Попов Михаил Михайлович. Белая рабыня

Глава 21
БУНТ

   Брожение в лагере пиратов продолжалось и становилось тем сильнее, чем дольше длилось безысходное безделье. Оно губительно для дисциплины в любой армии, а для той, которою предводительствовал капитан Фаренгейт, особенно. Стала ощущаться нехватка продовольствия, а пополнить его запасы было невозможно, потому что ту часть острова, где корсары рассчитывали производить фуражировки, отрезала от них армия дона Диего. Одноглазый испанец не решался больше соваться в открытое сражение с корсарами. О победе он, конечно, мечтал, но все же не любой ценой.
   И Доусон, и Хантер, и Болл, и Реомюр, и другие офицеры, относившиеся к капитану Фаренгейту с особым уважением, постоянно извещали его о нарастающем недовольстве. Командир реагировал на их слова, как им казалось, совершенно неадекватно. Другими словами, никак не реагировал. Это их смущало, они не знали, как им вести себя с подчиненными.
   — Нам не вырваться из этой мышеловки! — вопил Длуги.
   — Я бывал с Натаниэлем и не в таких переделках, и он всегда находил выход, — увещевал его Хантер, — найдет и сейчас.
   — Тогда — это не сейчас, ты не будешь сыт сегодня обедом, который съел вчера.
   — Не все, как ты, живут только сегодняшним днем.
   — Это все слова, Хантер, слова, а нам нужно делать что-то, чтобы выжить, а ты предлагаешь предаваться приятным воспоминаниям.
   Чем дальше, тем труднее было возражать подобного рода демагогам.
   — Командира, который уходит от исполнения своих обязанностей, принято переизбирать по законам берегового братства, — рвал на себе рубаху Робсон.
   — Неужели ты думаешь, что если ничего не сможет придумать капитан Фаренгейт, то нам поможет капитан Робсон? — иронически спрашивал Доусон.
   — Я не про себя говорю.
   — Ну, не ты, так Длуги. Посмотрю я на вас, ребята, когда вы выберете кого-нибудь из них начальником, — обращался «проповедник» к собравшимся пиратам. Но, против его ожиданий, его слова не вызывали взрывов хохота.
   — Через неделю мы начнем пухнуть с голоду, и испанцам не придется даже тратить на нас пороху, — в один голос кричали Длуги и Робсон.
   — Когда мы возьмем Санта-Каталану, там будет вволю жратвы и выпивки, — заявил Болл. Его слова вызвали в толпе собравшихся только глухой ропот. И Болл стушевался, впервые, может быть, в своей жизни. Дело было в том, что ни он, ни его друзья в глубине души не верили в то, что говорили. Им самим положение представлялось совершенно безнадежным. Зажатые между двумя испанскими армиями, лишенные каких бы то ни было плавучих средств, то есть лишенные даже возможности просто-напросто сбежать, — на что они могли рассчитывать?! Еще день-два, может быть, три, и если бы кто-то из испанских начальников предложил корсарам более-менее сносные условия сдачи, они бы дрогнули и раскололись. Кое-кто, особенно из новичков, поверил бы вражеским обещаниям. Только люди бывалые, постаревшие на морях Мэйна, знали, что испанцы в отношениях с пиратами никогда не считают себя связанными словом. Так что обещать они могут им все что угодно.
   Итак, лагерь корсаров жил в напряженном безрадостном ожидании. Все было готово к взрыву, и детонатором его, как это чаще всего бывает в таких случаях, послужила еда. Оказалось, что несколько бочек солонины были заготовлены не по всем правилам, и мясо в них сгнило. Угроза голода стала ближе и реальнее. Возле смердящих бочек самопроизвольно возникла сходка; в течение примерно получаса корсары ругали капитана Фаренгейта, разогревая своими речами друг друга. Адвокатов командира никто не хотел даже слушать. Хантеру рассекли бровь, когда он пытался высказать свое мнение. Кстати, эта травма в скором времени заместителю капитана Фаренгейта весьма пригодилась.
   Наконец, когда общая атмосфера сходки дошла до температуры кипения, толпа, предводительствуемая Длуги и Робсоном, направилась к палатке капитана. Их встретил у входа Бенджамен. Длуги и Робсон в самых вызывающих выражениях потребовали, чтобы капитан Фаренгейт немедленно к ним вышел. Ворваться внутрь они все же не решались. Бенджамен ушел. Изнутри никто долго не появлялся, корсары стали говорить друг другу, что командир бежал сегодня ночью или что он боится выйти к ним, — и то и другое подозрение горячило толпу все больше.
   Наконец капитан Фаренгейт вышел. Он был прекрасно одет, в парике, с книгою в руках. В общем, он имел достаточно самоуглубленный и безмятежный вид.
   Кого-то такое явление сбило с толку, кого-то возмутило, кому— то, наоборот, понравилось. Толпа потеряла эмоциональную стройность. Длуги понял, что он упускает инициативу, и завопил:
   — В то время, когда мы выбираем, сдохнуть нам с голоду или погибнуть на испанской виселице, наш вождь наслаждается приятным чтением!
   Его слова вызвали не всеобщий, но достаточно мощный гул одобрения.
   Доусон, Болл, Хантер, Реомюр и еще человек семь-восемь стояли бледные, схватившись за эфесы своих шпаг. Благоприятной развязки они не ждали.
   — Для того чтобы заниматься книжками, ты мог оставаться на Ямайке. Ты притащил нас сюда, чтобы мы спасали твою дочку, а сам плюешь на нас!
   — Тебе придется ответить перед судом команды!
   — Ты — старик, — кричал Длуги, размахивая пистолетом, — и если ты покончил счеты с жизнью, это не значит, что мы хотим последовать за тобой!
   Лидер бунтовщиков, все больше смелея от своих речей и поддержки массы, ближе и ближе приближался к человеку в парике с книгой. Наконец капитан Фаренгейт, молчавший до сих пор и стоявший совершенно недвижно, схватил руку Длуги, сжимавшую пистолет, и стал ее медленно выламывать. Не выпуская при этом книги. Длуги был довольно крупным мужчиной, но постепенно, дюйм за дюймом он начал уступать «старику». Наконец, вскрикнув, выпустил пистолет и отскочил на несколько шагов, потирая запястье.
   — Почему ты не на своем месте, лейтенант Длуги? — холодно спросил капитан Фаренгейт.
   Тот попытался снова начать обличительную болтовню, но командир его перебил. Толпа при этом молчала, выжидая.
   — Один раз я уже при всех предупреждал, что застрелю тебя, если ты покинешь свой пост. Предупреждал? — громко, так, что услышали все собравшиеся возле палатки, спросил капитан.
   — Предупреждал, но… — попытался возражать Длуги.
   Капитан Фаренгейт, не целясь, выстрелил ему в грудь, и тот, вскрикнув, упал сначала на колени, а потом ничком в лужу, оставшуюся после ночного дождя.
   Толпа продолжала хранить молчание. Подобные демонстрации производят на нее впечатление. Требовалось закрепить эффект.
   — Так будет со всяким, кто выразит сомнение в моей способности командовать.
   Корсары продолжали молчать. Капитан Фаренгейт показал свою силу, но на кону стояла их жизнь, и тут одними угрозами отделаться было трудно.
   — Я не просто читаю, сидя у себя в палатке, я думаю и, очень может быть, что-то придумаю для нашего общего спасения. Если через три дня я не представлю вам настоящий спасительный план, то готов предстать хоть перед судом команды, хоть перед самим сатаной. А сейчас всем разойтись по своим местам. Я уверен, что из крепости за нами наблюдают и радуются тому, что здесь у нас происходит.
   На этом события утра исчерпаны не были. Часа через полтора после того, как бунтовщики вернулись к исполнению своих обязанностей и в лагере установился обычный порядок, из Санта-Каталаны явился парламентер с белым флагом. Капитан Фаренгейт принял его в присутствии старших офицеров. Парламентером оказался пожилой француз-парфюмер. Его послали, рассудив, что корсарам легче выслушать от представителя нейтральной страны условия капитуляции, чем от испанца. Может быть, француза не разорвут на части. Сам он на это рассчитывал слабо и поэтому вид имел жалкий, а не победоносный, как должно было бы при исполнении подобной миссии.
   Сэр Фаренгейт его подбодрил и даже предложил стаканчик потина. Француз с радостью выпил и вытер рот белым флагом.
   — Я уполномочен властями города… — Тут язык у него просто присох к нёбу.
   — Говорите же, — улыбнулся главный пират.
   — Я… — Язык решительно не хотел повиноваться.
   — Вы уполномочены предложить нам сдаться?
   Парфюмер кивнул.
   — А на каких условиях?
   — Вам будет сохранена жизнь.
   — И все? — вступил в разговор Хантер.
   Парламентер опять кивнул.
   — Но это все равно что ничего! — воскликнул Реомюр.
   Другие офицеры тоже довольно резко высказались по этому поводу.
   — Доверить свою жизнь испанцам!
   — Они что, считают нас полными идиотами?!
   — Мы проживем после сдачи ровно столько, сколько нужно, чтобы довести нас до виселицы!
   — Господа, господа, — попытался перебить их парламентер.
   — Что еще?! — грозно спросили у него.
   — Дон Мануэль де Амонтильядо предупреждал меня, что вы, скорей всего, отвергнете его предложения.
   — Ну-ка, ну-ка, — поднял руку капитан Фаренгейт, прекращая возмущенные возгласы, — говорите, что он еще велел вам сказать?
   — Дон Мануэль велел передать вам один совет.
   — Какой еще совет? — рявкнул Болл.
   — Тихо!
   — Он велел сказать вам: после того, как вы высмеете предложение о сдаче…
   — Какой провидец!
   — …ради Бога, не принимать подобное предложение от другой испанской армии.
   — Почему? — воскликнуло несколько голосов сразу.
   — Потому что второй армией командует дядя дона Мануэля, дон Диего де Амонтильядо. А как он относится к англичанам, вы, наверное, слышали. Он перевешает всех до единого, можете не сомневаться.
   — Это все? — спросил капитан Фаренгейт.
   — Нет. Дон Мануэль велел передать лично вам, сэр, что тот налет… на Бриджфорд — так, кажется? — ну, там, у вас, на Ямайке, совершил как раз его дядя.
   — Вот как?
   — Да, да, дон Мануэль особо обращал мое внимание на то, чтобы я не забыл вам это сообщить.
   — Вы все сказали?
   — Теперь все.
   — Бенджамен, проводи его.
   Не веря собственному счастью — что он живым уходит из пиратского логова, — парфюмер, прижимая к сердцу скомканный белый флаг, побежал со всех ног к воротам крепости.
   В палатке капитана после его ухода царило молчание, присутствующие осмысливали услышанное.
   — Никак не могу решить, хорошо это или плохо, что дядя и племянник так ненавидят друг друга, — сказал Реомюр.
   — Все зависит от того, как мы сумеем этим воспользоваться, — заметил Хантер, — пока что нам от их грызни ни холодно, ни жарко.
   — Да, — сказал Болл, — не рассчитывать же нам, что кто-то из них пойдет с нами на сговор против другого.
   — Ни офицеры, ни солдаты не поддержат такого заговорщика, — согласился Доусон, — мы для них для всех — исчадия ада, а может быть, и хуже того.
   Во время этого обмена мнениями капитан Фаренгейт молчал и, судя по выражению лица, размышлял о чем-то интересном. Постепенно все взгляды сосредоточились на нем.
   Он сказал:
   — Если сегодня или завтра похожий парламентер прибудет к нам от дона Диего, я знаю, что делать…
   Когда дону Мануэлю доложили, что его желает видеть аптекарь, он отмахнулся. Вместе с доном Отранто, командиром Бакеро и еще несколькими офицерами он только что вернулся с крепостных стен, и у них происходило что-то вроде военного совета. Все сходились во мнении, что в лагере корсаров происходят беспорядки и волнения. Со дня на день можно было ожидать каких-то событий. Но в том, что следует в этой ситуации предпринять, мнения расходились. Командор Бакеро настаивал на немедленной атаке, которая, как он считал, должна была смести этих разбойников с лица земли и принести славу защитникам крепости. Дон Мануэль тоже мечтал о славе, но не был уверен, что результатом подобной атаки будет именно она, а не позорное бегство. И поэтому не желал рисковать. Мало ли какие там беспорядки у корсаров? При появлении врага они могут забыть о своих распрях.
   Дон Отранто истолковал сомнения алькальда в пользу собственной точки зрения, которая заключалась в том, чтобы ни в коем случае не казать носа за пределы крепостных стен. Опыт показал, что к добру это не приводит. Он намекал на неудачную утреннюю вылазку.
   Дон Мануэль терзался сомнениями, ни одна из позиций не казалась ему подходящей. Он боялся атаковать, ибо был велик риск неудачи; он боялся сидеть за крепостными стенами, потому что это могло привести к удаче дона Диего. На месте сидеть было нельзя, атаковать было нельзя. Нет состояния более разрушительного для человеческой психики.
   Его собеседники не уставали спорить, отстаивая каждый свою точку зрения со все большим жаром. Они пошли уже по третьему кругу в своем споре, когда слуга доложил алькальду о просьбе аптекаря.
   — Он говорит, что желает сообщить вам сведения чрезвычайной важности.
   — Уже и аптекарь желает быть спасителем отечества. Пусть идет к дьяволу.
   — Я предупредил его, — продолжал слуга, — что ответ вашей милости, скорей всего, будет именно таким.
   — И что же он?
   — Тогда он попросил передать вам, чтобы вы с этого момента ничего не ели и не пили по крайней мере.
   Дон Мануэль внимательно посмотрел на слугу,
   — Где он?
   — Дожидается в комнате возле кордегардии.
   Дон Мануэль извинился перед своими горячо спорящими соратниками и прошел в комнату, где его ждал этот странный аптекарь, сухощавый человек испуганного вида в сером камлотовом камзоле и простых нитяных чулках. Он сорвал с головы шляпу и поклонился в высшей степени подобострастно.
   — Говорите.
   — Вчера у меня в лавке — я торгую у северных ворот — одна молодая сеньора, одетая хорошо, но без шику…
   — Говорите дело, у меня нет времени, милейший!
   — Купила флакон… — Тут он произнес замысловатую латинскую фразу.
   — Если вы не перестанете мне тыкать в нос своей ученостью, я прикажу вас высечь.
   Аптекарь жалобно потупился.
   — То есть яду, сеньор, очень сильного и быстродействующего.
   — Яду? Ну и что? Купила и купила, мало ли для каких он ей нужен дел? Нехорошо, что покупкой яду занимаются молодые женщины. Когда мы победим пиратов, я издам распоряжение, запрещающее продавать им яд. Но это еще не повод отрывать меня от выполнения моих обязанностей.
   — Да, да, сеньор, я бы никогда не пришел к вам с этим сообщением, когда бы не вспомнил эту девушку.
   — Ну?
   — В соборе.
   — Я и без вас знаю, что испанки набожны, иных только в церкви и увидишь.
   — Она была в соборе вместе с вами.
   — То есть?
   — Полагаю, что это ваша сестра, сеньора Аранта. Когда я это понял, то сразу поспешил к вам во избежание какой-нибудь неприятности или даже беды.
   Дон Мануэль остолбенел, до него постепенно доходил смысл сообщения аптекаря.
   — Я могу идти? — тихо спросил гость.
   — Да, да, спасибо вам…
   — Дон Руис, с вашего позволения.
   — Спасибо вам, дон Руис, я вас не забуду.
   Алькальд решительным шагом вошел в комнату, где происходило, а вернее сказать, продолжалось военное совещание высших офицеров и должностных лиц Санта-Каталаны. Он намеревался сообщить этим господам, что у него возникли внезапные и чрезвычайные семейные обстоятельства, и предложить им перенести обмен мнениями на более позднее время. Он не мог быть спокоен, имея в тылу склянку сильно действующего яда. Для чего или для кого купила его Аранта? Этот вопрос нуждался в немедленном разъяснении.
   Но только он открыл рот, как командор Бакеро взял его за руку и, сдерживая, сказал:
   — Мы не одни.
   — То есть… — Дон Мануэль огляделся. — Я и без вас это вижу… — начал было он, но тут увидел, что у дальнего края стола стоит человек в потертом и заштопанном черном плаще и в надвинутой на глаза шляпе без Плюмажа. — Кто это? — спросил алькальд, но подчиненные лишь переглянулись, не решаясь произнести вслух имя гостя. Тогда дон Мануэль обратился к нему сам: — Кто вы?
   В ответ на это человек в потертом плаще медленно снял шляпу, и молодой испанец, не сдержавшись, воскликнул:
   — Милорд!
   — Да, это я, — слегка поклонился капитан Фаренгейт.
   — Что вы здесь делаете? — задал дон Мануэль спонтанный вопрос.
   — Сейчас расскажу, — улыбнулся гость, — и вам, и вашему штабу. Разрешите присесть. Годы уже не те.
   — Сделайте одолжение.
   Все присутствующие тоже обнаружили, что стоят, и тоже стали рассаживаться. Капитан Фаренгейт, не торопясь, набил трубку, взял свечу из стоявшего перед ним подсвечника и прикурил.
   Дон Мануэль стал проявлять нетерпение: с грохотом придвинул по каменному полу к столу свой стул, сел и поставил локти на заваленный картами стол. Капитан Фаренгейт вытащил трубку изо рта и показал мундштуком на разрисованные листы.
   — Вы тоже любите с ними возиться?
   — Только когда этого требуют обстоятельства, — сухо ответил дон Мануэль, он уже полностью пришел в себя.
   — Понятно, — удовлетворенно констатировал гость. Он делал все подчеркнуто неторопливо и невозмутимо.
   — Может быть, мы начнем? — все больше нервничая, предложил алькальд. — Ваш визит — такая редкость. Нам хотелось бы услышать что-нибудь интересное от вас.
   — Услышите.
   — Итак?
   — Я явился к вам, чтобы сделать одно очень выгодное предложение. Для вас выгодное.
   — Вы явились как парламентер?
   — Нет, я явился как перебежчик.
   — Тогда, надеюсь, вы понимаете милорд, что вы у нас в плену и мы не рассматриваем вас как равноправную сторону на переговорах.
   — Я и не претендую на подобную роль, — сказал капитан, смачно затягиваясь.
   — Тогда не тяните, клянусь святым Франциском! — вступил в разговор командор Бакеро.
   — Сначала я вкратце обрисую вам положение дел.
   — Если считаете нужным. Оно нам, в общем-то, известно.
   — Так вот. Мои люди, недовольные тем, как развиваются события, решили было взбунтоваться. Мне пришлось застрелить главаря бунтовщиков, но полностью утихомирить их вряд ли возможно. Мне пришлось обещать, что я явлюсь на сход команды, — есть в законах берегового братства такой законодательный орган…
   — Нас не интересуют ваши бандитские правила, — сказал дон Отранто.
   — Напрасно, — улыбнулся капитан Фаренгейт, — всякое знание рано или поздно приносит пользу.
   — Оставьте этот многозначительный тон, — прервал его дон Мануэль, — ваши взгляды на жизнь нас не интересуют. Вы у нас в руках, а не мы у вас.
   — Не забывайте, что я предался в ваши руки добровольно.
   — Это не имеет ровно никакого значения. Или по крайней мере только то, что результатов этого схода команды, как вы выразились, вы боитесь больше, чем нашего плена.
   — Может быть, и зря, — мрачно сказал Бакеро, — слава о кастильском мягкосердечии распространилась, конечно, широко, но с вашей стороны было слишком наивно доверяться молве.
   — Я и сам люблю мрачный юмор, — вежливо кивнул командору капитан Фаренгейт, — может быть, у нас будет случай посостязаться в этом искусстве.
   — К делу, милорд.
   — Так вот, вы, вероятно, уже поняли, что я решил не дожидаться результатов этого схода и перешел к вам.
   — Ну, мы уже выразили свой восторг по этому поводу, — сказал сеньор Отранто, — что дальше?
   — Дальше я хочу сказать, что считаю себя обвиненным несправедливо. Таких оскорблений, которых я наслушался за последнюю неделю, и таких обвинений я не слыхивал прежде ни в роли пиратского капитана, ни в качестве королевского губернатора. Народ сильно измельчал за те годы, пока я был не у дел. Оказалось, что руковожу бандой негодяев и идиотов.
   — И вы решили отомстить? — вежливо улыбнулся дон Мануэль. — Я что-то не верю в столь стремительную перемену веры.
   — В моей жизни случалось и не такое. Однажды, как вы знаете, мне пришлось пойти на подобную стремительную перемену. Но сейчас мною руководит не только мстительное чувство.
   — Что еще? — наклонился вперед Бакеро, пожирая капитана круглыми черными глазищами.
   — На первом плане у меня не мстительное чувство, а родственное.
   — То есть?
   — Понимая, что свою жизнь мне не спасти, решил попробовать спасти хотя бы своих детей.
   — Детей? Дочь! — поправил его командор.
   — Нет, я выразился правильно. Именно — детей. Помимо дочери Элен, для которой я пригнал сюда целую армию, где-то тут у вас сидит под замком мой сын Энтони.
   Говоря эти слова, капитан Фаренгейт смотрел на алькальда, и поневоле взоры всех остальных тоже обратились на дона Мануэля. Он нехотя кивнул, и в ответ командор Бакеро нахмурился, а дон Отрандо пожевал губами — им не понравилось, что от них скрывался столь важный факт.
   — И что же вы хотите предложить взамен за освобождение ваших детей? — обратился Бакеро к гостю.
   — Немедленную и полную победу над моей взбунтовавшейся армией.
   — Она у нас и так почти в кармане, — заявил Бакеро.
   — Во-первых, до победы вам еще очень и очень далеко. Корсары знают, что в случае плена их не ждет ничего, кроме виселицы или, в лучшем случае, сахарной плантации, и драться они будут так, что ваша победа почти наверняка будет пирровой. А во-вторых, может статься, что она вообще достанется дону Диего. Насколько я знаю, за ним водится слава лихого вояки, и сил у него поболее вашего.
   Только природная смуглость кожи скрыла то, как отчаянно покраснел дон Мануэль. Этот старый англичанин обнажил перед всеми самые затаенные его мысли. Впрочем, он напрасно боялся, у него были союзники в нежелании делить будущую победу с кем бы то ни было. Один командор чего стоил. Про себя ветеран решил уже, что предложение этого хитрого англичанина заслуживает того, чтобы его по крайней мере как следует изучили.
   — Вы утверждаете, что можете способствовать нашей скорой победе над вашими пиратами?
   — Очень скорой и почти с вашей стороны бескровной.
   — И в чем состоит ваш замысел?
   — Конечно, я не стану его скрывать от вас, но сначала мне нужно принципиальное согласие.
   Все снова обратили взоры на алькальда; он не участвовал в разговоре и, казалось, думал о своем. Так оно и было. Он в отличие от своих подчиненных вынужден был рассматривать предложение перебежчика еще и с точки зрения личного интереса. С военной точки зрения оно выглядело заманчиво, превосходно, отказаться от него в присутствии командора Бакеро, дона Отранто и других офицеров и чиновников магистратуры было невозможно. Но принять его — значило отказаться от Элен. Это тоже было невозможно: Этот англичанин оказался хитрее, чем он о нем думал.
   Все выжидающе молчали, нужно было что-то отвечать.
   — Хорошо, — через силу сказал дон Мануэль, — допустим — только допусстим, — что все, что вы сейчас наговорили, сэр Фаренгейт, не уловка, а правда. Хотя лично мне в это верится с трудом. В самом деле, как можно подставить под полное уничтожение целую тысячу пиратов, притом таких отменных, как вы сами только что говорили, вояк! Но, повторяю, допустим, что все это правда.
   — Правда, — спокойно подтвердил гость.
   — Так вот, я не могу согласиться на все выдвинутые вами условия.
   Присутствующие испанские офицеры нахмурились. Открыто возражать начальству было не в их правилах, но поведение алькальда им не нравилось и они не собирались слишком уж это скрывать. Сначала он, выкрав девчонку, навлек на город пиратское нашествие, теперь он не хочет ее отдать, чтобы от этого нашествия город избавить.
   — Я согласен выполнить только часть ваших условий.
   — Какую именно?
   — Я готов выдать вам только сына, Энтони Фаренгейта, а дочь я вам выдать не могу…
   — Почему? — спросили одновременно и капитан Фаренгейт, и командор Бакеро.
   — Потому, что мисс Элен венчается со мной сегодня и, таким образом, становится моей законной женой. «Да прилепится жена к животу мужа своего», — процитировал дон Мануэль.
   Испанские офицеры одобрительно зашумели: таинство брака — вещь неприкосновенная. Дон Мануэль почувствовал, что ему удастся выкрутиться. Он вздохнул спокойнее и с вызовом посмотрел на сэра Фаренгейта. Бледное вытянутое лицо капитана побледнело еще сильнее.
   — Согласитесь, господа, — обратился он к присутствующим, — я могу признать этот аргумент только в том случае, если моя дочь сама мне сообщит, что она выходит замуж за дона Мануэля. Не забывайте, что она была выкрадена вашим начальником, и, стало быть, у меня есть основания подозревать, что свое согласие она дала под принуждением.
   Дон Отранто, командор Бакеро и остальные вынуждены были признать, что это требование законно, хотя и чувствовали, что их начальнику это не очень-то по душе. Дон Мануэль с ненавистью смотрел на своего будущего тестя. Как изворотлив этот англичанин! Его невозможно переиграть!
   — А если я все-таки не соглашусь на ваше условие? — спросил дон Мануэль, скрипя зубами.
   — Я не открою вам способа легкой и быстрой победы над корсарами.
   Алькальд отвратительно осклабился.
   — Есть много способов заставить человека говорить.
   — Неужели вы думаете, что, направляясь сюда, я не подумал о таком повороте дела, и неужели вы думаете, я не подготовился к такому повороту? — спокойно глядя молодому испанцу в глаза, сказал капитан Фаренгейт.
   — Под пыткой начинают говорить даже те, кто не собирался говорить ни при каких условиях.
   — Я имел в виду другое. При осуществлении нашего замысла, если мы все-таки договоримся, надо будет в условном месте в условное время подавать некие сигналы. Так вот, вы сможете вытянуть из меня все, что касается времени и места, но вы не сможете вытянуть из меня мой голос. Сигналы, поданные другим голосом, восприняты не будут.
   — Хорошо, — сказал, вставая, дон Мануэль, — я доставлю вам доказательство того, что ваша дочь становится моей женой по собственной воле. Только придется немного подождать.