Прашкевич Геннадий Мартович. Война за погоду

7

   Странно, снился Вовке сон.
   Пока плыли по северным морям, несколько раз снился.
   Снилось ему, будто растаял дымок «Мирного» на горизонте, а он, Вовка, бредет по тропе, выбитой по склону горного хребта. Задача простая: подняться на перевал, обозреть видимое пространство, окончательно убедиться, что ушел буксир, и тогда спуститься к метеостанции.
   Несложная задача, но поземка метет, бросает снег в лицо, а снег почему-то не тает. Только вспыхивает и светится. Будто светящееся молоко пролили под ноги. И ноги светятся. И рукавицы, и малица. А с перевала, на который поднялся Вовка, видна впереди белая ледяная стена тумана, будто из гигроскопической ваты. И туман этот клубится и пенится, хотя стоит вертикально, не приближаясь и не отдаляясь, широко отгораживая остров от моря. И выступает из белой клубящейся массы край поблескивающего металлом гигантского диска. Такой блеск Вовка видел однажды на американской машине линкольн, подъезжавшей к Смольному. И в сне своем Вовка прямо застывал на месте. Ну, не может такого быть! Или на подпорках должен стоять диск, или должен вращаться! А подпорок не было. И диск не вращался.
   Прикинув размеры, Вовка ужасался еще сильней.
   Диск, похоже, достигал метров триста в диаметре! И в толщину не меньше пятнадцати! Что-то совсем бессмысленное и ужасное – ни корабль, ни дирижабль. И тишина над долиной такая, что Вовка как бы понимал – вот вышел он на военную тайну. Не зря запрещали ему спускаться с буксира!
   Тихо-тихо отступил он с ледяного перевала.
   Такие сны…

8

   С зимовкой Вовка бы справился.
   Варить обеды? Пожалуйста! Ходить на охоту? С превеликим удовольствием. Снимать показания приборов? Да нет проблем! Хоть все четыре раза в сутки – в час ночи, в семь утра, в час дня и в семь вечера.
   Он справится.
   Он даже заниматься готов, раз уж маме нужны его занятия.
   Вернется на материк, сдаст все экзамены экстерном, в том числе радиотелеграфисту. А сейчас главное – обеспечить бесперебойную работу метеостанции Крайночного. Фронт должен регулярно получать северные сводки. Никто не должен в будущем упрекнуть Вовку в том, что в самый разгар наступательных боев одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда смелые советские бойцы подошли к границам Восточной Пруссии, захватили важные плацдармы в Польше на Висле, освободили Молдавию и восточную часть Прибалтики, он трусливо отсиживался в безопасном бараке бабки своей Яны Тимофеевны.
   «При могиле деда…»
   Оно, конечно, нехорошо начинать новую жизнь с обмана, прятаться, заставлять людей волноваться. Но я стахановским трудом смою свою вину! Сами зимовщики скажут еще мне спасибо!
   Эти мысли немного успокоили Вовку, но на душе скребли кошки.
   И еще как скребли! Он и проснулся от скрежета и скрипа.
   Вытаращил глаза. Только что снился ужасный металлический диск, торчащий из стены тумана, и сразу скрежет! Вскинулся на подвесной койке, так что с груди сползло верблюжье одеяло, но, конечно, никаких кошек в каюте не оказалось. Это в десятке сантиметров от Вовкиного уха, за металлическим корпусом буксира, там, где раньше побулькивала, шипела забортная вода, сейчас, леденя душу, скребло что-то твердое, угрюмое, притиралось со скрежетом к бортам. «Мирный» то сбавлял ход, то кидался вперед, как собака из алыка.
   Вовка повернул голову, но мама спала.
   Она спала на левом боку, набросив поверх одеяла аккуратную меховую малицу. Глаза закрыты, по щеке рассыпались рыжие кудряшки. Тяжело, как золотая, лежала на подушке рыжая коса. «Почему рыжих дразнят? – в который раз удивился Вовка. – Они же красивые!» И тихонечко позвал:
   – Мама…
   Но она вздохнула.
   И он пожалел ее. Пусть спит.
   Чего только не видели они в последние три года! Эвакуация… Медленные поезда… Холодные теплушки… Чужие квартиры… И работала мама сперва не на метеостанции, а на стройке… Это потом вспомнили в Главном Управлении Главсевморпути о Клавдии Ивановне Пушкаревой, когда понадобилось снять зимовщиков с Крайночного.
   «Но вспомнили!» – успокоил себя Вовка.
   И соскочив с койки, прижался лбом к иллюминатору.
   Ого! Он даже не сразу понял, что происходит. Тяжелые зловещие раскаты глухо ворочались над морем. Погромыхивало вдалеке, но как бы приближалось. Но дыма не видно, и кораблей не видно. Огонь шел беглый, потом залпами. Била бортовая артиллерия. И вдруг ахнуло, сразу покрывая все. Ужасно, не представимо ахнуло. Заложило уши. Мама вскинулась:
   – Что? Что? Главный калибр?
   Выскочили наверх.
   Капитан Свиблов угрюмо стоял на мостике, играл белым шарфиком.
   В черном бушлате, в меховой шапке на голове, в тяжелых кирзовых сапогах прогуливался по баку боцман Хоботило. Сплюнул, увидев Вовку. Военная тревога не была объявлена, хотя главный калибр грохотал где-то совсем рядом. Радист выскочил на мостик и что-то передал капитану Свиблову, наверное, радиоперехват. Все было, как всегда, только катились в воздухе отзвуки артиллерийской пальбы, да за крутым, нависшим над водой бортом неслись, отставая, колотые льдины, то белые, то лиловые, будто облитые чернилами. Со скрежетом они цеплялись за металл борта, ползли вдоль него, крошились, подныривали под толстое брюхо. Буксир бодался, вспарывал бронированным носом узкие поясины льда, упорно продирался к цели.
   – Когда успело натащить столько? – удивилась мама.
   – Ночью, наверное.
   Вовка не понимал спокойствия взрослых. Ему казалось, что они притворяются. Рядом пальба идет, а они льдом интересуются.
   – Мама, – тихонько напомнил он. – Стреляют.
   Мама покачала головой:
   – Да нет. Миловал Бог.
   – Как это миловал?
   – Тут район такой. Читал ведь про необъясненные атмосферные явления? Читал, читал, я видела книгу в твоих руках. Ну. должен знать, что такие явления иногда бываю очень шумными. Так что спускайся в каюту. Леонтий Иваныч обещал погонять тебя по немецкому.
   И добавила, засмеявшись:
   – Тертюха…
   – Какая еще тертюха?
   – Лед такой. Видишь, за бортом ледяную кашу?

9

   По грубым командам боцмана, по грохоту сапог на палубе Вовка с тоской и восторгом понял, что «Мирный» действительно подошел к острову. Но сидел перед ним на рундуке Леонтий Иванович и остро поблескивал стеклами очков в железной круглой оправе.

 
   
Тире точка тире…


 
   Вот тоже!
   Мама наверху со снаряжением возится, а Леонтий Иванович, так называемый мужчина, отнимает у Вовки время!
   
Точка тире точка точка…


 
   «Ишь ведь, морзянкой долбит…»

 
   
Тире точка тире…


 
   «Это же буква
К…» – дошло до Вовки.

 
   
Точка тире точка точка…


 
   «А это
Л…»

 
   Точка тире…
   Точка тире тире…
   Точка тире…

 
   «Клава!.. Какая еще Клава?… – растерялся, не понял Вовка. – У него разве жена есть? Ее Клавой звать? Как маму?…»

 
   
Точка тире точка точка…

   
Тире точка тире тире…

   
Точка точка точка…


 
   
Тире точка тире тире

   
Точка точка…


 
   как бы случайно в ответ отстучал он.
   Вовсе не хотел дразнить Леонтия Ивановича, но само собой получилось –
лысый…
   – Готов? – остро глянул Леонтий Иванович.
   И предложил, ухмыльнувшись, будто знал что-то такое про Вовку:
   – Начнем с перевода. Согласен?
   И медленно продиктовал:
   – Спартаковцы – друзья народа…
   Наверное, вычитал про такое в книжке.
   – Спартаковцы – опора народа… Переведи…
   «Почему у него такой взгляд?… Почему его все боятся и редко с ним разговаривают?… – никак не мог понять Вовка. – И о чем это он постоянно шепчется с мамой?…»
   Было, сам слышал.

 


Девочка не бере —



Девочка на бе-ре?



Девочка на берегу



Собирает раковины.



Беленькие, сере —



Беленькие, се-ре?



Беленькие, серенькие,



Пестрые, караковые…



 

   Очки Леонтия Иваныча поблескивали, а мама слушала, затаив дыхание, даже руки сжала.

 


Она, их пронзая,



Она, их пронза-я?



Она их пронизывает



Ниточкой оранжевою,



И сидит у мая —



И сидит у мая-я?



И сидит у маяка,



Никого не спрашивая…



 

   Интересно, что за бортом сейчас?
   Все еще тертюха или какая-нибудь склянка пошла?
   И что это за атмосферные явления, которые лупят по ушам, как из главного калибра?

 
   Точка тире точка точка…
   Точка…
   Тире точка…
   Тире…
   Точка тире точка тире…
   Точка точка…

 
   «
Лентяй?…»

 
   Кто лентяй? Я лентяй?
   – Вот так-то, братец! – остро хохотнул Леонтий Иваныч, будто поймал его на нехорошем. – Хочешь стучать, стучи отчетливей. Заруби это на носу. И давай попробуем по-немецки?
   Языком Леонтий Иваныч владел. Это точно. Но вопросы его становились все более бессмысленными. Например, он спросил, чем занимается белый полярный медведь в знаменитом зоопарке Гагенбека?
   – Как это чем? – возмутился Вовка. – Развлекает фашистов!
   – Ну и дурак! – заметил Леонтий Иваныч. Неясно было только, Вовку он имел в виду или медведя? Но, скорее всего, Вовку. – Отвечай на поставленные вопросы развернуто. Ошибешься, поправлю.
   И совсем не к месту спросил:
   – Одежонка-то у тебя в порядке?
   Этого Вовка не ожидал. И испугался.
   Неужели Леонтий Иваныч подозревает? У меня карманы малицы набиты сахаром и сухарями. Две недели экономил на завтраках и обедах. И отчаянно замотал головой:
   – У меня все целое. Мама смотрела.
   – Ах, мама…
   Круглые глаза Леонтия Иваныча подернулись под железными очками мечтательной влажной дымкой. Вовка даже разозлился. Спросил, отводя глаза в сторону:
   – Леонтий Иваныч, а где вы так хорошо изучили фашистский язык?
   – Фашистский?… Нет такого языка, братец!.. Есть прекрасный немецкий язык. На нем «Капитал» написан. Слышал про такое?… На нем говорили Гете и Гейне… Эрнст Тельман говорит на нем. Так что ты, братец, с выводами не спеши, а то вырастешь дурачком-попрыгунчиком.
   – А все же, Леонтий Иваныч?
   – Я в Поволжье рос, братец. Там немцев – пруд пруди. Видишь, пригодилось. Тебя учу.
   – А зимовали где?
   – В Тобольске.
   – Да нет, я про Север.
   – А-а-а… – протянул Леонтий Иванович. – Ну, бывал… На острове Врангеля бывал… Там вредительство обнаружилось… Встречался с твоим отцом, кстати… Крепкий товарищ… На Севере все друг другу помощники, но на него опереться можно… – Леонтий Иваныч несколько делано рассмеялся и блеснул очкаи: – Мы там маму твою расстраивали.
   – Как это?
   – А медведи нам мешали. Повадились к домикам, сил нет. То склад пограбят, то обидят собачек. Мы с Пашей, с отцом твоим, в один день разыскали сразу две берлоги. Только с карабином в берлогу не полезешь, да? А медведи не дураки, не выходят на воздух. Вот мы и надумали. У меня револьвер был системы «кольт». Старый, потертый, но ужасной убойной силы. По очереди лазали с Пашей в берлогу. А мама твоя сердилась, естественно!
   – И вы лазали? – не поверил Вовка.
   – А почему нет? – радовался Леонтий Иванович.
   Вовка пожал плечами. Ну, отец – понятно… Но чтобы толстенький лысенький человечек полез в берлогу… Он же стихи читает про девочек… Да еще с «кольтом» в руках…
   – А еще было… – вдруг задумался Леонтий Иваныч. Наверное, не додумал чего-то, теперь проверял на слух. – У нас радиста однажды унесло на лодке. Носило дней десять, он счет времени потерял. Хорошо, была вода. – Сквозь железные очки Леонтий Иваныч сурово уставился на Вовку. – Рыбу ловил. Прибило наконец лодку к берегу. Выполз, осмотрелся. Лето. Море зеркальное. Не замерз. Поднялся по берегу, а там… Рассказывать?
   – А что?
   – Дальше страшно будет.
   – Тогда рассказывайте…
   – Ну, поднялся по берегу, а выше как бы рыбацкий стан. Никого, пусто. Только на доске лежал человек… Нет, не буду рассказывать…
   – Ну, Леонтий Иваныч!
   Улыбка с лица радиста исчезла.
   Рассказал, как ужаснулся увиденному на стане.
   Гора рыбы лежала совсем нетронутая, серебрилась, а на доске – долговязый человек, руки на груди. Будто его положили так умирать, а перед этим аккуратно сняли кожу с головы вместе с волосами. «Не просто скальп, как индейцы снимали… – Похоже, Леонтий Иваныч проверял Вовку на смелость. – А всю кожу сняли, все мышцы, весь жир… Даже мозги вынули… Оставили голый череп… Понимаешь?… Пустой череп… Радист, увидев такое, чуть с ума не сдвинулся… Когда его нашли, он все удивлялся, что мы ничего не видим… А мы и правда не видели… Решили, что заболел человек головой, потому и привиделось…»
   Страшная история.
   Но чтобы радист не задавался, Вовка спросил:
   – Леонтий Иваныч, а вы почему не на фронте?
   Вопрос радисту страшно не понравился. Он побагровел. Даже лысина побагровела.
   – Нахал ты, братец! – сверкнул железными очками. – Думаешь, фронт – это только там, где стреляют? Неверно так думать. Фронт сейчас повсюду. Куда ни глянь, везде опасности. Болтуны, вредители – это тоже враги. И у нас здесь тоже идет война.
   – Какая еще война?
   Но Леонтий Иваныч и отвечать не стал. Так разозлился, что только буркнул по-немецки: «
Эр ист…» Вовка уже сам добавил: «
…блос айн Бубе…» Мальчишка, дескать!

10

   Взлетел вверх по трапу.
   Мористее «Мирного» почти до горизонта тянулись широкие поясины битого льда. Над скользкими отпадышами, прозрачными стеклянистыми околышами поблескивало солнце – низкое, осеннее. Над разводьями, взламывавшими лед, как кривые молнии, курились темные испарения. А правее, за неширокой полосой вольной воды, белел снегами, долго тянулся приземистый сероватый берег, окаймленный грязными, выжатыми на сушу льдинами. Кое-где они были так толсты, что «Мирный» запросто мог пришвартоваться к ним, как к молу.
   Вовка назубок помнил карту острова.
   Хребет вдали, конечно, Двуглавый. Голый, неприступный.
   С запада на восток он тянется через весь остров, разделяя его на неравные части. Северная – бухта Песцовая, где под скошенными утесами стоят в снегах бревенчатые домики метеостанции; южная – Сквозная Ледниковая долина, плоская, как сковорода. И пройти от метеостанции сюда можно только берегом или Собачьей тропой – узким ущельем, рассекающем хребет.
   «Мирный» решительно расталкивал битый лед.
   Плоские льдины кололись, подныривали под буксир.
   Если прыгнуть вон на ту льдину, подумал Вовка, можно перескочить на следующую, а с нее на другую…
   Вздохнув, отправился на корму. Присел на корточки перед железной клеткой:
   – Белый! Где твоя мамка, Белый?
   Белый счастливо щерился.
   А Вовку вдруг начало морозить.
   Вдруг показалось ему, что если он попадется маме на глаза, то сразу она поймет, чем набиты его карманы, и зачем под малицу он поддел самый теплый свитера. Мама, конечно, сейчас волнуется – она отвечает за груз зимовщиков. И Леонтий Иванович волнуется – надолго расстается с Большой землей. И капитан Свиблов волнуется – поскорее высадить всех пассажиров и нырнуть в туман погуще, чтобы ни одна подлодка не засекла. Все волнуются. Никому в голову не приходит, что Вовка тоже волнуется. Вот юркнет за ледяные торосы, только его и видели…
   Послюнив палец, выставил перед собой.
   Ветер меняется, берет к северу. Значит, упадет ночью температура.
   Сейчас около нуля, а ночью ударит под двадцать. Не весело прятаться в торосах без огня, но надо перетерпеть. При прижимном северном ветре капитан Свиблов ни на минуту не останется в бухте Песцовой. Побоится, что выдавит «Мирный» на береговые льды…
   Высокая зеленая волна, шурша битым льдом, накатила на форштевень буксира, с размаху хлопнула по левой скуле. Буксир вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собачек в клетке сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Одновременно черный дым ударил из пузатой трубы «Мирного», а мутная вода жадно облапила его брюхо – такая мутная, будто буксир, правда, зацепил винтами дно.
   Вовка так и подумал: «Дно зацепили…»
   А вода вольная. Солнце низкое, ничего не видно на острове.
   Зато море, как на ладони. И отчетливо торчал из воды черный топляк.
   Это бревно такое. От долгого плаванья один конец набух, затонул, а второй почти прямо торчит над волнующейся водой. Когда под Каниным носом Вовка такой топляк принял за перископ подводной лодки, его жестоко обсмеяли. Но топляк и сейчас ужасно напоминал перископ подводной лодки. Чтобы не думать о нем, Вовка решил: исследую весь остров! Есть, наверное, на острове всякие потаенные бухточки. Не может быть, чтобы за многие века сюда не занесло какую-нибудь старинную бутылку с запиской от терпящих бедствие. Вот будет что рассказать Кольке Милевскому!
   Повеселев, он схватился за металлический поручень, собираясь одним рывком подняться на палубу, но какая-то ужасная сила, не сравнимая даже с железной хваткой боцмана Хоботило, вдруг выдернула тяжелый трап из-под ног.
   «А-а-а!..» – успел выдохнуть Вовка.
   И тотчас в уши, в лицо что-то жадно, огненно ахнуло.
   Опалило огнем и дымом. На секунду увидел под собой грязный ледяной припай.
   И сразу все погрузилось в мрачную непрошибаемую тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем неизвестного Вовке мира.

Глава третья

ЧЕРЕП БОЦМАНА

11

   Ветер то налетал порывами, то дул ровно, пронизывал насквозь, будто вентилятор крутили невдалеке. Такой мощный, что даже лежа к нему спиной, Вовка сквозь малицу и теплый свитер чувствовал ледяное дыхание.
   Но встать не мог.
   Сообразить не мог, почему лежит на льду, а не на деревянной палубе?
   Саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, болела ушибленная рука, но даже это не заставило бы Вовку подняться, не пройдись по его щеке что-то влажное, горячее.
   – Белый… Где твоя мамка, Белый?…
   Собственный голос не слушался Вовку.
   «Небо… – моргал он обессилено. – Такое низкое… Белый… Упирается головой в небо… Смотрит так, будто про мамку не я, а он должен спрашивать… Зачем Белый толкается лбом?… Ну да, умный… Лезет носом в карман… У меня сухари в кармане… Хорошая у Белого память…»
   Про свою память сказать такое Вовка не мог.
   Одно дело, подумал, если лежу на краю Сквозной Ледниковой долины. И другое, если свалился за борт… Буксир, застопорив машины, стоит невдалеке… С мостика смотрят мама, Леонтий Иванович, капитан…
   «Рукав примерз…»
   Вовка с отвращением отодрал рукав малицы от пористого белого льда.
   Медленно привстал, наконец, поднялся. И замер в негодовании. Ушел «Мирный»!
   Совсем ушел! До самого горизонта – только широкие поясины льдов, разведенные ветром. В полыньях покачиваются лиловые мокрые околыши. Море вздыхает, играет в глазах ледяной блеск. И не тертюха плотно сбита к берегу, а настоящий тертый лед. Торчат клыки голубые. Угораздь «Мирного» пройтись бортом по таким клыкам, распорет насквозь всю обшивку.
   Как меня угораздило? Почему Белый рядом?
   Это каким же был удар, если клетку с собаками опрокинуло?
   Вовка испуганно растирал ушибленное плечо. Край выдавленной на берег льдины, на которой он лежал, был припорошен налетом черной пыли. Внизу хлопотала, всхлипывала, поблескивала черная, как чернила, вода.
   А по правую руку громоздился массив Двуглавого.
   Вовка отчетливо, как-то даже неестественно отчетливо, до самых мельчайших деталей представил, что делается сейчас на палубе «Мирного». Боцман, конечно, всякими словами поносит беспутного пацана, испортившего весь рейс, а Леонтий Иванович – пса, сбежавшего вместе с Вовкой. Капитан Свиблов презрительно смотрит за борт – это, дескать, Главное Управление Гоавсевморпути навязало ему таких пассажиров. «Видите льды? – тычет пальцем. – Это не сморозь и не молодик. Это коренные льды. А у меня на борту люди и генеральный груз. Высажу на берег, сами посылайте за пацаном упряжку. Я ждать не буду.»
   А мама?
   Не могла мама не увидеть, что нет Вовки. Она бы по тонким льдинам добежала за ним до берега!
   – Белый…
   Голос прозвучал хрипло, неуверенно.
   Дошло вдруг: «Это взрыв был… Щека горит… Обожгло огнем… Не топляк качался за кормой, а перископ… Мангольд или Шаар… А может, Ланге… Или Франзе… Стреляли же раньше днем… Это только так говорят, что атмосферные явления… А на самом деле… Грохот по всему морю… И военный инструктор предупреждал, чтобы прятались в туман… Не зря Хоботило ходил на цыпочках…»
   Вовка с ужасом огляделся.
   Где разбитые шлюпки? Где обломки деревянных надстроек, не тонущие спасательные пояса? «Ничего же нет… Только я и Белый… Значит отбился „Мирный“… Значит расчехлили матросы крупнокалиберные пулеметы, ударили по подлодке и ушли от торпед в скопления льдов… А меня потеряли… При взрыве… Стоят сейчас в бухте Песцовой, а Леонтий Иваныч собирает упряжку…»
   Немного успокоившись, взглянул на хребет.
   Но такие темные, такие угрюмые ползли по распадкам тучи, такими ужасными и низкими они казались, что ледяной холодок страха снова тронул его спину. Приедут за ним или нет, но пока он один… Даже рукавичек нет… Потерял… А ночью теплей не станет… «Зато мама теперь ни за какие коврижки не отправит меня в Игарку… Оставит на станции…»
   А если не приедет Леонтий Иваныч?
   А если капитан Свиблов увел буксир в море?
   «Трус… – обругал себя Вовка, окончательно приходя в себя. – А хотел прятаться в торосах, ночь провести в снегах… Самый толстый свитер натянул… Сухарями запасся… Колька бы на моем месте не струсил…»
   Тихонько позвал:
   – Белый!
   Но пес даже не повернул голову.
   А Вовка с ужасом вдруг увидел на вздыбленной обкрошенной льдине рядом бесформенные, но ясно различимые ярко-алые пятна?
   «Сурик… Сурик это… Краска, которой покрывают днища судов… – пытался успокоить себя. – Как мамонт ворочался „Мирный“, увертывался от фашистских торпед, лез сквозь льды, не разбирая дороги… Вот ушел, только льдины измазал суриком… Надо теперь самому добираться до метеостанции… Никого не надо теперь ждать… Если выйду сейчас, доберусь к вечеру…»
   Думая так, он не мог оторвать глаз от ярко-алых пятен.
   Почему он сразу их не увидел? Они же за километр видны!
   Вовка снова окликнул пса, но Белый даже не повернул голову. Легкой трусцой, припадая на заднюю левую лапу, Белый бежал по краю округлой широкой полыньи, поскуливая, водил низко опущенным носом. И остановившись, яростно заработал передними лапами, будто нору рыл.
   – Белый!
   Пес не оборачивался.
   Поскуливая, работал лапами.
   А под унтом Вовкиным что-то неприятно хрустнуло.
   Щепка, увидел он. Самая обыкновенная деревянная щепка.
   «А разве щепки бывают не деревянные?…» – тупо подумал он. Ничего страшнее в жизни не находил, чем эта щепка. Поэтому и закричал: «Белый!» Но пес и не думал откликаться. Покрутился, уселся задом на лед. Поднял лобастую голову и вдруг хрипло, дико завыл.
   Охнув от боли в плече, Вовка бегом припустил к полынье. Не может пес выть просто так. Что-то там есть такое, в этой проклятой полынье!
   И застыл.
   Замер. Остановился.
   В чернильной полынье, на длинном ледяном языке, под алыми пятнами сурика, наполовину выбросившись на голубоватый этот ледяной язык, лежал человек… Знакомый человек… Бушлат черный… Кирзовые сапоги…
   Боцман Хоботило.
   Только голова не в меховой шапке…
   Ужасная теперь у боцмана была голова…
   Вовка не мог поверить. Коричневый, пустой, как бы отшлифованный и покрытый лаком череп. Тяжелое тело в бушлате, в ватных штанах, в сапогах, а вместо головы – череп. Голый, совершенно пустой. С пустыми глазницами и с выдающимися вперед зубами. Будто выварили его в крутом кипятке и покрыли лаком. А там, где этот голый череп соприкасался с шеей, кожа даже не тронута, ни кровинки не выступило… Все будто прижжено…
   Вовку резнуло
   Вспомнил голос Леонтия Иваныча.

 
   
…Было такое… Радиста унесло на лодке…

   
…Гора рыбы лежала совсем нетронутая, серебрилась, а на доске – долговязый человек, руки на груди… Будто положили умирать, а перед этим аккуратно сняли кожу с головы вместе с волосами… Не просто скальп, а всю кожу сняли, все мышцы, весь жир…

   
…Даже мозги вынули… Оставили голый череп…


 
   Не веря себе, Вовка шагнул к полынье.
   Крупная дрожь мешала. Знал, что надо спуститься к воде, вытащить боцмана на лед, но не было сил. Позвал шепотом: