Прашкевич Геннадий Мартович. Человек Чубайса

   - Улыбин? Серафим Иванович? - удивленно заметила секретарша. - Почему вас нет в списке? - Она ещё раз внимательно пробежала лежащий перед нею список. - Вы, собственно, как сюда попали?
   Спортивные люди дружно, как волки, повернули головы и поклацали зубами. А крайний к столу, ничем особенным не отличавшийся, вслух произнес, как бы продолжая скрытую мысль: "... у меня одного только порошка, считай, на миллион...", и глаза его округлились от ужаса. Было видно, что он имел в виду не стиральный и не зубной порошок.
   Второй изумленно сжал челюсти, а третий даже привстал.
   - Да сидите, сидите, - не скрыл неприязни дед Серафим. Ему страшно не понравились мысли этих людей, не хотел он их провоцировать на беседу. Семейные, небось?
   Спортивные посетители, даже тот, который помимо своей воли похвастался порошком, действительно оказались людьми семейными. Один, правда, отмотал в свое время срок за изнасилование. Но сам считал это случайностью. Отсидел, вышел честным. Два других в тюрьме никогда не бывали, но это, конечно, не означало, что перспектив у них нет. Хорошие у них у всех были перспективы. А то как? - укоризненно подумал дед. Мы по всем лагерям прошли, а зачем нынче столько тюрем?
   Бросив на деда проницательный взгляд, секретарша набрала номер охраны. "Ну да, проходил через нас дедок, - охотно отозвался дежурный с главного входа. - Такой, кепку стырил у мэра. Сказал, ему в мавзолей надо. Говорит, не был в мавзолее с тридцать восьмого."
   Слова дежурного заставили секретаршу задуматься.
   Посетители были хорошо одеты, хорошо обуты, они выглядели спортивно, а дед Серафим явился в офис господина Голощекого без записи в стоптанных башмаках и в пиджачке, скудость которого только подчеркивалась праздничной в горошек рубашкой. "Авангардист, наверное", - беззлобно шепнул проколовшийся посетитель, пытающийся забыть свои неуместные слова о каком-то там порошке, но другой (отсидевший за изнасилование) веско возразил: "Искусства не осталось. Голимый бред." Только третий никакой глупости сморозить не успел, потому что, пораскинув мозгами, секретарша пришла к неожиданному решению:
   - Я доложу.
   И дед вошел.
   И увидел то, что собирался увидеть.
   Огромный кабинет, в котором, несмотря на ослепительную чистоту, тоже как бы отдавало неясным лагерным запашком; богатая мебель, - от неё тоже несло; потрескивающий озонатор, хитроумный рабочий стол с многочисленными непонятными приспособлениями, другой рабочий стол - для компьютера. Стоял в углу располагающий диван, на котором явно не только сиживали. Висели полки с деловыми книгами.
   И сияло огромное окно - от пола до потолка.
   В удобном вертящемся кресле сидел за столом лысоватый человек, плотный, чисто выбритый, элегантный - понятно, Парашютист, он же Вадик Голощекий. Лицо Парашютиста освещала уверенная улыбка. Было видно, что в ближайшее время он не ждет от жизни никаких неприятных сюрпризов. Только вид его врал, потому что стояло над его головой никому не видное красноватое облако. Только дед Серафим видел, как мало осталось Парашютисту.
   - Ты из Энска?
   Серафим промолчал.
   Он присматривался к Голощекому.
   Голощекий ничем не напоминал лагерных авторитетов - законников, а спросил об Энске только потому, что думал об Энске. Множество бессвязных мыслей роилось в голове Вадика Голощекого. Лицо не выражало ничего, кроме любезного внимания, но внутри бушевал пожар, это дед Серафим почувствовал сразу. Голощекий знал, например, о смерти Трубникова, хотя пожар в нем бушевал не из-за Трубы. Про себя, кстати, он так и называл Трубникова Трубой и думал о нем с раздражением, хотя это было не то, что думал узнать Семин. Просто о чем-то Голощекий не успел договориться с Трубой. Какие-то деловые идеи, слишком большие, чтобы их можно было уловить по обрывкам мыслей, явно остались нереализованными. Жизнь вообще, кажется, достала Голощекого, потому что никакого ясного строя в его мыслях не было, его мысли перебивались жгучей тревогой, жгучей непреходящей болью, хотя ничего такого не отражалось на его чисто выбритом лице, освещенном привычной, как чистка зубов, улыбкой. Он думал об Энске, потому и спросил деда. А положение дел в Энске Голощекий находил нормальным. В Энске он теперь имел превосходное прикрытие, какой-то большой человек стоял за ним. С энским рынком, прочел дед Серафим хаотические мысли Голощекого, предстоит ещё много возни, но, в сущности, дело сделано. Фонд помешал, конечно, но как без резких движений?
   - Кофе? - спросил Голощекий. - Чай?
   Он позвонил и секретарша, сгорая от любопытства, принесла поднос с чайничками, с горячим кофейником, со сливками, с печеньями и специальными сухариками. К дивану, стоявшему в кабинете, секретарша имела самое прямое отношение, понял дед. Но сегодня в ночной клуб (культуры) она собиралась не с Голощеким.
   - Так ты из Энска? - повторил Голощекий.
   На этот раз Серафим кивнул.
   - Тебя кто-то послал?
   Дед снова кивнул.
   - А почему он сам не пришел?
   - Боится крови, наверное, - дед строго подвигал седыми бровями. Он никак не мог ухватить мысль, в которую можно было вцепиться. Рынки... Азия... Золотая тропа... Это все было не то, о чем говорил Семин... Кажется, Голощекий оскотинился больше, чем думал Семин. Не ты рынки его интересовали... Совсем не те... И темп, темп... Теперь, когда валюта пошла, Голощекий нуждался в скорых результатах...
   Вот только...
   На секунду лицо Голощекого изменилось.
   На секунду в глазах Голощекого мелькнуло странное выражение - не отчаяния, нет, какое к черту отчаяние? - безысходности. Безысходности, вызванной вовсе не положением дел.
   Медленно погружаясь в хаос чужих мыслей, дед Серафим машинально смотрел на шелковые портьеры, по детски дивясь их явственно ощущаемой свежести, на огромную хрустальную люстру, сказочно переливающуюся в веселых солнечных лучах. И вдруг в этой счастливой игре теней и света он различил нелепую, совершенно невозможную в царстве чистоты паутинку.
   Она медленно раскачивалась высоко над головой Голощекого.
   Серафим поежился. Увидев паутинку, он как бы сразу понял, увидел причину безысходности, гложущей Голощекого. И понимающе спросил:
   - Давно?
   - Два месяца и четыре дня.
   - Здесь похоронили? В Москве?
   - А как по другому? Не в сраный же Энск везти.
   - Она долго болела? - дед знал, что задает главные вопросы.
   - Над ней дети смеялись, - Голощекий плотно сжал зубы. Его нисколько не удивили вопросы деда Серафима. Наверное, он давно ждал таких вопросов, может, сам себе задавал такие простые вопросы. Его лицо освещала автоматическая улыбка, не имеющая никакого отношения к тому, что он говорил. - Она была лучшим ребенком на свете. - Он не врал. - Я нанимал для неё специальных нянек, - он просто не мог врать. - Они её не любили. Им нужны были деньги. Суки вислогубые, - без всякого выражения выругался он. Ненависть заполняла его всего. - Девочка была не такая, как все. Ну, ты, наверное, знаешь, как выглядит ребенок даун, - мрачно взглянул Голощекий на Серафима, хотя лицо его освещала все та же автоматическая улыбка. - Я возил девочку в Германию и в Швейцарию, я показывал её израильским и бельгийским профессорам, но что даже самый лучший специалист может сделать с такой болезнью? Все они пидоры и придурки, так тебе скажу, дед, им только бы куш сорвать. - И безнадежно покачал головой: - Им не только на канцелярские расходы хватало.
   - Сколько лет она прожила?
   - Пять лет и шесть месяцев, - ответил Голощекий. Он не мог ошибиться даже на один день, так глубока была его боль. - Дети над ней смеялись. Няня выводила девочку во двор и дети её дразнили. Она была не такой, как все. Это только сейчас она стала такой, как все.
   - А жена?
   Голощекий не ответил.
   Но дед и не ждал ответа.
   Тут Семину совсем ничего не светит, понял он. Бабу Голощекий увел у Семина по любви. Что бы там ни было, но бабу он увел по любви. На нем мертвецов - как кисточек на абажуре, он готов завалить страну дурью, плевать, кто там загибается в кислотных глюках, но бабу он увел по любви, это факт, тут ничего не поделаешь. Правда, счастье на этом кончилось жизнь Голощекого достала. Он сломан. Совсем сломан. Хорошо Голощекому уже никогда не будет, хоть отдай ему всю Азию, все рынки Европы и Азии. Так что можно было не тратить деньги, можно было не ездить в Москву, понял дед. Я бы мог прямо сейчас заставить Голощекого раскаяться, выложить карты на стол, я даже думал свести его с Семиным - пусть поговорят, раскроют сердца, но Семин опоздал: жизнь сама достала Голощекого. После смерти единственной дочери ему уже хорошо не будет. Дела не имеют значения, в сущности, Голощекий мертв. Он давно уже живет не делами, а ненавистью и болью. Безысходность так велика, что не хватит его надолго. И не важно, подменят Голощекому парашют на старую простыню или он сам сломается, бегая на горных лыжах где-нибудь в Швейцарии или в Норвегии. Главное, что вмешиваться в его жизнь сейчас не надо, это может привести ко всяким неожиданностям. А зачем они? Пусть сорвется в пропасть сам. Его не хватит надолго, потому, что он жил в мире, который выдумал и заселил всякими тварями сам. Не в мире Божием. Вот и осталось его совсем не намного.
   А еще, покачал головой дед, Голощекий, он же Парашютист, кажется, ничего не понял. До него совсем не дошло, зачем я к нему приходил и почему сейчас уйду. Через несколько минут он вызовет длинноногую секретаршу и тупо спросит: "Был здесь дед? Такой с румяными щечками?" И длинноногая дура (умная! умная!) ответит: "О чем это вы? Нет такого в списке." И Парашютист заорет в голос: "Дура!" А в машине, конечно, пристанет Семин. "Ну, почему? - пристанет он. - Ну, почему ты не совладал, Серафим? Что тебе помешало? Ты же знаешь, что эта падла, он весь в крови, он в пене и в блевоте нариков с головы до ног! Он сидит в облаке трупного запаха, ты разве не учуял запаха, Серафим? Ему давно пора лечь под могильную плиту и чтобы имени на плите не было!"
   А он отвернется, промолчит.
   Голощекий уже больше там, здесь одна видимость.
   Не зря в кабинете невероятной чистоты, в кабинете почти стерильном, покачивается под потолком нежная, почти незаметная паутинка.

1

2

3

4

   Костю Воронова я нашел в "Брассьюри".
   Случайность, конечно. Ни меня, ни кого другого он не ждал, зато обрадовал тем, что меня ждут. Он произнес это так, что я обернулся, собираясь немедленно увидеть тех, кого я заинтересовал, но людей в зале было немного, никого я не знал, только у окна синел костюм майора Федина. Его глаза (как колотый голубой лед в стакане) смотрели равнодушно.
   - Этот?
   - Да ну, - ответил Костя презрительно. Он давно ничем не напоминал бывшего таксиста. Правда, морда у него расплылась и взгляд изменился. Может, добрее стал. - Этот заряжаться приходит. Покушав, вытаскивает пятисотрублевую бумажку. Я уж приказал официантам говорить, что разменять нечем. Бумажка у него замусолилась.
   - Балуешь человека.
   Костя покачал головой:
   - Менять бумажку себе дороже. Я обыватель, мне скандалы не нужны. А он сидит, как пугало, на него даже мухи не летят. - И усмехнулся: - Пусть ходит. Нас он не разорит, а при нем у нас как-то спокойнее.
   Когда у Кости возникали проблемы, он непременно произносил - у нас, хотя кафе давно принадлежало только ему. Наверное, для него это имело внутренний смысл, как сидение за пивной кружкой майора Федина. "Тебя трое ждут, - пояснил Костя. - Заходили раз пять. Звонили столько же. Не знаю, кто такие, на вид не опасные. На казенных людей не похожи, но и не бандосы. Один плюгавый, как мышь, с трубкой. На такого наступишь, не заметишь, пока не заверещит. Другой в белом шарфике. У него, наверное, соломинка в зад вставлена, без соломинки разве так раздуешься? А третий совсем наглый, покачал Костя головой. - Я бы таких не пускал в кафе, но вдруг они, правда, твои друзья? Так говорят, будто хорошо тебя знают, - поморгал бывший таксист, - может и друзья. Просили тебе передать, что будут появляться по средам."
   - Телефон оставили?
   - А зачем? Сегодня как раз среда.
   И зашептал, незаметно поглядывая на майора:
   - Ты Федину не верь, про него слухи ходят. Говорят, он сильно копает. Говорят, у него материал на всех есть. Какая-то папка. Может, не он её собирал, зато он ею владеет. Там на всех что-нибудь есть, даже на меня, сглотнул Костя слюну. - Ты пока был в Москве, он говорил, что ты не вернешься. Дескать, кто-то урыл тебя за всякие незаконности. Я, Андрюха, этому не верил, - растерянно поморгал бывший таксист, - но в жизни всякое бывает. Говорили, что ты якобы объявлен во всероссийский розыск. Теперь вижу, что чепуха. Вот ты свободно стоишь, а майор не бросается на тебя с наручниками. Да и не надо такого в нашем заведении. Вишь, сколько наврали.
   - О чем это ты?
   - А! - махнул он рукой. - Когда ты уехал, всякие слухи пошли. Будто ты в Москве замочил Парашютиста. Так думаю, что ты ещё не доехал до Москвы, а слухи уже бегали по городу. Сечешь, Андрюха? Кто-то как будто знал, что ты едешь мочить Парашютиста.
   - Врали, - успокоил я Воронова.
   А сам подумал: если бы не дед Серафим, то кто знает, может, и замочил бы.
   А что хотел замочить, это точно. Многие этого хотели, надеялись, что так случится. Замочи я Вадика, многие вздохнули бы облегченно, даже майор Федин. Он, может, особенно. Я догадывался об этом. Но не сработал дед Серафим. В какой-то момент вмешалась случайность. Я, например, не знал о том, что у Вадика Голощекого была дочь. От моей бывшей жены. Вот как сплетаются судьбы. Мне в голову не приходило, что жизнь терзает и Голощекого. Правда, дед Серафим объяснил, что Парашютист теперь долго не пошикует, и деду можно верить. Долгана в свое время это он отшил от приличных домов, я сам это видел. Про Котла тоже он сказал, что жизнь его прижмет, вот жизнь и прижала: кинули Котла в Москве, обобрали до нитки. Значит, и дальше так пойдет.
   - Накрой столик на четверых, - попросил я. - Раз ждут меня, надо встретить.
   - Ты это, - обеспокоился бывший таксист. - Ты все же поберегись. Время какое-то нехорошее. Я сам сейчас ухожу, но ребятам шепну, чтобы присматривали. Мало ли что. Этот, например, зачастил, - кивнул он в сторону майора. - Может, ради тебя зачастил?
   Майор Федин руку не протянул (орудовал ножом и вилкой), просто кивнул:
   - Присядешь?
   - Минут на пять.
   - Чего-нибудь выпьешь?
   - Мартель.
   - Дорогой напиток.
   - Дорогой - здоровее.
   - Может, оно и так... Может, и так... - майор поджал узкие губы и в синих глазах явственно прорезалось раздражение. Может, он, правда, надеялся встретить меня в аэропорту с наручниками? В конце концов, если вдуматься в то, что произошло при разборках на наркорынке - свержение Парашютиста, отход его от дел, потом убийство Трубы и новое возвращение Парашютиста, без майора нигде не обошлось. Держа под контролем практически все важные акции Фонда, он прекрасно изучил наркорынок изнутри. Он больше всех настаивал на физическом устранении главной головы. Оставив Парашютиста в живых, я сильно раздражил майора. При возвращении в Энск он многое мог на меня навесить - и давнюю работу на Филина, и загадочное исчезновение Шурки (скажем так, исчезновение трупа из могилы), и операции, провернутые с Иванычем-старшим, и убийство Трубникова, и, наконец, те акции Фонда, что не укладывались в правовые рамки. Любой факт при желании можно было умело вывернуть и пристегнуть ко мне. А майору Федину ни желания, ни умения было не занимать. Это он и подтвердил, скрипуче поинтересовавшись:
   - Чего ж ты? Пороху не хватило?
   - О чем это вы, Федор Павлович? - как бы не понял я, принимая от официанта рюмку с мартелем и воду со льдом.
   - О главной голове, о чем еще? - он смотрел на меня, хмуро щуря голубые глаза. От него несло отчужденностью. - Ты же хвалился город спасти от дури. Чего ж не отрубил главную голову?
   - Я не Геракл.
   - Ну, я так и думал, - фыркнул он презрительно. Несомненно, он имел свою корысть с разработок Фонда. - Геракл не пил дорогие коньяки, он даже вино разводил водой. Считай, тебе повезло. Просил за тебя Большой человек, мы к нему с уважением. Только помни, в Энске много вопросов к тебе скопилось и Фонд мы прикрыли. Ох, призовут тебя, ох, начнут задавать вопросы!
   - А Большой человек? - усмехнулся я.
   - Он поймет. На то он и Большой.
   Нижняя губа у меня оттопырилась, хотя выпил я совсем немного. Столик у камина накрыли, но я решил пока посидеть с майором. Мне хотелось увидеть, как он будет расплачиваться. А сам Федин, высказав свое ко мне отношение, больше не волновался. Поглядывая на вход, я тянул коньяк из крохотной рюмки и внимательно изучал валявшееся на столике "Обращение ГУВД Энской области к жителям области и города". В Москве такие Обращения расклеены по подъездам, а здесь Костя держал листовку на столиках.
   "Главное управление призывает всех граждан быть особенно бдительными в местах массового скопления людей...О всех случаях обнаружения посторонних предметов в кинотеатрах, клубах и кафе, торговых точках и рынках, подъездах жилых домов немедленно сообщайте сотрудникам милиции...Просим также обращать особое внимание на оставленные без присмотра автомобили, особенно припаркованные в непосредственной близости к жилым домам, на открытые входы на чердаки и в подвалы..."
   - Что, достали чеченцы? - снисходительно усмехнулся майор, утирая губы салфеткой. Его интонация подразумевала какой-то скрытый намек, и мне это не понравилось. - Боишься?
   - Конечно, боюсь.
   - Когда в тылу маразм, люди всего боятся.
   - Они боятся ещё больше, когда маразм на передовой.
   - Ты это о чем? - майор вдруг побагровел. Странно, что глаза его при этом остались синими. - Это ты о том, что я побывал в плену? Так я один, что ли? Сейчас не сталинские времена! Приказ был сохранять человеческие жизни.
   - Вот и следи теперь за каждым чердаком и подвалом.
   Федин щелкнул пальцами.
   Молоденький официант в светлом костюме (видно, из новых) мгновенно оказался рядом. Майор заученно бросил на стол пятисотенную купюру. Официант так же заученно развел руками:
   - Извините, нет сдачи.
   Костя парня хорошо научил.
   Парень произнес указанные три слова вежливо. Теперь, по сценарию, он должен был удалиться, оставив купюру на столе, а майор Федин неторопливо выкурить сигарету и уже после этого спрятать неразменную купюру в карман.
   Но меня майор досадил.
   - Ты подожди, подожди, - остановил я официанта. - Ну, какие проблемы? Я тебе помогу.
   Парень растерялся.
   Я небрежно бросил на стол пять стольников, потом, для верности, заменил их кучей полтинников и забрал неразменную купюру майора.
   - Он всех нас заколебал, - признался официант попозже (ему уже рассказали, кто я есть). - Ходит каждую неделю.
   И ухмыльнулся.
   Ожидая ребят, я выпил ещё рюмку.
   Столик на четверых был накрыт, но я устроился за стойкой, потому что мне всегда нравилось сидеть поближе к камину, а его почему-то перестали топить. Наверное, Костя запретил, подумал я. Наверное, сказал: не зима. Чтобы иметь большие деньги, надо экономить. Имея сеть ночных клубов и магазинов, Костя сурово не изменял своему девизу.
   Майор меня удивил.
   Было видно, что ему откровенно не нравится моя загадочная поездка в Москву. А особенно не нравится, что пресловутая главная голова все ещё вертится на шее. Эта голова, похоже, здорово ему мешала, нарушала какую-то статистику. К тому же он явно считал, что я знаю больше, чем надо. В таких случаях профессионалы всегда сильно преувеличивают.
   От этих мыслей меня отвлекли ребята.
   Я познакомился с ними в Москве в ночном клубе "У пифии", мы там неплохо потолковали. Они обмывали последнюю получку в банке, который лопнул, как многие другие. Их веселье отличалось интеллигентностью, по крайней мере российского премьер-министра за их столом никто не называл свиньей и мокрогубым мальчишкой. И про всеобщий грабеж они говорили без особого ажиотажа. Больше склонялись к тому, что надо начинать самостоятельное дело, и лучше всего в провинции, скажем, в том же Энске, с которым Ксюша, например, был крепко связан. Обо мне ребята были наслышаны и уже при первом знакомстве намекнули, что я в их упряжке не оказался бы лишним.
   Лидером компании, несомненно, был Лазарь.
   Гена Лазарев считался высококлассным специалистом по ценным бумагам, ну, ГКО и все такое прочее, и большим спецом по компьютерам. Говорили, что он уже влипал со своей страстью к компьютерам. Поставив тарелку на крыше дома, он смело управлял денежными активами (к сожалению, не своими), не выходя из кабинета. Известно: мир спит, но денежки не спят, ими можно заниматься в любое время суток. В конце концов, тарелку у Лазаря отобрали и сам он сумел отвертеться только благодаря связям. Это все каким-то образом отражалось на его характере. Не в том смысле, что он легко мог дать кому-то на бутылку, просто он умел находить подход к самым сложным людям. "У пифии" я сидел, например, один. Вид у меня был хмурый, но сильно поддатый Лазарь как бы не заметил этого. Он возвращался из туалета и сбился с курса. На меня он даже не взглянул, рухнул на стул и забубнил что-то про специальный паркет. Наверное, продолжал разговор, начатый ещё за столиком. Это было смешно и я нехотя рассмеялся. "Ты на том поле играешь, - рассмеявшись, указал я в сторону его столика. - Ты не по курсу пошел."
   "Промахнулся?" - изумился Лазарь.
   "Так получается?"
   "А ты почему один?"
   Я что-то ответил, но он моих слов не принял. "Нельзя одному пить!" Он был убежден в этом. И необидно приказал: "Взлетаем!"
   И мы взлетели и приземлились за столиком, за которым Лазарь и его компания обмывали последнюю банковскую получку. Чисто мужская собралась компания: сам Лазарь, с ним Леха Наханов, бывший начальник кредитного отдела, и главбух Ксюша, Авксентий Львович, сильно похожий на очкастую мышь - субтильную и чудовищно умную. Из длинного вытянутого вперед рта мыши Ксюши торчала деревянная трубка, а маленькие глазки-бусинки могли показаться глазками дурачка. Но этому не стоило верить, как не стоило верить нахальству Лехи, сразу спросившему:
   - Сколько знаешь способов заработать миллион?
   - Примерно сто.
   - Слушай сто первый... Помещаешь в газете объявление: шлите сто рублей, научу делать хорошие деньги, - деловито объяснил Леха. - Сидишь и раскрываешь конверты с сотенными купюрами. Дураков много. Чтобы соблюсти закон, каждому отвечаешь: делай как я!
   Они были уверенные ребята.
   В "Брассьюри" Леха сразу приказал разжечь камин ("чтобы дымом пахло"), а Лазарь ухмыльнулся:
   - Въезжай, Андрюха, мы тебя не для выпить, мы тебя по делу искали. Садись сюда, - указал он на почетное место. Теперь слева от меня дымила трубкой умная мышь, а справа нагло ухмылялся Леха. - По нашим справкам, ты совсем не бедненький Буратино. Да не дергайся, мы не деньги пришли занимать. Ксюша местный, его в Энске хорошо знают. Ну, а он знает, что о тебе в Энске отзываются круто. Сам понимаешь, нам брать неизвестного человека не интересно. Вот мы и нащупали ход. И ты нам здорово подходишь.
   - Вас уже трое, - напомнил я.
   - А тут и возможности не малые.
   - А конкретно?
   - Да погоди, не гони, как паровоз, - Лазарь, не глядя в меню, заказал ужин и это мне тоже понравилось. Было видно, что Лазарь уверен в том, что нам подадут именно то, что он заказывает. А Ксюша в это время не спускал с меня глаз-бусинок. Кажется, он оценил меня с точностью до цента и результат его удовлетворил.
   Оказалось, что в Москве в ночном клубе "У пифии" о специальном паркете Лазарь бубнил не случайно. Это со мной он заговорил случайно промахнулся столиком, а о паркете бубнил совсем не случайно. Другое дело, что их проект не показался мне интересным. Леха даже обиделся: как это? Ты, дескать, зря. Совсем ты зря это.
   Тут я и выдал встречное предложение.
   Это встречное предложение созрело тоже в Москве.
   Узнав, что я снял квартиру на Усачева (к тому времени дед Серафим был уже в Энске), Нюрка вытащила меня на выставку. Правда, теперь это называлось инсталляцией. Я не хотел смотреть зеленых баб и зеленых птичек, но Нюрка в Москве безусловно выросла. Ее идеи приобрели размах, а фантазии получили колоссальную финансовую поддержку. "Дно неба" - так назвала Нюрка свою мастерскую, занимавшую весь верхний этаж нового элитного дома на Малой Грузинской. Готовя выставку, мастерскую сверху донизу задрапировали ослепительными белыми шелками с искусственной подсветкой, а Нюрка встретила меня у входа. Поцеловала недрогнувшими губами:
   - Голова не болит?
   - Нет.
   - Ты скучал?
   - Нет.
   - Кто гладит тебе рубашки? Шлюха какая-нибудь?
   - Нет.
   - С нашими старыми друзьями видишься?
   Я не знал, кого Нюрка имела в виду, может, все тех же Иванычей, но твердо ответил: "Нет", чем крайне изумил Нюрку.
   - Всего-то три буквы, а сколько вранья, - неодобрительно произнесла она и энергично потащила меня сквозь сияющий белый зал, как сквозь айсберг. Похоже, освещение Нюрка обдумывала сама: люди, попавшие в зал, казались неестественными - то вышагивали слишком наклонно, то столь же странно замирали у шелковых стен.
   Я хмыкнул.
   Наверное, так мы и должны были снова встретиться.
   Вообще-то я не собирался видеть Нюрку в Москве. Отправив в Энск деда Серафима, не искал её, не спрашивал. Попадись Нюрка на улице, не остановился бы. Знал, что живет с Большим человеком, но, собственно, не хотел и этого знать. Но вот теперь послушно шел сквозь ослепительно белый зал и не старался сбежать вовсе не потому, что Нюрка крепко держала меня за руку, а потому, что мне неожиданно понравилась простота и наглость проекта.