них сессия...
Он стихнул и сощурился на Галину, будто издалека смотрел на нее.
- По этим глазам из миллионов признала бы тебя, Данила, хоть жизнь и
изувечила тебя, - поглаживала она его худую слабую руку. Но он никак не
отзывался.
Как добирались до Иркутска - никому никогда не рассказывала Галина.
Только Шуре как-то обмолвилась:
- Думала, с ума сойду, не выдержу. Уж так люди хотят отгородиться от
чужих бед, не заметить стороннего горя и беспомощности!
Родителей встретили окостенело-неподвижный Иван и заплакавшая Елена.
Мать смогла им улыбнуться: мол, бывает и хуже, выше нос, молодежь!
Марк Сергеевич пришел вечером, испуганно - но тщился выглядеть строгим
- посмотрел на спавшего в супружеской постели Данилу, побритого, отмытого,
порозовевшего и теперь точь-в-точь похожего на старичка-ребенка. Марк
Сергеевич пригласил Галину на кухню. Потирал свои крепкие волосатые руки,
покачивался на носочках и длинно говорил, путано, околично, а потом набрал
полную грудь воздуха и как бы на одном дыхании предложил пристроить Данилу в
дом для инвалидов или психиатрическую лечебницу.
- Дорогая, не губи ты своей жизни! Ты так молода, красива, умна. Кто он
тебе, зачем он тебе?..
- Как же я потом в глаза детям и внукам буду смотреть? Как же я жить
дальше буду? Бросить человека в беде, отца моих детей? Вы что, чокнулись
все?..
Марк Сергеевич еще года два приходил к Галине, помогал по хозяйству, но
все же оставил свои старания и вскоре благополучно обзавелся новой семьей.
Данила лет пять лежал безнадежно-немощным, отстраненным, безмолвствовал
и смотрел в потолок, но по временам мычал и дико водил глазами. Ни Галины,
ни детей он так и не признал. В доме было по-прежнему чисто, сияюще-светло.
Летом так же был прекрасен цветущий балкон. Галина осунулась, но, как
когда-то, не постарела, не согнулась, не отчаялась и не озлобилась на
судьбу, хотя билась на двух работах, потому что денег нужно было много,
много. Дети успешно закончили учебу. Иван с охотничьим азартом окунулся в
журналистику, в газетное коловращение и раным-ранехонько преуспел своим,
поговаривали, бойким, благоразумным пером. Получил служебное жилье и совсем
отдалился от семьи. И разок в месяц, случалось, не забежит домой. Как-то раз
мать упрекнула его:
- Какой-то ты, сын, равнодушный растешь.
Он промолчал и долговременно не появлялся в родительском доме.
"Без совести я жил, молодой и самоуверенный, - подумал сейчас Иван. - Я
был ничтожен и самонадеян до безумия. Я совершенно не понимал матери и,
выходит, что не любил ее. Ничего мне не надо было, кроме личного успеха и
комфорта. Я так часто с самой юности ломал свою судьбу, глушил всякий
здоровый и чистый звук из своей души, боялся, что уведет он меня от моих
грандиозных проектов..."
Иван поднял глаза на портрет молодой матери и что-то
застарело-ссохшееся подкатило к его горлу.
- Что с тобой, Ваньча? - спросила приметливая тетя Шура.
- Не знаю, - зачем-то с усилием прижал он ладони к глазам.
Елена после университета несколько лет прожила с родителями, а потом
удачно и по большой любви вышла замуж за офицера и уехала в Ленинград.
Данила умер во сне, не мучаясь. Галина сутки ли, больше ли просидела
возле покойного мужа в полном одиночестве, никого не приглашая в дом. Не
плакала, не убивалась, а даже стала напевать, - напевать легкомысленную,
игривую песенку, полюбившуюся им когда-то в молодости.
А потом в ее жизни появился Геннадий - ее скромное и, может быть,
несколько запоздалое счастье. Ни тетя Шура, ни Иван сейчас сказать не смогли
бы, если кто спросил бы у них, - когда же и как рядом с Галиной оказался
Геннадий? Просто с каких-то пор стал наведываться к Перевезенцевым
молчаливый и как-то виновато улыбавшийся мужчина. То гвоздь вобьет, то мусор
вынесет, то кран починит. Тихо, почти тайком приходил. И тихо, чуть не
украдкой уходил. С Иваном не знакомила, Елене о нем не писала, и даже от
Шуры утаивала его.
Однако одним прекрасным воскресным днем они под руку прошлись по
Байкальской и по двору, вместе вошли в подъезд, а утром вместе отправились
на работу: Геннадий - на завод, а Галина - в свое управление. Потом прилюдно
стала звать его Геником, а Геннадий ее - Галчонком.
- Гляньте, гляньте, прямо-таки божьи одуванчики, - беззлобно
перешептывались соседки, завсегдатаи лавочек, провожая взглядами Галину и
Геннадия.
- А что - живут друг для друга, и молодцы!
Геннадий был низкорослым, коренасто-сутулым мужичком с большими грубыми
"слесарскими" руками. А Галина - все такая же худенькая, как девочка, и выше
Геннадия почти что на полголовы. Она - несомненная красавица, хотя на
неминуче-нещадном возрастном увядании. Он - весь угрюмо-мрачный, квадратно
скроенный. Она - хотя и маленький, но начальник, притом офицерская вдова. Он
- простой, самый что ни на есть простой слесарь. Но самым удивительным в
этой паре было то, что, когда они сошлись, Галине уже соскользнуло за
пятьдесят пять, а ему не вскарабкалось, кажется, и к сорока или, поговаривал
всезнающий соседский люд, даже и тридцати пяти не исполнилось. Никто не
верил, что они год-два или три от силы проживут вместе. Шура, шаловливо
посверкивая глазами, как-то высказала Галине:
- Ну, побалуйся-поиграйся с ребеночком... девонька-старушка!
- Что же, Шура, по-твоему - оттолкнуть и обидеть мне человека? Я не
вылавливала Гену, не расставляла сетей. Увидел он меня в столовой, а после
работы - пошел, побрел за мной, как когда-то и Данилушка. Все молчит,
молчит, а как взгляну на него - краснеет да бледнеет. Думала, походит и
отвяжется, найдет какую моложе. Ан нет! Хвостиком моим стал. Пришлось
заговорить с ним. Понравился человек - степенный, открытый и бесхитростный.
Он детдомовский, сиротинушка, но такой, знаешь, ласковый и отзывчивый вырос,
хотя с виду многим воображается, что законченный мужлан. Он, Шурочка, так
мне нашептывает: "Я тебя, Галчонок, жалею". Вот ведь как: молоденький, а
понимает, что бабу надо жалеть. Слышь, не просто любит, а - жалеет. И я
стала жалеть его... на том и слюбились, - невесело улыбнулась Галина.
Иван почти не общался с Геннадием, первое время даже не здоровался с
ним, когда забегал к матери, чтобы, по большей части, позаимствовать
деньжат. Но Геннадий сам стал к нему подходить и протягивать для приветствия
свою грубую смуглую руку. Ивана сердило это крепкое "слесарское" пожатие,
как, мерещилось ему, тайный намек: слесарь-де выше какого-то там писаки,
хотя и прозванного красивым и непонятным словечком "журналист".
- Ма, не метит ли сей добрый молодец прописаться в нашей квартире? -
как-то спросил Иван, независимо-бодренько покачиваясь на носочках модных
туфель.
Мать промолчала и даже не взглянула на сына, но он увидел, как
затряслись ее плечи. Не успокоил, не объяснился, буркнул "пока" и ушел. И
месяца два не являлся и не звонил.
Год люди ждали, два ждали, когда же разлетятся Галина и Геннадий, но
они прожили вместе лет десять, до самой кончины Галины, и кто бы хоть раз
услышал, что они сказали друг другу неучтивое, резкое слово. Никто
достоверно и не знал, как они живут, а сами они ничего не выставляли на
обозрение, хотя и не скрытничались. У них редко бывали гости: быть может,
все лучшее земное и высшее они находили друг в друге. Но одно попадало на
поверхность неизменно приметливой сторонней жизни: Геннадий зачастую
приходил с работы раньше Галины и неизменно дожидался ее на балконе.
Пристально и беспокойно всматривался на дорогу сквозь ветви тополей и сосен,
хмурился и много курил. Но только приметит Галину - встрепенется, оживет,
загасит сигарету (она запрещала ему курить дома, потому что у Перевезенцевых
никто никогда не курил), помашет ей рукой. Она иногда останавливалась возле
лавочки поговорить с соседями, а он с балкона напоминающе-нетерпеливо
покашливал и покряхтывал, в забывчивости даже снова прикуривал. Женщины иной
раз подсказывали ей, посмеиваясь:
- Твой-то, Галка, глянь - весь извелся.
- Не мучай его - ступай уж, что ли.
В шестьдесят шесть Галина жестоко простыла, дружной гурьбой раскрылись
ее застарелые болячки. Она никогда серьезно не лечилась, и на этот раз все
не обращалась к врачам, тянула, словно не хотела просто так сдаться болезням
и старости, пользовалась домашними средствами, но не помогало. Геннадий чуть
не за руку увел ее в поликлинику. Шуре, прознавшей о болезни сестры и сразу
же примчавшейся на электричке, уже в жару и лихорадке шепнула, с великим
трудом зачем-то улыбнувшись чернеющим ртом:
- Смотри-кась, Шурочка, даже умираю, как Гриша, - от простуды.
Получается, думает он обо мне, дожидается там, а?
- Ха, "умираю"! Да ты, Галка, до ста лет проскрипишь...
Попросила Галина, чтобы сына поскорее позвали. Но Иван находился в
очередной, случавшейся почти что каждую неделю командировке.
- Напугайте, что ли, телеграммой. Он мне так нужен, так нужен...
Иван приехал, строго-деловитый, сдержанный. Мать оставила в комнате
только его:
- Умру, а долга не исполню перед тобой: прости меня, сынок.
И потянулась всем телом вперед, к Ивану, - не поклониться ли? Бессильно
откинулась на подушку.
- За что?
- Видела, недоволен ты был, что с молодым я жила. Вроде как и жила
последние годы единственно в свое удовольствие. Наверное, так и было.
Появился в моей жизни Гена, и захотелось мне, старой да глупой кляче,
счастья, просто счастья. Ты страдал из-за меня? Знаю, знаю! Прости. Теперь
метался по подушке. Перепуганные Груня и Галина бегали по соседям - где
таблетку выпросят, где горчичник, где меду и малины. Ничто не помогало.
Ночью Григорий стал задыхаться, страшно хрипеть, хвататься за левый бок.
Неотложка увезла его в Усолье. Галина - с ним, хотя ее чуть не выталкивали
из машины: и без нее было тесно с четырьмя тяжелыми больными, да и не
положено.
В больнице ее не допускали к Григорию, но она все равно всеми правдами
и неправдами попадала в палату. На вторые сутки врачи смирились - позволили
Галине ухаживать за больным, а в нагрузку поручили и других тяжелых по
палате. Григорий все реже приходил в сознание. Очнется - всматривается
мерклыми глазами в склонившуюся к нему Галину, но не признает. Она легонечко
целовала его в горячие корочки губ, ласкала, что-то нашептывая. Проходила
минута-другая - Григорий сызнова уходил от нее. Галина случайно услышала в
коридоре разговор медсестер: сердечником был Григорий да воспаление легких
получил, и сердцу его работать осталось всего ничего. "Вот вам всем шиш на
постном масле! - отчаянно подумала Галина. - Я спасу, спасу тебя,
Гришенька!" - И с отчаянной страстностью целовала его воспаленное и уже не
откликавшееся лицо, словно чародействовала, вытягивая любимого к жизни.
На третьи сутки агонии Григорий затих. Галина обрадовалась, надеялась -
к улучшению, переломило-таки болезнь! Всматривалась в лицо, ожидала -
откроет он глаза и постарается, быть может, улыбнуться ей. Но он остывал и
бледнел.
Санитары оттаскивали ее от кровати, а она безысходно и безрассудно
цеплялась за дужку, отбивалась, царапаясь и кусаясь. Скрутили, вкололи
успокоительное, заперли в кладовой, потому что в палате удержать ее было
невозможно.
К родителям не вернулась, потому что они настойчиво и озлобленно
принуждали ее к аборту. Весной родила девочку - Татьянку. Так и сплелось ее
маленькое горчащее счастье - хиленькая недоношенная дочка, похожая на
Гришеньку, и тоже со слабым нутром, да солоноватые грезы о нем же, о
Гришеньке.
Какое-то время пожила у Груни. Работала на лесозаводе, багром ворочала
в бассейне бревна, училась в вечерней школе, потом - заочно в усольском
техникуме пищевой промышленности, следом - в институте, но уже перебравшись
в Иркутск. В тот роковой год стала старше сердцем лет на двадцать, но не
постарела - напротив: похорошела, налилась красотой поперек всему, будто
природа так и готовила ее к какому-то большому счастью. Увивались возле нее
и парни, и солидные мужчины, а она никого не хотела видеть - почти восемь
лет. Почти восемь лет. И Груня поругивала ее, и наезжавшая из Мальты Шура
налегала:
- Молодость уходит ведь, а ты - как дура!..
Сама Шура вышла замуж и родила. Вроде бы вполне была довольна своим
маленьким счастьем, своим домом с поросятами и коровой, с сенокосными
угодьями в пойме Белой, с большим унавоженным огородом. Не тяготилась Шура
несомненно нелегкими ежедневными заботами о муже-путейце и ребенке, о
подрастающих братьях своих и сестрах, о немощной престарелой матери.
Тянулась на них безропотно, будто никакой другой доли и не ждала, а как идет
в жизни, так тому и бывать.
На Галину же свалилась новая беда - умерла дочка, и семи лет девочке не
исполнилось. Как ни лелеяла мать Татьянку, как ни бегала с ней по разным
поликлиникам, именитым врачам да бабкам-знахаркам, а врожденная болезнь
одолела-таки.
Так оборвалась последняя живая ниточка к Григорию.
"Как хорошо, что я попал в Мальту", - подумал Иван. Его душа оживала
после долговременного онемения, заявляла о себе какими-то энергичными,
бодрящими толчками. Хотелось яснее увидеть и понять то, чего раньше не видел
и не понимал. Не видел и не понимал по разным причинам: когда-то по
возрасту, когда-то по внутреннему противлению, продиктованному влечением
жить по другим, чем у матери, правилам и законам, подсмотренным у кого-то
или придуманным самим.
Горевала Галина долго и страшно, выхудала, изжелтилась. Страшно
горевала потому, что никого не хотела видеть, чтобы разделить свое горе,
утешиться сторонним участием: разуверилась и в людях, и в жизни и
просто-напросто, наконец, устала. Только Шуру и допускала к себе; а та
старалась почаще наезжать в Иркутск, чтобы "вытянуть из болотины" подругу и
сестру.
Но не откажешься добровольно от молодости: однажды на улице к Галине
подошел артиллерийский офицер, высокий, улыбчивый, в отутюженной форме.
Представился, щелкнув каблуками сверкающих хромовых сапог:
- Позвольте познакомиться. Данила Перевезенцев. Прошу любить и
жаловать!
"Любить" - чуть не гаркнул, а "жаловать" - почти шепнул. Ласковыми
глазами заглядывал в ее строгое лицо.
Галина испугалась, что может потянуться за этим веселым, красивым
молодым мужчиной и, кто знает, полюбить его. Неделю, другую, месяц не
отвечала на приставания и ухаживания бравого офицера-жизнелюбца. А не
унывавший Данила выследил, где она жила, - и в темных узких коридорах
малосемейки витал запах цветов, которые он ежедневно приносил.
- Ой, смотри, Галка: отобьем! Ломаешься, как девочка, - посмеивались
соседки по общежитию.
Но как могла она объяснить им: чтобы полюбить другого, склониться к его
плечу, нужно как-то вытеснить из сердца прошлое!
Приезжала Шура, костила подругу:
- Воротишь нос от офицера? Вы только посмотрите на эту Кулему
Ивановну!..
- А как же Гриша?
И обе прижимались друг к дружке и отчего-то плакали.
- Какая ты счастливая, Галка: так любить, так любить!.. Я вот за своего
Кольку выскочила, а любила ли - уж и не помню. Родила, вторым скоро
разрешусь. Теперь срослись сердцами так, что разрывай тракторами - разорвут
ли? А у тебя вона как не-е-е-ежно. Любо-о-о-овь! Уж я, сибирский валенок, о
ней и думать не смею. От офицерика-то ты все же не отворачивайся - видела я
его в подъезде с букетиком. Бравенький. Офицер - одно слово! У нас в Мальте,
сама знаешь, ежели какая выскочит за военного летчика со Среднего - так
будто не живет и не ходит она по земле, а прямо-таки летает... Предложит,
Галка, - не отказывайся! Жизнь-то одна! Поняла?
Сыграли свадьбу; родители Галины предлагали в Мальте, но она наотрез
отказалась: возможно ли там, где любила Григория, где столько напоминает о
нем! Зажили хорошо, в достатке, хотя сначала ютились в общежитии. Разницей в
три года родились Елена и Иван - здоровенькие, живые ребятишки.
Вскоре Перевезенцевы получили трехкомнатную квартиру, чуть не в центре
Иркутска, на нескончаемой, но удобной для нормальной жизни улице
Байкальской. Квартира была в небольшом старинном трехэтажном доме, с
высокими потолками, с просторным балконом, украшенным лепниной и чугунным
литьем. Летом Галина выращивала на нем цветы, и редкий прохожий не задирал
голову, любуясь ее роскошными, пышными цветниками. В квартире в любую минуту
любого времени года и пылинки невозможно было сыскать. А белье, скатерки,
занавески - все так и дышало свежестью, чистотой, радовало глаз и сердце
вышивками хозяйки. Сказать, что жили Перевезенцевы богато - нельзя, но семья
офицера в те тихие, в чем-то благодатные времена Союза бедствовать,
разумеется, не могла. Лишнюю копейку старались потратить на отдых у моря или
на Байкале. Забирались и в таежье, в Саяны, сплавлялись по горным рекам.
Бывали за границей. Галина стремилась увидеть мир и заражала азартом к
путешествиям и походам не охочего до перемены мест мужа, которому в отпусках
и по выходным милее был диван.
Муж ее легко, без видимых усилий продвигался по службе. Не мотались
Перевезенцевы по военным городкам и захолустьям огромной страны, как многие
другие офицеры со своими семьями. И сама Галина перешла из столовой в
управление ведущим специалистом. Сдавалось, что она совсем не старела, а,
напротив, молодела, набиралась каких-то неведомых для остальных молодильных
сил. Не раздобрела, не огрузнела бедрами, лишь лицом округлилась. Вся была
стройная, изящная, подвижная, а глаза как будто бы горели. Редко кто видел
Галину унылой, раздраженной - словно наверстывала она упущенное в ранней
молодости и словно намекала людям: "Ну что вы ей-богу так унылы и скучны? Ни
одной минуте не повториться! Вы меня понимаете?"
Шура приезжала в гости - тискала, теребила сестру:
- Не баба ты - куколка! Да оно и понятно: за офицером, не изработалась,
поди. Цацечка, одно слово!
Галина не обижалась на сестру:
- Кому-кому, но только не тебе, Шурка, жалобиться на судьбу: муж
работящий да здоровяк, дети вон какие - вот оно наше женское счастье.
И они обе начинали друг перед дружкой нахваливать своих мужей, и как бы
открывали обе, что мужья их столь хороши, что не надо и лучше.
Но стряслось чудовищное - Галина застала Данилу с другой, прямо у себя
дома, когда ребятишки были в саду, а она сама вернулась пораньше с работы.
Застала среди своих занавесок и наволочек, среди так лелеемой ею домашней
обстановки. Увидела - и это точно сразило ее и как бы облило липкой,
неприятно пахнущей грязью, которая мгновенно въелась во все поры ее
существа. Галина стала задыхаться, словно бы грязь набилась внутрь и
перекрыла доступ воздуху. Та, другая, помоложе, похватала свою одежонку и
улизнула в дверь. Данила онемел, его перекосило так, будто кто-то мощно
ударил его по лицу.
- Уходи, - скрипнул голос Галины. - Больше мы вместе жить не будем. Ни
минуты.
- Галочка!.. - стал оправдываться Данила. Опустился на колени.
- Встань. И уйди. Умоляю.
Как ни заклинал Данила, как ни ползал на коленях за Галиной из комнаты
в комнату, она оставалась неколебима. Ушел. Поселился у товарищей в
офицерском общежитии. Приходил в семью, упрашивал Галину, но она не
простила; требовала развода, но он не соглашался, тянул. Потом попросился в
другой гарнизон - перевели. Года через полтора Галина узнала, что сошелся он
с другой женщиной.
Никому из мужчин Галина не отвечала взаимностью, тихо, трудолюбиво жила
одна с детьми, вся в хлопотах по дому и на работе. Дети пошли в школу,
взрослели, радуя мать прилежной учебой и послушанием. Иван плохо помнил
отца, не интересовался им, а Елена, случалось, спросит у матери иной раз,
где он и что с ним. Галина не обманывала детей: мол, в длительной
командировке отец или героически погиб, но и правды не выдавала, уводила
разговор на другое.
- А про Данилову измену точно, Ваньча, знаю: ни словечком, ни
полусловечком не обмолвилась перед вами. Так ведь? - спросила
разрумянившаяся тетя Шура у Ивана. Он рассеянно улыбнулся и слегка качнул
головой. - Галинка не могла даже представить себе, что какой-то другой мужик
войдет в ее дом и будет жить, будто отец какой, рядом с ее и Данилы
ребятишками. Вот она какая была! Но с Марком Сергеичем все-таки сошлась.
Помнишь Марка Сергеича-то? Не любил ты его - знаю, знаю! А что же, родимый,
оставалось делать уже не молоденькой бабоньке? Да и поскребывала в дверь
старость. Ох, как боязно, Ваньча, остаться одной-одинешенькой!
- Я вас понимаю, тетя Шура. - И чуть было не сказал: "Вы бы знали, как
я-то одинок!"
Сойтись предложил солидный вдовец Марк Сергеевич. Лет на пятнадцать он
был старше Галины, но дородный и хватко-практичный был человек. Не пил, не
курил, грубого слова от него не услышать было. Жена его умерла лет восемь
назад, дети выросли и безбедно жили отдельно, благодаря отцу. Сам он работал
начальником крупного стройуправления, имел трехкомнатную, неплохо
обставленную квартиру, дачный участок с двухэтажным кирпичным домом,
автомобиль с просторным гаражом. Но понравилось Галине только то в Марке
Сергеевиче, что он был так же росл и виден собой, как ее Данила. Любить
сожителя она не могла, потому что не могла, как поделилась с Шурой,
подменить своей души на другую. И никаких его вещей, дач, машин и денег ей
не надо было, и она ничего себе не взяла, ни на что ни разу не заявила прав.
Но она была благодарна Марку Сергеевичу, что он не просил и не требовал от
нее любви. Она поняла, что ему прежде всего нужна была рядом красивая
молодая женщина, которая скрашивала бы его уже свернувшую к уклону жизнь,
тешила бы его мужское тщеславие.
- Любовь, Галочка, - грустно усмехался он, - дело наживное.
Ни Иван, ни Елена не приняли Марка Сергеевича, угрюмились, когда он
обращался к ним, тем более когда подносил подарки и угощения. И мать не
просила их смягчиться, притвориться хотя бы.
- Любой поступок должен быть честным, - говорила она своим детям, -
потому что за все воздастся, потому что все воротится к тебе же.
Быстро взрослевший Иван открыто называл мать идеалисткой, спорил с ней
и доказывал, что в борьбе за собственное благополучие - он почему-то не
любил слова "счастье", стеснялся произносить его - можно хотя бы на минуту
пожертвовать принципами. Мать взыскательно смотрела на сына и нередко
отступала, похоже, не находя веских резонов против.
- Жизнь, сынок, всему научит, - случалось, обрывала она полемику.
Мало-мало устроилась совместная жизнь Галины и Марка Сергеевича. Но в
его квартиру она так и не перебралась, как ни уговаривал, ни увещевал он.
Жила на два дома. Марка Сергеевича редко приводила в свой, а дети так и
вообще ни разу не были в его квартире, хотя Иван порывался посмотреть, "как
жирует советская номенклатура". "Мать как будто поджидала чего-то другого в
жизни - более важного, настоящего, возможно, - подумал сейчас Иван. - А
может быть, отца ждала? Неизвестно. Она не любила откровенничать".
Марк Сергеевич на нее втихомолку обижался, но по-стариковски терпел.
Задабривал свою странноватую сожительницу подношениями по случаю и без
случая, поездками по югам и за рубеж, но Галина была неумолима. А так жили,
можно сказать, просто прекрасно. Наведывалась в гости Шура и простосердечно
очаровывалась:
- Ой, счастливая, ой, везучая ты, Галка! - И больше слов не находилось
у нее. И трогала своими огрубелыми руками дорогую мебель в квартире Марка
Сергеевича, щупала ковры, поглаживала и встряхивала меховые шубы и шапки.
Всегда уезжала от Галины с ворохом ношеной, но добротной одежды, с
дефицитными в те времена колбасами и консервами.
Однажды Галина получила письмо. Оно пришло издалека, от начальника
госпиталя. В письме сообщалось, что во время учений Данилу придавило
перевернувшимся лафетом с орудием и что лежит он теперь в госпитале безногий
и в состоянии помрачения рассудка. Гражданская жена отказывается забирать
его, ссылаясь на то, что они не расписаны. "Какое будет Ваше решение,
гражданка Перевезенцева?" - стоял вопрос в конце письма.
Странно, но словно бы все годы разлуки с Данилой ждала Галина вести,
что ему требуется помощь именно от нее. И показалось тогда Ивану - что
понеслась она за Данилой не раздумывая, не убиваясь, не кляня судьбу.
Детям сказала:
- Ждите с отцом.
Когда ее подвели к больничной койке, она оторопела, хотя готова была
увидеть обезножившего и безумного. Лежал перед ней заросший клочковатыми
волосами мальчиковатый старик со слезящимися глазами.
- Данила... - беспомощно протянула Галина ни вопросом, ни утверждением.
Настороженно, но и с надеждой посмотрела на врача - молодого, но
утомленно-ссутуленного мужчину.
Врач участливо подвигал бровями.
- Он самый, он самый. По документам - Данила Иванович Перевезенцев.
Увы, более мы ничем помочь ему не можем. Надо забирать или определять в дом
для инвалидов. Можем посодействовать...
Галина так взглянула на врача, что тот, будто ожегся, невольно
отпрянул, но тут же оправился и заторопился к другим больным.
Галина присела на корточки:
- Данилушка, узнал ли ты меня?
Но он не узнал ее. Норовил высунуть из-под одеяла култышку, будто
хотел, как ребенок, похвастаться перед незнакомым человеком.
- Доберемся до дому... тебе полегчает, вот увидишь... Там дети... Они
уже большие... в университете учатся, сейчас у них сессия...
Он стихнул и сощурился на Галину, будто издалека смотрел на нее.
- По этим глазам из миллионов признала бы тебя, Данила, хоть жизнь и
изувечила тебя, - поглаживала она его худую слабую руку. Но он никак не
отзывался.
Как добирались до Иркутска - никому никогда не рассказывала Галина.
Только Шуре как-то обмолвилась:
- Думала, с ума сойду, не выдержу. Уж так люди хотят отгородиться от
чужих бед, не заметить стороннего горя и беспомощности!
Родителей встретили окостенело-неподвижный Иван и заплакавшая Елена.
Мать смогла им улыбнуться: мол, бывает и хуже, выше нос, молодежь!
Марк Сергеевич пришел вечером, испуганно - но тщился выглядеть строгим
- посмотрел на спавшего в супружеской постели Данилу, побритого, отмытого,
порозовевшего и теперь точь-в-точь похожего на старичка-ребенка. Марк
Сергеевич пригласил Галину на кухню. Потирал свои крепкие волосатые руки,
покачивался на носочках и длинно говорил, путано, околично, а потом набрал
полную грудь воздуха и как бы на одном дыхании предложил пристроить Данилу в
дом для инвалидов или психиатрическую лечебницу.
- Дорогая, не губи ты своей жизни! Ты так молода, красива, умна. Кто он
тебе, зачем он тебе?..
- Как же я потом в глаза детям и внукам буду смотреть? Как же я жить
дальше буду? Бросить человека в беде, отца моих детей? Вы что, чокнулись
все?..
Марк Сергеевич еще года два приходил к Галине, помогал по хозяйству, но
все же оставил свои старания и вскоре благополучно обзавелся новой семьей.
Данила лет пять лежал безнадежно-немощным, отстраненным, безмолвствовал
и смотрел в потолок, но по временам мычал и дико водил глазами. Ни Галины,
ни детей он так и не признал. В доме было по-прежнему чисто, сияюще-светло.
Летом так же был прекрасен цветущий балкон. Галина осунулась, но, как
когда-то, не постарела, не согнулась, не отчаялась и не озлобилась на
судьбу, хотя билась на двух работах, потому что денег нужно было много,
много. Дети успешно закончили учебу. Иван с охотничьим азартом окунулся в
журналистику, в газетное коловращение и раным-ранехонько преуспел своим,
поговаривали, бойким, благоразумным пером. Получил служебное жилье и совсем
отдалился от семьи. И разок в месяц, случалось, не забежит домой. Как-то раз
мать упрекнула его:
- Какой-то ты, сын, равнодушный растешь.
Он промолчал и долговременно не появлялся в родительском доме.
"Без совести я жил, молодой и самоуверенный, - подумал сейчас Иван. - Я
был ничтожен и самонадеян до безумия. Я совершенно не понимал матери и,
выходит, что не любил ее. Ничего мне не надо было, кроме личного успеха и
комфорта. Я так часто с самой юности ломал свою судьбу, глушил всякий
здоровый и чистый звук из своей души, боялся, что уведет он меня от моих
грандиозных проектов..."
Иван поднял глаза на портрет молодой матери и что-то
застарело-ссохшееся подкатило к его горлу.
- Что с тобой, Ваньча? - спросила приметливая тетя Шура.
- Не знаю, - зачем-то с усилием прижал он ладони к глазам.
Елена после университета несколько лет прожила с родителями, а потом
удачно и по большой любви вышла замуж за офицера и уехала в Ленинград.
Данила умер во сне, не мучаясь. Галина сутки ли, больше ли просидела
возле покойного мужа в полном одиночестве, никого не приглашая в дом. Не
плакала, не убивалась, а даже стала напевать, - напевать легкомысленную,
игривую песенку, полюбившуюся им когда-то в молодости.
А потом в ее жизни появился Геннадий - ее скромное и, может быть,
несколько запоздалое счастье. Ни тетя Шура, ни Иван сейчас сказать не смогли
бы, если кто спросил бы у них, - когда же и как рядом с Галиной оказался
Геннадий? Просто с каких-то пор стал наведываться к Перевезенцевым
молчаливый и как-то виновато улыбавшийся мужчина. То гвоздь вобьет, то мусор
вынесет, то кран починит. Тихо, почти тайком приходил. И тихо, чуть не
украдкой уходил. С Иваном не знакомила, Елене о нем не писала, и даже от
Шуры утаивала его.
Однако одним прекрасным воскресным днем они под руку прошлись по
Байкальской и по двору, вместе вошли в подъезд, а утром вместе отправились
на работу: Геннадий - на завод, а Галина - в свое управление. Потом прилюдно
стала звать его Геником, а Геннадий ее - Галчонком.
- Гляньте, гляньте, прямо-таки божьи одуванчики, - беззлобно
перешептывались соседки, завсегдатаи лавочек, провожая взглядами Галину и
Геннадия.
- А что - живут друг для друга, и молодцы!
Геннадий был низкорослым, коренасто-сутулым мужичком с большими грубыми
"слесарскими" руками. А Галина - все такая же худенькая, как девочка, и выше
Геннадия почти что на полголовы. Она - несомненная красавица, хотя на
неминуче-нещадном возрастном увядании. Он - весь угрюмо-мрачный, квадратно
скроенный. Она - хотя и маленький, но начальник, притом офицерская вдова. Он
- простой, самый что ни на есть простой слесарь. Но самым удивительным в
этой паре было то, что, когда они сошлись, Галине уже соскользнуло за
пятьдесят пять, а ему не вскарабкалось, кажется, и к сорока или, поговаривал
всезнающий соседский люд, даже и тридцати пяти не исполнилось. Никто не
верил, что они год-два или три от силы проживут вместе. Шура, шаловливо
посверкивая глазами, как-то высказала Галине:
- Ну, побалуйся-поиграйся с ребеночком... девонька-старушка!
- Что же, Шура, по-твоему - оттолкнуть и обидеть мне человека? Я не
вылавливала Гену, не расставляла сетей. Увидел он меня в столовой, а после
работы - пошел, побрел за мной, как когда-то и Данилушка. Все молчит,
молчит, а как взгляну на него - краснеет да бледнеет. Думала, походит и
отвяжется, найдет какую моложе. Ан нет! Хвостиком моим стал. Пришлось
заговорить с ним. Понравился человек - степенный, открытый и бесхитростный.
Он детдомовский, сиротинушка, но такой, знаешь, ласковый и отзывчивый вырос,
хотя с виду многим воображается, что законченный мужлан. Он, Шурочка, так
мне нашептывает: "Я тебя, Галчонок, жалею". Вот ведь как: молоденький, а
понимает, что бабу надо жалеть. Слышь, не просто любит, а - жалеет. И я
стала жалеть его... на том и слюбились, - невесело улыбнулась Галина.
Иван почти не общался с Геннадием, первое время даже не здоровался с
ним, когда забегал к матери, чтобы, по большей части, позаимствовать
деньжат. Но Геннадий сам стал к нему подходить и протягивать для приветствия
свою грубую смуглую руку. Ивана сердило это крепкое "слесарское" пожатие,
как, мерещилось ему, тайный намек: слесарь-де выше какого-то там писаки,
хотя и прозванного красивым и непонятным словечком "журналист".
- Ма, не метит ли сей добрый молодец прописаться в нашей квартире? -
как-то спросил Иван, независимо-бодренько покачиваясь на носочках модных
туфель.
Мать промолчала и даже не взглянула на сына, но он увидел, как
затряслись ее плечи. Не успокоил, не объяснился, буркнул "пока" и ушел. И
месяца два не являлся и не звонил.
Год люди ждали, два ждали, когда же разлетятся Галина и Геннадий, но
они прожили вместе лет десять, до самой кончины Галины, и кто бы хоть раз
услышал, что они сказали друг другу неучтивое, резкое слово. Никто
достоверно и не знал, как они живут, а сами они ничего не выставляли на
обозрение, хотя и не скрытничались. У них редко бывали гости: быть может,
все лучшее земное и высшее они находили друг в друге. Но одно попадало на
поверхность неизменно приметливой сторонней жизни: Геннадий зачастую
приходил с работы раньше Галины и неизменно дожидался ее на балконе.
Пристально и беспокойно всматривался на дорогу сквозь ветви тополей и сосен,
хмурился и много курил. Но только приметит Галину - встрепенется, оживет,
загасит сигарету (она запрещала ему курить дома, потому что у Перевезенцевых
никто никогда не курил), помашет ей рукой. Она иногда останавливалась возле
лавочки поговорить с соседями, а он с балкона напоминающе-нетерпеливо
покашливал и покряхтывал, в забывчивости даже снова прикуривал. Женщины иной
раз подсказывали ей, посмеиваясь:
- Твой-то, Галка, глянь - весь извелся.
- Не мучай его - ступай уж, что ли.
В шестьдесят шесть Галина жестоко простыла, дружной гурьбой раскрылись
ее застарелые болячки. Она никогда серьезно не лечилась, и на этот раз все
не обращалась к врачам, тянула, словно не хотела просто так сдаться болезням
и старости, пользовалась домашними средствами, но не помогало. Геннадий чуть
не за руку увел ее в поликлинику. Шуре, прознавшей о болезни сестры и сразу
же примчавшейся на электричке, уже в жару и лихорадке шепнула, с великим
трудом зачем-то улыбнувшись чернеющим ртом:
- Смотри-кась, Шурочка, даже умираю, как Гриша, - от простуды.
Получается, думает он обо мне, дожидается там, а?
- Ха, "умираю"! Да ты, Галка, до ста лет проскрипишь...
Попросила Галина, чтобы сына поскорее позвали. Но Иван находился в
очередной, случавшейся почти что каждую неделю командировке.
- Напугайте, что ли, телеграммой. Он мне так нужен, так нужен...
Иван приехал, строго-деловитый, сдержанный. Мать оставила в комнате
только его:
- Умру, а долга не исполню перед тобой: прости меня, сынок.
И потянулась всем телом вперед, к Ивану, - не поклониться ли? Бессильно
откинулась на подушку.
- За что?
- Видела, недоволен ты был, что с молодым я жила. Вроде как и жила
последние годы единственно в свое удовольствие. Наверное, так и было.
Появился в моей жизни Гена, и захотелось мне, старой да глупой кляче,
счастья, просто счастья. Ты страдал из-за меня? Знаю, знаю! Прости. Теперь