Несмотря на внутреннее сопротивление, я предположил, что все еще оставался большим ребенком, все еще не научился сдерживать раздражение. Несколькими мгновениями позже я с раскаянием вышел на террасу и обнял ее за плечи. Расстроенная Сери сначала сопротивлялась, но через некоторое время повернула голову и прижалась лбом к моему плечу. И ничего не сказала. Я слушал стрекот цикад и смотрел на мигающие огоньки в безбрежной дали моря.
Когда она успокоилась, я сказал:
– Прости меня, Сери. Я люблю тебя и ни в коем случае не хочу на тебя сердиться.
– Не говори больше об этом!
– Придется, потому что я хочу тебе кое-что объяснить. Я могу быть только тем, что сделали из меня вы с Ларин. Я не имею ни малейшего представления, кем был или откуда прибыл. Если есть что-то, что ты мне не объяснила или не дала прочитать, я сам не могу узнать об этом.
– Но почему это должно сердить тебя?
– Потому что это меня пугает. Если ты в чем-то солгала мне, я не в силах определить это и потребовать правды. Если ты что-то опустила, у меня нет никакой возможности вспомнить это «что-то».
Она выскользнула из моих рук и села напротив. Слабый свет из комнаты падал на ее лицо. Она казалась усталой.
– Вопреки всему, это правда, Питер.
– Вопреки чему?
– Мы ничего от тебя не утаивали. Мы сделали все, что в наших силах, чтобы быть с тобой искренними, но это почти невозможно.
– Почему?
– Только теперь… Я сказала тебе, что тебя сделали бессмертным. Но ты едва отреагировал на это.
– Эта рукопись на машинке? – спросил я.
– Да. Но ты же видел, что обычно Ларин работала с…
– Та рукопись, которую Ларин приносила с собой каждое утро?
– Да.
– Почему же тогда мне не позволили прочесть ее? Я написал ее до болезни, это информация о моей личности. Я должен прочитать ее!
– Ты только запутаешься. В ней нет никакого смысла, – это просто какие-то выдумки.
– Но если я написал это, то я точно разберусь.
– Питер, успокойся! – Сери раздраженно отвернулась, но уже через несколько мгновений схватила меня за руку. Ее ладони были влажными. – Рукопись сама по себе – пустяк, – сказала она. – Но она помогла нам сымпровизировать. Пока мы были вместе, еще до того, как попали на этот остров, ты кое-что рассказал мне о себе, и Общество Лотереи записало различные подробности. В рукописи есть несколько отправных точек. Из всего этого мы составили твою личность, но остались не совсем довольны.
– Я должен прочитать рукопись.
– Ларин не даст ее тебе. Во всяком случае, пока еще не даст.
– Но если ее написал я, то это моя собственность.
– Ты написал ее до лечения. – Сери посмотрела в темноту снаружи, откуда до нас доносился теплый аромат цветов. – Завтра утром я поговорю с ней.
Я сказал:
– Если мне действительно еще рано читать ее, может, ты расскажешь, о чем она?
– Это нечто вроде вымышленной автобиографии. Там говорится о тебе… о ком-то, носящем твое имя. Детство, школьные годы, отрочество, твоя семья…
– А что там вымышленного?
– Не могу сказать.
Я ненадолго задумался.
– Где я родился согласно этому тексту? В Джетре?
– Да.
– В рукописи она называется Джетрой?
Сери молчала.
– Или она названа «Лондоном»?
Сери молчала.
– Сери?!
– Ты назвал этот город «Лондон», но мы знаем, что речь идет о Джетре. Ты называл ее и по-другому.
– Как?!
– Не скажу, нельзя, – она наконец посмотрела на меня. – Откуда ты знаешь, что речь идет о Лондоне?
– Ты однажды проболталась, – я собирался рассказать ей о призрачных воспоминаниях из своего бреда, но мне почему-то показалось, что трудно будет самому говорить о своих сомнениях. – Ты знаешь, где это – Лондон?
– Конечно, нет. Ты же его выдумал!
– Какие другие названия я еще выдумал?
– Не знаю… Не могу вспомнить. Мы с Ларин пробежались по рукописи и постарались все перенести в знакомые места, но это было очень трудно.
– Тогда как много из того, чему вы меня обучили, правда?
– Максимально много. Когда ты выйдешь из клиники, то будешь как огурчик. Я хочу, чтобы ты был таким же, как и до лечения, но одним только желанием ничего не сделать. Ты – это то, чему мы с Ларин тебя научили.
– Этого-то я и боюсь, – сказал я Сери.
Я выглянул наружу. Лужайки, за ними – другие павильоны; в большей части павильонов было темно, но кое-где горел свет. Там спали мои коллеги по бессмертию, такие же огурчики. Сколько из них терзается такими же сомнениями? Понимают ли они, что их головы каким-то образом освободили от пыльных воспоминаний о прошлой жизни, и после чужие люди наполнили их новым, лучшим содержанием? Я боялся, что начну думать о том, что я продукт собственного духа и должен вести себя соответственно. Что сказала мне Ларин, прежде чем я обрел вкус? Пытались ли они с Сери так или иначе убедить меня, что я остался совершенно таким же, каким был до лечения? Как мне теперь все это узнать?
Единственным звеном, связующим меня с прошлым, была эта рукопись; я не смогу стать полноценным, пока не прочитаю собственное определение своего «я».
Луна слабо просвечивала сквозь дымку высоких облаков, сад клиники был неподвижным и одноцветным, как на черно-белом снимке. Сери и я бродили по лужайкам, по знакомым тропинкам, наслаждаясь умиротворяющей тишиной и мягким ночным воздухом, еще немного отодвигая миг возвращения в павильон.
Я сказал:
– Если я создал эту рукопись, я хочу прочитать ее. Думаю, это мое право.
– Тише! Я сделаю все возможное, чтобы ты получил ее. Хорошо?
– Да.
Мы бегло поцеловались на ходу, но между нами еще сохранялось легкое отчуждение.
После возвращения в павильон она сказала:
– Ты не можешь этого помнить, но перед все этой историей мы собирались посетить несколько островов. Ты все еще хочешь этого?
– Только ты и я?
– Да.
– А ты? Твое мнение обо мне не изменилось?
– Мне не нравятся твои короткие волосы, – сказала она и провела пальцами по моей отрастающей щетине.
Ночью, когда Сери спала возле меня, я не спал. На острове царили тишина и одиночество, с которыми я в известном смысле вырос. Картины внешнего мира, которые мне нарисовали Ларин и Сери, были картинами шума и деятельности. Корабли, движение на улицах переполненных городов. Я с любопытством слушал о городских бульварах Джетры и о теснящихся старых домишках Марисея. Я представлял себе, как устроен мир вокруг Коллажо; бесконечное Срединное море и бесчисленное множество островов. Представляя себе их, я создавал призрачные ландшафты, которые великолепно умел придумывать. Да, я мог отплыть с Коллажо в море и путешествовать с Сери с острова на остров, изучать виды, население и обычаи каждого острова, на который мы прибудем. Это был вызов моей силе воображения.
То, что я знал о внешнем мире, было подобно тому, что я знал о себе самом. С террасы павильона Сери могла показать мне соседние острова и назвать их, она приносила мне их карты и описывала их хозяйство, природу и обычаи, но пока я сам их не посетил, они оставались для меня просто далекими объектами, которые притягивали мое внимание.
Таким же был для себя и я: далеким объектом, обозначенным на карте, описанным и основательно изученным, но до сих пор так и непосещенным.
Но, прежде чем я покину остров Коллажо, я должен изучить свое «я».
Глава двадцатая
Утром пришла Ларин с приятным известием – через несколько дней я смогу покинуть клинику. Я поблагодарил ее, но обратил внимание на то, что она не достала рукопись. Если та и была у нее с собой, то оставалась в папке.
Несмотря на обеспокоенность, я продолжал работать с ней и Сери. Теперь я знал, что способность ошибаться – это добродетель, и употребил ее для своих стратегических целей. За обедом женщины вполголоса беседовали о чем-то, и мне некоторое время казалось, что Сери передает Ларин мое требование. Но потом Ларин сказала, что ей нужно в главный корпус и оставила нас в столовой.
– Не хочешь сегодня во второй половине дня сходить в бассейн? – спросила Сери. – Развеешься!
– Ты ее спрашивала?
– Я же сказала – положись на меня.
Итак, я спокойно покинул ее и отправился в бассейн. Когда я наконец вернулся в павильон, то не нашел там никого из них. Я почувствовал себя беспомощным и лишним, поэтому прошел мимо охранника у ворот и направился в город. Был теплый ранний вечер, и на улицах царило оживленное движение машин и пешеходов. Я наслаждался шумом и суетой, составляющими резкий контраст с замкнутостью моих воспоминаний. Сери говорила мне, что Коллажо – остров небольшой, не очень густо населенный, в стороне от главных морских путей, однако мне с непривычки он показался пупом земли. Если это был пример новой жизни, тогда я не мог рассчитывать познать ее всю.
Некоторое время я бродил по улицам и наконец вышел к гавани. Здесь я заметил множество лавочек и торговцев-одиночек, которые разложили на виду свои товары. Многие продавали патентованные средства. Я медленно шел по рядам и дивился увеличенным с помощью фотографии благодарственным надписям, многообещающим утверждениям и портретам удачливых покупателей, которые излечились при помощи этих снадобий от своих страданий. Обилие бутылочек, таблеток и прочих аксессуаров – чая из целебных трав, статей о лечении и о сохранении здоровья – настолько совпадало с моими мыслями, что я счел более сложные испытания ненужными. Торговля в этих лавчонках шла не слишком бойко, однако, как ни странно, ни один продавец не пытался мне что-нибудь всучить.
На другой стороне гавани стоял небольшой пароход и я предположил, что именно его прибытие и вызвало в городе такую суматоху. Пассажиры сошли на берег, разгрузка завершилась. Я подошел к пароходу как можно ближе (если не перебираться через барьер) и стал наблюдать за людьми из другого мира, пока они задерживались перед контрольным постом или занимались своим багажом. Я задумался о том, когда этот корабль отойдет и где будет его следующая остановка. На одном из островов, которые назвала Сери? Позднее, когда я пошел обратно, я заметил микроавтобус, который взял в гавани несколько человек. По надписи на его боку я понял, что он принадлежит Обществу Лотереи, и с удвоенным интересом стал рассматривать его пассажиров. Они производили впечатление испуганных и озабоченных. И молча глазели из окон на пеструю уличную жизнь. Мне захотелось поговорить с ними. Ведь они прибыли из призрачного мира, который существовал до лечения, и я рассматривал их как важное звено, связующее меня с моим прошлым. Их восприятие мира было независимым, на него не влияли извне; то, что они считали само собой разумеющимся, я утратил. Меня терзали сильные сомнения и я должен был установить, что у меня с ними общего, чему меня обучили, а чему нет. Со своей стороны я мог дать им много хороших советов.
Я уже узнал то, что им только предстояло узнать. Если бы они знали наперед, каковы будут последствия, это оказалось бы неплохим подспорьем. Я охотно посоветовал бы им в эти последние два дня использовать свою индивидуальность и оставить записи, с помощью которых они снова смогут обрести себя.
Я подошел ближе и заглянул в окно автобуса. Девушка в смахивающем на форму костюме с завлекательным вырезом сверяла имена со списком, водитель грузил багаж. Он повернул голову, взглянул на меня и демонстративно отвернулся.
Девушка заметила меня, опустила список и повернулась к окну.
– Что вы тут делаете? – крикнула она.
– Хочу помочь этим людям! Позвольте мне поговорить с ними!
Девушка снова взглянула на меня и мрачно нахмурила брови.
– Вы из клиники, не так ли? Мистер… Синклер?
Я промолчал, потому что почувствовал, что она угадала мои намерения и пытается воспрепятствовать мне. Водитель вышел из-за машины, прошел мимо меня и забрался на свое сиденье. Девушка сказала ему несколько слов, он тотчас же завел мотор и машина тронулась с места. Микроавтобус с мигалкой на крыше влился в поток уличного движения, потом свернул на узкую дорогу, ведущую на холм, к клинике.
Я пошел прочь, провел рукой по отрастающим волосам и подумал, что здесь, в городе, это выдает во мне пациента клиники. На другой стороне гавани у лавчонок толпились пассажиры с парохода.
Я добрался до тихой боковой улочки и медленно зашагал вдоль витрин магазинов. Я начал понимать, какую ошибку допустил в отношении этих людей: что бы я теперь им не сказал, они, конечно, забудут, едва начнется лечение. Их полезность для восстановления моего прошлого была заблуждением. У всех других было такое же неизменное свойство: у пешеходов на улице, у персонала клиники, у Сери.
Я бродил, пока не заболели ноги. Потом вернулся в клинику.
В павильоне меня ждала Сери. На коленях у нее лежала растрепанная пачка бумаги. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать мою рукопись.
– Ты получила ее! – воскликнул я и подсел к ней.
– Да… но только с одним условием. Ларин сказала, что ты не должен читать в одиночку. Я должна читать вместе с тобой.
– Я думал, ты позволишь мне читать одному.
– Я же сказала, это распоряжение Ларин. Она считает, что ты уже достаточно поправился, и ничего не имеет против того, чтобы ты узнал, о чем там речь.
– Я сам виноват, – сказал я. – Так начнем же.
– Сейчас?
– Я ждал этого весь день.
Сери бросила на меня гневный взгляд и швырнула карандаш на пол. Она встала и то, что беспорядочной горкой лежало у нее на коленях, соскользнуло вниз, к ее ногам.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, Питер. Ни-че-го.
– Да ладно… В чем дело?
– Боже, какой ты эгоист! Ты забываешь, что у меня тоже есть своя жизнь! Последние восемь недель я провела здесь с тобой, опекая тебя, думая о тебе, говоря с тобой, обучая тебя тому и этому, тратя на тебя свое время. По-твоему, мне больше ничего не нужно? Ты никогда не интересовался тем, что я думаю, чего мне хочется… ты просто считаешь само собой разумеющимся, что я все время здесь, всегда к твоим услугам. Иногда мне действительно хочется избавиться от всего этого, включая тебя и твою вечную жизнь!
Она порывисто отвернулась и уставилась в окно.
– Мне очень жаль, – пробормотал я, пораженный ее горячностью.
– Я скоро уеду отсюда. У меня есть план.
– Что за план?
– Хочу поездить по островам, – она все еще стояла ко мне спиной… – У меня, знаешь ли, есть собственная жизнь. Есть другие люди, с которыми я хочу быть вместе.
На это мне нечего было ответить. Я почти ничего не знал о Сери и о ее жизни и, действительно, никогда не спрашивал ее об этом. Она была права: я воспринимал ее саму и ее присутствие как нечто само собой разумеющееся, и поскольку ее упреки были более чем справедливы, крыть было нечем. В данный момент я мог сказать в свою защиту лишь одно: насколько мне было известно, я не просил ее нянчиться со мной; она была тут с первого дня, и я никогда не ставил под вопрос ее присутствие, потому что сказать об этом мне было нечего.
Я уставился на сваленные кучей страницы рукописи и спросил себя, какие тайны она скрывает?
Позднее, когда мы пошли в столовую, я предложил Сери рассказать о себе. Этот более чем правильный шаг оторвал ее от еды; окончательно потеряв терпение, она открыла мне еще несколько новых фактов.
Я начал понимать, какую огромную жертву принесла ради меня Сери; на протяжении двух месяцев она делала для меня все, отказавшись от собственной жизни, в то время как я наслаждался ее по-детски капризными нежностью и доверием, при этом ища и видя только себя.
Совершенно неожиданно – ведь я никогда не думал об этом – я испугался, что она может бросить меня.
Протрезвев и почти без единого слова я вместе с ней вернулся в павильон и смотрел, как она собирает и раскладывает по порядку страницы рукописи. Мы сидели рядышком на моей постели, и Сери перечитывала текст.
– Итак, обрати внимание, первые страницы не особенно важны. Там говорится об обстоятельствах, побудивших тебя писать. Раз или два упомянуты Лондон и несколько других мест. Когда тебя постигла неудача, тебе помог друг. Это не особенно интересно.
– Не говори ничего, я сам посмотрю, – я взял листы у нее из рук. Все было так, как она сказала: человек, который это написал, был мне чужим и, казалось, старался найти себя. Я отложил страницы. – И что дальше?
– Дальше начались затруднения, – сказала Сери, держа страницы так, чтобы я мог их видеть, и показывая карандашом: – «Я родился в 1947 году и стал вторым ребенком у Фредерика и Кэтрин Синклер».
Таких имен я никогда не слышал!
– Почему вы их не изменили? – спросил я, заметив, что оба имени подчеркнуты карандашом. Над ними Ларин или Сери написали имена, которые я считал настоящими именами моих родителей: Фрэнфорд и Котеран Синклер.
– Мы можем проверить. У Лотереи в бумагах они есть.
Я вздохнул, признавая трудности, которые создавал обеим женщинам. В каждом абзаце было много других пропусков и обобщений. Калию, мою старшую сестру, там звали «Фелисити» – насколько я знал, это слово означало то ли счастье, то ли радость, – но я никогда не предполагал, что оно может быть именем. Позже я обнаружил, что мой отец был «ранен в пустыне» – весьма распространенное выражение, – а мать работала в «телефонной службе». Это было правительственное учреждение в местечке под названием «Блехтли-парк». После «войны с Гитлером» мой отец в числе первых вернулся домой, и они с матерью сняли дом в предместье «Лондона». Здесь я и появился на свет. Большинство из этих темных мест Сери вычеркнула, а «Лондон» был превращен в Джетру, что дало мне приятное ощущение знания предмета и уверенность.
Сери пробежала со мной пару страниц, по ходу объясняя мне каждую трудность, на какую в свое время натолкнулась, и рассказывая мне, чем руководствовалась, обобщая или подчеркивая то или это. Я во всех случаях соглашался с ней – ведь она бесспорно рассуждала очень разумно.
Дальнейшее развитие событий этой прозаической и одновременно загадочной истории было таково: в первый год после моего рождения вышеупомянутая семья жила в том же предместье «Лондона», а потом переехала в северный город под названием «Манчестер». (Он тоже был превращен в Джетру). С Манчестера начинались мои первые воспоминания, и тут-то я вдруг пришел в замешательство.
– Все это я слышу впервые, – сказал я. – Как, скажи на милость, ты сумела разобраться во всем этом?
– Боюсь, мы разобрались не во всем. Нам пришлось многое пропустить. Ларин была вне себя от гнева.
– Почему? Это едва ли моя вина.
– Перед лечением она попросила тебя заполнить вопросник, но ты отказался. Ты сказал, все, что нужно, мы узнаем о тебе из рукописи.
В то время я, по-видимому, был твердо убежден в этом. В какой-то период своей жизни я создал эту непонятную рукопись и свято верил, что полностью описал в ней себя и свое окружение. Я попытался представить себе ум, который вопреки всякому здравому смыслу мог быть убежден в этом. Это мне не удалось. Однако на первой странице стояло мое имя. Когда-то, до лечения, я написал его там и знал, что сделал это.
Я почувствовал болезненное одиночество и жалость к себе. Позади, словно отделенная от меня непреодолимой стеной, осталась индивидуальность, целеустремленный разум, который я утратил. Мне нужен был этот разум, чтобы разобраться, что же я написал.
Я пролистал остальные страницы. Пропуски и обобщения Сери попадались и дальше. Что это должно было значить?
Вопросы интересовали меня больше, чем подробности. Через ответы на них я надеялся взглянуть на себя, а заодно и на мир, который утратил. Существовали ли в действительности эти вымышленные имена и места – Фелисити, Манчестер, Грейс – которые возникли в моем бреду и преследовали меня? Эти картины моего бреда оставались частью моего сознания, они глубоко коренились во мне, пусть даже и были необъяснимой составляющей моего «я». Они игнорировали все это, поворачивали меня спиной к лежащему в глубине этого пониманию.
Я, как и прежде, был жаден до знаний и полон желания учиться.
Через некоторое время я сказал Сери:
– Мы можем продолжить?
– Здесь не все ясно.
– Да, но я хочу продолжить.
Она взяла у меня из рук страницы, которые я просматривал.
– Ты уверен, что это ничего для тебя не значит?
– Пока нет.
– Ларин не сомневалась, что ты отреагируешь неправильно. – Сери чуть улыбнулась. – Когда я думала о всех тех усилиях, которые мы затратили на это, мне все это казалось немного нелепым.
Мы прочитали еще пару страниц, но Сери провела над рукописью слишком много времени и устала.
– Я буду читать дальше один, – сказал я.
– Это из-за меня. Но тебе не повредит.
Она легла на вторую кровать и закрыла глаза. Я читал дальше, с трудом продираясь через противоречия, как это однажды или много раз проделывала Сери. Иногда я просил у нее помощи, и тогда она объясняла, что об этом думает, но каждое новое толкование еще пуще разжигало мое любопытство. Она подтверждала то, что я знал о себе, но одновременно усиливала мои сомнения.
Чуть погодя Сери зевнула. Я читал дальше, держа рукопись на коленях. Вечер был теплый, и на мне не было ни рубашки, ни ботинок; читая, я ощущал ступнями приятную шероховатость камышовых циновок.
Если в рукописи была хоть какая-то правда, это была правда анекдота. Казалось, там нет никакого основного узора повествования.
Самое анекдотичное Сери в основном вычеркивала. Несколько случаев она показала мне и объяснила, что нашла их совершенно невразумительными. Я тоже, но так как я не восставал против формы повествования, то начал различать все больше и больше подробностей.
Один из самых длинных абзацев, занимающий несколько страниц текста, рассказывал о дипломатичных высказываниях некоего «дядюшки Уильяма» в моем детстве. Дядюшка рассказывал истории с бахвальством пирата, а когда он входил в дом, казалось, будто он приносит с собой соленый запах морей, картины далеких стран. Он околдовал меня, потому что позорил семью и она не одобряла его поступков, потому что курил вонючую трубку и на пальцах у него были бородавки, но он очаровал меня еще и потому, что абзац этот был написан убедительно и с юмором; получился светлый рассказ о переживаниях, которые, должно быть, оказали на меня сильное влияние. Я заметил, что дядюшка Уильям, или Вилли, как он был назван в большинстве мест рукописи, сейчас показался мне почти такой же привлекательной личностью, как и тогда, в моем детстве. Он действительно существовал, действительно жил.
Но Сери вычеркнула его. Она ничего не знала о нем, поэтому пыталась его стереть.
Что же касается меня, нескольких карандашных штрихов было недостаточно, чтобы стереть такой персонаж. Этот дядюшка Уильям был самой настоящей правдой, тем, что далеко выходило за рамки простого анекдота.
Я помнил его, я помнил себя в те дни.
Внезапно я осознал, что могу вспомнить и остальное. Не имело значения, был ли материал зачеркнут или нет, были ли одни имена заменены другими или нет. Все дело было в самом тексте, в его содержании и форме, в метафорах, которых я до сих пор не видел. Рукопись была полна воспоминаний.
Я снова прочитал ее от корки до корки. Тут я вспомнил события, которые привели меня в белую комнату в сельском домике Эдвина, и все, что было до того. Я чувствовал себя приободренным, слившимся с собственным прошлым, но потом испугался. Вспомнив себя, я обнаружил, как чудовищно заблуждался.
За выкрашенными белой краской стенами павильона в ночной тишине лежал парк клиники. Волны моего сознания распространились на город Коллажо, на весь остальной остров, на Срединное море, на все другие острова, до самой Джетры. Но где она находилась?
Я дочитал рукопись до конца, до незаконченной сцены между Грейс и мной на углу у станции «Бейкер-стрит», а потом собрал страницы и сложил по порядку аккуратной стопкой. Вытащив из-под кровати чемодан, я убрал в него рукопись. Тихо, чтобы не разбудить Сери, я собрал одежду и другие пожитки, удостоверился, что у меня есть деньги, и собрался уходить.
У двери я оглянулся. Сери спала на животе, как ребенок, щекой к подушке. Мне захотелось поцеловать ее, но нельзя было ее будить. Она станет удерживать меня, если поймет, что я хочу уйти. Две или три минуты я смотрел на нее, спрашивая себя, кто она в действительности и зная, что, как только закрою за собой дверь, никогда больше ее не увижу.
Я нажал на ручку и тихо открыл дверь; снаружи было темно, с моря дул теплый ветер. Я вернулся к кровати за чемоданом – и споткнулся обо что-то на полу возле постели Сери. Это нечто звякнуло о металлическую ножку ее кровати. Сери зашевелилась, потом снова затихла. Я нагнулся поднять то, на что чуть не наступил, и увидел, что это была маленькая бутылочка из темного стекла, шестигранная. Пробки не было, этикетка отсутствовала, но я инстинктивно понял, что в ней должно было находиться и почему Сери это купила. Я понюхал горлышко и ощутил запах камфары.
Я не ушел. Я стоял возле постели и печально смотрел на спящую девушку, которая лежала передо мной такая невинно усталая, бескорыстная и ранимая – волосы упали на лицо, губы слегка приоткрыты.
Наконец я положил бутылочку из-под эликсира на пол, на то место, где ее нашел, взял чемодан и вышел. В темноте я незаметно миновал часовых, вышел за ворота и двинулся по склону холма в город. Здесь, у гавани, я подождал, пока город проснется и откроется пароходное агентство; там я осведомился об отплывающих вскоре судах. Одно из них отошло сегодня, другое будет только через три дня. Я опасливо подумал, что мне надо покинуть остров прежде, чем Ларин или Сери найдут меня, поэтому согласился на первое же небольшое путешествие, какое мне предложили, и переехал на один из ближайших островов. Днем позже я перебрался на третий остров. Когда я убедился, что никто меня теперь не найдет – я обосновался на острове Хетика, в одном из сельских домиков на отшибе, – я взял карты и схемы, какие мне удалось достать, и начал планировать возвращение в Лондон. Я был одержим незаконченной рукописью и необъяснимой тягой к Грейс.