Страница:
Дети подобрались по возрастной гамме очень удачно и провели упоительную неделю, плескаясь в воде, строя замки из песка, поглощая рекордные количества тунца и арахисового масла, а в сумерках крепко засыпая в уютных полных песка постелях под плеск волн, лижущих мол, под поскрипывание и тарахтение рыбачьих судов в порту, под дальние голоса и смех туристов и рыбаков на берегу бухты.
Так же удачно подобрались и взрослые – как по возрастной гамме, так и по авторитету. Для меня это было блаженство – никаких административных проблем и неприятностей, которые каждый день портили мне кровь в Парке, никаких оскорбленных самолюбий и свар из-за распределения обязанностей, никакого бюджета, никаких ссор и флиртов, никаких неосуществимых или противоречивых требований от начальства, а только интересная работа и горстка людей, знающих, что и как надо делать. Какое это было счастье!
Каждое утро мы отправлялись на моторке к «Имуа», стоявшему на якоре среди рыбачьей флотилии, и к Каи, который отдыхал рядом с его бортом в небольшой удобной клетке, сконструированной Кеном. «Имуа» поднимал якорь, и мы медленно выходили в спокойное летнее море (спокойное потому, что его всей своей громадой заслонял от ветра остров Оаху), буксируя у борта Каи в его клетке. Благоразумный Каи все время оставался в середине клетки, без труда плывя со скоростью «Имуа». Вскоре мы оказывались над глубинами в триста и больше метров.
Мы вели опыты сериями по 10—15 нырков, строго соблюдая все детали поведенческой цепи, которую я отработала с Каи. Сначала Боб Боллард забирался в клетку и надевал на Каи его сбрую. Затем мы открывали дверцу, и я опускала в воду рычаг. Когда Каи нажимал на рычаг, он получал звуковой сигнал «ныряй». Таким образом, если ему не терпелось начать работу, он держался у борта, выпрашивая, чтобы я опустила рычаг, а не расходовал силы на незапланированные нырки.
Когда раздавался включенный рычагом сигнал, Каи нырял к обручу, подвешенному под «Имуа», проплывал сквозь него, пересекая световой луч, поощрялся отзывным сигналом, всплывал, поощрялся рыбой и возвращался в клетку. Это возвращение в клетку перед следующим нырком помогало дополнительно контролировать его поведение. Кроме того, если бы акулы все-таки появились, мы, по нашим расчетам, могли сразу же запереть Каи в клетке, гарантируя ему безопасность.
Генри Грошински снимал всю эту процедуру под водой для статьи в «Лайф». Генри был неплохим аквалангистом, но опасался акул – особенно после того, как узнал историю Поно, которая сбежала в этих самых водах. Естественно, все мы старательно подливали масла в огонь: мы трогательно прощались с ним и возносили молитвы о его благополучном возвращении всякий раз, когда он готовился уйти под воду, и успокаивали его, сообщая, что акулы, хотя и встречаются вокруг Гавайских островов во множестве, на людей нападают сравнительно редко, а затем перечисляли все известные случаи таких нападений.
На самом же деле на протяжении этой недели мы не видели в море ни единой акулы. Если бы они появились где-нибудь поблизости, мы бы их обязательно обнаружили. Вода была сказочно прозрачной: в любом направлении взгляд проникал по меньшей мере на шестьдесят метров. Мы все по нескольку раз спускались под воду, чтобы полюбоваться этой прозрачностью – океан замыкался смутной синевой глубоко внизу и далеко по сторонам, а вверху висело днище «Имуа», такое четкое, словно оно плавало в воздухе. Жорж и Лео внимательно следили за фотографом все время, пока он оставался в воде, и вглядывались в море вокруг. Если бы они заметили акулу, гулкие удары по металлу (можно было, например, бить гаечным ключом по клетке Каи) сразу бы предупредили пловцов и они успели бы благополучно вернуться на борт.
Под вечер, когда Каи наедался до отвала, мы запирали его в клетку и возвращались в гавань. Иногда мы с Филлис стряпали обед, но чаще взрослые отправлялись в японский ресторанчик, обслуживавший главным образом рыбаков и такой крохотный, что наша небольшая компания из девяти-десяти человек занимала там половину столиков. Мы ели суп мисо, сасими, сукияки, якитори, рис в огромных мисках и литрами пили японское пиво. Тихие звездные вечера мы проводили на пляже, играли на гитаре и слушали, как Кен Норрис рассказывает про дельфинов, а Мардж и Генри – про свою работу в «Лайф»: смешные, волнующие и грустные истории.
Два вечера подряд в бухту заходило множество молоди авеовео. Эти восьмисантиметровые красные рыбки очень вкусны, а кроме того, служат отличной приманкой. С наступлением темноты Жорж пригласил всех детей на «Имуа» ловить для него авеовео. Ему нужно было запастись приманкой для ловли аквариумных рыб.
Казалось, от одного конца бухты до другого от поверхности до дна на каждые сто кубических сантиметров воды приходилось по одному авеовео. На крохотные крючки, подвешенные к коротким бамбуковым удилищам, дети ловили рыбешку с такой быстротой, с какой взрослые успевали наживлять эти крючки, и, пока у детей не начали слипаться глаза, ведра стремительно наполнялись маленькими алыми авеовео. Повсюду вокруг нас в темноте японцы и гавайцы с пристаней и палуб, попивая пиво, целыми семьями ловили при свете газовых фонарей авеовео, и смех их детей разносился над водой, мешаясь со смехом и криками наших ребят.
Жители маленьких гавайских городков удивительно вежливы. Как и прошлым летом, во время работы с Поно, люди приходили поглядеть на дельфина, но они никогда не надоедали животному или дрессировщикам – просто смотрели, улыбались, кивали нам и шли своей дорогой. Днем рыбаки болтали с Жоржем по радио, но ни одно судно ни разу не подошло к «Имуа», чтобы поглазеть на нашу работу, и никакие зеваки не нарушали покоя наших мирных дней и вечеров.
На пятый день мы отложили разнообразные сбруи, которые надевали на Каи. Я полагаю, что Говард получил все необходимые ему данные, но меня, как дрессировщика, интересовало одно: можно было уже не возиться со сбруей. Однако мы решили провести еще один эксперимент. Каи уже постоянно нырял на глубину около 45 метров, и Кен хотел выяснить, спадаются ли у него на такой глубине легкие. Люди погибают, если их легкие под воздействием давления спадаются, но у дельфинов ребра довольно гибки, и создавалось впечатление, что их легкие спадаются постоянно и без всякого вреда для них.
Кен решил, что мы могли бы это проверить, изготовив пояс, который сжимался бы, когда животное уходило в глубину, а затем, когда оно выныривало, снова растягивался бы, оставляя крючок в защелке, показывающей, до какой степени он сжимался на глубине. Мы с Кеном отправились в местную лавочку и приобрели все необходимое, а затем устроились на палубе «Имуа» и принялись сооружать научный прибор из пластмассовой линейки, двух мерных ложечек, полотна ручной пилы, широкой резинки и ваты. Работал этот прибор очень неплохо – то есть дельфин на глубине действительно уменьшался в окружности и ложечки действительно зацеплялись за зубья пилы, но, к сожалению, мы исходили из того, что дельфин станет в обхвате поуже сантиметров на десять, а он, по-видимому, сжался значительно больше. Наш замечательный прибор указывал, что сжатие имеет место, но оно настолько превосходило предел стягивания резинки, сильно растянутой перед нырком, что все сооружение просто соскальзывало, и когда Каи всплывал, оно, вместо того чтобы облегать его «талию», неизменно без всякой пользы болталось у него на хвосте.
Хотя теперь для получения данных сбруя уже не требовалась, я считала, что Каи все-таки следует носить какую-нибудь повязку. Я знала, что лошадь в узде поймать на пастбище довольно просто, но без узды она поддается ощущению свободы и может не подпустить человека к себе. А потому Каи нырял теперь в мягком нейлоновом ошейнике.
В этот, пятый день мы оставались в море до позднего часа. Каи, как и другим нашим дельфинам, во время напряженной работы требовались паузы между нырками, чтобы перевести дух. Он никогда не делал глубокого вдоха перед нырком, но когда поднимался на поверхность, то некоторое время кружил, глубоко дыша, прежде чем подчиниться отзывному сигналу и вернуться в клетку перед следующим нырком.
Вот так он кружил и дышал, как всегда, у правого борта «Имуа», а затем вдруг изменил обычное движение и описал дугу вокруг судна. Он посмотрел на обруч, на клетку, на нас, а потом повернул и поплыл к дальнему горизонту, выпрыгивая из воды, гоня перед собой летучих рыб, – дикое животное, которое внезапно решило стать свободным.
Никто особенно не расстроился. За пять дней Каи нырнул почти триста раз, послушно и точно, и, следовательно, как дрессировщик я ни в чем не могла себя упрекнуть. Каи заработал свою свободу. Мы никогда не узнаем, что побудило его уплыть. Он не проявлял ни малейших признаков страха. Подействовало ли на него приближение сумерек – быть может, стено ведут ночной образ жизни? Услышал ли он свисты родного стада? Но в чем бы ни заключалась причина, нас тревожила только мысль, как бы нейлоновый ошейник не сыграл с ним скверной шутки. Оставалось надеяться, что ошейник скоро истлеет в морской воде или какой-нибудь другой стено сдернет его – они такие умницы, что я совсем не исключаю этой возможности.
Работая с Каи, Кен и Говард узнали много интересного. Кроме того, мы убедились, что глубинное ныряние – это не то поведение, которое можно отработать за один сеанс. Всякий раз, когда мы в один прием опускали обруч больше, чем на полтора-два метра, Каи бунтовал. Нам приходилось ограничиваться на каждом этапе максимум двумя метрами. Если Каи, как мы подозревали, был способен нырнуть на глубину до 180 метров или больше, прошли бы месяцы, прежде чем он это нам наконец продемонстрировал бы. А бюджет Кена исключал такие сроки.
На следующее утро мы привезли из Парка маленькую Хоу и провели с ней в море два дня. Она не была ни такой разумной, ни такой смелой, как Каи. Например, она не плыла в буксируемой клетке, а повисала без движения, прижатая к задней стенке, так что нам пришлось возить ее к месту экспериментов и обратно на палубе «Имуа». Однако с ее помощью удалось подтвердить некоторые полученные при работе с Каи сведения относительно времени, необходимого для отдыха между нырками, и других физиологических особенностей. На второй день она простудилась и утратила желание работать, а потому мы закончили эксперимент и вернулись в Парк. Как это часто бывает в научных исследованиях, мы не получили тех результатов, на которые рассчитывали, но зато нашли ответы на другие вопросы – в том числе и такие, на которые не рассчитывали получить их, и наметили путь для будущей работы.
Научно-исследовательское управление ВМС, финансировавшее эти эксперименты, продолжало само вести исследования в том же направлении, используя для ныряния самца атлантической афалины по кличке Таффи. Его дрессировщики, как и мы, убедились, что Таффи отказывается работать, если трудности возрастают слишком быстро. Я слышала от них, что у Таффи были свои плато. Он достигал определенной глубины, а заем неделями не желал нырять глубже. Они уже решили, что 37,5 метра составляют его предел, как вдруг в один прекрасный день, ныряя к приманке на этой глубине, он проплыл мимо нее и опустился на глубину 60 метров, чтобы пообщаться с аквалангистом, работавшим на дне. Ценой величайшего терпения и настойчивости (одним из дрессировщиков там был Блэр Ирвин, помогавший нам с Каи) они в конце концов добились того, что Таффи начал регулярно уходить под воду на 300 метров – глубину весьма приличную.
Кроме того, они обучали плавать на свободе и нырять нескольких гринд и настоящих косаток – если не ошибаюсь, для того, чтобы находить и поднимать со дна ценные предметы на больших глубинах. Говорят, что эти животные, хотя они и не так послушны, как афалины, ныряли даже глубже трехсот метров.
Работа в океанариуме далеко не исчерпывается интересными экспедициями и научными экспериментами. У нас более чем хватало и неприятных забот и хлопот.
Как куратор я больше всего мучилась из-за проблем, связанных с людьми: надо было сражаться с начальством за повышение ставок моим подчиненным или за какие-нибудь двадцать долларов на краску и доски, улавливать недовольство среди моих сотрудников до того, как оно выльется в ссору, и избавляться от склочников. Честное слово, роль склочника в человеческом обществе биологически детерминирована! Во всяком случае, стоило мне избавиться от Официальной Язвы дрессировочного отдела, как прежде всем довольный сотрудник преображался в очередную «язву». Даже самые светлые чувства создавали проблемы. Просто поразительно, как быстро может пойти ко всем чертям прекрасно налаженная работа, стоит сотруднику и сотруднице влюбиться друг в друга.
Ученые, хотя мы в первую очередь существовали ради них, также причиняли множество неприятных хлопот. Это ученые превратили инъекции антибиотиков, которые мы делали каждому только что пойманному животному, в источник ожесточенных скандалов и самых горьких минут, какие мне только довелось пережить за годы, пока я была старшим дрессировщиком Парка. Ученые протестовали против инъекций, они бесились и буквально лезли на стенку. Они твердо знали, что незачем «без всякой причины» давать антибиотики только что расставшемуся с морем и, по-видимому, совершенно здоровому животному. Но причина была – если такое животное не получало инъекции, оно погибало. Не обязательно завтра или послезавтра, но на четвертый или пятый день. Хотя вода у нас была чистой, а сотрудники – здоровыми, сопутствующих человеку микроорганизмов вполне хватало, чтобы одолеть новичка, не обладающего иммунитетом. Профилактическая инъекция антибиотиков не гарантировала отсутствия неприятностей. Однако без такой инъекции неприятности были вам гарантированы.
Всем нашим дрессировщикам раз и навсегда была дана инструкция: немедленно вводить каждому вновь поступающему животному долгодействующие антибиотики широкого спектра. Но я не могла следить за обработкой каждого нового животного. Если же я отсутствовала, а доктор Имярек решал сам встретить животное, пойманное для его исследований, он непременно закатывал истерику, увидев, что его подопечному собираются ввести антибиотики. И если такой ученый со всем апломбом своей зачастую весьма внушительной личности решительно восставал против профилактического введения антибиотиков, дрессировщики предпочитали забывать про инструкции и послушно откладывали шприц.
Я вручала печатные «памятки» новым сотрудникам Океанического института и ученым, приезжавшим туда работать. Я пробовала воевать с уступчивостью дрессировщиков. И все без толку. Более того, несколько раз на инъекцию накладывал вето какой-нибудь авторитет, который и к животному-то никакого отношения не имел, а просто пришел полюбопытствовать, но, конечно, считал себя обязанным заявить: «Стойте! Нельзя вводить антибиотики без всякой причины!»
И сколько бы раз я ни перепроверяла записи приемной процедуры, сколько бы ни школила новых дрессировщиков, в бассейны тем не менее попадали животные, не получившие инъекции. Дрессировщики находились в крайне невыгодном положении, особенно молодые: либо они сделают инъекцию и получат головомойку тут же на месте, либо не сделают, и тогда головомойку им устрою я (если узнаю об этом), а потому им оставалось только выбирать, от кого они предпочтут получить головомойку. Не раз и не два они соглашались обойтись без инъекции, а в записи указывали якобы введенную дозу, чтобы обезопасить себя от меня и от ветеринара.
Если не ошибаюсь, Ингрид Кан удалось найти какой-то выход. Возможно, тут сыграло роль и разъединение дрессировочных отделений Парка и Института. Однако до конца эта проблема так и не была решена. Из-за этого неразрешимого противоречия, из-за этой битвы, которая так никогда и не была выиграна, из-за этой научной гидры, которая, стоило отрубить ей голову, тут же отращивала новую, погибло много, очень много животных – не менее сорока за то время, пока дрессировочным отделом руководила я. Десять лет спустя уже в чужом научно-исследовательском дельфинарии я видела, как менее чем за неделю погибли пять новых животных, хотя дрессировщики умоляли и убеждали, что им необходимо ввести антибиотики сразу после поимки. Однако научный глава дельфинария (который в свое время работал у нас в Океаническом институте и, казалось, мог бы знать, чем это чревато) твердо стоял на своем: «Моим животным для профилактики никакие антибиотики вводиться не будут!» С ума сойти можно!
Животные появлялись, животные исчезали. Мы старались делать для них все, что было в наших силах. Но постоянно появлялись и никогда не исчезали бесконечные неполадки с оборудованием, причинявшие сначала мне, потом Дэвиду, а позже Ингрид такие многочисленные и такие доводящие до исступления трудности, что порой они лишали нашу работу всякой радости.
Система электронной сигнализации и радиосеть Парка под неизбежным воздействием влажного соленого воздуха непрерывно устраивали нам сюрпризы. Когда электронная аппаратура вдруг переставала подавать сигналы, это было плохо, но нас постоянно подстерегала совсем уж роковая опасность, что она включится в радиосеть Парка или наоборот. Внезапно из всех репродукторов начинали греметь подводные сигналы, а то вдруг лекция в Театре Океанической Науки на полную мощность оглашала «Камбуз», а музыка, услаждавшая посетителей «Камбуза», внезапно заглушала рассказ в Бухте Китобойца.
Билл Шевилл называет техников, обслуживающих научную аппаратуру, «термитами», потому что они работают в закрытых помещениях и всегда выглядят чересчур бледными. При очередной поломке мы вызывали кого-нибудь из них. Я прямо видеть их не могла. Меня выводило из себя, что те самые люди, которые установили аппаратуру, почему-то никак не могли наладить ее работу. Мы, дрессировщики, рвем на себе волосы из-за того, что аппаратура издает какие-нибудь новые совершенно непотребные звуки, или лихорадочно ищем способ, как все-таки более или менее нормально провести следующее представление, а тут немногословный медлительный «термит» покачивает головой, прищелкивает языком, бесцельно тычет тут и там отверткой и советует нам подождать – авось все само собой образуется! Просто хотелось завыть во весь голос! Только когда у нас появился собственный постоянный «термит» Уилбер Харви, семнадцатилетний гениальный сын одного из научных сотрудников Океанического института, звуковая система наконец прекратила свои выходки и стала более или менее надежной.
Электросеть создавала для нас еще одну крайне неприятную проблему: она «текла». В первые месяцы, когда все сотрудники работали сверх всяких норм, мне никак не удавалось добиться, чтобы кто-нибудь, от кого это зависело, обратил внимание на такую, по моему мнению, потенциально серьезную опасность. Время от времени, например после сильных дождей, весь «Эссекс» словно бы покрывался тонкой пленкой электричества. Поручни, палуба, даже канаты и веревки чуть-чуть покалывали, стоило к ним прикоснуться. Иногда наэлектризовывался микрофон. Помню, как в Театре Океанической Науки я стояла босая на мокром бетонном полу и, ведя рассказ, перебрасывала «кусающийся» микрофон из руки в руку, точно горячую картофелину. Нам даже приходилось завертывать микрофон в сухое полотенце, чтобы им вообще можно было пользоваться. Одно время у дрессировщиков всегда были наготове плоскогубцы с изолированными ручками, чтобы поворачивать выключатели, до которых просто невозможно было дотронуться.
В конце концов произошел несчастный случай. Мы спускали воду из бассейна Бухты Китобойца в день уборки, и Гэри Андерсон прыгнул в воду, чтобы послушать подводные излучатели звука и проверить, все ли они работают. В тот момент, когда он подплывал к одному из них, уровень воды понизился настолько, что излучатель (по-видимому, незаземленный) полностью обнажился. Мокрые волосы Гэри задели излучатель, и его чуть не убило током. Лани прыгнула в воду и, вспомнив приемы спасения утопающих, усвоенные на школьных уроках, отбуксировала Гэри, который был вдвое ее тяжелее, к борту, где Крис помог вытащить его из воды. Он был без сознания, но дышал. Врач осмотрел Гэри и выбранил его. Шок не причинил ему серьезного вреда, однако заставил контору расщедриться на инженера по технике безопасности, привести в порядок и заземлить нашу проводку и электроприборы, а в будущем быстрее принимать меры, когда дрессировщики жаловались на утечку тока. Со временем мы обзавелись радиомикрофонами, которые устраивали нам свои сюрпризы, но по крайней мере были безопасны. Вообще, мне кажется от серьезной беды нас уберегла только удача, нередко сопутствующая слепому невежеству.
Соленая влага и соленый бриз пробирались повсюду. Обшивка и палубные доски гнили. Цепь, поднимавшая дрессировочную площадку в Театре Океанической Науки, дважды рвалась, и дрессировщик падал в воду вместе с площадкой, рыбой в ведре и всем прочим. Это научило нас постоянно осматривать цепь, и при малейшем признаке ненадежности мы начинали жаловаться и требовать новую цепь задолго до того, как старая действительно приходила в негодность.
Металлические дверцы, реквизит и поручни разрушались иногда прямо у нас на глазах, иногда незаметно. Однажды, когда Ингрид Кан вела представление, новый помощник закрывал дверцу вспомогательного бассейна очень неторопливо, давая дельфинам массу времени на то, чтобы передумать и вернуться в демонстрационный бассейн.
– Так дверцу не закрывают! – раздраженно заявила Ингрид, зная, что мелкие человеческие погрешности против дисциплины быстро оборачиваются крупными срывами в поведении дельфинов. Она решительным шагом направилась к рычагу и нажала на него, чтобы сразу захлопнуть дверцу. Рычаг обломился и сбросил Ингрид во вспомогательный бассейн на глазах у сотен возликовавших зрителей.
Часто, однако, такого рода неприятности возникали по вине или из-за недосмотра персонала, когда оборудование было вовсе ни при чем. Как-то раз меня попросили взглянуть на самку дельфина в Океаническом институте, которая отказывается есть, хотя никакой причины обнаружить не удается. Я тоже попробовала ее покормить, но она отказалась есть, и рыбешки опустились на дно. Несъеденную рыбу полагается убирать из бассейна немедленно, так как она быстро портится, и дельфин, который позднее почувствует голод и съест ее, может заболеть. Обычно мы подбирали несъеденную рыбу сачком, но стояла жара, а на мне был купальный костюм, и я нырнула за ней сама. Нырнула – и сразу ослепла. В этом бассейне вода автоматически хлорировалась для того, чтобы уменьшить рост микроскопических водорослей по стенкам. Кто-то увеличил подачу хлора, и хотя запах его не чувствовался, вода была настолько им насыщена, что я не только сразу же крепко зажмурила глаза, но и не смогла их открыть, даже когда выбралась из бассейна. Я на ощупь пробралась в душевую и долго промывала глаза, испытывая глубочайшее сочувствие к бедному животному, которое несколько дней жило в растворе хлора, до того крепком, что в нем можно было бы отбеливать белье.
Еще одним источником раздражения стала форма. Одно время в Театре Океанической Науки мы все ходили в белых лабораторных халатах, чтобы создавать соответствующее впечатление. Халаты присылала прачечная. Дрессировщики, разумеется, бывают всяких размеров, но прачечная с этим не слишком считалась, и зрители порой любовались миниатюрной Дотги в огромном, доходящем ей почти до пят халате с кое-как подвернутыми рукавами, а порой и того хуже – широкоплечим Крисом с руками, обнаженными по локоть, и открытыми коленями. Когда мы перешли на собственную форму из красивых легких тканей, неприятности с размерами остались позади, но мне так и не удалось придумать форму, которая не вызывала бы по меньшей мере у пятидесяти процентов сотрудников глубочайшего отвращения и в которой они не чувствовали бы себя по-дурацки.
Нам всегда нужно было что-то сооружать или чинить – реквизит, ящики для рыбных ведер, лебедки, приставные лестницы, временные перегородки в бассейнах. Бюджет Парка оставался очень жестким, и починки чаще всего велись в стиле «прихватить проволочкой, подклеить жевательной резинкой», что было хотя бы понятно, а потому не приводило в такое уж бешенство. Но если к этому добавлялась чистая халатность, терпеть не было никакой возможности. Как-то раз я сверхсрочно заказала перегородку для длинного бассейна в дрессировочном отделе, чтобы разделить двух стено – с одним из них собирался работать приезжий ученый, а времени у него было в обрез. Два дня спустя (рекордная быстрота!) перегородку с гордостью водворили на место, но кто-то неправильно измерил глубину бассейна, и между ней и дном остался просвет в 45 сантиметров. Стено в восторге от новой забавы шмыгали под ней взад и вперед совершенно свободно и с упоением.
Так же удачно подобрались и взрослые – как по возрастной гамме, так и по авторитету. Для меня это было блаженство – никаких административных проблем и неприятностей, которые каждый день портили мне кровь в Парке, никаких оскорбленных самолюбий и свар из-за распределения обязанностей, никакого бюджета, никаких ссор и флиртов, никаких неосуществимых или противоречивых требований от начальства, а только интересная работа и горстка людей, знающих, что и как надо делать. Какое это было счастье!
Каждое утро мы отправлялись на моторке к «Имуа», стоявшему на якоре среди рыбачьей флотилии, и к Каи, который отдыхал рядом с его бортом в небольшой удобной клетке, сконструированной Кеном. «Имуа» поднимал якорь, и мы медленно выходили в спокойное летнее море (спокойное потому, что его всей своей громадой заслонял от ветра остров Оаху), буксируя у борта Каи в его клетке. Благоразумный Каи все время оставался в середине клетки, без труда плывя со скоростью «Имуа». Вскоре мы оказывались над глубинами в триста и больше метров.
Мы вели опыты сериями по 10—15 нырков, строго соблюдая все детали поведенческой цепи, которую я отработала с Каи. Сначала Боб Боллард забирался в клетку и надевал на Каи его сбрую. Затем мы открывали дверцу, и я опускала в воду рычаг. Когда Каи нажимал на рычаг, он получал звуковой сигнал «ныряй». Таким образом, если ему не терпелось начать работу, он держался у борта, выпрашивая, чтобы я опустила рычаг, а не расходовал силы на незапланированные нырки.
Когда раздавался включенный рычагом сигнал, Каи нырял к обручу, подвешенному под «Имуа», проплывал сквозь него, пересекая световой луч, поощрялся отзывным сигналом, всплывал, поощрялся рыбой и возвращался в клетку. Это возвращение в клетку перед следующим нырком помогало дополнительно контролировать его поведение. Кроме того, если бы акулы все-таки появились, мы, по нашим расчетам, могли сразу же запереть Каи в клетке, гарантируя ему безопасность.
Генри Грошински снимал всю эту процедуру под водой для статьи в «Лайф». Генри был неплохим аквалангистом, но опасался акул – особенно после того, как узнал историю Поно, которая сбежала в этих самых водах. Естественно, все мы старательно подливали масла в огонь: мы трогательно прощались с ним и возносили молитвы о его благополучном возвращении всякий раз, когда он готовился уйти под воду, и успокаивали его, сообщая, что акулы, хотя и встречаются вокруг Гавайских островов во множестве, на людей нападают сравнительно редко, а затем перечисляли все известные случаи таких нападений.
На самом же деле на протяжении этой недели мы не видели в море ни единой акулы. Если бы они появились где-нибудь поблизости, мы бы их обязательно обнаружили. Вода была сказочно прозрачной: в любом направлении взгляд проникал по меньшей мере на шестьдесят метров. Мы все по нескольку раз спускались под воду, чтобы полюбоваться этой прозрачностью – океан замыкался смутной синевой глубоко внизу и далеко по сторонам, а вверху висело днище «Имуа», такое четкое, словно оно плавало в воздухе. Жорж и Лео внимательно следили за фотографом все время, пока он оставался в воде, и вглядывались в море вокруг. Если бы они заметили акулу, гулкие удары по металлу (можно было, например, бить гаечным ключом по клетке Каи) сразу бы предупредили пловцов и они успели бы благополучно вернуться на борт.
Под вечер, когда Каи наедался до отвала, мы запирали его в клетку и возвращались в гавань. Иногда мы с Филлис стряпали обед, но чаще взрослые отправлялись в японский ресторанчик, обслуживавший главным образом рыбаков и такой крохотный, что наша небольшая компания из девяти-десяти человек занимала там половину столиков. Мы ели суп мисо, сасими, сукияки, якитори, рис в огромных мисках и литрами пили японское пиво. Тихие звездные вечера мы проводили на пляже, играли на гитаре и слушали, как Кен Норрис рассказывает про дельфинов, а Мардж и Генри – про свою работу в «Лайф»: смешные, волнующие и грустные истории.
Два вечера подряд в бухту заходило множество молоди авеовео. Эти восьмисантиметровые красные рыбки очень вкусны, а кроме того, служат отличной приманкой. С наступлением темноты Жорж пригласил всех детей на «Имуа» ловить для него авеовео. Ему нужно было запастись приманкой для ловли аквариумных рыб.
Казалось, от одного конца бухты до другого от поверхности до дна на каждые сто кубических сантиметров воды приходилось по одному авеовео. На крохотные крючки, подвешенные к коротким бамбуковым удилищам, дети ловили рыбешку с такой быстротой, с какой взрослые успевали наживлять эти крючки, и, пока у детей не начали слипаться глаза, ведра стремительно наполнялись маленькими алыми авеовео. Повсюду вокруг нас в темноте японцы и гавайцы с пристаней и палуб, попивая пиво, целыми семьями ловили при свете газовых фонарей авеовео, и смех их детей разносился над водой, мешаясь со смехом и криками наших ребят.
Жители маленьких гавайских городков удивительно вежливы. Как и прошлым летом, во время работы с Поно, люди приходили поглядеть на дельфина, но они никогда не надоедали животному или дрессировщикам – просто смотрели, улыбались, кивали нам и шли своей дорогой. Днем рыбаки болтали с Жоржем по радио, но ни одно судно ни разу не подошло к «Имуа», чтобы поглазеть на нашу работу, и никакие зеваки не нарушали покоя наших мирных дней и вечеров.
На пятый день мы отложили разнообразные сбруи, которые надевали на Каи. Я полагаю, что Говард получил все необходимые ему данные, но меня, как дрессировщика, интересовало одно: можно было уже не возиться со сбруей. Однако мы решили провести еще один эксперимент. Каи уже постоянно нырял на глубину около 45 метров, и Кен хотел выяснить, спадаются ли у него на такой глубине легкие. Люди погибают, если их легкие под воздействием давления спадаются, но у дельфинов ребра довольно гибки, и создавалось впечатление, что их легкие спадаются постоянно и без всякого вреда для них.
Кен решил, что мы могли бы это проверить, изготовив пояс, который сжимался бы, когда животное уходило в глубину, а затем, когда оно выныривало, снова растягивался бы, оставляя крючок в защелке, показывающей, до какой степени он сжимался на глубине. Мы с Кеном отправились в местную лавочку и приобрели все необходимое, а затем устроились на палубе «Имуа» и принялись сооружать научный прибор из пластмассовой линейки, двух мерных ложечек, полотна ручной пилы, широкой резинки и ваты. Работал этот прибор очень неплохо – то есть дельфин на глубине действительно уменьшался в окружности и ложечки действительно зацеплялись за зубья пилы, но, к сожалению, мы исходили из того, что дельфин станет в обхвате поуже сантиметров на десять, а он, по-видимому, сжался значительно больше. Наш замечательный прибор указывал, что сжатие имеет место, но оно настолько превосходило предел стягивания резинки, сильно растянутой перед нырком, что все сооружение просто соскальзывало, и когда Каи всплывал, оно, вместо того чтобы облегать его «талию», неизменно без всякой пользы болталось у него на хвосте.
Хотя теперь для получения данных сбруя уже не требовалась, я считала, что Каи все-таки следует носить какую-нибудь повязку. Я знала, что лошадь в узде поймать на пастбище довольно просто, но без узды она поддается ощущению свободы и может не подпустить человека к себе. А потому Каи нырял теперь в мягком нейлоновом ошейнике.
В этот, пятый день мы оставались в море до позднего часа. Каи, как и другим нашим дельфинам, во время напряженной работы требовались паузы между нырками, чтобы перевести дух. Он никогда не делал глубокого вдоха перед нырком, но когда поднимался на поверхность, то некоторое время кружил, глубоко дыша, прежде чем подчиниться отзывному сигналу и вернуться в клетку перед следующим нырком.
Вот так он кружил и дышал, как всегда, у правого борта «Имуа», а затем вдруг изменил обычное движение и описал дугу вокруг судна. Он посмотрел на обруч, на клетку, на нас, а потом повернул и поплыл к дальнему горизонту, выпрыгивая из воды, гоня перед собой летучих рыб, – дикое животное, которое внезапно решило стать свободным.
Никто особенно не расстроился. За пять дней Каи нырнул почти триста раз, послушно и точно, и, следовательно, как дрессировщик я ни в чем не могла себя упрекнуть. Каи заработал свою свободу. Мы никогда не узнаем, что побудило его уплыть. Он не проявлял ни малейших признаков страха. Подействовало ли на него приближение сумерек – быть может, стено ведут ночной образ жизни? Услышал ли он свисты родного стада? Но в чем бы ни заключалась причина, нас тревожила только мысль, как бы нейлоновый ошейник не сыграл с ним скверной шутки. Оставалось надеяться, что ошейник скоро истлеет в морской воде или какой-нибудь другой стено сдернет его – они такие умницы, что я совсем не исключаю этой возможности.
Работая с Каи, Кен и Говард узнали много интересного. Кроме того, мы убедились, что глубинное ныряние – это не то поведение, которое можно отработать за один сеанс. Всякий раз, когда мы в один прием опускали обруч больше, чем на полтора-два метра, Каи бунтовал. Нам приходилось ограничиваться на каждом этапе максимум двумя метрами. Если Каи, как мы подозревали, был способен нырнуть на глубину до 180 метров или больше, прошли бы месяцы, прежде чем он это нам наконец продемонстрировал бы. А бюджет Кена исключал такие сроки.
На следующее утро мы привезли из Парка маленькую Хоу и провели с ней в море два дня. Она не была ни такой разумной, ни такой смелой, как Каи. Например, она не плыла в буксируемой клетке, а повисала без движения, прижатая к задней стенке, так что нам пришлось возить ее к месту экспериментов и обратно на палубе «Имуа». Однако с ее помощью удалось подтвердить некоторые полученные при работе с Каи сведения относительно времени, необходимого для отдыха между нырками, и других физиологических особенностей. На второй день она простудилась и утратила желание работать, а потому мы закончили эксперимент и вернулись в Парк. Как это часто бывает в научных исследованиях, мы не получили тех результатов, на которые рассчитывали, но зато нашли ответы на другие вопросы – в том числе и такие, на которые не рассчитывали получить их, и наметили путь для будущей работы.
Научно-исследовательское управление ВМС, финансировавшее эти эксперименты, продолжало само вести исследования в том же направлении, используя для ныряния самца атлантической афалины по кличке Таффи. Его дрессировщики, как и мы, убедились, что Таффи отказывается работать, если трудности возрастают слишком быстро. Я слышала от них, что у Таффи были свои плато. Он достигал определенной глубины, а заем неделями не желал нырять глубже. Они уже решили, что 37,5 метра составляют его предел, как вдруг в один прекрасный день, ныряя к приманке на этой глубине, он проплыл мимо нее и опустился на глубину 60 метров, чтобы пообщаться с аквалангистом, работавшим на дне. Ценой величайшего терпения и настойчивости (одним из дрессировщиков там был Блэр Ирвин, помогавший нам с Каи) они в конце концов добились того, что Таффи начал регулярно уходить под воду на 300 метров – глубину весьма приличную.
Кроме того, они обучали плавать на свободе и нырять нескольких гринд и настоящих косаток – если не ошибаюсь, для того, чтобы находить и поднимать со дна ценные предметы на больших глубинах. Говорят, что эти животные, хотя они и не так послушны, как афалины, ныряли даже глубже трехсот метров.
9. Заботы и хлопоты
Работа в океанариуме далеко не исчерпывается интересными экспедициями и научными экспериментами. У нас более чем хватало и неприятных забот и хлопот.
Как куратор я больше всего мучилась из-за проблем, связанных с людьми: надо было сражаться с начальством за повышение ставок моим подчиненным или за какие-нибудь двадцать долларов на краску и доски, улавливать недовольство среди моих сотрудников до того, как оно выльется в ссору, и избавляться от склочников. Честное слово, роль склочника в человеческом обществе биологически детерминирована! Во всяком случае, стоило мне избавиться от Официальной Язвы дрессировочного отдела, как прежде всем довольный сотрудник преображался в очередную «язву». Даже самые светлые чувства создавали проблемы. Просто поразительно, как быстро может пойти ко всем чертям прекрасно налаженная работа, стоит сотруднику и сотруднице влюбиться друг в друга.
Ученые, хотя мы в первую очередь существовали ради них, также причиняли множество неприятных хлопот. Это ученые превратили инъекции антибиотиков, которые мы делали каждому только что пойманному животному, в источник ожесточенных скандалов и самых горьких минут, какие мне только довелось пережить за годы, пока я была старшим дрессировщиком Парка. Ученые протестовали против инъекций, они бесились и буквально лезли на стенку. Они твердо знали, что незачем «без всякой причины» давать антибиотики только что расставшемуся с морем и, по-видимому, совершенно здоровому животному. Но причина была – если такое животное не получало инъекции, оно погибало. Не обязательно завтра или послезавтра, но на четвертый или пятый день. Хотя вода у нас была чистой, а сотрудники – здоровыми, сопутствующих человеку микроорганизмов вполне хватало, чтобы одолеть новичка, не обладающего иммунитетом. Профилактическая инъекция антибиотиков не гарантировала отсутствия неприятностей. Однако без такой инъекции неприятности были вам гарантированы.
Всем нашим дрессировщикам раз и навсегда была дана инструкция: немедленно вводить каждому вновь поступающему животному долгодействующие антибиотики широкого спектра. Но я не могла следить за обработкой каждого нового животного. Если же я отсутствовала, а доктор Имярек решал сам встретить животное, пойманное для его исследований, он непременно закатывал истерику, увидев, что его подопечному собираются ввести антибиотики. И если такой ученый со всем апломбом своей зачастую весьма внушительной личности решительно восставал против профилактического введения антибиотиков, дрессировщики предпочитали забывать про инструкции и послушно откладывали шприц.
Я вручала печатные «памятки» новым сотрудникам Океанического института и ученым, приезжавшим туда работать. Я пробовала воевать с уступчивостью дрессировщиков. И все без толку. Более того, несколько раз на инъекцию накладывал вето какой-нибудь авторитет, который и к животному-то никакого отношения не имел, а просто пришел полюбопытствовать, но, конечно, считал себя обязанным заявить: «Стойте! Нельзя вводить антибиотики без всякой причины!»
И сколько бы раз я ни перепроверяла записи приемной процедуры, сколько бы ни школила новых дрессировщиков, в бассейны тем не менее попадали животные, не получившие инъекции. Дрессировщики находились в крайне невыгодном положении, особенно молодые: либо они сделают инъекцию и получат головомойку тут же на месте, либо не сделают, и тогда головомойку им устрою я (если узнаю об этом), а потому им оставалось только выбирать, от кого они предпочтут получить головомойку. Не раз и не два они соглашались обойтись без инъекции, а в записи указывали якобы введенную дозу, чтобы обезопасить себя от меня и от ветеринара.
Если не ошибаюсь, Ингрид Кан удалось найти какой-то выход. Возможно, тут сыграло роль и разъединение дрессировочных отделений Парка и Института. Однако до конца эта проблема так и не была решена. Из-за этого неразрешимого противоречия, из-за этой битвы, которая так никогда и не была выиграна, из-за этой научной гидры, которая, стоило отрубить ей голову, тут же отращивала новую, погибло много, очень много животных – не менее сорока за то время, пока дрессировочным отделом руководила я. Десять лет спустя уже в чужом научно-исследовательском дельфинарии я видела, как менее чем за неделю погибли пять новых животных, хотя дрессировщики умоляли и убеждали, что им необходимо ввести антибиотики сразу после поимки. Однако научный глава дельфинария (который в свое время работал у нас в Океаническом институте и, казалось, мог бы знать, чем это чревато) твердо стоял на своем: «Моим животным для профилактики никакие антибиотики вводиться не будут!» С ума сойти можно!
Животные появлялись, животные исчезали. Мы старались делать для них все, что было в наших силах. Но постоянно появлялись и никогда не исчезали бесконечные неполадки с оборудованием, причинявшие сначала мне, потом Дэвиду, а позже Ингрид такие многочисленные и такие доводящие до исступления трудности, что порой они лишали нашу работу всякой радости.
Система электронной сигнализации и радиосеть Парка под неизбежным воздействием влажного соленого воздуха непрерывно устраивали нам сюрпризы. Когда электронная аппаратура вдруг переставала подавать сигналы, это было плохо, но нас постоянно подстерегала совсем уж роковая опасность, что она включится в радиосеть Парка или наоборот. Внезапно из всех репродукторов начинали греметь подводные сигналы, а то вдруг лекция в Театре Океанической Науки на полную мощность оглашала «Камбуз», а музыка, услаждавшая посетителей «Камбуза», внезапно заглушала рассказ в Бухте Китобойца.
Билл Шевилл называет техников, обслуживающих научную аппаратуру, «термитами», потому что они работают в закрытых помещениях и всегда выглядят чересчур бледными. При очередной поломке мы вызывали кого-нибудь из них. Я прямо видеть их не могла. Меня выводило из себя, что те самые люди, которые установили аппаратуру, почему-то никак не могли наладить ее работу. Мы, дрессировщики, рвем на себе волосы из-за того, что аппаратура издает какие-нибудь новые совершенно непотребные звуки, или лихорадочно ищем способ, как все-таки более или менее нормально провести следующее представление, а тут немногословный медлительный «термит» покачивает головой, прищелкивает языком, бесцельно тычет тут и там отверткой и советует нам подождать – авось все само собой образуется! Просто хотелось завыть во весь голос! Только когда у нас появился собственный постоянный «термит» Уилбер Харви, семнадцатилетний гениальный сын одного из научных сотрудников Океанического института, звуковая система наконец прекратила свои выходки и стала более или менее надежной.
Электросеть создавала для нас еще одну крайне неприятную проблему: она «текла». В первые месяцы, когда все сотрудники работали сверх всяких норм, мне никак не удавалось добиться, чтобы кто-нибудь, от кого это зависело, обратил внимание на такую, по моему мнению, потенциально серьезную опасность. Время от времени, например после сильных дождей, весь «Эссекс» словно бы покрывался тонкой пленкой электричества. Поручни, палуба, даже канаты и веревки чуть-чуть покалывали, стоило к ним прикоснуться. Иногда наэлектризовывался микрофон. Помню, как в Театре Океанической Науки я стояла босая на мокром бетонном полу и, ведя рассказ, перебрасывала «кусающийся» микрофон из руки в руку, точно горячую картофелину. Нам даже приходилось завертывать микрофон в сухое полотенце, чтобы им вообще можно было пользоваться. Одно время у дрессировщиков всегда были наготове плоскогубцы с изолированными ручками, чтобы поворачивать выключатели, до которых просто невозможно было дотронуться.
В конце концов произошел несчастный случай. Мы спускали воду из бассейна Бухты Китобойца в день уборки, и Гэри Андерсон прыгнул в воду, чтобы послушать подводные излучатели звука и проверить, все ли они работают. В тот момент, когда он подплывал к одному из них, уровень воды понизился настолько, что излучатель (по-видимому, незаземленный) полностью обнажился. Мокрые волосы Гэри задели излучатель, и его чуть не убило током. Лани прыгнула в воду и, вспомнив приемы спасения утопающих, усвоенные на школьных уроках, отбуксировала Гэри, который был вдвое ее тяжелее, к борту, где Крис помог вытащить его из воды. Он был без сознания, но дышал. Врач осмотрел Гэри и выбранил его. Шок не причинил ему серьезного вреда, однако заставил контору расщедриться на инженера по технике безопасности, привести в порядок и заземлить нашу проводку и электроприборы, а в будущем быстрее принимать меры, когда дрессировщики жаловались на утечку тока. Со временем мы обзавелись радиомикрофонами, которые устраивали нам свои сюрпризы, но по крайней мере были безопасны. Вообще, мне кажется от серьезной беды нас уберегла только удача, нередко сопутствующая слепому невежеству.
Соленая влага и соленый бриз пробирались повсюду. Обшивка и палубные доски гнили. Цепь, поднимавшая дрессировочную площадку в Театре Океанической Науки, дважды рвалась, и дрессировщик падал в воду вместе с площадкой, рыбой в ведре и всем прочим. Это научило нас постоянно осматривать цепь, и при малейшем признаке ненадежности мы начинали жаловаться и требовать новую цепь задолго до того, как старая действительно приходила в негодность.
Металлические дверцы, реквизит и поручни разрушались иногда прямо у нас на глазах, иногда незаметно. Однажды, когда Ингрид Кан вела представление, новый помощник закрывал дверцу вспомогательного бассейна очень неторопливо, давая дельфинам массу времени на то, чтобы передумать и вернуться в демонстрационный бассейн.
– Так дверцу не закрывают! – раздраженно заявила Ингрид, зная, что мелкие человеческие погрешности против дисциплины быстро оборачиваются крупными срывами в поведении дельфинов. Она решительным шагом направилась к рычагу и нажала на него, чтобы сразу захлопнуть дверцу. Рычаг обломился и сбросил Ингрид во вспомогательный бассейн на глазах у сотен возликовавших зрителей.
Часто, однако, такого рода неприятности возникали по вине или из-за недосмотра персонала, когда оборудование было вовсе ни при чем. Как-то раз меня попросили взглянуть на самку дельфина в Океаническом институте, которая отказывается есть, хотя никакой причины обнаружить не удается. Я тоже попробовала ее покормить, но она отказалась есть, и рыбешки опустились на дно. Несъеденную рыбу полагается убирать из бассейна немедленно, так как она быстро портится, и дельфин, который позднее почувствует голод и съест ее, может заболеть. Обычно мы подбирали несъеденную рыбу сачком, но стояла жара, а на мне был купальный костюм, и я нырнула за ней сама. Нырнула – и сразу ослепла. В этом бассейне вода автоматически хлорировалась для того, чтобы уменьшить рост микроскопических водорослей по стенкам. Кто-то увеличил подачу хлора, и хотя запах его не чувствовался, вода была настолько им насыщена, что я не только сразу же крепко зажмурила глаза, но и не смогла их открыть, даже когда выбралась из бассейна. Я на ощупь пробралась в душевую и долго промывала глаза, испытывая глубочайшее сочувствие к бедному животному, которое несколько дней жило в растворе хлора, до того крепком, что в нем можно было бы отбеливать белье.
Еще одним источником раздражения стала форма. Одно время в Театре Океанической Науки мы все ходили в белых лабораторных халатах, чтобы создавать соответствующее впечатление. Халаты присылала прачечная. Дрессировщики, разумеется, бывают всяких размеров, но прачечная с этим не слишком считалась, и зрители порой любовались миниатюрной Дотги в огромном, доходящем ей почти до пят халате с кое-как подвернутыми рукавами, а порой и того хуже – широкоплечим Крисом с руками, обнаженными по локоть, и открытыми коленями. Когда мы перешли на собственную форму из красивых легких тканей, неприятности с размерами остались позади, но мне так и не удалось придумать форму, которая не вызывала бы по меньшей мере у пятидесяти процентов сотрудников глубочайшего отвращения и в которой они не чувствовали бы себя по-дурацки.
Нам всегда нужно было что-то сооружать или чинить – реквизит, ящики для рыбных ведер, лебедки, приставные лестницы, временные перегородки в бассейнах. Бюджет Парка оставался очень жестким, и починки чаще всего велись в стиле «прихватить проволочкой, подклеить жевательной резинкой», что было хотя бы понятно, а потому не приводило в такое уж бешенство. Но если к этому добавлялась чистая халатность, терпеть не было никакой возможности. Как-то раз я сверхсрочно заказала перегородку для длинного бассейна в дрессировочном отделе, чтобы разделить двух стено – с одним из них собирался работать приезжий ученый, а времени у него было в обрез. Два дня спустя (рекордная быстрота!) перегородку с гордостью водворили на место, но кто-то неправильно измерил глубину бассейна, и между ней и дном остался просвет в 45 сантиметров. Стено в восторге от новой забавы шмыгали под ней взад и вперед совершенно свободно и с упоением.