Страница:
Ганиль нахмурился и непроизвольно потер шрам, светлевший у него на виске.
— Да ну тебя, Миид! Даже непосвященные различают IV и XXX!
Миид чуть заметно улыбнулся. Он уже держал в руке свою Палку для Измерений и рисовал ею окружность на пыльном полу.
— Что это такое? — спросил он.
— Солнце.
— Правильно. Но это также и… знак. Знак, который обозначает Ничто.
— Ничто?..
— Да. Его можно использовать, например, в таблицах вычитания. От II отнять I будет I, не так ли? Но что останется, если от II отнять II? — Он помолчал. Потом постучал палкой по нарисованному на полу кругу. — Останется это.
— Да, конечно, — Ганиль, не отрываясь, глядел на круг, священный образ Солнца, Скрытого Света, Лица Бога. — Кто хозяева этого знания, священнослужители?
— Нет. — Миид перечеркнул круг "иксом". — Вот этого — да, они.
— Тогда чье… кто хозяева знания о… знаке, который обозначает Ничто?
— Да нет у него хозяина! Он принадлежит всем! Это не Тайна.
Ганиль изумленно сдвинул брови. Они говорили вполголоса, стоя почти вплотную друг к другу, словно обсуждая промер, сделанный Палкой для Измерений.
— Почему ты считал звезды, Ганиль?
— Мне… мне хотелось знать, Я всегда любил счет, числа, таблицы действий. Поэтому я и стал Механиком.
— Да. Теперь тебе ведь уже тридцать, и уже четыре месяца, как ты Мастер. А думал ли ты когда-нибудь, Ганиль, что раз стал Мастером, значит, в пределах своей профессии ты знаешь все? Отныне и до самой смерти тебе уже нечего узнавать. Просто нечего.
— Но Главные…
— …знают еще несколько тарных знаков и паролей, — перебил его Миид своим тихим и ровным голосом, — и, конечно, у них есть власть. Но в своем деле они знают не больше чем ты… Ты, может, думал, что им разрешено вычислять? Нет, не разрешено.
Ганиль молчал.
— А на самом деле, Ганиль, можно еще кое-что узнать?
— Где?
— По ту сторону городских стен.
Прошло немало времени, прежде чем Ганиль заговорил снова:
— Я не могу слушать такое, Миид. Больше не говори со мной об этом. Предавать тебя я не стану.
Ганиль повернулся и зашагал прочь. Лицо его исказилось от ярости. Но огромное усилие воли понадобилось ему, чтобы обратить эту ярость, казалось бы безосновательную, против Миида, человека уродливого не только телом, но и духом, дурного советчика, былого, а отныне утраченного друга.
Вечер оказался очень-очень приятным: веселье било из Ли ключом, его толстая жена обращалась с Ганилем, как с родным сыном, а Лани была совсем кроткой и сияла от радости. Юношеская неловкость Ганиля по-прежнему вызывала в ней непреодолимое желание его поддразнить, но, даже делая это, она была так мила и уступчива, что, казалось, еще немного и весь ее задор превратится в нежность. В какой-то миг, когда она передавала блюдо, рука ее коснулась его руки. Вот здесь, на ребре правой ладони, около запястья, одно легкое прикосновение — он помнил это так ясно! Сейчас, лежа в постели в своей комнате над мастерской, в кромешной темноте городской ночи, он застонал от переполнявших его чувств. Ухаживание — дело долгое, протянется месяцев восемь, самое меньшее, и все будет развиваться очень медленно и постепенно — ведь речь как-никак идет о дочери Главного. Нет, думать о Лани просто невыносимо! Не надо про нее думать. Думай… про Ничто. И он стал думать про Ничто. О круге. О пустом кольце. Сколько будет 0, умноженный на I? Столько же, сколько 0, умноженный на II. А если поставить I и 0 рядом… что будет означать Ю?
Миид Светлокожий приподнялся и сел в постели; откинув назад свои каштановые волосы, он пытался разглядеть, кто мечется по его комнате. Сквозь окно едва пробивался грязно-желтый свет раннего утра.
— Сегодня День Отдыха, — проворчал Миид, — уходи, дай мне спать.
Неясная фигура воплотилась в Ганиля, метание по комнате — в шепот. Ганиль шептал:
— Миид, посмотри!
Он сунул Мииду под нос грифельную доску:
— Посмотри, посмотри, что можно делать этим знаком, который обозначает Ничто!
— А, это, — сказал Миид.
Он оттолкнул Ганиля с его грифельной доской, спрыгнул с постели и окунул голову в таз с ледяной водой, стоявший на сундуке рядом с одеждой. Потом, роняя капли воды, он вернулся к кровати и сел.
— Давай посмотрим.
— Гляди, за основу можно принять любое число — я взял XII, потому что оно удобное. Вместо XII, посмотри, мы пишем I-0, а вместо XIII–II, а когда доходим до XXIV, то…
— Ш-ш!
Миид внимательно перечитай написанное. Потом спросил:
— Хорошо все запомнил?
Ганиль кивнул, и тогда Миид рукавом стер с доски заполнявшие ее красиво выписанные знаки.
— Мне не приходило в голову, — заговорил он опять, — что основой может стать любое число. Но посмотри: прими за основу Х — через минуту я объясню тебе почему, — и вот способ сделать все легче. Вместо Х будет писаться 10, а вместо XI-11, но вместо XII напиши вот что, — и он написал на доске 12.
Ганиль глядел на эти два знака как зачарованный. Наконец он заговорил каким-то не своим срывающимся голосом:
— Ведь это… одно из черных чисел?
— Да. Ты, Ганиль, пришел к черным числам сам, но как бы с заднего хода.
Ганиль, сидевший рядом, молчал.
— Сколько будет СХХ, умноженное на МСС? — спросил Миид.
— Таблицы так далеко не идут.
— Тогда смотри.
И Миид написал на доске:
— Три Ничто, умноженные на XII… — забормотал Ганиль. — Дай мне доску.
Слышались только монотонный стук падающих капель за окном и поскрипыванье мела. Потом:
— Каким черным числом обозначается VIII?
К концу этого холодного Дня Отдыха они ушли так далеко, как только Миид смог увести за собой Ганиля. Правильней даже было бы сказать, как Ганиль увел Миида, так как под конец тот уже едва за ним успевал.
— Тебе нужно познакомиться с Йином, — сказал Миид. — Он может научить тебя тому, что тебя интересует. Йин работает с углами, треугольниками, измерениями. Он своими треугольниками может измерить расстояние между любыми двумя точками, даже если до этих точек нельзя добраться. Он замечательный Догадчик. Числа — само сердце его знания, язык, на котором оно говорит.
— И мой тоже.
— Да, я это вижу. Но не мой. Я люблю числа не ради них самих. Мне они нужны как средство. Чтобы с их помощью объяснять… Вот если, например, ты бросаешь мяч, отчего он летит?
— Оттого, что ты его бросил, — и лицо у Ганиля расплылось в широкой улыбке.
Он был бледен, а в голове у него звенело, как в пустом бочонке, от шестнадцати (минус короткие перерывы для еды и сна) часов чистой математики; и он уже потерял весь свой страх, все смирение. Он улыбался, как властитель, вернувшийся в родные края после долгого изгнания.
— Прекрасно, — сказал Миид. — Но почему он летит и не падает?
— Потому что… его поддерживает воздух?
— Тогда почему потом он все же падает? Почему он движется по кривой? Что это за кривая? Понимаешь, зачем нужны мне твои числа?
Теперь на властителя походил Миид, но это был не довольный собой, а рассерженный властитель, владения которого столь огромны, что с трудом поддаются управлению.
— И в своих тесных мастерских за ставнями, — презрительно фыркнул он, — они еще могут говорить о Тайнах! Ну ладно, давай пообедаем — и к Йину!
Высокий старый дом, пристроенный вплотную к городской стене, сверху вниз глядел на двух молодых мастеров своими окнами в свинцовых переплетах. Над крутыми черепичными крышами, блестевшими от дождя, нависли зеленовато-желтые сумерки поздней осени.
— Йин был, как и мы, Мастером-Механиком, — сказал Миид, пока они ждали у обитой железными полосами двери. — Теперь он больше не работает, сам увидишь почему. К нему приходят люди из всех Лож — Аптекари, Ткачи, Каменщики. Ходят даже несколько ремесленников и Мясник — он разрезает и рассматривает мертвых кошек.
Последние слова Миид произнес добродушно, но не без насмешки. Наконец дверь открылась, и слуга провел их наверх, в комнату, где в огромном камине пылали поленья; с дубового кресла с высокой спинкой навстречу им с приветствием поднялся человек.
Увидев его, Ганиль сразу вспомнил одного из Высших Мастеров Ложи — того, что кричал ему, когда он лежал в Могиле: "Встань!" Йин тоже был стар и высок, и на нем тоже был белый плащ Высшего Мастера. Только Йина отличала сутуловатость, и лицом, морщинистым и усталым, он походил на старую гончую. Здороваясь, Йин протянул Мииду и Ганилю левую руку — правой кисти у него не было, рука оканчивалась у запястья давно залеченной блестящей культей.
— Это Ганиль, — уже знакомил их Миид. — Вчера вечером он додумался до двенадцатиричной системы счисления. Добейтесь от него, Мастер Йин, чтобы он занялся для меня математикой кривых.
Йин засмеялся тихим и коротким старческим смехом.
— Добро пожаловать, Ганиль. Можешь приходить сюда, когда захочешь. Мы все здесь чернокнижники, все занимаемся ведовством — или пытаемся заниматься… Приходи, когда захочешь, в любое время — днем, ночью. И уходи, когда захочешь. Если нас предадут, так тому и быть. Мы должны доверять друг другу. Любой человек имеет право знать все; мы не храним Тайну, а ее отыскиваем. Понятно тебе, о чем я говорю?
Ганиль кивнул. Находить нужные слова ему всегда было нелегко; вот с числами обстояло совсем иначе. Слова Йина его очень тронули, и от этого он смутился еще больше. И ведь никого здесь не посвящали торжественно, никаких клятв не требовали — просто говорил спокойно и негромко незнакомый старик.
— Ну, вот и хорошо, — сказал Йин, как будто кивка Ганиля было вполне достаточно. — Немножко вина, молодые Мастера, или пива? Темное пиво удалось мне в этом году на славу. Так, значит, Ганиль, ты любишь числа?
Была ранняя весна, и Ганиль стоял в мастерской и следил за тем, как ученик Уонно снимает своей Палкой для Измерений размеры с Образца двигателя самодвижущейся повозки. Лицо у Ганиля было мрачным. Он изменился за эти месяцы, выглядел теперь старше, жестче, решительней. Да и немудрено — четыре часа сна в сутки и изобретение алгебры не прошли бы ни для кого бесследно.
— Мастер Ганиль… — робко сказал нежный голосок у него за спиной.
— Измерь снова, — приказал он ученику и удивленно повернулся к девушке.
Лани тоже стала другой. Лицо у нее было напряженным, глаза тоскливыми, и говорила она теперь с Ганилем как-то испуганно. Он совершил второй шаг в ухаживании — нанес три вечерних визита и на этом вдруг остановился. Такое произошло с Лани впервые. До сих пор никто еще не смотрел на нее невидящим взглядом — так, как сейчас смотрел Ганиль. Что же такое, интересно, видит его невидящий взгляд? Если бы только она могла узнать его тайну! Каким-то непонятным ему самому образом Ганиль чувствовал, что происходит в душе у Лани, и он испытывал к ней жалость, к которой примешивался некоторый страх.
Она наблюдала за Уонно.
— Меняют ли… меняете вы хоть иногда эти размеры? — спросила она, чтобы как-то завязать разговор.
— Изменить Образец — значит впасть в Ересь Изобретательства.
На это Лани сказать было нечего.
— Отец просил передать вам всем, что завтра Мастерская будет закрыта.
— Закрыта? Почему?
— Коллегия объявила, что подул западный ветер и, может быть, завтра мы увидим Солнце.
— Хорошо! Хорошее начало для весны, правда? Спасибо, — сказал Ганиль.
И он снова повернулся к Образцу.
Священнослужители Коллегии на этот раз не ошиблись. Вообще предсказание погоды, которому они отдавали почти все свое время, было делом неблагодарным, но хоть в одном случае из десяти они предсказывали правильно, и именно сегодняшний день оказался для них удачным. К полудню дождь кончился, и теперь облачный покров бледнел — казалось, он кипит и медленно стекает к востоку. Во второй половине дня все жители города были уже на улицах; одни взобрались на дымовые трубы, другие на деревья, третьи на городскую стену, и даже на полях, по ту сторону стены, стояли и смотрели, задрав головы, люди. На огромном внешнем дворе Коллегии ряды священнослужителей, начавших свой ритуальный танец, сходились и расходились с поклонами, сплетались и расплетались. Уже и в каждом храме священнослужитель готов был в любой момент, потянув за цепь, раздвинуть крышу, чтобы лучи Солнца могли упасть на камни алтаря. И наконец уже перед самым вечером небо открылось. Желто-серая пелена разорвалась, и между клубящимися краями разрыва показалась полоска голубизны. И с улиц, площадей, окон, крыш, стен города — единый вздох, а потом глухой гул:
— Небеса, Небеса…
Разрыв в небе расширялся. На город посыпались капли, свежий ветер сносил их в сторону, и они падали не отвесно, а наискось; и вдруг капли засверкали, словно при свете факелов ночью — но только свет, который они отражали теперь, был светом Солнца. Ослепительное, оно стояло в Небесах, и ничего, кроме него, там не было.
Как и у всех, лицо у Ганиля было обращено к небу. На этом лице, на шраме, оставшемся после ожога, он чувствовал тепло Солнца. Он, не отрываясь, глядел, до тех пор пока глаза не заволокло слезами, на Огненный Круг, Лицо Бога.
"Что такое Солнце?"
Это зазвучал в его памяти тихий голос Миида. Холодная ночь в середине зимы, и они разговаривают у Йина в доме, перед камином он, Миид, Йин и остальные. "Круг это или шар? Почему оно проходит по небу? Какой оно на самом деле величины — насколько оно от нас далеко? И ведь подумать только: когда-то, чтобы посмотреть на Солнце, достаточно было поднять голову…"
Вдалеке, где-то внутри Коллегии, раздавались лихорадочный барабанный бой и пение флейт — веселые, но чуть слышные звуки. Время от времени на ослепительно яркий лик наплывали клочья облаков, и в мире опять все становилось серым и холодным, и флейты умолкали; но западный ветер уносил облака, и Солнце показывалось снова, чуть ниже, чем прежде. Перед тем как опуститься в тяжелые облака на западе, оно покраснело, позволив на себя смотреть. В эти последние мгновения оно казалось глазам Ганиля не диском, а огромным, подернутым дымкой, медленно падающим шаром.
Шар упал, исчез.
В разрывах облаков над головой все еще видны были Небеса, бездонные, синевато-зеленые. Потом на западе, недалеко от места, где исчезло Солнце, засияла яркая точка — вечерняя звезда.
— Смотрите! — закричал Ганиль.
Но на призыв его обернулись только один или два человека: Солнце ушло, так что может быть интересного после него — какие-то звезды? Желтоватый туман, часть савана из облаков, который после Адского Огня четырнадцать поколений назад облек своим покровом из дождя и пыли всю землю, наполз на звезду и стер ее. Ганиль вздохнул, повертел затекшей шеей и зашагал домой, как и все.
Арестовали его тем же вечером. От стражников и товарищей по несчастью (за исключением Главного Мастера Ли, в тюрьме оказалась вся Мастерская) он узнал: его преступление состоит в знакомстве с Миидом Светлокожим. Сам Миид обвинялся в ереси. Его видели на поле, он направлял на Солнце какой-то инструмент — как говорили, прибор для измерения расстояний. Он пытался измерить расстояние между землей и Богом.
Учеников скоро отпустили. На третий день в камеру, где был Ганиль, пришли стражники и под тихим редким дождиком ранней весны провели его в один из внутренних дворов Коллегии. Почти вся жизнь священнослужителей проходила под открытым небом, и огромный квартал, который занимала Коллегия, состоял из приземистых строений, между которыми были дворы-спальни, дворы-канцелярии, дворы-молельни, дворы-трапезные и дворы закона. В один из последних и привели Ганиля. Ему пришлось пройти между рядами заполнивших весь двор людей в белых и желтых облачениях, и наконец он оказался на таком месте, с которого был хорошо виден всем. Он стоял теперь на открытой площадке перед длинным, блестящим от дождя столом, за которым сидел священнослужитель в золотом облачении Хранителя Высокой Тайны. В дальнем конце стола сидел другой человек; по сторонам его, как и по сторонам Ганиля, стояли стражники. Этот человек смотрел на Ганиля, и его взгляд, прямой и холодный, ничего не выражал; глаза у него были голубые, того же цвета, что и Небеса над облаками.
— Ганиль Калсон из Идана, вас подозревают в общении с Миидом Светлокожим, обвиняемым в Ересях Изобретательства и Вычисления. Вы были другом этого человека?
— Мы оба были Мастерами в…
— Да. Говорил он вам хоть раз об измерении без Палок для Измерения?
— Нет.
— О черных числах?
— Нет.
— О ведовстве?
— Нет.
— Мастер Ганиль, вы произнесли "нет" три раза. Известен ли вам Приказ Священнослужителей — Мастеров Тайны Закона, касающийся подозреваемых в ереси?
— Нет, не из…
— Приказ гласит: "Если подозреваемый четырежды ответит на вопросы отрицательно, вопросы могут повторяться с применением пресса до тех пор, пока не будет дан другой ответ". Сейчас я начну их повторять, если только вы не захотите изменить какой-нибудь из ваших ответов сразу.
— Нет, — растерянно сказал Ганиль, оглядывая бесчисленные пустые лица и высокие стены вокруг двора.
Когда внесли какую-то невысокую деревянную машину и защелкнули в ней кисть его правой руки, он все еще был больше растерян, чем испуган. Что значит вся эта чушь? Похоже на посвящение, когда они так старались его напугать; тогда им это удалось.
— Как Механик, — говорил между тем священнослужитель в золотом, — вы, мастер Ганиль, знаете действие рычага; берете вы назад свой ответ?
— Нет, — сказал, немного сдвинув брови, Ганиль.
Только сейчас он заметил: вид у его правой руки такой, будто она кончается у запястья, как рука Йина.
— Прекрасно.
Один из стражников положил руки на рычаг, торчавший из деревянной коробки, и священнослужитель в золотом спросил:
— Вы были другом Миида Светлокожего?
— Нет, — ответил Ганиль.
И он отвечал "нет" на каждый из вопросов даже после того, как перестал слышать голос священнослужителя; все говорил и говорил "нет" и под конец уже не мог отличить собственного голоса от эха, хлопками отлетающего от стен двора: "Нет, нет, нет, нет!"
Свет вспыхивал и гас, холодный дождь каплями падал на лицо и переставал, и кто-то снова и снова подхватывал его, не давая упасть. От его серого плаща дурно пахло — от боли Ганиля вырвало. Он подумал об этом, и его вырвало опять.
— Ну-ну, теперь уже все, — прошептал ему на ухо один из стражников.
Вокруг по-прежнему неподвижные белые и желтые ряды, такие же каменные у всех лица, глаза смотрят так же пристально, но уже не на него.
— Еретик, ты знаешь этого человека?
— Мы работали вместе с ним в Мастерской.
— Ты говорил с ним о ведовстве?
— Да.
— Ты учил его ведовству?
— Нет. Я пытался его учить, — голос звучал очень тихо и немного срывался; даже в окружающем безмолвии, где сейчас был слышен только шепот дождя, разобрать слова Миида было почти невозможно. — Он был слишком глуп. Он не смел и не мог учиться. Из него выйдет прекрасный Главный Мастер.
Холодные голубые глаза смотрели прямо на Ганнля, и в них не было ни мольбы, ни жалости.
Священнослужитель в золотом повернулся к бело-желтым рядам:
— Против подозреваемого Ганиля улик нет. Можете идти, подозреваемый. Вы должны явиться сюда завтра в полдень, дабы стать свидетелем торжества правосудия. Ваше отсутствие будет сочтено признанием собственной вины.
Смысл этих слов дошел до Ганиля, когда стражники уже вывели его со двора. Оставили его они снаружи у одного из боковых входов в Коллегию; дверь за спиной закрылась, громко лязгнул засов. Он постоял немного, потом опустился, почти упал на землю, прижимая к себе под плащом почерневшую, в запекшейся крови руку. Вокруг тихо бормотал дождь. Не было видно ни души. Только когда наступили сумерки, он поднялся, шатаясь, на ноги и поплелся через весь город к дому Йина.
В полумраке возле входной двери шевельнувшаяся тень окликнула его:
— Ганиль!
Он замер.
— Мне все равно, что тебя подозревают — пусть! Пойдем к нам домой. Отец снова примет тебя в Мастерскую, я попрошу — и примет.
Ганиль молчал.
— Пойдем со мной! Я ждала тебя здесь, я знала, что ты придешь сюда — я ходила сюда за тобой и раньше.
Она засмеялась, но ее деланно веселый смех почти сразу оборвался.
— Дай мне пройти, Лани.
— Не дам. Зачем ты ходишь в дом старого Йина? Кто здесь живет? Кто она? Пойдем со мной, ведь другого тебе не остается — отец не возьмет подозреваемого назад в Мастерскую, если только я не…
Не дослушав, Ганиль проскользнул в дверь и плотно закрыл ее за собой. Внутри было темно, царила мертвая тишина. Значит, всех Догадчиков взяли, их всех будут допрашивать и пытать, а потом убьют.
— Кто там?
Наверху, на площадке, стоял Йин, волосы его яркр белели в свете лампы. Он спустился к Ганилю и помог ему подняться. Ганиль торопливо заговорил:
— Меня выследили, девушка из Мастерской, дочь Ли — если она ему скажет, он сразу вспомнит тебя, пошлет стражников…
— Я услал всех отсюда три дня назад.
Ганиль остановился, пожирая глазами спокойное морщинистое лицо, потом как-то по-детски сказал:
— Смотри, — и протянул Йину свою правую руку, — смотри — как твоя.
— Да. Пойдем, Ганиль, тебе лучше сесть.
— Они приговорили его. Не меня — меня они отпустили. Он сказал, что я глуп и ничему не мог научиться. Сказал это, чтобы спасти меня…
— И твою математику. Иди сюда, сядь.
Ганиль овладел собой и сел. Йин уложил его, обыыл, как мог, и забинтовал ему руку. Потом, сев между ним и камином, где жарко пылали дрова, Йин вздохнул; воздух выходил из его груди с громким свистом.
— Что же, — сказал он, — теперь и ты стал подозреваемым в ереси. А я считаюсь таковым вот уже двадцать лет. К этому привыкаешь… О наших друзьях не тревожься. Но если девушка скажет Ли и твое имя окажется связанным с моим… Лучше нам уйти из Идана. Не вместе. И сегодня же вечером.
Ганиль молчал. Уход из Мастерской без разрешения Главного означал отлучение, потерю звания Мастера. Он не сможет больше заниматься делом, которое знает. Куда ему деться с его искалеченной рукой, куда идти? Он еще ни разу в жизни не покидал стен Идана.
Казалось, тишина в доме становится гуще и плотней. Он все время прислушивался: не раздается ли снаружи топот стражников, которые снова идут за ним? Надо уходить, спасаться, сегодня же вечером — пока не поздно…
— Не могу, — сказал он резко. — Я должен, должен быть в Коллегии завтра в полдень.
Йин сразу понял. Снова вокруг сомкнулось молчание. Когда наконец старик заговорил, голос его звучал сухо и устало:
— Ведь на этом условии тебя и отпустили? Хорошо, пойди — совсем ни к чему, чтобы они осудили тебя как еретика и начали охотиться за тобой по всем Сорока Городам. За подозреваемым не охотятся, он просто становится изгоем. Это предпочтительней. Постарайся теперь поспать хоть немного. Перед уходом я скажу тебе, где мы сможем встретиться. Отправляйся в путь как можно раньше — и налегке.
Когда поздним утром следующего дня Ганиль вышел из дома Йина, под плащом его был свиток бумаг. На каждом листе — четкий почерк Миида Светлокожего: "Траектории", "Скорость падающих тел", "Природа движения"… Йин уехал перед рассветом верхом на неторопливо трусящем сером ослике. "Встретимся в Келинге", — только это он и сказал Ганилю, отправляясь в путь.
Никого из Догадчиков во внешнем дворе Коллегии Ганиль не увидел. Только рабы, слуги, нищие, учащиеся, сбежавшие с уроков, да женщины с хнычущими детьми стояли с ним вместе в сером свете полудня. Только чернь и бездельники пришли смотреть, как будет умирать еретик. Какой-то священнослужитель приказал Ганилю выйти вперед. Ганиль стоял один в своем плаще Мастера и чувствовал устремленные на него любопытные взгляды.
На другой стороне площади он увидел в толпе девушку в лиловом платье. Лани это или другая? Похожа на Лани. Зачем она пришла? Знает ли она, что'ненавидит, а что любит? Страшна любовь, которая стремится лишь к обладанию! Да, она любит его, но сейчас их разделяет не площадь, а невежество, изгнание, смерть. Она не понимает этого и никогда не захочет понять.
Миида вывели перед самым полуднем. Ганиль увидел его лицо, оно было сейчас белым-белым, а еще эти голубые глаза, светлые волосы… Медлить особенно не стали: священнослужитель в золотом облачении скрестил над головой руки, призывая в свидетели невидимое за пеленой облаков Солнце, которое должно было находиться сейчас в зените, и в миг, когда он их опускал, к поленьям костра поднесли горящие факелы. Заклубился дым, такой же серо-желтый, как облака. Ганиль стоял, крепко прижимая рукой на перевязи свиток, и молил про себя: "Только бы он сразу задохнулся от дыма…" Но дрова был сухие и вспыхнули сразу. Ганиль чувствовал жар костра на своем лице, на виске, где огонь уже поставил свою печать. Рядом какой-то молодой священнослужитель попятился от жара, но толпа, которая смотрела, вздыхала, напирая сзади, отодвинуться ему не дала, и теперь он покачивался и судорожно дышал. За дымом уже не видно было языков пламени и человеческой фигуры, вокруг которой оно плясало. Зато стал слышен голос Миида, не тихий, как обычно, а громкий, очень громкий. Ганиль слышал его, но одновременно он слышал и тихий, уверенный, обращенный только к нему голос: "Что такое Солнце? Почему оно проходит по небу?.. Видишь, зачем нужны мне твои числа?..
— Да ну тебя, Миид! Даже непосвященные различают IV и XXX!
Миид чуть заметно улыбнулся. Он уже держал в руке свою Палку для Измерений и рисовал ею окружность на пыльном полу.
— Что это такое? — спросил он.
— Солнце.
— Правильно. Но это также и… знак. Знак, который обозначает Ничто.
— Ничто?..
— Да. Его можно использовать, например, в таблицах вычитания. От II отнять I будет I, не так ли? Но что останется, если от II отнять II? — Он помолчал. Потом постучал палкой по нарисованному на полу кругу. — Останется это.
— Да, конечно, — Ганиль, не отрываясь, глядел на круг, священный образ Солнца, Скрытого Света, Лица Бога. — Кто хозяева этого знания, священнослужители?
— Нет. — Миид перечеркнул круг "иксом". — Вот этого — да, они.
— Тогда чье… кто хозяева знания о… знаке, который обозначает Ничто?
— Да нет у него хозяина! Он принадлежит всем! Это не Тайна.
Ганиль изумленно сдвинул брови. Они говорили вполголоса, стоя почти вплотную друг к другу, словно обсуждая промер, сделанный Палкой для Измерений.
— Почему ты считал звезды, Ганиль?
— Мне… мне хотелось знать, Я всегда любил счет, числа, таблицы действий. Поэтому я и стал Механиком.
— Да. Теперь тебе ведь уже тридцать, и уже четыре месяца, как ты Мастер. А думал ли ты когда-нибудь, Ганиль, что раз стал Мастером, значит, в пределах своей профессии ты знаешь все? Отныне и до самой смерти тебе уже нечего узнавать. Просто нечего.
— Но Главные…
— …знают еще несколько тарных знаков и паролей, — перебил его Миид своим тихим и ровным голосом, — и, конечно, у них есть власть. Но в своем деле они знают не больше чем ты… Ты, может, думал, что им разрешено вычислять? Нет, не разрешено.
Ганиль молчал.
— А на самом деле, Ганиль, можно еще кое-что узнать?
— Где?
— По ту сторону городских стен.
Прошло немало времени, прежде чем Ганиль заговорил снова:
— Я не могу слушать такое, Миид. Больше не говори со мной об этом. Предавать тебя я не стану.
Ганиль повернулся и зашагал прочь. Лицо его исказилось от ярости. Но огромное усилие воли понадобилось ему, чтобы обратить эту ярость, казалось бы безосновательную, против Миида, человека уродливого не только телом, но и духом, дурного советчика, былого, а отныне утраченного друга.
Вечер оказался очень-очень приятным: веселье било из Ли ключом, его толстая жена обращалась с Ганилем, как с родным сыном, а Лани была совсем кроткой и сияла от радости. Юношеская неловкость Ганиля по-прежнему вызывала в ней непреодолимое желание его поддразнить, но, даже делая это, она была так мила и уступчива, что, казалось, еще немного и весь ее задор превратится в нежность. В какой-то миг, когда она передавала блюдо, рука ее коснулась его руки. Вот здесь, на ребре правой ладони, около запястья, одно легкое прикосновение — он помнил это так ясно! Сейчас, лежа в постели в своей комнате над мастерской, в кромешной темноте городской ночи, он застонал от переполнявших его чувств. Ухаживание — дело долгое, протянется месяцев восемь, самое меньшее, и все будет развиваться очень медленно и постепенно — ведь речь как-никак идет о дочери Главного. Нет, думать о Лани просто невыносимо! Не надо про нее думать. Думай… про Ничто. И он стал думать про Ничто. О круге. О пустом кольце. Сколько будет 0, умноженный на I? Столько же, сколько 0, умноженный на II. А если поставить I и 0 рядом… что будет означать Ю?
Миид Светлокожий приподнялся и сел в постели; откинув назад свои каштановые волосы, он пытался разглядеть, кто мечется по его комнате. Сквозь окно едва пробивался грязно-желтый свет раннего утра.
— Сегодня День Отдыха, — проворчал Миид, — уходи, дай мне спать.
Неясная фигура воплотилась в Ганиля, метание по комнате — в шепот. Ганиль шептал:
— Миид, посмотри!
Он сунул Мииду под нос грифельную доску:
— Посмотри, посмотри, что можно делать этим знаком, который обозначает Ничто!
— А, это, — сказал Миид.
Он оттолкнул Ганиля с его грифельной доской, спрыгнул с постели и окунул голову в таз с ледяной водой, стоявший на сундуке рядом с одеждой. Потом, роняя капли воды, он вернулся к кровати и сел.
— Давай посмотрим.
— Гляди, за основу можно принять любое число — я взял XII, потому что оно удобное. Вместо XII, посмотри, мы пишем I-0, а вместо XIII–II, а когда доходим до XXIV, то…
— Ш-ш!
Миид внимательно перечитай написанное. Потом спросил:
— Хорошо все запомнил?
Ганиль кивнул, и тогда Миид рукавом стер с доски заполнявшие ее красиво выписанные знаки.
— Мне не приходило в голову, — заговорил он опять, — что основой может стать любое число. Но посмотри: прими за основу Х — через минуту я объясню тебе почему, — и вот способ сделать все легче. Вместо Х будет писаться 10, а вместо XI-11, но вместо XII напиши вот что, — и он написал на доске 12.
Ганиль глядел на эти два знака как зачарованный. Наконец он заговорил каким-то не своим срывающимся голосом:
— Ведь это… одно из черных чисел?
— Да. Ты, Ганиль, пришел к черным числам сам, но как бы с заднего хода.
Ганиль, сидевший рядом, молчал.
— Сколько будет СХХ, умноженное на МСС? — спросил Миид.
— Таблицы так далеко не идут.
— Тогда смотри.
И Миид написал на доске:
1200 х 120а потом —
0000 2400 1200 144000Опять долгое молчание.
— Три Ничто, умноженные на XII… — забормотал Ганиль. — Дай мне доску.
Слышались только монотонный стук падающих капель за окном и поскрипыванье мела. Потом:
— Каким черным числом обозначается VIII?
К концу этого холодного Дня Отдыха они ушли так далеко, как только Миид смог увести за собой Ганиля. Правильней даже было бы сказать, как Ганиль увел Миида, так как под конец тот уже едва за ним успевал.
— Тебе нужно познакомиться с Йином, — сказал Миид. — Он может научить тебя тому, что тебя интересует. Йин работает с углами, треугольниками, измерениями. Он своими треугольниками может измерить расстояние между любыми двумя точками, даже если до этих точек нельзя добраться. Он замечательный Догадчик. Числа — само сердце его знания, язык, на котором оно говорит.
— И мой тоже.
— Да, я это вижу. Но не мой. Я люблю числа не ради них самих. Мне они нужны как средство. Чтобы с их помощью объяснять… Вот если, например, ты бросаешь мяч, отчего он летит?
— Оттого, что ты его бросил, — и лицо у Ганиля расплылось в широкой улыбке.
Он был бледен, а в голове у него звенело, как в пустом бочонке, от шестнадцати (минус короткие перерывы для еды и сна) часов чистой математики; и он уже потерял весь свой страх, все смирение. Он улыбался, как властитель, вернувшийся в родные края после долгого изгнания.
— Прекрасно, — сказал Миид. — Но почему он летит и не падает?
— Потому что… его поддерживает воздух?
— Тогда почему потом он все же падает? Почему он движется по кривой? Что это за кривая? Понимаешь, зачем нужны мне твои числа?
Теперь на властителя походил Миид, но это был не довольный собой, а рассерженный властитель, владения которого столь огромны, что с трудом поддаются управлению.
— И в своих тесных мастерских за ставнями, — презрительно фыркнул он, — они еще могут говорить о Тайнах! Ну ладно, давай пообедаем — и к Йину!
Высокий старый дом, пристроенный вплотную к городской стене, сверху вниз глядел на двух молодых мастеров своими окнами в свинцовых переплетах. Над крутыми черепичными крышами, блестевшими от дождя, нависли зеленовато-желтые сумерки поздней осени.
— Йин был, как и мы, Мастером-Механиком, — сказал Миид, пока они ждали у обитой железными полосами двери. — Теперь он больше не работает, сам увидишь почему. К нему приходят люди из всех Лож — Аптекари, Ткачи, Каменщики. Ходят даже несколько ремесленников и Мясник — он разрезает и рассматривает мертвых кошек.
Последние слова Миид произнес добродушно, но не без насмешки. Наконец дверь открылась, и слуга провел их наверх, в комнату, где в огромном камине пылали поленья; с дубового кресла с высокой спинкой навстречу им с приветствием поднялся человек.
Увидев его, Ганиль сразу вспомнил одного из Высших Мастеров Ложи — того, что кричал ему, когда он лежал в Могиле: "Встань!" Йин тоже был стар и высок, и на нем тоже был белый плащ Высшего Мастера. Только Йина отличала сутуловатость, и лицом, морщинистым и усталым, он походил на старую гончую. Здороваясь, Йин протянул Мииду и Ганилю левую руку — правой кисти у него не было, рука оканчивалась у запястья давно залеченной блестящей культей.
— Это Ганиль, — уже знакомил их Миид. — Вчера вечером он додумался до двенадцатиричной системы счисления. Добейтесь от него, Мастер Йин, чтобы он занялся для меня математикой кривых.
Йин засмеялся тихим и коротким старческим смехом.
— Добро пожаловать, Ганиль. Можешь приходить сюда, когда захочешь. Мы все здесь чернокнижники, все занимаемся ведовством — или пытаемся заниматься… Приходи, когда захочешь, в любое время — днем, ночью. И уходи, когда захочешь. Если нас предадут, так тому и быть. Мы должны доверять друг другу. Любой человек имеет право знать все; мы не храним Тайну, а ее отыскиваем. Понятно тебе, о чем я говорю?
Ганиль кивнул. Находить нужные слова ему всегда было нелегко; вот с числами обстояло совсем иначе. Слова Йина его очень тронули, и от этого он смутился еще больше. И ведь никого здесь не посвящали торжественно, никаких клятв не требовали — просто говорил спокойно и негромко незнакомый старик.
— Ну, вот и хорошо, — сказал Йин, как будто кивка Ганиля было вполне достаточно. — Немножко вина, молодые Мастера, или пива? Темное пиво удалось мне в этом году на славу. Так, значит, Ганиль, ты любишь числа?
Была ранняя весна, и Ганиль стоял в мастерской и следил за тем, как ученик Уонно снимает своей Палкой для Измерений размеры с Образца двигателя самодвижущейся повозки. Лицо у Ганиля было мрачным. Он изменился за эти месяцы, выглядел теперь старше, жестче, решительней. Да и немудрено — четыре часа сна в сутки и изобретение алгебры не прошли бы ни для кого бесследно.
— Мастер Ганиль… — робко сказал нежный голосок у него за спиной.
— Измерь снова, — приказал он ученику и удивленно повернулся к девушке.
Лани тоже стала другой. Лицо у нее было напряженным, глаза тоскливыми, и говорила она теперь с Ганилем как-то испуганно. Он совершил второй шаг в ухаживании — нанес три вечерних визита и на этом вдруг остановился. Такое произошло с Лани впервые. До сих пор никто еще не смотрел на нее невидящим взглядом — так, как сейчас смотрел Ганиль. Что же такое, интересно, видит его невидящий взгляд? Если бы только она могла узнать его тайну! Каким-то непонятным ему самому образом Ганиль чувствовал, что происходит в душе у Лани, и он испытывал к ней жалость, к которой примешивался некоторый страх.
Она наблюдала за Уонно.
— Меняют ли… меняете вы хоть иногда эти размеры? — спросила она, чтобы как-то завязать разговор.
— Изменить Образец — значит впасть в Ересь Изобретательства.
На это Лани сказать было нечего.
— Отец просил передать вам всем, что завтра Мастерская будет закрыта.
— Закрыта? Почему?
— Коллегия объявила, что подул западный ветер и, может быть, завтра мы увидим Солнце.
— Хорошо! Хорошее начало для весны, правда? Спасибо, — сказал Ганиль.
И он снова повернулся к Образцу.
Священнослужители Коллегии на этот раз не ошиблись. Вообще предсказание погоды, которому они отдавали почти все свое время, было делом неблагодарным, но хоть в одном случае из десяти они предсказывали правильно, и именно сегодняшний день оказался для них удачным. К полудню дождь кончился, и теперь облачный покров бледнел — казалось, он кипит и медленно стекает к востоку. Во второй половине дня все жители города были уже на улицах; одни взобрались на дымовые трубы, другие на деревья, третьи на городскую стену, и даже на полях, по ту сторону стены, стояли и смотрели, задрав головы, люди. На огромном внешнем дворе Коллегии ряды священнослужителей, начавших свой ритуальный танец, сходились и расходились с поклонами, сплетались и расплетались. Уже и в каждом храме священнослужитель готов был в любой момент, потянув за цепь, раздвинуть крышу, чтобы лучи Солнца могли упасть на камни алтаря. И наконец уже перед самым вечером небо открылось. Желто-серая пелена разорвалась, и между клубящимися краями разрыва показалась полоска голубизны. И с улиц, площадей, окон, крыш, стен города — единый вздох, а потом глухой гул:
— Небеса, Небеса…
Разрыв в небе расширялся. На город посыпались капли, свежий ветер сносил их в сторону, и они падали не отвесно, а наискось; и вдруг капли засверкали, словно при свете факелов ночью — но только свет, который они отражали теперь, был светом Солнца. Ослепительное, оно стояло в Небесах, и ничего, кроме него, там не было.
Как и у всех, лицо у Ганиля было обращено к небу. На этом лице, на шраме, оставшемся после ожога, он чувствовал тепло Солнца. Он, не отрываясь, глядел, до тех пор пока глаза не заволокло слезами, на Огненный Круг, Лицо Бога.
"Что такое Солнце?"
Это зазвучал в его памяти тихий голос Миида. Холодная ночь в середине зимы, и они разговаривают у Йина в доме, перед камином он, Миид, Йин и остальные. "Круг это или шар? Почему оно проходит по небу? Какой оно на самом деле величины — насколько оно от нас далеко? И ведь подумать только: когда-то, чтобы посмотреть на Солнце, достаточно было поднять голову…"
Вдалеке, где-то внутри Коллегии, раздавались лихорадочный барабанный бой и пение флейт — веселые, но чуть слышные звуки. Время от времени на ослепительно яркий лик наплывали клочья облаков, и в мире опять все становилось серым и холодным, и флейты умолкали; но западный ветер уносил облака, и Солнце показывалось снова, чуть ниже, чем прежде. Перед тем как опуститься в тяжелые облака на западе, оно покраснело, позволив на себя смотреть. В эти последние мгновения оно казалось глазам Ганиля не диском, а огромным, подернутым дымкой, медленно падающим шаром.
Шар упал, исчез.
В разрывах облаков над головой все еще видны были Небеса, бездонные, синевато-зеленые. Потом на западе, недалеко от места, где исчезло Солнце, засияла яркая точка — вечерняя звезда.
— Смотрите! — закричал Ганиль.
Но на призыв его обернулись только один или два человека: Солнце ушло, так что может быть интересного после него — какие-то звезды? Желтоватый туман, часть савана из облаков, который после Адского Огня четырнадцать поколений назад облек своим покровом из дождя и пыли всю землю, наполз на звезду и стер ее. Ганиль вздохнул, повертел затекшей шеей и зашагал домой, как и все.
Арестовали его тем же вечером. От стражников и товарищей по несчастью (за исключением Главного Мастера Ли, в тюрьме оказалась вся Мастерская) он узнал: его преступление состоит в знакомстве с Миидом Светлокожим. Сам Миид обвинялся в ереси. Его видели на поле, он направлял на Солнце какой-то инструмент — как говорили, прибор для измерения расстояний. Он пытался измерить расстояние между землей и Богом.
Учеников скоро отпустили. На третий день в камеру, где был Ганиль, пришли стражники и под тихим редким дождиком ранней весны провели его в один из внутренних дворов Коллегии. Почти вся жизнь священнослужителей проходила под открытым небом, и огромный квартал, который занимала Коллегия, состоял из приземистых строений, между которыми были дворы-спальни, дворы-канцелярии, дворы-молельни, дворы-трапезные и дворы закона. В один из последних и привели Ганиля. Ему пришлось пройти между рядами заполнивших весь двор людей в белых и желтых облачениях, и наконец он оказался на таком месте, с которого был хорошо виден всем. Он стоял теперь на открытой площадке перед длинным, блестящим от дождя столом, за которым сидел священнослужитель в золотом облачении Хранителя Высокой Тайны. В дальнем конце стола сидел другой человек; по сторонам его, как и по сторонам Ганиля, стояли стражники. Этот человек смотрел на Ганиля, и его взгляд, прямой и холодный, ничего не выражал; глаза у него были голубые, того же цвета, что и Небеса над облаками.
— Ганиль Калсон из Идана, вас подозревают в общении с Миидом Светлокожим, обвиняемым в Ересях Изобретательства и Вычисления. Вы были другом этого человека?
— Мы оба были Мастерами в…
— Да. Говорил он вам хоть раз об измерении без Палок для Измерения?
— Нет.
— О черных числах?
— Нет.
— О ведовстве?
— Нет.
— Мастер Ганиль, вы произнесли "нет" три раза. Известен ли вам Приказ Священнослужителей — Мастеров Тайны Закона, касающийся подозреваемых в ереси?
— Нет, не из…
— Приказ гласит: "Если подозреваемый четырежды ответит на вопросы отрицательно, вопросы могут повторяться с применением пресса до тех пор, пока не будет дан другой ответ". Сейчас я начну их повторять, если только вы не захотите изменить какой-нибудь из ваших ответов сразу.
— Нет, — растерянно сказал Ганиль, оглядывая бесчисленные пустые лица и высокие стены вокруг двора.
Когда внесли какую-то невысокую деревянную машину и защелкнули в ней кисть его правой руки, он все еще был больше растерян, чем испуган. Что значит вся эта чушь? Похоже на посвящение, когда они так старались его напугать; тогда им это удалось.
— Как Механик, — говорил между тем священнослужитель в золотом, — вы, мастер Ганиль, знаете действие рычага; берете вы назад свой ответ?
— Нет, — сказал, немного сдвинув брови, Ганиль.
Только сейчас он заметил: вид у его правой руки такой, будто она кончается у запястья, как рука Йина.
— Прекрасно.
Один из стражников положил руки на рычаг, торчавший из деревянной коробки, и священнослужитель в золотом спросил:
— Вы были другом Миида Светлокожего?
— Нет, — ответил Ганиль.
И он отвечал "нет" на каждый из вопросов даже после того, как перестал слышать голос священнослужителя; все говорил и говорил "нет" и под конец уже не мог отличить собственного голоса от эха, хлопками отлетающего от стен двора: "Нет, нет, нет, нет!"
Свет вспыхивал и гас, холодный дождь каплями падал на лицо и переставал, и кто-то снова и снова подхватывал его, не давая упасть. От его серого плаща дурно пахло — от боли Ганиля вырвало. Он подумал об этом, и его вырвало опять.
— Ну-ну, теперь уже все, — прошептал ему на ухо один из стражников.
Вокруг по-прежнему неподвижные белые и желтые ряды, такие же каменные у всех лица, глаза смотрят так же пристально, но уже не на него.
— Еретик, ты знаешь этого человека?
— Мы работали вместе с ним в Мастерской.
— Ты говорил с ним о ведовстве?
— Да.
— Ты учил его ведовству?
— Нет. Я пытался его учить, — голос звучал очень тихо и немного срывался; даже в окружающем безмолвии, где сейчас был слышен только шепот дождя, разобрать слова Миида было почти невозможно. — Он был слишком глуп. Он не смел и не мог учиться. Из него выйдет прекрасный Главный Мастер.
Холодные голубые глаза смотрели прямо на Ганнля, и в них не было ни мольбы, ни жалости.
Священнослужитель в золотом повернулся к бело-желтым рядам:
— Против подозреваемого Ганиля улик нет. Можете идти, подозреваемый. Вы должны явиться сюда завтра в полдень, дабы стать свидетелем торжества правосудия. Ваше отсутствие будет сочтено признанием собственной вины.
Смысл этих слов дошел до Ганиля, когда стражники уже вывели его со двора. Оставили его они снаружи у одного из боковых входов в Коллегию; дверь за спиной закрылась, громко лязгнул засов. Он постоял немного, потом опустился, почти упал на землю, прижимая к себе под плащом почерневшую, в запекшейся крови руку. Вокруг тихо бормотал дождь. Не было видно ни души. Только когда наступили сумерки, он поднялся, шатаясь, на ноги и поплелся через весь город к дому Йина.
В полумраке возле входной двери шевельнувшаяся тень окликнула его:
— Ганиль!
Он замер.
— Мне все равно, что тебя подозревают — пусть! Пойдем к нам домой. Отец снова примет тебя в Мастерскую, я попрошу — и примет.
Ганиль молчал.
— Пойдем со мной! Я ждала тебя здесь, я знала, что ты придешь сюда — я ходила сюда за тобой и раньше.
Она засмеялась, но ее деланно веселый смех почти сразу оборвался.
— Дай мне пройти, Лани.
— Не дам. Зачем ты ходишь в дом старого Йина? Кто здесь живет? Кто она? Пойдем со мной, ведь другого тебе не остается — отец не возьмет подозреваемого назад в Мастерскую, если только я не…
Не дослушав, Ганиль проскользнул в дверь и плотно закрыл ее за собой. Внутри было темно, царила мертвая тишина. Значит, всех Догадчиков взяли, их всех будут допрашивать и пытать, а потом убьют.
— Кто там?
Наверху, на площадке, стоял Йин, волосы его яркр белели в свете лампы. Он спустился к Ганилю и помог ему подняться. Ганиль торопливо заговорил:
— Меня выследили, девушка из Мастерской, дочь Ли — если она ему скажет, он сразу вспомнит тебя, пошлет стражников…
— Я услал всех отсюда три дня назад.
Ганиль остановился, пожирая глазами спокойное морщинистое лицо, потом как-то по-детски сказал:
— Смотри, — и протянул Йину свою правую руку, — смотри — как твоя.
— Да. Пойдем, Ганиль, тебе лучше сесть.
— Они приговорили его. Не меня — меня они отпустили. Он сказал, что я глуп и ничему не мог научиться. Сказал это, чтобы спасти меня…
— И твою математику. Иди сюда, сядь.
Ганиль овладел собой и сел. Йин уложил его, обыыл, как мог, и забинтовал ему руку. Потом, сев между ним и камином, где жарко пылали дрова, Йин вздохнул; воздух выходил из его груди с громким свистом.
— Что же, — сказал он, — теперь и ты стал подозреваемым в ереси. А я считаюсь таковым вот уже двадцать лет. К этому привыкаешь… О наших друзьях не тревожься. Но если девушка скажет Ли и твое имя окажется связанным с моим… Лучше нам уйти из Идана. Не вместе. И сегодня же вечером.
Ганиль молчал. Уход из Мастерской без разрешения Главного означал отлучение, потерю звания Мастера. Он не сможет больше заниматься делом, которое знает. Куда ему деться с его искалеченной рукой, куда идти? Он еще ни разу в жизни не покидал стен Идана.
Казалось, тишина в доме становится гуще и плотней. Он все время прислушивался: не раздается ли снаружи топот стражников, которые снова идут за ним? Надо уходить, спасаться, сегодня же вечером — пока не поздно…
— Не могу, — сказал он резко. — Я должен, должен быть в Коллегии завтра в полдень.
Йин сразу понял. Снова вокруг сомкнулось молчание. Когда наконец старик заговорил, голос его звучал сухо и устало:
— Ведь на этом условии тебя и отпустили? Хорошо, пойди — совсем ни к чему, чтобы они осудили тебя как еретика и начали охотиться за тобой по всем Сорока Городам. За подозреваемым не охотятся, он просто становится изгоем. Это предпочтительней. Постарайся теперь поспать хоть немного. Перед уходом я скажу тебе, где мы сможем встретиться. Отправляйся в путь как можно раньше — и налегке.
Когда поздним утром следующего дня Ганиль вышел из дома Йина, под плащом его был свиток бумаг. На каждом листе — четкий почерк Миида Светлокожего: "Траектории", "Скорость падающих тел", "Природа движения"… Йин уехал перед рассветом верхом на неторопливо трусящем сером ослике. "Встретимся в Келинге", — только это он и сказал Ганилю, отправляясь в путь.
Никого из Догадчиков во внешнем дворе Коллегии Ганиль не увидел. Только рабы, слуги, нищие, учащиеся, сбежавшие с уроков, да женщины с хнычущими детьми стояли с ним вместе в сером свете полудня. Только чернь и бездельники пришли смотреть, как будет умирать еретик. Какой-то священнослужитель приказал Ганилю выйти вперед. Ганиль стоял один в своем плаще Мастера и чувствовал устремленные на него любопытные взгляды.
На другой стороне площади он увидел в толпе девушку в лиловом платье. Лани это или другая? Похожа на Лани. Зачем она пришла? Знает ли она, что'ненавидит, а что любит? Страшна любовь, которая стремится лишь к обладанию! Да, она любит его, но сейчас их разделяет не площадь, а невежество, изгнание, смерть. Она не понимает этого и никогда не захочет понять.
Миида вывели перед самым полуднем. Ганиль увидел его лицо, оно было сейчас белым-белым, а еще эти голубые глаза, светлые волосы… Медлить особенно не стали: священнослужитель в золотом облачении скрестил над головой руки, призывая в свидетели невидимое за пеленой облаков Солнце, которое должно было находиться сейчас в зените, и в миг, когда он их опускал, к поленьям костра поднесли горящие факелы. Заклубился дым, такой же серо-желтый, как облака. Ганиль стоял, крепко прижимая рукой на перевязи свиток, и молил про себя: "Только бы он сразу задохнулся от дыма…" Но дрова был сухие и вспыхнули сразу. Ганиль чувствовал жар костра на своем лице, на виске, где огонь уже поставил свою печать. Рядом какой-то молодой священнослужитель попятился от жара, но толпа, которая смотрела, вздыхала, напирая сзади, отодвинуться ему не дала, и теперь он покачивался и судорожно дышал. За дымом уже не видно было языков пламени и человеческой фигуры, вокруг которой оно плясало. Зато стал слышен голос Миида, не тихий, как обычно, а громкий, очень громкий. Ганиль слышал его, но одновременно он слышал и тихий, уверенный, обращенный только к нему голос: "Что такое Солнце? Почему оно проходит по небу?.. Видишь, зачем нужны мне твои числа?..