Не совсем понимая, как мне действовать дальше без Отто, который должен был опознать мнимого Морриса, я осторожно обошел дом – по-видимому, не особенно большой – и очутился где-то на задах, среди служб. Из-под одной двери выбивалась полоска света – узенькая, но в этом мраке яркая, как луч маяка. Я тихо подкрался к двери и тут, выведенный из терпения дождем, холодом, темнотой, долгим ожиданием и отсутствием Отто Бауэрнштерна, поступил в высшей степени беспечно и неразумно. Я толкнул дверь и вошел.
Я очутился в длинном узком помещении – бывшей конюшне, которая теперь служила складом старой мебели и всякого хлама, а в дальнем ее конце было устроено нечто вроде мастерской. Там под закрытым ставнями окном стоял верстак, а за ним сидел и работал какой-то человек. Сначала я не мог разглядеть, кто это. Запыленная лампочка, висевшая под потолком в середине конюшни, давала очень мало света, а вторая освещала только верстак. Но когда он вскочил, я увидел, что это тот самый человек со шрамом, которого я встретил у Дианы Экстон. Сейчас на нем была короткая куртка, в каких обычно ходят слуги.
– Кто здесь? – крикнул он резко.
Я сделал несколько шагов, снял шляпу и, стряхивая с нее дождевые капли, сказал:
– Мне надо поговорить с вами.
Он узнал меня, и сразу стало ясно, что я человек подозрительный; вероятно, кто-то – скорее всего Диана – что-то рассказал ему обо мне. Во всяком случае, теперь он держался совершенно не так, как вчера. Это должно было меня насторожить, но я упрямо шел навстречу опасности.
– Я – Моррис, слуга полковника Тарлингтона, – сказал он.
– Неправда, – ответил я, не думая о последствиях. – Вы – капитан Феликс Родель…
В ту же секунду Родель выстрелил – очевидно, маленький револьвер был у него в руке с самого начала. Я ощутил сильный удар в левое плечо и понял, что ранен.
Упав ничком, я ждал следующего выстрела. В плече жгло, но боль утихала. Я не видел, как вошел Отто, но услышал его крик «Родель» и снова выстрел. Я повернул голову и еще успел увидеть падающего Отто. Родель медленно двигался вперед, чтобы добить нас обоих. Но тут сзади раздался оглушительный грохот, и Родель медленно стал валиться. Упав, он сильно дернулся, потом по его телу прошла судорога – и все. Он был мертв. Отто стрелял с земли – судя по звуку, из крупнокалиберного пистолета. Должно быть, он прострелил Роделя насквозь. Но что с самим Отто?
Превозмогая головокружение и тошноту, я дотащился до него. Пуля попала в грудь, и видно было, что Отто умирает. Он не узнавал меня. Он был уже не здесь, что-то объяснял по-немецки. Вдруг он улыбнулся, как будто снова сидел среди друзей и только что начали играть Моцарта, – и через минуту его не стало.
Я чувствовал, что из раны течет кровь, в плече сильно пульсировало, но я не мог и не хотел думать о себе. Я смотрел на этих мертвых, уже холодеющих немцев, нашедших свой конец в старой конюшне, далеко от родины, в затемненной Англии. Одного, солдата и шпиона, одурманила бредовая мечта о мировом господстве. Другого, тихого близорукого химика, бросало из стороны в сторону, пока не завело в тупик. Он спас мою жизнь. Зачем?
Возле верстака был умывальник с краном. Я намочил платок, обмыл плечо, потом приложил платок к ране и потуже натянул рубашку и пиджак, чтобы платок не сваливался. Посмотрев на верстак, я увидел, что Родель сколачивал деревянный ящичек, вроде игрушечного сейфа. Это невинное хобби в субботний вечер, вероятно, создавало у него иллюзию связи с прежней, простой и счастливой жизнью. Я подумал, что Родель скорее всего зашел сюда ненадолго и, значит, оставил в доме незапертой какую-нибудь дверь. Я медленно пересек мощеный двор, держа шляпу в руке и с удовольствием подставляя голову под холодный дождь. Незапертую дверь, через которую вышел Родель, я отыскал довольно быстро.
Как я и ожидал, в доме не было ни души, и я решил подождать хозяина здесь. Прежде всего я сходил в ванную, которая оказалась у самой прихожей, умылся, пригладил волосы. Страшно хотелось выпить, но я не стал шарить в доме этого человека в поисках спиртного и, усевшись в прихожей, принялся старательно набивать трубку. Минут через десять я услышал шум подъехавшего автомобиля, встал, отпер входную дверь и вернулся на свое место.
Вошел полковник Тарлингтон, розовый, элегантный, благоухающий запахом дорогой сигары. Увидев меня, он не выразил никакого удивления. Я заметил, что он не запер за собой входную дверь.
– А-а, Нейлэнд, если не ошибаюсь? А где же мой слуга?
– Где-то здесь, – сказал я.
Полковник повел меня в библиотеку. В глубине ее была открытая дверь в комнату поменьше – очевидно, кабинет, – где стоял большой письменный стол. Полковник сходил туда и принес бутылку и бокалы. Он предложил мне снять пальто, но я отказался. Когда Родель стрелял в меня, оно было распахнуто, и потом я аккуратно застегнул его на все пуговицы, чтобы скрыть намокший от крови лацкан пиджака. Полковник держался очень просто, но невольно все время сбивался на повелительный тон, которым говорил с подчиненными, и сам это замечал. Благодаря типично английскому розовому цвету лица физиономия его на первый взгляд производила обманчивое впечатление благодушия, но теперь я уже заметил выражение холодного высокомерия в его светло-голубых глазах, напомнивших мне глаза Дианы Экстон. Это был пожилой самец той же породы.
Не без тайного сожаления я отказался от выпивки, чем очень удивил его. Вероятно, кто-то – скорее всего Диана – сообщил ему, что я человек пьющий. Но с ним пить я не желал.
– Мой слуга немного бестолков, – начал полковник, – но очень славный малый. Моррис… валлиец. Был у меня денщиком в прошлую войну.
– Ллойд Моррис. Из бывшего Кардиганского полка.
– Правильно. Я вижу, вы говорили с ним. Чудаковат, конечно, на англичанина не похож. Совсем другой тип.
– Полковник, – сказал я, отчеканивая слова, – ваш денщик Ллойд Моррис умер три года тому назад в Кардифском лазарете.
– Что вы несете, Нейлэнд? – Видно было, что он не возмущен, а только притворяется возмущенным. Я следил за выражением его глаз. Предстояла нелегкая борьба, а я чувствовал себя премерзко – у меня начиналось что-то вроде бреда, и плечо болело не на шутку. – Не спорю, что какой-то Ллойд Моррис мог умереть в Кардифском лазарете, может быть, их умерло даже с полдюжины, но этот Моррис жив и здоров. Черт возьми, мне ли не знать имя моего собственного слуги!
– Вы, конечно, знаете его имя. Его зовут Феликс Родель.
Удар был серьезный, но полковник не растерялся.
– Слушайте, Нейлэнд, вы мелете чепуху, и вид у вас неважнецкий. Если у вас ко мне дело, выкладывайте поскорее, а потом сразу идите и ложитесь в постель. Наверное, это грипп. Он может дать высокую температуру.
– Может. Но имя вашего слуги, полковник, все-таки Феликс Родель. Заслуженный член нацистской партии. Занимается в Англии шпионажем. Вы переименовали его в Морриса.
Я услышал какой-то звук; полковник, вероятно, тоже слышал, но не обратил внимания. Он вдруг начал кричать на меня, словно в приступе безумного гнева – точь-в-точь полковник Блимп[3] на всех парах, – в действительности же под этой багровеющей маской оставался хладнокровным и осторожным.
– Господи помилуй, Нейлэнд, вы совсем спятили! Явиться ко мне и нести такой вздор! Да вы понимаете, что, будь у меня свидетели, я мог был подать на вас в суд за клевету. И подал бы, честное слово! Да если бы кто-нибудь слышал…
В этот момент появился свидетель, которого ему не хватало. Раздался легкий стук в дверь, и вошла Маргарет Бауэрнштерн.
– Простите, – обратилась она к полковнику, – мне никто не открывал, а я так беспокоюсь, что решила войти без приглашения. – Она пристально посмотрела на меня и нахмурилась. – Что случилось?
Я покачал головой.
– Потом объясню.
– Где Отто? Мне вдруг стало так страшно за него, что я сама отправилась сюда. Где он?
– Сядьте, – сказал я. – И крепитесь, Маргарет.
Полковник Тарлингтон шагнул к нам.
– В чем дело? – начал он, но я перебил его.
– Вы тоже сядьте, полковник. Вот вам и свидетель, так что все в порядке. – Я повернулся к Маргарет, которая сидела на краешке стула, не сводя с меня широко раскрытых глаз. – Мне очень жаль, Маргарет… Отто умер. Его ранил Родель, тот нацист, которого он искал. Потом Отто убил Роделя и умер сам. Он спас мне жизнь.
Она побледнела и застыла.
– А с вами что?
– Ничего, обойдется. Надо кончать. Не уходите.
Она кивнула. Я обратился к полковнику, который перестал бушевать и сидел молча, холодный, бдительный, непреклонный. Нужно было атаковать его до тех пор, пока он не сдастся, а я не чувствовал в себе достаточно сил. Но я знал, что все должно быть закончено здесь и сейчас.
– Бесполезно, полковник, – начал я. – Игра проиграна. Если вы не захотите слушать сейчас, услышите скоро на суде. Родель лежит мертвый в вашей конюшне, где он устроил себе мастерскую. Джо арестован и всех выдает. Диане Экстон дали уехать в Лондон только для того, чтобы накрыть ее там вместе с сообщниками.
– Все это очень интересно, – сказал Тарлингтон. – Но при чем тут я?
– Вы же сами говорили всем, что у вас служит ваш бывший денщик Моррис, а на самом деле это был нацист Родель. Но это еще далеко не все, полковник. Возьмем хотя бы вашу приятельницу Диану Экстон…
– Если вы говорите о женщине, которая открыла здесь лавку, – перебил он, – то меня с ней недавно познакомили, и она раза два звонила мне по разным мелким делам…
– Например, по поводу места для меня на заводе Чартерса.
– Почему же нет? Но я этой женщины не знаю. Я с ней пяти минут не провел наедине, и никогда не заходил в ее лавку. Попробуйте доказать обратное!
– Вам незачем было ходить к ней в лавку, – сказал я. – Когда у нее бывали сообщения для вас, она их помещала в витрине. Все было отлично продумано, и команда подобралась что надо. Во-первых, вы, местное светило, член правления Электрической компании; затем Родель, главный организатор заговора, втянувший всех вас еще в Америке; здесь он удобно устроился под видом вашего слуги. Затем Диана с ее «Магазином подарков» – ну кому пришло бы в голову подозревать хозяйку такого магазина? И наконец Джо, душа всякого общества, собравшегося в баре «Трефовой дамы», где выпивка быстро развязывала языки молодых летчиков и армейцев. А что касается передачи новых инструкций, то способов хватало. На этой неделе, например, акробатка Фифин превратила сцену «Ипподрома» в почтовое отделение. Вы скажете, что в глаза не видели этой женщины. Я знаю. В этом и не было надобности. Зато Родель, который слишком осмелел и стал неосторожен, не мог отказать себе в удовольствии выпить со старой приятельницей.
– Я слушаю вас очень внимательно, Нейлэнд, – сухо сказал полковник. – Но просто не понимаю, какое я ко всей этой чепухе имею отношение.
– Потом сегодня утром я вас ловко поймал, полковник, – продолжал я насмешливо. – Помните, я сказал, что, по моим сведениям, Скорсон из министерства снабжения, беседуя с вами по телефону в среду вечером, рекомендовал вам меня? А вы подтвердили и добавили, что это повлияло на ваше решение. Но…
Я сделал умышленную паузу, и он попался на удочку.
– Подумаешь – «поймал»! – сказал он пренебрежительно. – Вы были так довольны тем, что Скорсон будто бы рекомендовал вас, что я не стал этого отрицать. Самая обыкновенная вежливость. Что тут такого?
– Этого достаточно, чтобы вас повесить, Тарлингтон, – сказал я, отбросив насмешливый тон, который уже сослужил мне службу. – А если я скажу вам, что Скорсон действительно рекомендовал меня в среду, – что тогда? Совершенно очевидно, что это не вы говорили с ним по телефону, и вот почему. В тот вечер к вам пришел Олни, сотрудник особого отдела, посланный на завод Белтон-Смита под видом мастера. Пришел он будто бы по поводу вашего выступления на митинге в заводской столовой, а на самом деле потому, что он начал подозревать вас. Он узнал что-то о Роделе… в его записной книжке несколько раз упомянут человек со шрамом… но не знал, что Родель живет у вас в доме. Не доверяя Олни, вы постарались, чтобы он не встретился с Роделем. Они не знали друг друга в лицо. Как только Олни ушел, вы решили, что ему слишком многое известно и что его надо убить. Но Родель тут не годился – ведь он никогда не видел Олни. Оставалось вам самому догнать Олни и сделать это. А между тем без четверти девять вы ждали звонка Скорсона. И вот вы поручили Роделю поговорить по телефону – на таком расстоянии самое грубое подражание сойдет за вас голос. Это давало вам не только возможность уйти из дому, но и надежное алиби… Но вы допустили несколько промахов, полковник. Вам не удалось убедить полицию, что Олни сбили именно в той части города, где вы оставили труп. А главное, когда вы его втаскивали в машину неподалеку от «Трефовой дамы», вы не знали, что в последнюю минуту бедный Олни выбросил из кармана свою записную книжку. Полиция нашла ее, и я внимательно просмотрел все его заметки. Олни был очень умный и опытный работник. Нетрудно догадаться, – сказал я, глядя в глаза Тарлингтону, ибо это был мой главный трюк, – что вам в них отведено видное место.
Полковник усиленно размышлял, но не говорил ни слова. Из раны у меня снова потекла кровь, голова кружилась, в ушах гудело. Но нельзя было дать ему опомниться.
– Что касается зажигалки, которую вы нашли у Олни в кармане, – продолжал я, – то первая ваша догадка была правильна. Это не простая зажигалка, такой вы не купите нигде. – Я показал ему мою. – Каждый сотрудник контрразведки, в каком бы отделе он ни работал, получает такую зажигалку и выучивает условные вопросы и ответы. Я знал, что у Олни есть такая зажигалка, потому что в среду днем мы по ним опознали друг друга. Инстинкт вам подсказывал, что она была у Олни неспроста: такой зажигалки у заводского мастера не увидишь. Позже, в тот же вечер, вы встретились с Джо; к тому времени вы уже рассмотрели ее и решили, что это просто красивая безделушка. Держать ее у себя вам не хотелось, поскольку она принадлежала Олни, и вы подарили ее Джо. А Джо, – добавил я сурово, – арестован сейчас по обвинению в убийстве. Он сознался во всем. Он выдал всех.
У меня вдруг потемнело в глазах. Я слышал крик Маргарет. Потом увидел, что она склонилась надо мной.
– Нет-нет, не мешайте мне еще минуты две, – сказал я ей, собрав последние силы. – Родель ранил меня в плечо, и сейчас кровь опять потекла, но я доведу это до конца. Сядьте, Маргарет! Ну, пожалуйста!
Она не села, а осталась стоять возле меня. Я посмотрел на полковника, который сидел, как окаменелый.
– Я не пришел бы сюда в таком состоянии, чтобы сказать вам все это, если бы дело не было раскрыто и все главные улики не были в руках полиции. Я пришел потому, что люблю сам заканчивать свою работу. Своего рода тщеславие, если хотите. Такой уж у меня недостаток. А ваш недостаток, Тарлингтон, это – спесь. Вы всегда помните, что вы – привилегированная особа, ничего общего не имеющая с чернью, и вы хотите какой угодно ценой сохранить свои привилегии. Вы ненавидите демократию и все, что с ней связано. Ваше упрямство, дерзкое высокомерие, любовь к власти и самомнение мешают вам примириться с нею. Когда Гесс прилетел в Англию, он рассчитывал именно на таких, как вы. На то, что вы настроены прогермански, антипатриотичны в обычном смысле слова. Прошлая война, по-вашему, велась исключительно в национальных интересах, и, вероятно, тогда вы честно воевали. Но эта война, совсем другая, вам не по душе. Я слышал на днях вашу речь. Вы, как и все вам подобные, уговаривали народ знать свое место, воевать, и трудиться, и страдать, чтобы поддержать то, во что он больше не верит. И каждое ваше слово – еще одна пушка или бич в руках Гитлера и его шайки. Но вы несколько умнее и бессовестнее большинства себе подобных, и вы поняли: чтобы сохранить все, что вы хотите сохранить, нужно, чтобы народ не выиграл эту войну, а фашизм не проиграл ее. И нацисты убедили вас, что только их победа даст вам ту Англию, о какой вы всегда мечтали, то есть вы с кучкой избранных подниметесь на вершину, а простой народ навеки останется в прежнем положении. И вы пошли по извечной кривой дорожке… покатились по наклонной плоскости… болезненное честолюбие, спесь… ложь… предательство… убийства… и вы проиграли, Тарлингтон… проиграли… и если вы не хотите… остаться в памяти всех… английским квислингом… то у вас один выход… только один…
Я не мог больше выговорить ни слова: вся комната содрогалась и пульсировала, как мое плечо; ослепительные вспышки света сменялись черным мраком… Но, к счастью, мне уже не надо было ничего говорить. Без удивления, словно во сне, я увидел, что дверь отворилась и проем заполнила массивная фигура инспектора Хэмпа. Я сознавал даже в ту минуту, что его приход окончательно решит дело.
– Хорошо, инспектор, – услышал я голос полковника. – Погодите минутку. – И он вышел в соседнюю комнату.
Прежде, чем кто-либо из нас успел шевельнуться, раздался выстрел.
Говорят, что я сказал: «Что же, другого выхода у него не было». Но я этого не помню. Я потерял сознание.
Я очутился в длинном узком помещении – бывшей конюшне, которая теперь служила складом старой мебели и всякого хлама, а в дальнем ее конце было устроено нечто вроде мастерской. Там под закрытым ставнями окном стоял верстак, а за ним сидел и работал какой-то человек. Сначала я не мог разглядеть, кто это. Запыленная лампочка, висевшая под потолком в середине конюшни, давала очень мало света, а вторая освещала только верстак. Но когда он вскочил, я увидел, что это тот самый человек со шрамом, которого я встретил у Дианы Экстон. Сейчас на нем была короткая куртка, в каких обычно ходят слуги.
– Кто здесь? – крикнул он резко.
Я сделал несколько шагов, снял шляпу и, стряхивая с нее дождевые капли, сказал:
– Мне надо поговорить с вами.
Он узнал меня, и сразу стало ясно, что я человек подозрительный; вероятно, кто-то – скорее всего Диана – что-то рассказал ему обо мне. Во всяком случае, теперь он держался совершенно не так, как вчера. Это должно было меня насторожить, но я упрямо шел навстречу опасности.
– Я – Моррис, слуга полковника Тарлингтона, – сказал он.
– Неправда, – ответил я, не думая о последствиях. – Вы – капитан Феликс Родель…
В ту же секунду Родель выстрелил – очевидно, маленький револьвер был у него в руке с самого начала. Я ощутил сильный удар в левое плечо и понял, что ранен.
Упав ничком, я ждал следующего выстрела. В плече жгло, но боль утихала. Я не видел, как вошел Отто, но услышал его крик «Родель» и снова выстрел. Я повернул голову и еще успел увидеть падающего Отто. Родель медленно двигался вперед, чтобы добить нас обоих. Но тут сзади раздался оглушительный грохот, и Родель медленно стал валиться. Упав, он сильно дернулся, потом по его телу прошла судорога – и все. Он был мертв. Отто стрелял с земли – судя по звуку, из крупнокалиберного пистолета. Должно быть, он прострелил Роделя насквозь. Но что с самим Отто?
Превозмогая головокружение и тошноту, я дотащился до него. Пуля попала в грудь, и видно было, что Отто умирает. Он не узнавал меня. Он был уже не здесь, что-то объяснял по-немецки. Вдруг он улыбнулся, как будто снова сидел среди друзей и только что начали играть Моцарта, – и через минуту его не стало.
Я чувствовал, что из раны течет кровь, в плече сильно пульсировало, но я не мог и не хотел думать о себе. Я смотрел на этих мертвых, уже холодеющих немцев, нашедших свой конец в старой конюшне, далеко от родины, в затемненной Англии. Одного, солдата и шпиона, одурманила бредовая мечта о мировом господстве. Другого, тихого близорукого химика, бросало из стороны в сторону, пока не завело в тупик. Он спас мою жизнь. Зачем?
Возле верстака был умывальник с краном. Я намочил платок, обмыл плечо, потом приложил платок к ране и потуже натянул рубашку и пиджак, чтобы платок не сваливался. Посмотрев на верстак, я увидел, что Родель сколачивал деревянный ящичек, вроде игрушечного сейфа. Это невинное хобби в субботний вечер, вероятно, создавало у него иллюзию связи с прежней, простой и счастливой жизнью. Я подумал, что Родель скорее всего зашел сюда ненадолго и, значит, оставил в доме незапертой какую-нибудь дверь. Я медленно пересек мощеный двор, держа шляпу в руке и с удовольствием подставляя голову под холодный дождь. Незапертую дверь, через которую вышел Родель, я отыскал довольно быстро.
Как я и ожидал, в доме не было ни души, и я решил подождать хозяина здесь. Прежде всего я сходил в ванную, которая оказалась у самой прихожей, умылся, пригладил волосы. Страшно хотелось выпить, но я не стал шарить в доме этого человека в поисках спиртного и, усевшись в прихожей, принялся старательно набивать трубку. Минут через десять я услышал шум подъехавшего автомобиля, встал, отпер входную дверь и вернулся на свое место.
Вошел полковник Тарлингтон, розовый, элегантный, благоухающий запахом дорогой сигары. Увидев меня, он не выразил никакого удивления. Я заметил, что он не запер за собой входную дверь.
– А-а, Нейлэнд, если не ошибаюсь? А где же мой слуга?
– Где-то здесь, – сказал я.
Полковник повел меня в библиотеку. В глубине ее была открытая дверь в комнату поменьше – очевидно, кабинет, – где стоял большой письменный стол. Полковник сходил туда и принес бутылку и бокалы. Он предложил мне снять пальто, но я отказался. Когда Родель стрелял в меня, оно было распахнуто, и потом я аккуратно застегнул его на все пуговицы, чтобы скрыть намокший от крови лацкан пиджака. Полковник держался очень просто, но невольно все время сбивался на повелительный тон, которым говорил с подчиненными, и сам это замечал. Благодаря типично английскому розовому цвету лица физиономия его на первый взгляд производила обманчивое впечатление благодушия, но теперь я уже заметил выражение холодного высокомерия в его светло-голубых глазах, напомнивших мне глаза Дианы Экстон. Это был пожилой самец той же породы.
Не без тайного сожаления я отказался от выпивки, чем очень удивил его. Вероятно, кто-то – скорее всего Диана – сообщил ему, что я человек пьющий. Но с ним пить я не желал.
– Мой слуга немного бестолков, – начал полковник, – но очень славный малый. Моррис… валлиец. Был у меня денщиком в прошлую войну.
– Ллойд Моррис. Из бывшего Кардиганского полка.
– Правильно. Я вижу, вы говорили с ним. Чудаковат, конечно, на англичанина не похож. Совсем другой тип.
– Полковник, – сказал я, отчеканивая слова, – ваш денщик Ллойд Моррис умер три года тому назад в Кардифском лазарете.
– Что вы несете, Нейлэнд? – Видно было, что он не возмущен, а только притворяется возмущенным. Я следил за выражением его глаз. Предстояла нелегкая борьба, а я чувствовал себя премерзко – у меня начиналось что-то вроде бреда, и плечо болело не на шутку. – Не спорю, что какой-то Ллойд Моррис мог умереть в Кардифском лазарете, может быть, их умерло даже с полдюжины, но этот Моррис жив и здоров. Черт возьми, мне ли не знать имя моего собственного слуги!
– Вы, конечно, знаете его имя. Его зовут Феликс Родель.
Удар был серьезный, но полковник не растерялся.
– Слушайте, Нейлэнд, вы мелете чепуху, и вид у вас неважнецкий. Если у вас ко мне дело, выкладывайте поскорее, а потом сразу идите и ложитесь в постель. Наверное, это грипп. Он может дать высокую температуру.
– Может. Но имя вашего слуги, полковник, все-таки Феликс Родель. Заслуженный член нацистской партии. Занимается в Англии шпионажем. Вы переименовали его в Морриса.
Я услышал какой-то звук; полковник, вероятно, тоже слышал, но не обратил внимания. Он вдруг начал кричать на меня, словно в приступе безумного гнева – точь-в-точь полковник Блимп[3] на всех парах, – в действительности же под этой багровеющей маской оставался хладнокровным и осторожным.
– Господи помилуй, Нейлэнд, вы совсем спятили! Явиться ко мне и нести такой вздор! Да вы понимаете, что, будь у меня свидетели, я мог был подать на вас в суд за клевету. И подал бы, честное слово! Да если бы кто-нибудь слышал…
В этот момент появился свидетель, которого ему не хватало. Раздался легкий стук в дверь, и вошла Маргарет Бауэрнштерн.
– Простите, – обратилась она к полковнику, – мне никто не открывал, а я так беспокоюсь, что решила войти без приглашения. – Она пристально посмотрела на меня и нахмурилась. – Что случилось?
Я покачал головой.
– Потом объясню.
– Где Отто? Мне вдруг стало так страшно за него, что я сама отправилась сюда. Где он?
– Сядьте, – сказал я. – И крепитесь, Маргарет.
Полковник Тарлингтон шагнул к нам.
– В чем дело? – начал он, но я перебил его.
– Вы тоже сядьте, полковник. Вот вам и свидетель, так что все в порядке. – Я повернулся к Маргарет, которая сидела на краешке стула, не сводя с меня широко раскрытых глаз. – Мне очень жаль, Маргарет… Отто умер. Его ранил Родель, тот нацист, которого он искал. Потом Отто убил Роделя и умер сам. Он спас мне жизнь.
Она побледнела и застыла.
– А с вами что?
– Ничего, обойдется. Надо кончать. Не уходите.
Она кивнула. Я обратился к полковнику, который перестал бушевать и сидел молча, холодный, бдительный, непреклонный. Нужно было атаковать его до тех пор, пока он не сдастся, а я не чувствовал в себе достаточно сил. Но я знал, что все должно быть закончено здесь и сейчас.
– Бесполезно, полковник, – начал я. – Игра проиграна. Если вы не захотите слушать сейчас, услышите скоро на суде. Родель лежит мертвый в вашей конюшне, где он устроил себе мастерскую. Джо арестован и всех выдает. Диане Экстон дали уехать в Лондон только для того, чтобы накрыть ее там вместе с сообщниками.
– Все это очень интересно, – сказал Тарлингтон. – Но при чем тут я?
– Вы же сами говорили всем, что у вас служит ваш бывший денщик Моррис, а на самом деле это был нацист Родель. Но это еще далеко не все, полковник. Возьмем хотя бы вашу приятельницу Диану Экстон…
– Если вы говорите о женщине, которая открыла здесь лавку, – перебил он, – то меня с ней недавно познакомили, и она раза два звонила мне по разным мелким делам…
– Например, по поводу места для меня на заводе Чартерса.
– Почему же нет? Но я этой женщины не знаю. Я с ней пяти минут не провел наедине, и никогда не заходил в ее лавку. Попробуйте доказать обратное!
– Вам незачем было ходить к ней в лавку, – сказал я. – Когда у нее бывали сообщения для вас, она их помещала в витрине. Все было отлично продумано, и команда подобралась что надо. Во-первых, вы, местное светило, член правления Электрической компании; затем Родель, главный организатор заговора, втянувший всех вас еще в Америке; здесь он удобно устроился под видом вашего слуги. Затем Диана с ее «Магазином подарков» – ну кому пришло бы в голову подозревать хозяйку такого магазина? И наконец Джо, душа всякого общества, собравшегося в баре «Трефовой дамы», где выпивка быстро развязывала языки молодых летчиков и армейцев. А что касается передачи новых инструкций, то способов хватало. На этой неделе, например, акробатка Фифин превратила сцену «Ипподрома» в почтовое отделение. Вы скажете, что в глаза не видели этой женщины. Я знаю. В этом и не было надобности. Зато Родель, который слишком осмелел и стал неосторожен, не мог отказать себе в удовольствии выпить со старой приятельницей.
– Я слушаю вас очень внимательно, Нейлэнд, – сухо сказал полковник. – Но просто не понимаю, какое я ко всей этой чепухе имею отношение.
– Потом сегодня утром я вас ловко поймал, полковник, – продолжал я насмешливо. – Помните, я сказал, что, по моим сведениям, Скорсон из министерства снабжения, беседуя с вами по телефону в среду вечером, рекомендовал вам меня? А вы подтвердили и добавили, что это повлияло на ваше решение. Но…
Я сделал умышленную паузу, и он попался на удочку.
– Подумаешь – «поймал»! – сказал он пренебрежительно. – Вы были так довольны тем, что Скорсон будто бы рекомендовал вас, что я не стал этого отрицать. Самая обыкновенная вежливость. Что тут такого?
– Этого достаточно, чтобы вас повесить, Тарлингтон, – сказал я, отбросив насмешливый тон, который уже сослужил мне службу. – А если я скажу вам, что Скорсон действительно рекомендовал меня в среду, – что тогда? Совершенно очевидно, что это не вы говорили с ним по телефону, и вот почему. В тот вечер к вам пришел Олни, сотрудник особого отдела, посланный на завод Белтон-Смита под видом мастера. Пришел он будто бы по поводу вашего выступления на митинге в заводской столовой, а на самом деле потому, что он начал подозревать вас. Он узнал что-то о Роделе… в его записной книжке несколько раз упомянут человек со шрамом… но не знал, что Родель живет у вас в доме. Не доверяя Олни, вы постарались, чтобы он не встретился с Роделем. Они не знали друг друга в лицо. Как только Олни ушел, вы решили, что ему слишком многое известно и что его надо убить. Но Родель тут не годился – ведь он никогда не видел Олни. Оставалось вам самому догнать Олни и сделать это. А между тем без четверти девять вы ждали звонка Скорсона. И вот вы поручили Роделю поговорить по телефону – на таком расстоянии самое грубое подражание сойдет за вас голос. Это давало вам не только возможность уйти из дому, но и надежное алиби… Но вы допустили несколько промахов, полковник. Вам не удалось убедить полицию, что Олни сбили именно в той части города, где вы оставили труп. А главное, когда вы его втаскивали в машину неподалеку от «Трефовой дамы», вы не знали, что в последнюю минуту бедный Олни выбросил из кармана свою записную книжку. Полиция нашла ее, и я внимательно просмотрел все его заметки. Олни был очень умный и опытный работник. Нетрудно догадаться, – сказал я, глядя в глаза Тарлингтону, ибо это был мой главный трюк, – что вам в них отведено видное место.
Полковник усиленно размышлял, но не говорил ни слова. Из раны у меня снова потекла кровь, голова кружилась, в ушах гудело. Но нельзя было дать ему опомниться.
– Что касается зажигалки, которую вы нашли у Олни в кармане, – продолжал я, – то первая ваша догадка была правильна. Это не простая зажигалка, такой вы не купите нигде. – Я показал ему мою. – Каждый сотрудник контрразведки, в каком бы отделе он ни работал, получает такую зажигалку и выучивает условные вопросы и ответы. Я знал, что у Олни есть такая зажигалка, потому что в среду днем мы по ним опознали друг друга. Инстинкт вам подсказывал, что она была у Олни неспроста: такой зажигалки у заводского мастера не увидишь. Позже, в тот же вечер, вы встретились с Джо; к тому времени вы уже рассмотрели ее и решили, что это просто красивая безделушка. Держать ее у себя вам не хотелось, поскольку она принадлежала Олни, и вы подарили ее Джо. А Джо, – добавил я сурово, – арестован сейчас по обвинению в убийстве. Он сознался во всем. Он выдал всех.
У меня вдруг потемнело в глазах. Я слышал крик Маргарет. Потом увидел, что она склонилась надо мной.
– Нет-нет, не мешайте мне еще минуты две, – сказал я ей, собрав последние силы. – Родель ранил меня в плечо, и сейчас кровь опять потекла, но я доведу это до конца. Сядьте, Маргарет! Ну, пожалуйста!
Она не села, а осталась стоять возле меня. Я посмотрел на полковника, который сидел, как окаменелый.
– Я не пришел бы сюда в таком состоянии, чтобы сказать вам все это, если бы дело не было раскрыто и все главные улики не были в руках полиции. Я пришел потому, что люблю сам заканчивать свою работу. Своего рода тщеславие, если хотите. Такой уж у меня недостаток. А ваш недостаток, Тарлингтон, это – спесь. Вы всегда помните, что вы – привилегированная особа, ничего общего не имеющая с чернью, и вы хотите какой угодно ценой сохранить свои привилегии. Вы ненавидите демократию и все, что с ней связано. Ваше упрямство, дерзкое высокомерие, любовь к власти и самомнение мешают вам примириться с нею. Когда Гесс прилетел в Англию, он рассчитывал именно на таких, как вы. На то, что вы настроены прогермански, антипатриотичны в обычном смысле слова. Прошлая война, по-вашему, велась исключительно в национальных интересах, и, вероятно, тогда вы честно воевали. Но эта война, совсем другая, вам не по душе. Я слышал на днях вашу речь. Вы, как и все вам подобные, уговаривали народ знать свое место, воевать, и трудиться, и страдать, чтобы поддержать то, во что он больше не верит. И каждое ваше слово – еще одна пушка или бич в руках Гитлера и его шайки. Но вы несколько умнее и бессовестнее большинства себе подобных, и вы поняли: чтобы сохранить все, что вы хотите сохранить, нужно, чтобы народ не выиграл эту войну, а фашизм не проиграл ее. И нацисты убедили вас, что только их победа даст вам ту Англию, о какой вы всегда мечтали, то есть вы с кучкой избранных подниметесь на вершину, а простой народ навеки останется в прежнем положении. И вы пошли по извечной кривой дорожке… покатились по наклонной плоскости… болезненное честолюбие, спесь… ложь… предательство… убийства… и вы проиграли, Тарлингтон… проиграли… и если вы не хотите… остаться в памяти всех… английским квислингом… то у вас один выход… только один…
Я не мог больше выговорить ни слова: вся комната содрогалась и пульсировала, как мое плечо; ослепительные вспышки света сменялись черным мраком… Но, к счастью, мне уже не надо было ничего говорить. Без удивления, словно во сне, я увидел, что дверь отворилась и проем заполнила массивная фигура инспектора Хэмпа. Я сознавал даже в ту минуту, что его приход окончательно решит дело.
– Хорошо, инспектор, – услышал я голос полковника. – Погодите минутку. – И он вышел в соседнюю комнату.
Прежде, чем кто-либо из нас успел шевельнуться, раздался выстрел.
Говорят, что я сказал: «Что же, другого выхода у него не было». Но я этого не помню. Я потерял сознание.
10
Следующие три дня я провел в доме Маргарет, постоянно переходя от вспышек температуры к вспышкам раздражения. Когда падала температура, усиливалось раздражение. Происходило это отчасти из-за того, что я не желал лежать в постели. Но виновата тут была и приставленная ко мне сиделка. Эта ширококостая, рыжеволосая особа со множеством зубов и веснушек обращалась со мной, как с балованным ребенком лет десяти. Она безжалостно читала мне вслух веселые детские сказки. Она пыталась запретить мне курение, но в этой битве я победил. Зато она при содействии Маргарет не допускала ко мне никого из посетителей, приходивших повидать меня и занять взрослым разговором.
И еще одно злило меня: Маргарет была теперь только врачом, а я только больным. Со стороны можно было подумать, что мы с нею вообще незнакомы. По временам, когда температура поднималась, мне начинало казаться, что все случившееся в Грэтли – сон, что я никогда раньше не видел эту женщину-врача со строгим лицом и блестящими глазами, что меня упрятали в какую-то лечебницу и я просто брежу. А когда температура падала, я, конечно, рвал и метал, и тогда это рыжее чудовище уговаривало меня «не капризничать».
Но вот на четвертый день, в среду, сиделка объявила мне, что уходит. Она полагала, что я еще нуждаюсь в ее услугах, но ее ждал другой, более тяжелый больной. В середине дня я весьма учтиво с нею простился. Маргарет, как всегда в это время, ездила по больным. Лучше бы она вернулась, подумал я; но до чего спокойно без сиделки! Я мирно задремал. Когда я проснулся, в комнате уже горел свет, шторы были опущены, а за столом пили чай инспектор и Периго, настоящая комическая пара – один огромный, тяжеловесный, неторопливый, другой щуплый, живой, эксцентричный. Я им очень обрадовался.
– А ведь мы каждый день приходили сюда, Нейлэнд, – сказал инспектор. – Но нас к вам не пускали.
– Знаю, – проворчал я. – Идиотство! Это все сиделка.
– Нет, нас не пускала доктор Бауэрнштерн, – возразил Хэмп. – Нельзя – и до свидания. Правда, Периго?
– Да, она была тверда и непреклонна, – подтвердил Периго. – Раз налетела на меня, как фурия. Дама с характером…
– Сам убедился, – проворчал я. – Ходит тут взад-вперед с каменным лицом. И молчит. Впрочем, если бы она затеяла разговор, я бы не знал, что сказать. Ну, рассказывайте поскорее, какие новости на свете?
– Звонил вашему начальнику Оствику, – ухмыльнулся Периго, – и сказал, что вам надоело ловить шпионов. Он, естественно, ответил, что они не могут отпустить такого ценного работника.
– А ведь он прав, – заметил инспектор. – Взять хотя бы это дело. И самое забавное… хотя забавного тут, честно говоря, мало… что будь вы обучены нашему полицейскому ремеслу, у вас бы ни черта не вышло: улики-то были плохонькие. Что, разве не так?
– Плохонькие? Да, в сущности, прямых улик вообще не было. То есть таких, как вам надо. Зато было множество улик психологических. И это привело нас к цели. Остальное – удача и решительность. А что же вы ответили Оствику, Периго?
– Повторил слово в слово то, что вы сказали мне. Тогда он обещал, что вам дадут длительный отпуск, чтобы вы могли отдохнуть…
– Отдохнуть! Кто это может отдыхать, когда такое творится! Да и куда уедешь?
– Вы могли бы поехать следом за миссис Джесмонд, – сказал Периго. – Я слышал, что она собирается в путь.
– Я этой женщиной не очарован, как вы, Периго. И даже видеть ее больше не желаю… хотя с удовольствием посмотрел бы, как она за стойкой разливает какао рабочим ночной смены. А Оствику передайте, что я не намерен отдыхать. Я хочу работать, но по своей специальности. А может он помешать моему назначению в инженерные войска?
– Может и непременно помешает, – сказал Периго. – Кстати, не староваты ли вы для фронта, Нейлэнд?
– Староват! – завопил я, уничтожив его взглядом. – О, господи! Если меня держат в постели, это еще не значит… Завтра же встану, вот увидите… Староват! Да как вы…
Тут вошла Маргарет, на сей раз без «докторской» мины. Это не для меня, а для гостей, подумал я; и все равно приятно было снова увидеть ее такой.
– Не надо так кричать, – сказала она мне, но не как врач, а просто по-человечески.
– Он сегодня очень сердитый, – доложил Периго, выставляя напоказ всю свою коллекцию фарфора. – И говорит, что вы ходите тут взад и вперед с каменным лицом.
– На данной стадии болезни это обычное явление, – сказал инспектор, неожиданно выступая в роли медицинского авторитета.
Маргарет, посмеиваясь, кивнула.
– Мы всегда к этому готовы.
– Перестаньте говорить обо мне как о слабоумном, – вспылил я. – Если я раздражен, это объясняется вовсе не физическим состоянием. Я прекрасно себя чувствую. И завтра встану.
– Нет, не встанете, – отрезала Маргарет.
– Встану, вот увидите. Разумеется, я очень благодарен за уход и заботу и надеюсь, что я не слишком вас замучил. Но повторяю: если я раздражен…
– Почему «если».
– Ну да, я раздражен. Но это из-за того, что… это из-за старого паука Оствика, из-за ловли шпионов, из-за этой проклятой дыры Грэтли, из-за того, что мы воюем как последние кретины и обманываем людей, которые на нас надеются. Это из-за того, что… из-за того, что мне нужно заняться делом!…
– Вам нужно хорошенько отдохнуть, – снова отрезала Маргарет.
Периго встал, поглядывая на нас слишком уж лукаво, и сказал:
– Кое-чем я могу вам в этом деле помочь, Нейлэнд. После разговора с Оствиком я уже нажал на некоторые пружины.
– Спасибо. Приходите завтра, хорошо? Вы мне расскажете все о Диане, Фифин и остальных.
Инспектор положил мне на плечо руку, которая весила больше, чем недельный мясной паек целой семьи.
– Дружище, – начал он вдруг ни с того ни с сего, – слушайтесь доктора! Конечно, у вас своя голова на плечах… вы тут такие узлы развязали, с которыми мне бы и до рождества не справиться… но здравого смысла у нее гораздо больше… Между прочим, если вам чего-нибудь хочется, так скажите, мы принесем.
Мне хотелось тысячи вещей, но принести их они вряд ли могли. Маргарет ушла вместе с ними; времени до ее возвращения было много, и я собрался спокойно поразмыслить о своих делах. Но вместо того, чтобы логически разобраться во всем, я стал грезить о прекрасной, далекой, неведомой стране, где дышится легко, где ярко светит солнце. Я усердно работал там, строил, создавал то, что облегчает жизнь тысячам простых людей делает ее полнее и счастливее. И со мной была Маргарет, тоже занятая своим делом все дни напролет, а вечерами мы отдыхали в тишине и прохладе и разговаривали. Очнувшись от грез, я увидел, что она сидит у моего изголовья и серьезно смотрит на меня.
– О чем вы думали?
– Люди здравомыслящие о таких вещах не думают, – сказал я. – Но, впрочем, могу вам рассказать. – И я рассказал – гораздо подробнее и красочнее, чем сейчас рассказывал вам.
Она смотрела на меня ласковыми блестящими глазами, лицо ее смягчилось и стало еще лучше.
– Все это мне понятно, – сказала она. – Но почему я оказалась там?
– А вы забудьте это, – отозвался я, глядя куда-то в угол.
– С какой стати? – спросила она и, помолчав, прибавила: – Должна предупредить, теперь я знаю о вас гораздо больше, чем в субботу. Мистер Периго и инспектор рассказывали мне о вас.
– Они обо мне много знают, – возразил я. – Да и знать-то нечего, в сущности говоря.
– Я узнала достаточно, чтобы понять, отчего вы такой… «кислый», как вы это называете. Я тоже кислятина.
– Вы такая же кислятина, как… как паточный пудинг.
Она расхохоталась.
– Вот так комплимент! Никто меня еще до сих пор не сравнивал с паточным пудингом.
– А я люблю паточный пудинг. Если у вас найдется патока, закажите его на завтра. А теперь я вам вот что скажу: я тоже знаю о вас больше, чем вы полагаете. Я о вас в последнее время много думал. Беда ваша в том, что…
– Ох, начало многообещающее!
– Беда ваша в том, что вы из уважения, восхищения и так далее вышли за человека… великого, если хотите… за человека много старше вас, человека, у которого большая часть жизни была прожита. Вы воображаете, что это была великая любовь, а на самом деле это, вероятно, вообще не было любовью. И теперь, когда все в прошлом, вы считаете, что и ваша жизнь тоже прожита и что женщину в себе… вы должны вытравить и заморозить…
– Так. А вы?
– Что я? Просто неудачник, и все. Лучше я не буду продолжать.
– Нет, продолжайте, – сказала она без улыбки, глядя на меня огромными сияющими глазами. Я отвел взгляд и стал смотреть на ее руку, легкую, но сильную и ловкую, с длинными пальцами. Я невольно дотронулся до нее, словно желая убедиться, что она вправду здесь.
– Ладно, но смотрите, не пожалейте, – сказал я медленно. – Я ждал вас десять лет… нет, пятнадцать… раньше я бы вас не оценил. Почти неделю я обманывал себя, делал вид, что ничего не понимаю. Но в душе я все понимал. Вот теперь я сказал вам об этом, ну и что толку? Какой смысл бушевать и бесноваться, пытаясь разморозить вас…
Она засмеялась.
– Извините. Но это так похоже на вас – бушевать и бесноваться. И все же вы очень чуткий человек, если сумели почувствовать… Извините. Продолжайте, пожалуйста.
– Я только хотел сказать, какой смысл пробуждать вас к жизни… ведь речь идет именно об этом… если мне нечего дать вам? Я хочу уехать куда-нибудь подальше отсюда, если, конечно, интересы обороны не потребуют моего присутствия здесь. И я совершенно не умею писать письма.
– Вы, наверное, не поверите… мы ведь с вами до сих пор по-настоящему не разговаривали… но я очень хорошо пишу письма.
– Не нужны мне ваши письма! – огрызнулся я. – Мне нужны вы… А почему мы с вами до сих пор по-настоящему не разговаривали?
– Потому, что я все время была так напугана…
– Из-за Отто, полиции и всего прочего?
– Да, отчасти… и потом иногда меня пугало ваше обращение. А главное, я начала замечать, что больше не чувствую того, о чем вы говорили… что моя жизнь прожита… и… и… что все надо заморозить… Там теперь не так уж много льда. – Она встала и пошла к двери.
– Подите сюда! – закричал я. – Подите сюда немедленно, или я вскочу с постели…
– Не посмеете! – сказала она и подбежала ко мне. Она пыталась снова сделать каменное лицо, но я быстро пресек эти попытки. Через некоторое время она сказала: – Мне надо в больницу. Сегодня мы больше не увидимся. Я вам пришлю сюда книг. А завтра поговорим по-настоящему. Ну, пустите же, милый, мне пора.
– Ладно, – сказал я. – Но, ради бога, будь осторожна в этой проклятой тьме!
И еще одно злило меня: Маргарет была теперь только врачом, а я только больным. Со стороны можно было подумать, что мы с нею вообще незнакомы. По временам, когда температура поднималась, мне начинало казаться, что все случившееся в Грэтли – сон, что я никогда раньше не видел эту женщину-врача со строгим лицом и блестящими глазами, что меня упрятали в какую-то лечебницу и я просто брежу. А когда температура падала, я, конечно, рвал и метал, и тогда это рыжее чудовище уговаривало меня «не капризничать».
Но вот на четвертый день, в среду, сиделка объявила мне, что уходит. Она полагала, что я еще нуждаюсь в ее услугах, но ее ждал другой, более тяжелый больной. В середине дня я весьма учтиво с нею простился. Маргарет, как всегда в это время, ездила по больным. Лучше бы она вернулась, подумал я; но до чего спокойно без сиделки! Я мирно задремал. Когда я проснулся, в комнате уже горел свет, шторы были опущены, а за столом пили чай инспектор и Периго, настоящая комическая пара – один огромный, тяжеловесный, неторопливый, другой щуплый, живой, эксцентричный. Я им очень обрадовался.
– А ведь мы каждый день приходили сюда, Нейлэнд, – сказал инспектор. – Но нас к вам не пускали.
– Знаю, – проворчал я. – Идиотство! Это все сиделка.
– Нет, нас не пускала доктор Бауэрнштерн, – возразил Хэмп. – Нельзя – и до свидания. Правда, Периго?
– Да, она была тверда и непреклонна, – подтвердил Периго. – Раз налетела на меня, как фурия. Дама с характером…
– Сам убедился, – проворчал я. – Ходит тут взад-вперед с каменным лицом. И молчит. Впрочем, если бы она затеяла разговор, я бы не знал, что сказать. Ну, рассказывайте поскорее, какие новости на свете?
– Звонил вашему начальнику Оствику, – ухмыльнулся Периго, – и сказал, что вам надоело ловить шпионов. Он, естественно, ответил, что они не могут отпустить такого ценного работника.
– А ведь он прав, – заметил инспектор. – Взять хотя бы это дело. И самое забавное… хотя забавного тут, честно говоря, мало… что будь вы обучены нашему полицейскому ремеслу, у вас бы ни черта не вышло: улики-то были плохонькие. Что, разве не так?
– Плохонькие? Да, в сущности, прямых улик вообще не было. То есть таких, как вам надо. Зато было множество улик психологических. И это привело нас к цели. Остальное – удача и решительность. А что же вы ответили Оствику, Периго?
– Повторил слово в слово то, что вы сказали мне. Тогда он обещал, что вам дадут длительный отпуск, чтобы вы могли отдохнуть…
– Отдохнуть! Кто это может отдыхать, когда такое творится! Да и куда уедешь?
– Вы могли бы поехать следом за миссис Джесмонд, – сказал Периго. – Я слышал, что она собирается в путь.
– Я этой женщиной не очарован, как вы, Периго. И даже видеть ее больше не желаю… хотя с удовольствием посмотрел бы, как она за стойкой разливает какао рабочим ночной смены. А Оствику передайте, что я не намерен отдыхать. Я хочу работать, но по своей специальности. А может он помешать моему назначению в инженерные войска?
– Может и непременно помешает, – сказал Периго. – Кстати, не староваты ли вы для фронта, Нейлэнд?
– Староват! – завопил я, уничтожив его взглядом. – О, господи! Если меня держат в постели, это еще не значит… Завтра же встану, вот увидите… Староват! Да как вы…
Тут вошла Маргарет, на сей раз без «докторской» мины. Это не для меня, а для гостей, подумал я; и все равно приятно было снова увидеть ее такой.
– Не надо так кричать, – сказала она мне, но не как врач, а просто по-человечески.
– Он сегодня очень сердитый, – доложил Периго, выставляя напоказ всю свою коллекцию фарфора. – И говорит, что вы ходите тут взад и вперед с каменным лицом.
– На данной стадии болезни это обычное явление, – сказал инспектор, неожиданно выступая в роли медицинского авторитета.
Маргарет, посмеиваясь, кивнула.
– Мы всегда к этому готовы.
– Перестаньте говорить обо мне как о слабоумном, – вспылил я. – Если я раздражен, это объясняется вовсе не физическим состоянием. Я прекрасно себя чувствую. И завтра встану.
– Нет, не встанете, – отрезала Маргарет.
– Встану, вот увидите. Разумеется, я очень благодарен за уход и заботу и надеюсь, что я не слишком вас замучил. Но повторяю: если я раздражен…
– Почему «если».
– Ну да, я раздражен. Но это из-за того, что… это из-за старого паука Оствика, из-за ловли шпионов, из-за этой проклятой дыры Грэтли, из-за того, что мы воюем как последние кретины и обманываем людей, которые на нас надеются. Это из-за того, что… из-за того, что мне нужно заняться делом!…
– Вам нужно хорошенько отдохнуть, – снова отрезала Маргарет.
Периго встал, поглядывая на нас слишком уж лукаво, и сказал:
– Кое-чем я могу вам в этом деле помочь, Нейлэнд. После разговора с Оствиком я уже нажал на некоторые пружины.
– Спасибо. Приходите завтра, хорошо? Вы мне расскажете все о Диане, Фифин и остальных.
Инспектор положил мне на плечо руку, которая весила больше, чем недельный мясной паек целой семьи.
– Дружище, – начал он вдруг ни с того ни с сего, – слушайтесь доктора! Конечно, у вас своя голова на плечах… вы тут такие узлы развязали, с которыми мне бы и до рождества не справиться… но здравого смысла у нее гораздо больше… Между прочим, если вам чего-нибудь хочется, так скажите, мы принесем.
Мне хотелось тысячи вещей, но принести их они вряд ли могли. Маргарет ушла вместе с ними; времени до ее возвращения было много, и я собрался спокойно поразмыслить о своих делах. Но вместо того, чтобы логически разобраться во всем, я стал грезить о прекрасной, далекой, неведомой стране, где дышится легко, где ярко светит солнце. Я усердно работал там, строил, создавал то, что облегчает жизнь тысячам простых людей делает ее полнее и счастливее. И со мной была Маргарет, тоже занятая своим делом все дни напролет, а вечерами мы отдыхали в тишине и прохладе и разговаривали. Очнувшись от грез, я увидел, что она сидит у моего изголовья и серьезно смотрит на меня.
– О чем вы думали?
– Люди здравомыслящие о таких вещах не думают, – сказал я. – Но, впрочем, могу вам рассказать. – И я рассказал – гораздо подробнее и красочнее, чем сейчас рассказывал вам.
Она смотрела на меня ласковыми блестящими глазами, лицо ее смягчилось и стало еще лучше.
– Все это мне понятно, – сказала она. – Но почему я оказалась там?
– А вы забудьте это, – отозвался я, глядя куда-то в угол.
– С какой стати? – спросила она и, помолчав, прибавила: – Должна предупредить, теперь я знаю о вас гораздо больше, чем в субботу. Мистер Периго и инспектор рассказывали мне о вас.
– Они обо мне много знают, – возразил я. – Да и знать-то нечего, в сущности говоря.
– Я узнала достаточно, чтобы понять, отчего вы такой… «кислый», как вы это называете. Я тоже кислятина.
– Вы такая же кислятина, как… как паточный пудинг.
Она расхохоталась.
– Вот так комплимент! Никто меня еще до сих пор не сравнивал с паточным пудингом.
– А я люблю паточный пудинг. Если у вас найдется патока, закажите его на завтра. А теперь я вам вот что скажу: я тоже знаю о вас больше, чем вы полагаете. Я о вас в последнее время много думал. Беда ваша в том, что…
– Ох, начало многообещающее!
– Беда ваша в том, что вы из уважения, восхищения и так далее вышли за человека… великого, если хотите… за человека много старше вас, человека, у которого большая часть жизни была прожита. Вы воображаете, что это была великая любовь, а на самом деле это, вероятно, вообще не было любовью. И теперь, когда все в прошлом, вы считаете, что и ваша жизнь тоже прожита и что женщину в себе… вы должны вытравить и заморозить…
– Так. А вы?
– Что я? Просто неудачник, и все. Лучше я не буду продолжать.
– Нет, продолжайте, – сказала она без улыбки, глядя на меня огромными сияющими глазами. Я отвел взгляд и стал смотреть на ее руку, легкую, но сильную и ловкую, с длинными пальцами. Я невольно дотронулся до нее, словно желая убедиться, что она вправду здесь.
– Ладно, но смотрите, не пожалейте, – сказал я медленно. – Я ждал вас десять лет… нет, пятнадцать… раньше я бы вас не оценил. Почти неделю я обманывал себя, делал вид, что ничего не понимаю. Но в душе я все понимал. Вот теперь я сказал вам об этом, ну и что толку? Какой смысл бушевать и бесноваться, пытаясь разморозить вас…
Она засмеялась.
– Извините. Но это так похоже на вас – бушевать и бесноваться. И все же вы очень чуткий человек, если сумели почувствовать… Извините. Продолжайте, пожалуйста.
– Я только хотел сказать, какой смысл пробуждать вас к жизни… ведь речь идет именно об этом… если мне нечего дать вам? Я хочу уехать куда-нибудь подальше отсюда, если, конечно, интересы обороны не потребуют моего присутствия здесь. И я совершенно не умею писать письма.
– Вы, наверное, не поверите… мы ведь с вами до сих пор по-настоящему не разговаривали… но я очень хорошо пишу письма.
– Не нужны мне ваши письма! – огрызнулся я. – Мне нужны вы… А почему мы с вами до сих пор по-настоящему не разговаривали?
– Потому, что я все время была так напугана…
– Из-за Отто, полиции и всего прочего?
– Да, отчасти… и потом иногда меня пугало ваше обращение. А главное, я начала замечать, что больше не чувствую того, о чем вы говорили… что моя жизнь прожита… и… и… что все надо заморозить… Там теперь не так уж много льда. – Она встала и пошла к двери.
– Подите сюда! – закричал я. – Подите сюда немедленно, или я вскочу с постели…
– Не посмеете! – сказала она и подбежала ко мне. Она пыталась снова сделать каменное лицо, но я быстро пресек эти попытки. Через некоторое время она сказала: – Мне надо в больницу. Сегодня мы больше не увидимся. Я вам пришлю сюда книг. А завтра поговорим по-настоящему. Ну, пустите же, милый, мне пора.
– Ладно, – сказал я. – Но, ради бога, будь осторожна в этой проклятой тьме!