Страница:
Анюте захотелось чаю. Она пошла на кухню, а когда вернулась, то сердце у ней упало. С экрана на нее глядел Юра. Крупным планом. Глядел, а потом план сменился, и она увидела, что он понуро сидит за столом, лейтенант задает вопросы, а Юра отвечает.
– Что ж. Нам все понятно, – сказал лейтенант и повернулся к телезрителям. – Перед вами Климов Юрий Михайлович, 1935 года рождения. Нигде не работает. Последнее место работы не помнит. Говорит, что служил в цирке, а иногда что был пожарником, сторожем. Что ж, циркач он знатный, – пошутил лейтенант. – Основная специальность гражданина Климова – облапошивание слишком легковерных граждан, а в основном – гражданок. Он, пользуясь доверием неопытных женщин и вымогая у них деньги, колесил по Союзу. Таких в народе зовут трутнями. Этот бич, то есть бродяга, как мимолетное видение появляется то там, то тут. Ночует где попало, а на что живет – я вам уже объяснял. Последнее место жительства гражданина Климова…
Аня замерла.
– …туалет железнодорожного вокзала, – выдержав паузу, сказал лейтенант и строго обратился к оборванцу: – Как думаете дальше жить, Климов?
– Я исправлюсь, – глухо пообещал трутень.
– Что ж, я думаю, у вас будет для этого достаточно времени, – сказал лейтенант и твердо заявил: – Гражданин Климов осужден по статье…
И назвал статью. Бродяжничество, тунеядство, то, се.
– …на год и шесть месяцев исправительно-трудовых работ.
Анюта как в чем была, так и выскочила на улицу. А на улице, по случаю завершения трудовой недели, гуляли и пели люди.
– У нас сейчас, наверное, тоже поют, – мелькнуло у Анюты. – Мальчики играют, Жора в барабан бьет, а гости поют, пляшут.
В телефонной будке, к счастью, никого не оказалось. Аня набрала «09».
– Да, алё.
– Как можно позвонить на телевизор?
– На какой еще телевизор?
– Ну, на телевизор, где показывают.
– Что вы говорите такое?
– Ну, телевизор, где показывают.
– На студию телевидения, что ли?
– Ну.
– Выражайтесь яснее, – буркнула телефонистка. – А то – телевизор.
И через некоторое время сказала:
– Два-двенадцать-двадцать два.
Два и двенадцать и двадцать два.
– Алё, это студия телевидения?
– Да. Вас слушают, – раздался веселый голос.
– Мне нужно Климова. Скажите ему, что Анюта, мол, зовет. Он знает.
– Климов? Сейчас я посмотрю.
Посмотрел.
– Климов? Но позвольте, у нас нет такого.
– Мне Климова надо.
– Послушайте, вы, Анюта, какого вам нужно Климова? Вы куда звоните? У нас нет Климова.
– Есть. Там у вас «ноль-два» идет. Он там. Ему дали полтора года. Если нельзя, так пусть хоть под конвоем приведут. Мне ему надо сказать. Ой, дяденька! – официантка вдруг заплакала. – Ой, дяденька, ну я очень прошу, ну очень. Позови, сделай, а я в долгу не останусь. Честное слово.
Дяденька растерялся.
– Эй! Эй ты там! Не плачь. Да не плачь же ты. Не могу я его позвать.
– Не можешь, гад! Ничего вы не можете!
– Да не могу я. Правда! Эта передача, которая сейчас идет, она идет в записи. Понимаешь?
– Как это в записи?
– Она была записана, а сейчас идет.
– Куда записана?
– Куда. На пленку записана, вот куда. Ее записали, по-моему, где-то примерно неделю назад. Сейчас я посмотрю.
– Посмотри.
– Да. Неделю назад примерно. Шесть дней.
Слезы у Анюты высохли.
– Где же мне теперь его искать? – спросила она.
– Не знаю, – человек понес чепуху. – Не знаю, откуда мне знать. Я не в этой редакции. Я дежурю.
– Так где же?
– Не знаю. Вообще-то в милиции, наверное. Или в этой… как ее, в тюрьме.
И наступило молчание.
И продолжалось молчание.
– А вы ему кто будете? – осторожно спросил голос.
– Никто, – ответила Аня и повесила трубку.
И снился сон. Будто бы – черный диск, и на том диске многие.
– Бойся! Бойся! – говорит лейтенант. – Бичи – это огромная разрушительная сила. Если сто человек сибирских бичей запустить, например, в Голландию, то они ее всю покорят и обратят в православную веру.
– А зачем нам, чтобы они были православные, – удивляется Корольков в галунах.
– Совершенно верно, – говорят музыканты.
Цветок растет в скале.
– Вот я об чем и предупреждаю, – нелогично отвечает лейтенант. – Моральный уровень поведения женщин. Аккуратность в этих вопросах.
– Ура! – кричит кто-то.
– Но мы же из другой редакции, – возражают ему.
– Бойся! – итожит лейтенант.
– И несколько поколений голландских детей будут ботать по фене, – неожиданно вступает в разговор Юра.
Юра, Юрочка, лапушка ты моя, гражданин Климов.
"к …бумазейный… – Устаревшее, от франц. Bombasin или итал. Bambagia. Хлопок. Сейчас говорят «хлопчатобумажный».
…японец… – Ничего здесь обидного для жителей Страны восходящего солнца нет. Скорей всего, здесь латентная к ним приязнь, неконтролируемое восхищение их менталитетом. Не зря же в русский фольклор вошли идиомы «японский городовой» и «япона мать».
…рвал когти… – Думаю, что при нынешней приблатненности общества даже иностранцы знают, что это означает.
Чистый адмирал, а не швейцар! – Говорят, что прозаик Юрий Олеша, находясь в состоянии алкогольного опьянения, принял адмирала за ресторанного швейцара и попросил вызвать ему такси. А когда узнал от оскорбленного адмирала, что он НАСТОЯЩИЙ АДМИРАЛ, то сказал ему: «В таком случае вызовите мне катер». Пожалуй, это не лучшая из олешиных острот.
…ли чо ли… – что ли (сиб.).
…отправили за хорошие дела куда надо. – То есть посадили. Эвфемизм, а выглядит куда художественней, чем если бы я прямо написал «отправили в лагерь». «За хорошие дела» – это из народного советского перепева начала поэмы Николая Некрасова (1821–1878) «Коробейники»:
«Хмуриться не надо, Лада». – Модный эстрадный шлягер тех лет с псевдорусским уклоном, начинавшийся со слов: «Под железный звон кольчуги…». Говорят, что название автомобиля «Лада» обязано этой песне, которую с утра до вечера трендели по советскому радио.
Я читал в научной книжке, мне один давал. – Такие книжки, переведенные с гэдээровского немецкого, пользовались среди населения популярностью на порядок выше, чем бредятина про эту самую «Ладу».
И какой-нибудь мальчик босой… – Это из блатной песни «Запоздалая тройка», начинающейся со слов:
– Два-двенадцать-двадцать два. – Как время бежит! В городе К. теперь семизначные телефонные номера, и бичей (бродяг) примерно на столько же больше (в пропорции).
Бичи – это огромная разрушительная сила. – Асоциальные эти элементы светлой социалистической действительности гордо расшифровывали свое самоназвание как Бывший Интеллигентный Человек и обижались, когда образованные собеседники напоминали им, что английское «bitch» – не что иное, как русское «сука».
…ботать по фене… – разговаривать на тюремно-лагерном жаргоне (устар.).
ЖДУ ЛЮБВИ НЕ ВЕРОЛОМНОЙ
– Что ж. Нам все понятно, – сказал лейтенант и повернулся к телезрителям. – Перед вами Климов Юрий Михайлович, 1935 года рождения. Нигде не работает. Последнее место работы не помнит. Говорит, что служил в цирке, а иногда что был пожарником, сторожем. Что ж, циркач он знатный, – пошутил лейтенант. – Основная специальность гражданина Климова – облапошивание слишком легковерных граждан, а в основном – гражданок. Он, пользуясь доверием неопытных женщин и вымогая у них деньги, колесил по Союзу. Таких в народе зовут трутнями. Этот бич, то есть бродяга, как мимолетное видение появляется то там, то тут. Ночует где попало, а на что живет – я вам уже объяснял. Последнее место жительства гражданина Климова…
Аня замерла.
– …туалет железнодорожного вокзала, – выдержав паузу, сказал лейтенант и строго обратился к оборванцу: – Как думаете дальше жить, Климов?
– Я исправлюсь, – глухо пообещал трутень.
– Что ж, я думаю, у вас будет для этого достаточно времени, – сказал лейтенант и твердо заявил: – Гражданин Климов осужден по статье…
И назвал статью. Бродяжничество, тунеядство, то, се.
– …на год и шесть месяцев исправительно-трудовых работ.
Анюта как в чем была, так и выскочила на улицу. А на улице, по случаю завершения трудовой недели, гуляли и пели люди.
– У нас сейчас, наверное, тоже поют, – мелькнуло у Анюты. – Мальчики играют, Жора в барабан бьет, а гости поют, пляшут.
В телефонной будке, к счастью, никого не оказалось. Аня набрала «09».
– Да, алё.
– Как можно позвонить на телевизор?
– На какой еще телевизор?
– Ну, на телевизор, где показывают.
– Что вы говорите такое?
– Ну, телевизор, где показывают.
– На студию телевидения, что ли?
– Ну.
– Выражайтесь яснее, – буркнула телефонистка. – А то – телевизор.
И через некоторое время сказала:
– Два-двенадцать-двадцать два.
Два и двенадцать и двадцать два.
– Алё, это студия телевидения?
– Да. Вас слушают, – раздался веселый голос.
– Мне нужно Климова. Скажите ему, что Анюта, мол, зовет. Он знает.
– Климов? Сейчас я посмотрю.
Посмотрел.
– Климов? Но позвольте, у нас нет такого.
– Мне Климова надо.
– Послушайте, вы, Анюта, какого вам нужно Климова? Вы куда звоните? У нас нет Климова.
– Есть. Там у вас «ноль-два» идет. Он там. Ему дали полтора года. Если нельзя, так пусть хоть под конвоем приведут. Мне ему надо сказать. Ой, дяденька! – официантка вдруг заплакала. – Ой, дяденька, ну я очень прошу, ну очень. Позови, сделай, а я в долгу не останусь. Честное слово.
Дяденька растерялся.
– Эй! Эй ты там! Не плачь. Да не плачь же ты. Не могу я его позвать.
– Не можешь, гад! Ничего вы не можете!
– Да не могу я. Правда! Эта передача, которая сейчас идет, она идет в записи. Понимаешь?
– Как это в записи?
– Она была записана, а сейчас идет.
– Куда записана?
– Куда. На пленку записана, вот куда. Ее записали, по-моему, где-то примерно неделю назад. Сейчас я посмотрю.
– Посмотри.
– Да. Неделю назад примерно. Шесть дней.
Слезы у Анюты высохли.
– Где же мне теперь его искать? – спросила она.
– Не знаю, – человек понес чепуху. – Не знаю, откуда мне знать. Я не в этой редакции. Я дежурю.
– Так где же?
– Не знаю. Вообще-то в милиции, наверное. Или в этой… как ее, в тюрьме.
И наступило молчание.
И продолжалось молчание.
– А вы ему кто будете? – осторожно спросил голос.
– Никто, – ответила Аня и повесила трубку.
И снился сон. Будто бы – черный диск, и на том диске многие.
– Бойся! Бойся! – говорит лейтенант. – Бичи – это огромная разрушительная сила. Если сто человек сибирских бичей запустить, например, в Голландию, то они ее всю покорят и обратят в православную веру.
– А зачем нам, чтобы они были православные, – удивляется Корольков в галунах.
– Совершенно верно, – говорят музыканты.
Цветок растет в скале.
– Вот я об чем и предупреждаю, – нелогично отвечает лейтенант. – Моральный уровень поведения женщин. Аккуратность в этих вопросах.
– Ура! – кричит кто-то.
– Но мы же из другой редакции, – возражают ему.
– Бойся! – итожит лейтенант.
– И несколько поколений голландских детей будут ботать по фене, – неожиданно вступает в разговор Юра.
Юра, Юрочка, лапушка ты моя, гражданин Климов.
"к …бумазейный… – Устаревшее, от франц. Bombasin или итал. Bambagia. Хлопок. Сейчас говорят «хлопчатобумажный».
…японец… – Ничего здесь обидного для жителей Страны восходящего солнца нет. Скорей всего, здесь латентная к ним приязнь, неконтролируемое восхищение их менталитетом. Не зря же в русский фольклор вошли идиомы «японский городовой» и «япона мать».
…рвал когти… – Думаю, что при нынешней приблатненности общества даже иностранцы знают, что это означает.
Чистый адмирал, а не швейцар! – Говорят, что прозаик Юрий Олеша, находясь в состоянии алкогольного опьянения, принял адмирала за ресторанного швейцара и попросил вызвать ему такси. А когда узнал от оскорбленного адмирала, что он НАСТОЯЩИЙ АДМИРАЛ, то сказал ему: «В таком случае вызовите мне катер». Пожалуй, это не лучшая из олешиных острот.
…ли чо ли… – что ли (сиб.).
…отправили за хорошие дела куда надо. – То есть посадили. Эвфемизм, а выглядит куда художественней, чем если бы я прямо написал «отправили в лагерь». «За хорошие дела» – это из народного советского перепева начала поэмы Николая Некрасова (1821–1878) «Коробейники»:
И т. д.
Эх, полным-полна коробочка,
Снова полная она.
И сидят в ней люди разные
За хорошие дела.
Кто за кражу, за растрату там,
За убийство, за грабеж…
«Хмуриться не надо, Лада». – Модный эстрадный шлягер тех лет с псевдорусским уклоном, начинавшийся со слов: «Под железный звон кольчуги…». Говорят, что название автомобиля «Лада» обязано этой песне, которую с утра до вечера трендели по советскому радио.
Я читал в научной книжке, мне один давал. – Такие книжки, переведенные с гэдээровского немецкого, пользовались среди населения популярностью на порядок выше, чем бредятина про эту самую «Ладу».
И какой-нибудь мальчик босой… – Это из блатной песни «Запоздалая тройка», начинающейся со слов:
…пальто джерси… – Из модной стопроцентной импортной шерсти. Слово «импортный», кстати, тоже исчезло из обихода, ввиду нахлынувшего на страну обилия западных товаров, каждый из которых имеет свою торговую марку, и в этих марках постоветские граждане научились теперь прекрасно разбираться.
Не храпи, запоздалая тройка, —
Наша жизнь пролетит без следа;
Может, завтра тюремная койка
Успокоит меня навсегда.
– Два-двенадцать-двадцать два. – Как время бежит! В городе К. теперь семизначные телефонные номера, и бичей (бродяг) примерно на столько же больше (в пропорции).
Бичи – это огромная разрушительная сила. – Асоциальные эти элементы светлой социалистической действительности гордо расшифровывали свое самоназвание как Бывший Интеллигентный Человек и обижались, когда образованные собеседники напоминали им, что английское «bitch» – не что иное, как русское «сука».
…ботать по фене… – разговаривать на тюремно-лагерном жаргоне (устар.).
ЖДУ ЛЮБВИ НЕ ВЕРОЛОМНОЙ
У нас в слободе Весны жил один мужик по имени Васька Метус, и у него была жена.
– Ну и что? – скажете вы. – Многие живут в этой слободе, и почти у всех есть жены.
А то, что он свою жену ужасно ненавидел и хотел бы от нее избавиться.
– Ну и что! – опять скажете вы. – Многие ужасно ненавидят своих жен и хотели бы от них избавиться.
А вот то. Слушайте. Многие-то многие, а Метус при живой жене взял да и привел в дом еще одну.
Он привел ее и оставил в сенях. А сам зашел в избу.
Дома сидели его как бы существующая жена Галька и мама-старушка Метуса Макарина Савельевна, которая считала сына дураком, несмотря на то что он ее кормил, поил и одевал в ситцевые платья.
Женщины лузгали семечки.
Пело и играло радио. Тикали ходики. Мурлыкала киска, и домашние накинулись на Ваську, что тот пьяный.
– Ты где шляешься, сволочь?!
– Где? – переспросил Метус и сам ответил где.
Женщины закрутились по кухне и думали, что Васька сейчас их начнет гонять.
Но он их бить не стал, а, напротив, сел за кухонный стол, покрытый клеенкой, и сказал заплетающимся языком:
– Г-глина! Мне нужно обсудить с тобой очень важный вопрос.
– Вопрос-вопрос! Что еще за вопрос! Куды? Ложись лучше спать, Васенька, а завтра поговорим, – отвечала Галина голосом плачущим и явно приготовленным на случай Васькиных побоев.
– Сядь! Сядь, баба! – строго и величественно повторил Василий и запел:
Жду любви не вероломной, а такой большой, огромнай!
Поняла?
– Нет, не поняла, – отвечала Васькина жена Галина, торговавшая продовольственным товаром в ларьке Заготскота.
– Ну так сейчас поймешь. Я тебе все объясню, – посулился Василий.
И объяснил, что Галина пускай ступает с богом к себе домой или еще куда-нибудь, куда она хочет, поскольку он ее не только не любит, не только не видит в ней своего или вообще какого-либо идеала, но даже имеет новую претендентку на ее место.
– Так что все. Хоре. Пожили рядком, разойдемся ладком.
Васька привел неизвестно откуда взятую пословицу и думал, что все уже, что дело, так сказать, в шляпе.
Но не тут-то было.
– Ой-ой-ой! Ой, глаза бы мои на свет не глядели! – завыла Галина. – Мы ж… Мы ж… Мы ж с тобой муж и жена! Ва-асень-ка!
Крик, плач.
– Мы с тобой никогда не были муж и жена. Ты врешь. Мы с тобой подженились, так вот это точно, мы с тобой подженились, а сейчас я тебе даю развод, – пояснял Василий формальную сторону вопроса.
Пояснял, пояснял, а сам тем временем отворил дверь в сенцы, где притаилась его новая претендентка, и крикнул:
– Подь. Подь сюда!
Новая претендентка оказалась так, ничего себе, а в темноте сенок вообще выглядела некоторой даже красавицей. Галина, увидев это, завыла еще пуще, и сенная красавица вступила в дом.
Она злобно посмотрела на Галину, потом – в угол, где висела икона, а потом бухнулась в ноги Макарине Савельевне.
– Простите, мама! Простите нас. Падай, падай и ты, Василий! – забилась и зарыдала она.
Все рыдали и плакали. Даже Метус пустил слезу. Но на колени он, правда, падать не стал. Он обнял свою старую бывшую подженку, поцеловал ее на прощание и стал выталкивать за дверь.
Все рыдали и плакали, лишь старушка мама сохраняла полное спокойствие.
– Ты дурак, – сказала она сыну.
– Ну почему? – обиделся тот.
– Дурак. Дурак. Падай, Вася. Падай! – соглашалась новая жена, колотясь головой об пол.
Так они и зажили. Славно зажили. Только в первую ночь и проявились вышеописанные неудобства, связанные с переменами и перестановками. А потом все устроилось: Галина убралась к себе на другой конец слободы, где жили ее родители. Убралась и вскоре, по слухам, вышла замуж за солдата из стройбата, квартировавшего в их избе. Солдат обещал на ней жениться, лишь только кончится срок его действительной службы. На Метуса она при встрече подчеркнуто не смотрела.
А новые молодые Метусы зажили удивительно ладно и славно, несмотря на то что Валя, так звали претендентку, оказалась рябенькая. Она в детстве как-то болела оспой, и у нее от оспы остались рябинки на лице.
– Да при чем тут воспа, – горячо и возбужденно говорил Василий матери. – Мало ли у кого на харе черти в свайку играли.
А Макарина Савельевна в ответ на это всегда ему резонно:
– Дурак ты и есть дурак.
– Ты посмотри, какая она работница, – хвалился Васька.
А жена Валя действительно оказалась очень работящая. Она завела поросюшку и телку и очень хорошо их кормила помоями и объедками, которые приносила из столовой. Она работала в столовой. Мыла посуду.
Кормила, поила, холила, и поросенок с телкой росли, как навитаминенные.
И о Ваське успевала позаботиться, и о Макарине Савельевне. В общем, взяла дом в свои руки. Василий иногда не знал даже что и как. Что есть в доме, чего нету. И Макарина Савельевна не знала. А Валька знала.
Славно зажили. И ладно было, и хорошо, а нет-нет да Василий запоет свою прежнюю песню:
– Жду любви не вероломной, а такой большой-огромной…
– Уж ты и не пел бы так, Васенька, а то сглазишь наше счастье, – говорила жена, льстиво прижимаясь к могучей груди незаконного мужа.
– А я пою. Пою – и все, – упрямо отвечал Василий. – Пою потому, что жизнь разнообразна и может быть все. И с тобой мы оч-чень даже просто можем расстаться. Как в море корабли.
– Ну уж, – пугалась жена.
– Да. Я пою. Все может быть. И знай, что ты для меня вовсе не идеал.
И ведь действительно – он оказался прав.
Потому что в один прекрасный день приходит на двор какой-то мужик и велит отдавать поросюшку и телку, поскольку «Валентина Ивановна мине этих животинок продали через нотариуса».
И мужик стал совать всем в нос какую-то бумагу с гербовой печатью.
– А вот этого ты не видел? – Метус показал, что мог увидеть мужик, и опрометью кинулся по месту работы в столовую, а там выяснилось, что его якобы жена уже уволилась.
– И неизвестно, куда отбыла, – хохотали ее нахальные товарки.
Неизвестно. Это сначала было неизвестно. Телку и по-росюшку пришлось отдать, потому что против гербовой печати не попрешь – можно поломать рога, а мужик в следующий раз привел с собой еще и милиционера. Мужик этот, кстати, оказался ничего. Он имел дом – будку путевого обходчика и решил обзавестись хозяйством. Он сказал, что, может быть, даже и понимает Метуса, но поскольку деньги заплачены, то он тут ничего не может поделать.
Так что пришлось отдать. И только потом обнаружилось мошенничество, а именно что Валька была в сговоре с путевым обходчиком. Выяснилось, что они обо всем уже давным-давно договорились и только ждали, по-видимому, когда подрастет телка. Теперь они стали жить одним домом, в будке, а Васькина любовь, таким образом, кончилась и разбилась, как стеклянный шар.
И Метус, ошалев от всего этого, говорит маме:
– Вот видите, мама.
А старушка ему в ответ одно:
– Это все потому, что ты – дурак.
– Жду любви не вероломной… – запел тогда Метус и стал сажать в поле картошку, поскольку была весна. Он посадил целых десять соток картошки, да и в огороде еще чуть не полный мешок.
Кроме того, он хотел затеять судебный процесс со своей бывшей Валентиной Ивановной по случаю, что она украла у него всю скотину, но та одумалась, испугалась и сама отдала ему по сговору 125 рублей.
На эту сумму Метус купил себе мотоцикл. Мотоцикл был очень старый и весь какой-то ржавый, но обладал одним важным достоинством: сзади для пассажира у него имелось шикарное черное мягкое прекрасное пружинное седло от трофейного мотоцикла БМВ.
Скоро и пассажиры нашлись, потому что Метус опять женился. Как он в этот раз женился – все равно и, пожалуй, даже и не имеет значения. Одно можно сказать, что последняя жена была ничуть не хуже, чем две первые. И не рябая, и не косая, а только чуть-чуть похожая на швабру.
Ну Метус жил себе да жил. И совершенно бесстрашно пел свое «Жду любви не вероломной».
Ну и вот. И настал август месяц, когда падает желтый лист и синеет воздух, когда перелетные птицы собираются домой, когда картошка уже окучена и нужно подумывать о том, как ее убирать и где доставать грузовик, чтобы вывезти урожай с поля.
А на грузовике ездил стройбатовский солдат по имени Рафаил, восточный человек.
Они как-то раз пришли, Рафаил и Метус, к Метусу домой и стали выпивать и договариваться.
Они пили, и жена не вмешивалась, потому что ее не было дома, а старуха молчала, потому что ей было все равно.
Они пили и договаривались, а потом Метус стал жаловаться, что мотоцикл весь ржавый и очень скрипит.
– И выхлопная труба погнутая, – огорчался он.
– Кольца, поршни, аккумулятор – все должно быть новое, а тогда – пускай! – Рафаил рубанул ладонью воздух.
И они еще выпили.
– Кольца, поршни, труба – все это есть, – сказал Рафаил.
– Где? – удивился Метус. – Нигде нету.
– Э-э, бяшка! – восточный человек скривился. – У меня в городе есть земляк, а у него есть кольца, поршни, моршни, чистим, блистим – у него все есть.
– Вот везет же вам, – восхитился Метус. – Везде у вашего брата земляки.
И сразу же стал хлопотать.
– Мама, – сказал он официально, – скажите моей жене, что пусть она не волнуется, а мы едем в центр за запчастями.
Мама молчала.
– Все для вас же. Стараешься, стараешься, – объяснил Василий, вытягивая из комода семейные сорок рублей. – Мы к вечеру будем.
– Мы на машине, – пояснил солдат Рафаил.
И поехали. А к вечеру не вернулись.
Не вернулись и утром.
Тогда новая молодайка старухе Макарине и говорит:
– Мама, может, их ГАИ забрала.
– Нет, доча, ГАИ их не может забрать, потому что Рафка военный человек. Их может забрать только ВАИ, а тогда Ваську бы отпустили, потому что он – штатский, – отвечала мудрая старуха.
И добавила:
– Поди забурились куда, паразиты.
И точно, забурились, да как еще. К вечеру пришел к ним солдат Рафаил. Вот именно что пришел, а не приехал. Он держал в руках гитару с пышным красным бантом и отнесся непосредственно к Макарине Савельевне, сказав:
– Все, мамаша. Не плачьте и не рыдайте, а ваш сына сидит в КПЗ и получит на полную катушку.
И рассказал ужасный случай, как опять подвела Метуса «Жду любви не вероломной».
…Они никаких запчастей, конечно, не нашли, потому что жена земляка, здоровенная бабища, сказала, что он куда-то уехал.
– Да куда же он мог поехать? Зачем ему куда ехать? – засомневались друзья.
– А я скудова знаю, – сказала бабища и не пустила их в дом.
Они тогда стали ждать и пошли в парк культуры и отдыха, где играл духовой оркестр, где читали лекции про Марс и космонавтов, а также продавали стаканами розовый портвейн.
В решетчатой беседочке, увитой плющом.
– Жду любви не вероломной, – вскоре запел Метус и тряс Рафаила за плечо, а тот открыл один глаз и пробормотал:
– А! Отстань, ара. Дай отдохну.
И положил голову на стол.
А Метус тогда вышел на симпатичную парковую дорожку, посыпанную гравием, и стал гулять, любуясь окружающей его культурой, а также отдыхом.
И вдруг – да, вот именно вдруг, а не как-нибудь – ни с того ни с сего он увидел ту, которую ждал, по-видимому, всю жизнь.
– Жду любви не вероломной, – снова запел он, приближаясь к женщине.
– Да? – хрипло спросила та, которая имела под глазом синяк, прекрасные черные волосы, серьги, накрашенные губы и папиросочку в них. Чулок у ней был спущен, а так весьма хороша собой и грациозна, как лань. – Да? – переспросила женщина и сказала: – Ты мне шаньги не крути, понял?
– Ты не лайся, я тебя люблю. Ух ты хорошая, – обнял ее Метус.
– Ишь ты! – женщина захохотала, как залаяла. – Хочется. Хочется, а у тебя шалыжки есть?
– Есть, – сказал простодушный Метус. – Вот.
И показал женщине десятку.
– О! Вот молодец! – женщина стала совсем своя и запела:
Потом они пили рассыпуху в той же беседочке, увитой плющом, где Рафик уже отдохнул и беседовал с какими-то людьми, бешено вращая кистями рук. Он поздравил Метуса, сладко чмокнул, посмотрев на даму, и выпил за их здоровье.
Потом он остался в беседочке, а они шатались по симпатичным дорожкам, обнимаясь, куря и веселя своим обликом отдыхающую молодежь.
И шло время. И упала на землю ночь, усеяв темное небо мелкой сыпью звезд, и месяц светил. Светил, светил и освещал справляемый в центре парка, в кустах, непосредственно за гипсовой статуей оленя, нехитрый праздник любви Василия Метуса и черноволосой гражданки.
Видите ли, милиционер. А ему, очевидно, донесла парковая уборщица. Милиционер помешал. Он подошел, он обнаружил влюбленных, извлек Метуса, поставил на ноги и довольно мирно посоветовал:
– Ты, мужик, лучше вали отсюда подобру-поздорову.
А гражданке сказал:
– А ты, Танька, если еще раз тут появишься, то я тебе, бичухе, остригу голову.
– А что я, – заныла Танька.
Что бы Метусу послушать опытного человека, разыскать Рафаила да и валить, валить, рвать когти.
А он взял да, как дурак, заорал на милиционера, кинулся на него, как бык, и ударил влюбленным кулаком по голове.
Милиционер засвистел, Метус еще приложился. На свистки явился Рафик и удержал Метуса от дальнейших необдуманных поступков.
Но как он ни уговаривал, как ни просил милиционера, как ни сулил ему горы золотых восточных денег, тот был непреклонен, и Метуса повезли.
– Он очень обиделся, – объяснил Рафаил. – Ну а вы, спрашивается, не обиделись бы, мамаша, если вас при исполнении служебных обязанностей шарахнули кулаком по голове за ваш же добрый совет?
Старушка заплакала и сказала:
– Я говорила, что он – дурак. Может, его хоть в дурдом посодят, а не в тюрьму?
– Не знаю. Не знаю. Сушите сухари лучше. Что же делать?
И Рафаил ушел, предварительно добавив и пошутив:
– Не плачьте, мама, а то я вам урюку не пришлю.
Так и пошел куда-то с гитарой. Про свою машину даже ничего не рассказал, куда она у него девалась.
Не плачьте, говорит, а как тут не плакать? А?
И старуха плакала. Она плакала, но уже собирала первую передачу: картошечка, огурчики, сухарики.
– Как ты думаешь, Марья, огурчики разрешат ему? – спрашивала она молодайку.
Но та окаменела. Она, как услышала, что произошло, то сначала вся покраснела, а потом окаменела и замолчала.
Она молчала несколько дней, а потом плюнула и стала со страшной силой возить для дома сено, дрова, копать картошку.
Потом она съездила в город и завербовалась у вербовщика на остров Шикотан потрошить рыбу. На суд она не пошла.
– Извините, мама, – сказала она, кланяясь старухе. – Я вам буду посылать немножко, а с Васькой я жить не могу, потому что он – паразит.
– Дурак он, – сказала старуха.
К этому времени все стало известно. Был суд. И Васька получил полтора года. Но обещали, что если будет вести себя хорошо, то могут выпустить «по половинке» или отправить «на химию».
– А то еще, гляди, и амнистия какая выйдет, – утешали люди Макарину Савельевну.
И вот теперь Васька сидит за колючкой. Жёны его – кто где. Рафаил демобилизовался и уехал.
Ваське дали полтора года, и никто не знает, что он будет делать, когда вернется. Начнет, наверное, с того, что опять подженится.
А сейчас – он никому не нужен. Так, по-видимому? Кому он нужен? Жены нет. Рафаил уехал. Так, по-видимому?
Нет, не так.
Ибо старушка мама Макарина Савельевна молча и упорно дожидается своего дурака, которого она родила, растила, купала в корыте, где он говорил «гули-гули», нянчила, покупала ему букварь и стегала ремнем за двойки из школы.
Дожидается, надеясь на деньги с далекого острова Шикотан, на урюк и на Господа Бога.
Дожидается, питаясь картошкой, солеными огурцами, свеклой, капустой, грибами – словом, всем тем, за что не нужно платить ни копейки денег и что бесплатно растет у хозяев на родной земле.
* Этот рассказ вместе с рассказом «Барабанщик и его жена, барабанщица» был напечатан в 1976 году в журнале «Новый мир». С предисловием Василия Шукшина. После чего я, пардон, проснулся наутро знаменитым, и всего лишь через два года меня приняли в Союз советских писателей, откуда уже через 7 мес. 13 дней исключили за альманах «Метрополь» вместе с Виктором Ерофеевым. После чего Василий Аксенов, Семен Липкин и Инна Лиснянская вышли из этого Союза в знак протеста. Я все помню.
Жду любви не вероломной, А такой большой, огромнай! – Из песни Владимира Шаинского (р. 1925) на слова Михаила Танича (1923–2008) «Осенний лес», которую часто исполняли по радио. Сведения эти я получил из Интернета, благодаря моим ФРЕНДАМ из «Живого Журнала», за что я их благодарю.
Заготскот – советская организация, занимавшаяся разведением и убийством крупного рогатого скота и овец.
Хоре́ – хорошо (сиб.).
…черти в свайку играли. – «Ряб, будто черти у него на роже в свайку играли» (Даль В. Пословицы русского народа). Свайка – старинная игра, состоящая в том, что толстый гвоздь с большой шляпкой нужно броском вонзить в землю, попав в середину лежащего на земле кольца.
…стеклянный шар. – «Как шар стеклянный этот мир разбился / И растворился в суете сует» (Джон Байрон (1788–1824). Дон Жуан. Перевод Татьяны Гнедич (1907–1976)).
Разободранный шофер… – В жизни, конечно, пелось это куда грубее. Но для литературы – вполне достаточно.
КПЗ – камера предварительного заключения. Теперь называется изящнее – ИВС, изолятор временного содержания.
– Ну и что? – скажете вы. – Многие живут в этой слободе, и почти у всех есть жены.
А то, что он свою жену ужасно ненавидел и хотел бы от нее избавиться.
– Ну и что! – опять скажете вы. – Многие ужасно ненавидят своих жен и хотели бы от них избавиться.
А вот то. Слушайте. Многие-то многие, а Метус при живой жене взял да и привел в дом еще одну.
Он привел ее и оставил в сенях. А сам зашел в избу.
Дома сидели его как бы существующая жена Галька и мама-старушка Метуса Макарина Савельевна, которая считала сына дураком, несмотря на то что он ее кормил, поил и одевал в ситцевые платья.
Женщины лузгали семечки.
Пело и играло радио. Тикали ходики. Мурлыкала киска, и домашние накинулись на Ваську, что тот пьяный.
– Ты где шляешься, сволочь?!
– Где? – переспросил Метус и сам ответил где.
Женщины закрутились по кухне и думали, что Васька сейчас их начнет гонять.
Но он их бить не стал, а, напротив, сел за кухонный стол, покрытый клеенкой, и сказал заплетающимся языком:
– Г-глина! Мне нужно обсудить с тобой очень важный вопрос.
– Вопрос-вопрос! Что еще за вопрос! Куды? Ложись лучше спать, Васенька, а завтра поговорим, – отвечала Галина голосом плачущим и явно приготовленным на случай Васькиных побоев.
– Сядь! Сядь, баба! – строго и величественно повторил Василий и запел:
Жду любви не вероломной, а такой большой, огромнай!
Поняла?
– Нет, не поняла, – отвечала Васькина жена Галина, торговавшая продовольственным товаром в ларьке Заготскота.
– Ну так сейчас поймешь. Я тебе все объясню, – посулился Василий.
И объяснил, что Галина пускай ступает с богом к себе домой или еще куда-нибудь, куда она хочет, поскольку он ее не только не любит, не только не видит в ней своего или вообще какого-либо идеала, но даже имеет новую претендентку на ее место.
– Так что все. Хоре. Пожили рядком, разойдемся ладком.
Васька привел неизвестно откуда взятую пословицу и думал, что все уже, что дело, так сказать, в шляпе.
Но не тут-то было.
– Ой-ой-ой! Ой, глаза бы мои на свет не глядели! – завыла Галина. – Мы ж… Мы ж… Мы ж с тобой муж и жена! Ва-асень-ка!
Крик, плач.
– Мы с тобой никогда не были муж и жена. Ты врешь. Мы с тобой подженились, так вот это точно, мы с тобой подженились, а сейчас я тебе даю развод, – пояснял Василий формальную сторону вопроса.
Пояснял, пояснял, а сам тем временем отворил дверь в сенцы, где притаилась его новая претендентка, и крикнул:
– Подь. Подь сюда!
Новая претендентка оказалась так, ничего себе, а в темноте сенок вообще выглядела некоторой даже красавицей. Галина, увидев это, завыла еще пуще, и сенная красавица вступила в дом.
Она злобно посмотрела на Галину, потом – в угол, где висела икона, а потом бухнулась в ноги Макарине Савельевне.
– Простите, мама! Простите нас. Падай, падай и ты, Василий! – забилась и зарыдала она.
Все рыдали и плакали. Даже Метус пустил слезу. Но на колени он, правда, падать не стал. Он обнял свою старую бывшую подженку, поцеловал ее на прощание и стал выталкивать за дверь.
Все рыдали и плакали, лишь старушка мама сохраняла полное спокойствие.
– Ты дурак, – сказала она сыну.
– Ну почему? – обиделся тот.
– Дурак. Дурак. Падай, Вася. Падай! – соглашалась новая жена, колотясь головой об пол.
Так они и зажили. Славно зажили. Только в первую ночь и проявились вышеописанные неудобства, связанные с переменами и перестановками. А потом все устроилось: Галина убралась к себе на другой конец слободы, где жили ее родители. Убралась и вскоре, по слухам, вышла замуж за солдата из стройбата, квартировавшего в их избе. Солдат обещал на ней жениться, лишь только кончится срок его действительной службы. На Метуса она при встрече подчеркнуто не смотрела.
А новые молодые Метусы зажили удивительно ладно и славно, несмотря на то что Валя, так звали претендентку, оказалась рябенькая. Она в детстве как-то болела оспой, и у нее от оспы остались рябинки на лице.
– Да при чем тут воспа, – горячо и возбужденно говорил Василий матери. – Мало ли у кого на харе черти в свайку играли.
А Макарина Савельевна в ответ на это всегда ему резонно:
– Дурак ты и есть дурак.
– Ты посмотри, какая она работница, – хвалился Васька.
А жена Валя действительно оказалась очень работящая. Она завела поросюшку и телку и очень хорошо их кормила помоями и объедками, которые приносила из столовой. Она работала в столовой. Мыла посуду.
Кормила, поила, холила, и поросенок с телкой росли, как навитаминенные.
И о Ваське успевала позаботиться, и о Макарине Савельевне. В общем, взяла дом в свои руки. Василий иногда не знал даже что и как. Что есть в доме, чего нету. И Макарина Савельевна не знала. А Валька знала.
Славно зажили. И ладно было, и хорошо, а нет-нет да Василий запоет свою прежнюю песню:
– Жду любви не вероломной, а такой большой-огромной…
– Уж ты и не пел бы так, Васенька, а то сглазишь наше счастье, – говорила жена, льстиво прижимаясь к могучей груди незаконного мужа.
– А я пою. Пою – и все, – упрямо отвечал Василий. – Пою потому, что жизнь разнообразна и может быть все. И с тобой мы оч-чень даже просто можем расстаться. Как в море корабли.
– Ну уж, – пугалась жена.
– Да. Я пою. Все может быть. И знай, что ты для меня вовсе не идеал.
И ведь действительно – он оказался прав.
Потому что в один прекрасный день приходит на двор какой-то мужик и велит отдавать поросюшку и телку, поскольку «Валентина Ивановна мине этих животинок продали через нотариуса».
И мужик стал совать всем в нос какую-то бумагу с гербовой печатью.
– А вот этого ты не видел? – Метус показал, что мог увидеть мужик, и опрометью кинулся по месту работы в столовую, а там выяснилось, что его якобы жена уже уволилась.
– И неизвестно, куда отбыла, – хохотали ее нахальные товарки.
Неизвестно. Это сначала было неизвестно. Телку и по-росюшку пришлось отдать, потому что против гербовой печати не попрешь – можно поломать рога, а мужик в следующий раз привел с собой еще и милиционера. Мужик этот, кстати, оказался ничего. Он имел дом – будку путевого обходчика и решил обзавестись хозяйством. Он сказал, что, может быть, даже и понимает Метуса, но поскольку деньги заплачены, то он тут ничего не может поделать.
Так что пришлось отдать. И только потом обнаружилось мошенничество, а именно что Валька была в сговоре с путевым обходчиком. Выяснилось, что они обо всем уже давным-давно договорились и только ждали, по-видимому, когда подрастет телка. Теперь они стали жить одним домом, в будке, а Васькина любовь, таким образом, кончилась и разбилась, как стеклянный шар.
И Метус, ошалев от всего этого, говорит маме:
– Вот видите, мама.
А старушка ему в ответ одно:
– Это все потому, что ты – дурак.
– Жду любви не вероломной… – запел тогда Метус и стал сажать в поле картошку, поскольку была весна. Он посадил целых десять соток картошки, да и в огороде еще чуть не полный мешок.
Кроме того, он хотел затеять судебный процесс со своей бывшей Валентиной Ивановной по случаю, что она украла у него всю скотину, но та одумалась, испугалась и сама отдала ему по сговору 125 рублей.
На эту сумму Метус купил себе мотоцикл. Мотоцикл был очень старый и весь какой-то ржавый, но обладал одним важным достоинством: сзади для пассажира у него имелось шикарное черное мягкое прекрасное пружинное седло от трофейного мотоцикла БМВ.
Скоро и пассажиры нашлись, потому что Метус опять женился. Как он в этот раз женился – все равно и, пожалуй, даже и не имеет значения. Одно можно сказать, что последняя жена была ничуть не хуже, чем две первые. И не рябая, и не косая, а только чуть-чуть похожая на швабру.
Ну Метус жил себе да жил. И совершенно бесстрашно пел свое «Жду любви не вероломной».
Ну и вот. И настал август месяц, когда падает желтый лист и синеет воздух, когда перелетные птицы собираются домой, когда картошка уже окучена и нужно подумывать о том, как ее убирать и где доставать грузовик, чтобы вывезти урожай с поля.
А на грузовике ездил стройбатовский солдат по имени Рафаил, восточный человек.
Они как-то раз пришли, Рафаил и Метус, к Метусу домой и стали выпивать и договариваться.
Они пили, и жена не вмешивалась, потому что ее не было дома, а старуха молчала, потому что ей было все равно.
Они пили и договаривались, а потом Метус стал жаловаться, что мотоцикл весь ржавый и очень скрипит.
– И выхлопная труба погнутая, – огорчался он.
– Кольца, поршни, аккумулятор – все должно быть новое, а тогда – пускай! – Рафаил рубанул ладонью воздух.
спел Метус.
– Не работает машина.
Не заводится стартер,
Из кабины вылезает
Разободранный шофер, —
И они еще выпили.
– Кольца, поршни, труба – все это есть, – сказал Рафаил.
– Где? – удивился Метус. – Нигде нету.
– Э-э, бяшка! – восточный человек скривился. – У меня в городе есть земляк, а у него есть кольца, поршни, моршни, чистим, блистим – у него все есть.
– Вот везет же вам, – восхитился Метус. – Везде у вашего брата земляки.
И сразу же стал хлопотать.
– Мама, – сказал он официально, – скажите моей жене, что пусть она не волнуется, а мы едем в центр за запчастями.
Мама молчала.
– Все для вас же. Стараешься, стараешься, – объяснил Василий, вытягивая из комода семейные сорок рублей. – Мы к вечеру будем.
– Мы на машине, – пояснил солдат Рафаил.
И поехали. А к вечеру не вернулись.
Не вернулись и утром.
Тогда новая молодайка старухе Макарине и говорит:
– Мама, может, их ГАИ забрала.
– Нет, доча, ГАИ их не может забрать, потому что Рафка военный человек. Их может забрать только ВАИ, а тогда Ваську бы отпустили, потому что он – штатский, – отвечала мудрая старуха.
И добавила:
– Поди забурились куда, паразиты.
И точно, забурились, да как еще. К вечеру пришел к ним солдат Рафаил. Вот именно что пришел, а не приехал. Он держал в руках гитару с пышным красным бантом и отнесся непосредственно к Макарине Савельевне, сказав:
– Все, мамаша. Не плачьте и не рыдайте, а ваш сына сидит в КПЗ и получит на полную катушку.
И рассказал ужасный случай, как опять подвела Метуса «Жду любви не вероломной».
…Они никаких запчастей, конечно, не нашли, потому что жена земляка, здоровенная бабища, сказала, что он куда-то уехал.
– Да куда же он мог поехать? Зачем ему куда ехать? – засомневались друзья.
– А я скудова знаю, – сказала бабища и не пустила их в дом.
Они тогда стали ждать и пошли в парк культуры и отдыха, где играл духовой оркестр, где читали лекции про Марс и космонавтов, а также продавали стаканами розовый портвейн.
В решетчатой беседочке, увитой плющом.
– Жду любви не вероломной, – вскоре запел Метус и тряс Рафаила за плечо, а тот открыл один глаз и пробормотал:
– А! Отстань, ара. Дай отдохну.
И положил голову на стол.
А Метус тогда вышел на симпатичную парковую дорожку, посыпанную гравием, и стал гулять, любуясь окружающей его культурой, а также отдыхом.
И вдруг – да, вот именно вдруг, а не как-нибудь – ни с того ни с сего он увидел ту, которую ждал, по-видимому, всю жизнь.
– Жду любви не вероломной, – снова запел он, приближаясь к женщине.
– Да? – хрипло спросила та, которая имела под глазом синяк, прекрасные черные волосы, серьги, накрашенные губы и папиросочку в них. Чулок у ней был спущен, а так весьма хороша собой и грациозна, как лань. – Да? – переспросила женщина и сказала: – Ты мне шаньги не крути, понял?
– Ты не лайся, я тебя люблю. Ух ты хорошая, – обнял ее Метус.
– Ишь ты! – женщина захохотала, как залаяла. – Хочется. Хочется, а у тебя шалыжки есть?
– Есть, – сказал простодушный Метус. – Вот.
И показал женщине десятку.
– О! Вот молодец! – женщина стала совсем своя и запела:
– А такой большой-огромной, – вторил ей Метус.
Говорит старик старухе:
«Ты купи мне рассыпухи,
А не купишь рассыпухи,
Я уйду к другой старухе»…
Э-эх, э-эх.
Потом они пили рассыпуху в той же беседочке, увитой плющом, где Рафик уже отдохнул и беседовал с какими-то людьми, бешено вращая кистями рук. Он поздравил Метуса, сладко чмокнул, посмотрев на даму, и выпил за их здоровье.
Потом он остался в беседочке, а они шатались по симпатичным дорожкам, обнимаясь, куря и веселя своим обликом отдыхающую молодежь.
И шло время. И упала на землю ночь, усеяв темное небо мелкой сыпью звезд, и месяц светил. Светил, светил и освещал справляемый в центре парка, в кустах, непосредственно за гипсовой статуей оленя, нехитрый праздник любви Василия Метуса и черноволосой гражданки.
Видите ли, милиционер. А ему, очевидно, донесла парковая уборщица. Милиционер помешал. Он подошел, он обнаружил влюбленных, извлек Метуса, поставил на ноги и довольно мирно посоветовал:
– Ты, мужик, лучше вали отсюда подобру-поздорову.
А гражданке сказал:
– А ты, Танька, если еще раз тут появишься, то я тебе, бичухе, остригу голову.
– А что я, – заныла Танька.
Что бы Метусу послушать опытного человека, разыскать Рафаила да и валить, валить, рвать когти.
А он взял да, как дурак, заорал на милиционера, кинулся на него, как бык, и ударил влюбленным кулаком по голове.
Милиционер засвистел, Метус еще приложился. На свистки явился Рафик и удержал Метуса от дальнейших необдуманных поступков.
Но как он ни уговаривал, как ни просил милиционера, как ни сулил ему горы золотых восточных денег, тот был непреклонен, и Метуса повезли.
– Он очень обиделся, – объяснил Рафаил. – Ну а вы, спрашивается, не обиделись бы, мамаша, если вас при исполнении служебных обязанностей шарахнули кулаком по голове за ваш же добрый совет?
Старушка заплакала и сказала:
– Я говорила, что он – дурак. Может, его хоть в дурдом посодят, а не в тюрьму?
– Не знаю. Не знаю. Сушите сухари лучше. Что же делать?
И Рафаил ушел, предварительно добавив и пошутив:
– Не плачьте, мама, а то я вам урюку не пришлю.
Так и пошел куда-то с гитарой. Про свою машину даже ничего не рассказал, куда она у него девалась.
Не плачьте, говорит, а как тут не плакать? А?
И старуха плакала. Она плакала, но уже собирала первую передачу: картошечка, огурчики, сухарики.
– Как ты думаешь, Марья, огурчики разрешат ему? – спрашивала она молодайку.
Но та окаменела. Она, как услышала, что произошло, то сначала вся покраснела, а потом окаменела и замолчала.
Она молчала несколько дней, а потом плюнула и стала со страшной силой возить для дома сено, дрова, копать картошку.
Потом она съездила в город и завербовалась у вербовщика на остров Шикотан потрошить рыбу. На суд она не пошла.
– Извините, мама, – сказала она, кланяясь старухе. – Я вам буду посылать немножко, а с Васькой я жить не могу, потому что он – паразит.
– Дурак он, – сказала старуха.
К этому времени все стало известно. Был суд. И Васька получил полтора года. Но обещали, что если будет вести себя хорошо, то могут выпустить «по половинке» или отправить «на химию».
– А то еще, гляди, и амнистия какая выйдет, – утешали люди Макарину Савельевну.
И вот теперь Васька сидит за колючкой. Жёны его – кто где. Рафаил демобилизовался и уехал.
Ваське дали полтора года, и никто не знает, что он будет делать, когда вернется. Начнет, наверное, с того, что опять подженится.
А сейчас – он никому не нужен. Так, по-видимому? Кому он нужен? Жены нет. Рафаил уехал. Так, по-видимому?
Нет, не так.
Ибо старушка мама Макарина Савельевна молча и упорно дожидается своего дурака, которого она родила, растила, купала в корыте, где он говорил «гули-гули», нянчила, покупала ему букварь и стегала ремнем за двойки из школы.
Дожидается, надеясь на деньги с далекого острова Шикотан, на урюк и на Господа Бога.
Дожидается, питаясь картошкой, солеными огурцами, свеклой, капустой, грибами – словом, всем тем, за что не нужно платить ни копейки денег и что бесплатно растет у хозяев на родной земле.
* Этот рассказ вместе с рассказом «Барабанщик и его жена, барабанщица» был напечатан в 1976 году в журнале «Новый мир». С предисловием Василия Шукшина. После чего я, пардон, проснулся наутро знаменитым, и всего лишь через два года меня приняли в Союз советских писателей, откуда уже через 7 мес. 13 дней исключили за альманах «Метрополь» вместе с Виктором Ерофеевым. После чего Василий Аксенов, Семен Липкин и Инна Лиснянская вышли из этого Союза в знак протеста. Я все помню.
Жду любви не вероломной, А такой большой, огромнай! – Из песни Владимира Шаинского (р. 1925) на слова Михаила Танича (1923–2008) «Осенний лес», которую часто исполняли по радио. Сведения эти я получил из Интернета, благодаря моим ФРЕНДАМ из «Живого Журнала», за что я их благодарю.
Заготскот – советская организация, занимавшаяся разведением и убийством крупного рогатого скота и овец.
Хоре́ – хорошо (сиб.).
…черти в свайку играли. – «Ряб, будто черти у него на роже в свайку играли» (Даль В. Пословицы русского народа). Свайка – старинная игра, состоящая в том, что толстый гвоздь с большой шляпкой нужно броском вонзить в землю, попав в середину лежащего на земле кольца.
…стеклянный шар. – «Как шар стеклянный этот мир разбился / И растворился в суете сует» (Джон Байрон (1788–1824). Дон Жуан. Перевод Татьяны Гнедич (1907–1976)).
Разободранный шофер… – В жизни, конечно, пелось это куда грубее. Но для литературы – вполне достаточно.
КПЗ – камера предварительного заключения. Теперь называется изящнее – ИВС, изолятор временного содержания.