Попова Елена. Большое путешествие Малышки

   Представление шло долго, без антракта, атмосфера достигла большого накала, и на сцену рвались многие, места всем не хватало, и пропускали уже только тех, кто больше заплатит. Причем цена эта непрерывно росла и достигла в конце концов астрономических величин. Начался торг. Кто-то не соглашался. Мелкие недоразумения, конфузы, конфликты, столкновения и потасовки, вопли, визги и истерические женские завывания к концу спектакля превратились в один сплошной бардак. Трудно было сказать - дойдет ли действие до конца.
   Жена Ивана Семеновича Козловского невозмутимо наблюдала за происходящим из своей ложи, а ее внук поливал всех из своего только что собранного пулемета. Пульки были небольшие, резиновые, но лупили довольно болезненно, а пулемет издавал страшный треск.
   Автор пьесы о профсоюзах незаметно исчез из центральной ложи и в сопровождении нескольких телохранителей уехал из Театра. Говорили, что в фойе он столкнулся с бывшим Главным, но его не заметил. Более того, один из телохранителей небрежно отодвинул бывшего Главного своим круто накачанным плечом, на что бывший Главный сказал: "Скотина!" - и пожелтел еще сильнее, настолько, что все вокруг страшно перепугались за его жизнь, потому что разлитие желчи все-таки имеет свои пределы.
   Малышка тоже ушла из зала, спустилась к себе, заперла дверь, для верности придвинув к дверям свой письменный стол, и легла на старый кожаный диван. Но крики и шум, доносившиеся из зала, еще долго не давали ей спать.
   На другой день разгромленный Театр представлял собой страшное и печальное зрелище. По фойе, залу и прилегающим помещениям уборщики сгребали битую посуду, а в маленькой церкви кротко горели свечи и крошечного ростика батюшка со светлыми благостными глазами одиноко проводил службу.
   Имелось в виду, что за деньги, полученные от "Большого водевиля", Театр можно будет привести в порядок и основательно подремонтировать, и именно эта идея и вдохновляла Главного режиссера Фадеева (по его собственным словам), когда он брался за это мероприятие. Но шли дни и месяцы, а деньги по таинственному "безналу" все не приходили. "Безнал! Безнал! - шептались во всех уголках Театра, твердя это слово, как заклинание: - Безнал!" Театр же все больше хирел и впадал в запустение, между тем, как отдельно взятым личностям стало житься совсем неплохо. Директор отстроил себе за городом замечательную дачу, Главный режиссер Фадеев приобрел новую машину, а Шнип-маленький на одном только шампанском, проданном на "Большом водевиле", так преуспел, что даже стал летать на уикенды в более высокоразвитые страны. Директор и Фадеев стали обращаться к нему на "вы", и только Шнип-большой, совсем уже скрюченный старикашка, по старой памяти продолжал его поколачивать, так что временами Шнипу-маленькому приходилось отправляться на уикенды в более высокоразвитые страны с синяком под глазом. Также неплохо пошли дела и у Анжелы Босячной. К своей лестнице она прикупила еще и пожарную, часть чердака и небольшое помещение под сценой, вошла в художественный совет Театра, и, более того, благодаря старой нежной дружбе со Шнипом-маленьким, ее голос стал там одним из самых весомых.
   Работа же над спектаклем "Ромео и Джульетта" подошла к тому моменту, когда понадобились костюмы для артистов и хотя бы скромная декорация.
   - Нет денег, еще не пришли, - сказал Главный режиссер Фадеев режиссеру Петрову, глянул за окно на свою новую машину и не без грусти подумал, что этой замечательной лошадке каждый день требуется сено, то бишь бензин, а он дорожает. - Надо подождать...
   Режиссер Петров ждал долго и добросовестно, а потом потерял весь свой сон и каждый раз теперь, всматриваясь в темноту ночи, пытался разглядеть, как блуждает по невидимым путям потерявшаяся бесплотная безналичка. Однажды он понял, что все это не может продолжаться до бесконечности, как не может продолжаться до бесконечности любое дело и любое действие. Рано или поздно они причалят к другому берегу, к своей противоположности. Так, однажды на репетиции "Ромео и Джульетты" артисты вдруг, словно забыв свой собственный текст, стали говорить текст своих партнеров, причем все одновременно. Тогда режиссер Петров схватился за голову и побежал к Главному режиссеру Фадееву.
   - Это не может больше так продолжаться! - сказал режиссер Петров Главному режиссеру Фадееву. - Артисты не могут бесконечно долго находиться в четырех стенах. Одна стена обязательно должна быть открыта и там должны сидеть зрители.
   - Не пришли... - сказал Главный режиссер Фадеев и опять с грустью посмотрел на свою машину. Недавно его жена актриса А. Кривозубова купила себе новое пальто и еще кое-какие мелочи. Денег на бензин опять не хватало.
   Режиссер Петров пришел к Малышке, закрыл за собой дверь, чтобы никто не видел, в каком он состоянии, и... заплакал.
   - Это катастрофа! - сказала Малышка Ивану Семеновичу Козловскому, садясь на привинченный к полу стул. - Если вы не поможете, ничего не получится. Артисты уже забывают роли.
   - Хорошие артисты ролей не забывают, - сказал Иван Семенович Козловский и многозначительно посмотрел на Малышку.
   Он прошелся по палате, помолчал. Малышка тоже молчала... и ждала.
   - Есть один человек... - сказал наконец Иван Семенович Козловский.
   - Кто? - спросила Малышка.
   - Когда-то он написал одну паршивую пьесу о профсоюзах...
   - Почему вы думаете, что именно он?
   - С ним был связан судьбоносный момент. Если бы не его пьеса, мне бы в голову не пришло подпиливать какую-то дурацкую люстру. Я бы продолжал терпеть, а значит, так никогда бы и не узнал, что такое свобода. Только к нему ты пойдешь сама.
   - Я не знаю, я не умею, - растерялась Малышка.
   - Надо знать, - сказал Иван Семенович Козловский. - Защитник должен знать.
   - Почему вы думаете, что я защитник? Может, никакой я не защитник, сказала Малышка, впадая в уныние. - Может, вы это выдумали...
   - Надо верить в себя, - жестко сказал ей Иван Семенович Козловский и пальцем указал на дверь.
   Малышка вернулась к себе, но совершенно не знала, что делать и с чего начать. Иногда ей казалось, что Иван Семенович Козловский над ней просто издевается. Она узнала только, что автор пьесы о профсоюзах А.А., за глаза называемый Майором, в настоящий момент занимает положение еще более высокое, чем когда-то, и даже теоретически для Малышки просто недостижим.
   Режиссер Петров же все приходил и приходил к Малышке, садился напротив, на разломанный кожаный диван и смотрел на Малышку с отчаянием, степень которого трудно передать словами. Дышал он тяжело и со свистом, потому что перенасыщенные никотином легкие с трудом справлялись с работой. В один прекрасный момент Малышка не выдержала... Она отложила в сторону очередную стопку пьес и тетрадь, в которой регистрировала пьесы по алфавиту, числу мужских и женских ролей, а также по частоте употребления союзов "и" и "но", и выбралась из-за стола.
   - Вы куда? - вяло спросил ее режиссер Петров.
   - Еще не знаю... - сказала Малышка. - Надо когда-нибудь начинать. А вы идите домой, выпейте чая и ложитесь спать.
   Малышка действительно не знала, куда идти и что делать, но чувствовала, что все равно надо начинать, браться с краешку, с любого конца... глаза боятся - руки делают...
   Было известно, что у Майора есть кабинет в здании, забитом до отказа самыми разными чиновниками. И то, что кабинет у него небольшой, ровно ничего не значит. Так миллионеры могут позволить себе ходить в любой, даже самой бедной одежде, и торговаться за каждую копейку, но от этого не перестанут быть миллионерами. Малышка добралась туда часам к семи вечера.
   Дальше дежурного она так и не прошла.
   - Кто вы? Вам назначено? - одинаковыми металлическими голосами кричали ей в трубку самые разные секретарши.
   Тогда Малышка вышла на улицу, села на каменные ступени и стала ждать. Мимо нее шелестели полами длинных серых плащей чиновники самых разных рангов, но Майора среди них не было. Он вышел где-то на сороковой минуте ее ожидания. Но пока до Малышки дошло, что это он, пока она метнулась за ним следом - он исчез, оставив в воздухе только чуть сладковатый дух своей машины. Тогда Малышка пошла на этот дух, стараясь идти как можно быстрее, - потому что он тут же растворялся в воздухе. Через несколько кварталов у перекрестка она его потеряла. Она подошла к постовому и спросила:
   - Вы мне не скажете, в какую сторону поехал Майор?
   - Прямо и налево, - сказал постовой и отвернулся.
   Малышка быстро пошла прямо, а потом повернула налево и шла, пока не наткнулась на грандиозное здание, на котором было написано ХОЛДИНГ. В сумерках оно светило всеми своими огнями и напоминало огромный, празднично украшенный корабль.
   Малышка боязливо обошла охрану и подошла к дежурному.
   - Мне надо поговорить с Майором, - сказала Малышка.
   И услышала в ответ уже привычные слова:
   - Кто? Вам назначено?
   - Я из Театра, - сказала Малышка после паузы.
   Дежурный куда-то позвонил и через несколько секунд сказал Малышке:
   - Проходите. Третий этаж по лифту. Потом прямо.
   Малышка прошла сквозь расступившуюся охрану к сверкающему, нарядному лифту и нажала кнопку третьего этажа. Из холла перед лифтом вело несколько дверей, но Малышка сразу поняла, куда ей надо. Она постучала...
   - Введите! - гаркнул Майор.
   Малышка вошла. Майор сидел в кресле прямо напротив дверей и пил кефир из пивной кружки.
   - Что вам от меня надо? - не церемонясь, спросил Майор и не предложил ей сесть.
   - В Театре нет денег на постановку "Ромео и Джульетты" - потерялась безналичка.
   - Как же! - огрызнулся Майор. - Безналичка просто так не теряется... - он потянулся к телепульту, включил телевизор и стал переключать каналы, пока не нашел футбол. Он уставился на экран, и лицо его немного смягчилось.
   Малышка стояла и ждала.
   - Как там поживает ваш сумасшедший?
   - Спасибо, - сказала Малышка. - Хорошо.
   Майор опять уставился на экран и досмотрел матч почти до самого конца, ноги у Малышки совсем уже онемели, тем более большую дорогу она прошла пешком.
   - Ладно, - сказал наконец Майор. - Завтра в одиннадцать придет. Только не провороньте.
   - Спасибо, - сказала Малышка.
   Она была очень благодарна Майору, и ей захотелось сказать ему что-то особенно приятное, важное для него и значительное.
   - Я помню вашу пьесу о профсоюзах, - сказала Малышка. - Она была ужасной. Никогда больше не пишите пьес. Даже если вам очень захочется - левой рукой держите правую.
   - Убирайтесь к черту! - заревел Майор.
   Несмотря на всю свою грубость, Майор оказался человеком слова - безналичка пришла на другой день ровно в одиннадцать. А так как в Театре не знали, что она придет, то позволили явиться в банк целой делегации - режиссеру Петрову, Малышке и Ивану Семеновичу Козловскому. И деньги попали по своему прямому назначению. Спектакль "Ромео и Джульетта" по одноименной пьесе был спасен...
   ...Но для того, чтобы проявилась скрытая суть вещей, распахнулись двери, упали запоры и тайное стало явным, для этого понадобилось еще два месяца. Конечно, Иван Семенович Козловский знал, чем все кончится, но ничего не говорил Малышке.
   Накануне генеральной репетиции Малышке приснился плохой сон, наутро она попыталась вспомнить детали, но вспомнила лишь, что шла, соскальзывая, по чавкающей грязи куда-то в гору... Когда же Малышка увидела стекающихся в Театр членов худсовета с таким знакомым ей выражением особой непроницаемости на лицах, она поняла, что неизбежное приближается. У входа в зал она столкнулась с Главным режиссером Фадеевым.
   - Ну? - спросил ее Фадеев многозначительно.
   - В смысле? - сказала Малышка.
   - Ты определилась? - спросил Фадеев.
   - Не поняла, - сказала Малышка.
   - Я имею в виду, с кем ты... - сказал Фадеев.
   - А... - сказала Малышка. - Конечно, с автором. Я имею в виду Шекспира.
   Костюмы еще не успели дошить, а декорации доделать (в этом, как потом выяснилось, был свой умысел), и в этой незавершенности, в этом черновом наброске особенно ясно проступал замысел. Джульетта, она же Маня Огарок, по классному журналу - Мария Огаркова, была в воздушном, тюлевом, светлом платье, еще только сметанном, а не сшитом, схваченном на плечах булавками. На ногах же у нее были ее собственные тяжелые солдатские башмаки с подковами, и каждый ее шаг эхом разносился по всему Театру. Голос у нее был скрипучий, надтреснутый и ломкий, и, глядя на нее, на ее порывистые движения и отчаянный взгляд, скоро становилось понятно, что если она, эта Джульетта, а также Маня Огарок, по классному журналу Мария Огаркова, встретит любовь, то ради нее пойдет на смерть... И за нее даже становилось страшно. В сцене на балконе - балкон присутствовал - она так пылко бросалась на грудь Ромео, что даже не замечала, как булавки, которыми было заколото ее недошитое платье, впиваются ей в тело, добавляя к светлому тюлю капельки крови. А в сцене в склепе, когда Джульетта закалывала себя кинжалом, она сделала это так правдиво и неистово, что бывалые лицедеи, актеры и актрисы, вздрогнули и замерли, кто-то из них не сдержался и вскрикнул, а Анжела Босячная процедила:
   - Пра-сти-тут-ка!
   Заседание художественного совета проходило бурно. Больше всех возмущалась Анжела Босячная.
   - Не позволим! - кричала она. - Молодежь - это все, что у нас есть! И что же будет, если разрешить ей жить чувствами?!
   Шнип-маленький кратко, но основательно поддакивал своей подруге. А когда Лизочка еле слышно и вроде бы простуженно заметила, что все это не так и плохо, Анжела Босячная сказала ей прямым текстом, что если она будет продолжать в том же духе, то может лишиться некоего дополнительного заработка. После этого Лизочка охрипла окончательно и замолчала. Директор Театра и Главный режиссер Фадеев сидели напряженно и тоже не высказывались. Иногда Главный режиссер Фадеев поглядывал в окно на свою машину, которой, чтобы на ней ездить, все время требовался бензин... Оба понимали, что деньги, которые еще надо вложить в незавершенный спектакль, в декорацию и костюмы, очень неплохо бы сэкономить. Когда пришло время голосовать, все, кроме Малышки, проголосовали против. Все. Все до одного.
   После художественного совета Малышка зашла к Главному режиссеру Фадееву. Они все же неплохо знали друг друга, Главный режиссер Фадеев предполагал, о чем спросит его Малышка, а Малышке было заранее известно, что ответит ей Фадеев. Поэтому они молчали и не тратили напрасно слов.
   - Слушай, - сказал наконец Фадеев. - Так ты точно не хочешь взять себе четырнадцатое место, третий ряд балкона?
   - Нет, - сказала Малышка.
   - Ну, тогда карниз над левым фасадом?
   - Не хочу, - сказала Малышка.
   - Подумай, - не отставал Фадеев. - Такими предложениями не бросаются. Еще немного - и этот гаденыш Шнип весь Театр к рукам приберет!
   Они опять помолчали. Фадеев знал, что хотелось бы знать Малышке, и Малышка знала, что Фадеев это знает.
   Поздним вечером Малышка и Иван Семенович Козловский бежали по улице. Падал мокрый снег и, чуть коснувшись земли, растворялся в лужах. Иван Семенович Козловский был в сером больничном халате и больничных шлепанцах, потому что, когда Малышка прибежала к нему из Театра и рассказала про худсовет, было уже не до переодеваний.
   Какое-то время Иван Семенович Козловский всматривался в таинственный изгиб спирали на своей стене, а потом воскликнул:
   - Конечно! Да! Конечно! Быстрее! Мы можем не успеть!
   В Театре давно уже не было Мани Огарок, по классному журналу Марии Огарковой, и никто не знал ее адреса. Она появилась как бы ниоткуда и в никуда ушла. Для того, чтобы сориентироваться, Ивану Семеновичу Козловскому очень не хватало его стены с формулами и сложными вычислениями, он закрыл глаза и попытался представить ее себе по памяти. Это продолжалось довольно долго. Наконец он открыл глаза и сказал:
   - Вода! Конечно! Вода! Как я сразу не догадался!
   И Малышка вспомнила тот страшный ливень, который разразился в день, когда на художественном совете разгромили "Ромео и Джульетту" с актрисой Песцовой в главной роли.
   - Вода! - повторил Иван Семенович Козловский убежденно.
   На большом мосту через реку прохожих не было, зато внизу на набережной, там, где к самой воде подступали каменные ступени, виднелась маленькая фигурка. Когда Малышка и Иван Семенович Козловский, увязавший в чавкающем, мокром снегу больничными шлепанцами, подбежали к реке, к каменным ступеням, Мария Огаркова, она же Маня Огарок, даже не обернулась. Она стояла на самой нижней ступени, залитой водой, в своих тяжелых солдатских башмаках, отхлебывала пиво из банки и что-то говорила, обращаясь к темной, спешащей мимо реке. Когда же наконец она их заметила, то не стала вступать ни в какое общение, а повернулась и, не выпуская из рук банку с пивом, не переставая говорить что-то сама с собой и жестикулировать, пошла от реки прочь и скоро скрылась в снежном тумане.
   III
   - Кто же будет на этот раз подпиливать люстру? - спросила Малышка, сидя в палате у Ивана Семеновича Козловского. - Неужели я?
   - Ты понимаешь все слишком буквально, - сказал Иван Семенович Козловский, прогуливаясь возле своей магической стены. - События должны происходить естественным путем, сами собой. Только тогда можно их учитывать. Не надо трогать эту чертову люстру. Там и так все разваливается. Все разваливается само собой...
   Прошло какое-то время, и Малышка стала замечать, что, действительно, развал в Театре усиливается - трещины в стенах становятся шире, а половицы все больше проваливаются. Процесс этот долгое время шел незаметно, но в какой-то момент стал особенно очевидным. Так, актриса Васечкина, у которой на самом деле были короткие ноги, не смогла перепрыгнуть через вдруг резко расширившуюся щель в полу сцены и провалилась в эту щель прямо во время спектакля. Визжала она страшно, но зрители, привыкшие, что их все время развлекают, приняли все происшедшее за очередную шутку и очень смеялись. Даже когда приехала группа спасателей, а потом вторая, и обе группы стали Васечкину вытаскивать, зрители продолжали хохотать и смотреть именно в этот угол сцены, тогда как в другом углу продолжал идти спектакль.
   Короче, Театр разваливался на глазах, по зданию было уже опасно ходить, и то тут, то там висели угрожающие таблички: "Опасно!", "Опасно для жизни!", "Оголенный провод!". Стали обваливаться лестницы, и некоторые пришлось заменить веревочными. Относительный порядок был только там, где хозяйничали Анжела Босячная, Шнип-маленький и еще какие-то лица, - в ресторане, кафе, биллиардных и т.д. Главный режиссер Фадеев вполне искренне переживал по этому поводу и все время говорил о том, что надо изыскивать средства, прилагать усилия... и даже собственноручно оклеил свой кабинет новыми обоями (цветок к цветку и полоску к полоске) и починил дверь, но потом тоже махнул на все рукой, купил себе новую машину и пару раз вместе с Директором и Шнипом-маленьким слетал на уикенды в более высокоразвитые страны, чтобы как-то отвлечься.
   Наконец, стали пропадать люди. Первым подевался куда-то главный электрик, по вине которого и появились в разных углах Театра зловещие объявления: "Оголенный провод!". Его искали несколько месяцев, приглашали даже спасателей с собакой, но встретили как-то совсем случайно, на соседней улице... Потом стали исчезать недовольные и инакомыслящие. Возможно, со временем и их можно было встретить на соседней улице, а возможно, и нет... Поэтому никто уже не решался вслух критиковать Директора, Шнипа-маленького и Анжелу Босячную. И, на всякий случай, в Театре вообще перешли на шепот.
   Как-то, ближе к обеду, вверху постучали по батарее, и батарея в литчасти отозвалась отвратительным, дребезжащим звуком. В щели над самой головой раздался голос Шнипа-маленького:
   - Главный зовет!
   Малышка окинула взглядом свое хозяйство, где на стеллажах, на столах и за потертым кожаным диваном в идеальном порядке, один на другом громоздились авторы всех времен и народов, начиная от самых великих и громогласных и кончая самыми тихими и еле слышными. Она вздохнула. Путь предстоял неблизкий. Последнее время домой она ходила через небольшой пролом в стене, завешенный старой афишей и выходивший прямо на улицу, и в глубинах Театра как такового старалась появляться как можно реже. Она надела старую куртку-штормовку Ивана Семеновича Козловского, сшитую когда-то из замечательно прочной брезентовой ткани, и из одного из ящиков стола достала моток веревки и карманный фонарик.
   Прямо за дверью литературной части в полу, видимо, еще совсем недавно появился огромный провал. Обойти его не было никакой возможности - он шел от стены к стене, перепрыгивать было опасно. Малышке пришлось вернуться за припасенной для таких случаев доской. Установив доску над провалом, как мостик, она перебралась на другую сторону. Идти дальше с этой самой доской было крайне неудобно, и она решила оставить ее пока здесь и вернуться, если окажется, что без нее не обойтись. Коридор поворачивал налево, и там было уже совсем темно, темно, как в погребе. Малышка включила фонарик - батарейка, видимо, садилась, и он светил еле-еле. Малышка шла медленно, осторожно переставляя ноги, и, прежде чем переносить всю тяжесть тела, пробовала пол на прочность. За следующим поворотом стало светлее - там было окно. Тут перед Малышкой метнулась какая-то тень - для летучей мыши она была слишком велика, для человека, напротив, - тщедушна. Малышка страшно перепугалась и вскрикнула. Тень вскрикнула тоже, оба бросились бежать, выскочили на свет, к окну, и тут Малышка увидела, что это артист - Василий Петрович Мокроусов. Он стоял перед Малышкой бледный и прозрачный от недоедания и до сих пор весь дрожал.
   - Простите, я вас напугала, - сказала Малышка. - Я иду к Фадееву.
   - Там вы не пройдете, - сказал Василий Петрович Мокроусов чуть слышно. Там вчера стена обвалилась. Я вас провожу.
   И он повел ее по коридору в обход. В одном месте коридор стал совсем узким, и протиснуться можно было только по очереди, становясь боком. С той стороны доносилась музыка, судя по всему, там был ресторан. Насколько знала Малышка, эту дополнительную стену поставили недавно после одного скандального происшествия, когда двое молодых артистов, нарядившись во фраки, целый вечер просидели в ресторане и сбежали, не заплатив.
   Василий Петрович Мокроусов ловко вел Малышку по каким-то мало знакомым ей переходам. Вдруг голос снизу позвал:
   - Ты, Усатый?
   - Ага! - отозвался Василий Петрович.
   - Куда пропал? Картошка стынет!
   - Иду! Иду! - крикнул Василий Петрович Мокроусов. И сказал Малышке, ласково напирая на второе слово: - Хотите картошечки?
   - Хочу! - сказала Малышка, внезапно почувствовав страшный голод.
   По приставной лестнице они спустились вниз, где между старыми декорациями была небольшая, укромная пещера. В центре ее на допотопной электроплитке жарилась в сковородке картошка. Вокруг расположилось несколько актеров. Священнодействовал у сковородки старый актер Меченосцев-Ванюшкин, всю жизнь он играл всяких высокопоставленных лиц, поэтому даже при таком нехитром деле, как жарение картошки, он был преисполнен чувства особого собственного достоинства, очень прямо держал спину, а грудь его украшали многочисленные бутафорские медали. Чуть поодаль на корточках сидели актеры Паша Темирязев (он играл в спектакле режиссера Петрова Ромео) и Ф. Губерманц. А еще дальше, в тени, сидела та самая актриса Васечкина, которая и открыла эту славную пещерку, когда провалилась в нее прямо во время спектакля.
   Несмотря на то, что картошки на всех было не так и много, актеры восприняли появление Малышки с радостным оживлением. И когда сковородку сняли с плитки и поставили на ящик, Малышке уступили лучшее место и дали в руки самую настоящую вилку, тогда как сами ели бутафорскими. Запивали это дело довольно крепкой кисловато-горьковатой жидкостью, полученной путем сложнейшей перегонки из все тех же старых декораций. Как объяснили Малышке - когда-то они изготавливались из замечательных натуральных продуктов. Пещерка оказалась настоящим золотым дном! Там даже выращивали шампиньоны. Другое дело, что набрать какую-то массу, тем более коммерческую, им все не удавалось. Стоило показаться из-под земли их крошечным белым головкам, как вечно голодные артисты тут же их пускали в расход.
   Ели картошку медленно, с истинным наслаждением, не торопясь, не обгоняя друг друга, закатывая от удовольствия глаза и цокая языками.
   - Хо-ро-ша! - сказал Василий Петрович Мокроусов, неторопливо запустив в рот первую порцию. - В прошлый раз была солонее.
   - В прошлый тоже была хороша! - заметил Ф. Губерманц.
   - Кто спорит? Никто не спорит, - сказал Василий Петрович Мокроусов. - Но в этот... совсем бесподобно! - он закрыл глаза, чтобы больше сосредоточиться на вкусовых ощущениях и не упустить ни единого. - Бесподобно! Разве еще бы масла!
   - Нормально, - отозвался Меченосцев-Ванюшкин. - В меру, - и добавил лающим ефрейторским голосом: - Сожрем все масло, что будем делать?! - Причем медали на его груди не то чтобы зазвенели, а как-то забухали.