Прус Болеслав. Эмансипированные женщины

   Ада тряхнула головой. Глаза Мадзи, ее слова дышали такой искренностью, что нельзя было усомниться в них.
   — А ты не думаешь, что могут быть женщины лучше Эли? — спросила Ада.
   — Может быть, в высшем обществе или за границей, — наивно ответила Мадзя.
   Панна Сольская рассмеялась.
   — Ах ты, ты! — сказала она, осыпая подругу поцелуями.
   Затем Ада стала рассказывать Мадзе о делах женского союза, сообщила, что, наверно, будет открыт приют для учительниц, а в будущем, быть может, и для бедных матерей, что в мастерской трикотажных кофточек работает тридцать девушек и что дамы из общества дали согласие купить шестнадцать кофточек. Наконец, она открыла Мадзе, что сегодня ее интересуют только трудящиеся женщины и бедные девушки и порою мучит совесть оттого, что она забросила свои мхи и лишайники.
   — Представь, я не делаю сейчас и четвертой части тех наблюдений, которые делала раньше, — закончила она с огорчением.
   Прошла пасха, которая особенно запомнилась Мадзе, — в эту пору она познакомилась с некоторыми родственниками Сольских. Независимо от возраста и титула, все они были с Мадзей предупредительно вежливы. Но от них веяло таким холодом, что разговоры с ними были для девушки сушим мученьем. Она бы отказалась от всех богатств и почестей, бежала бы куда глаза глядят, если бы ей пришлось чаще встречаться с этими важными барами, которые каждым словом, каждым взглядом и жестом показывали, что она чужда им и даже неприятна.
   Дамы помоложе делали вид, что не замечают ее; здороваясь или прощаясь с нею, они смотрели мимо, на стенку или в потолок. Только какая-то старушка минуты две довольно мило с нею побеседовала, и то лишь затем, чтобы сказать с улыбкой, что Ада, видно, подпала под ее, Мадзи, влияние, раз на пасху наотрез отказалась принять участие в сборе пожертвований на бедных.
   На третий день пасхи Мадзя сказала себе, что, если эти визиты и знакомства не кончатся, она, невзирая на всю свою привязанность к Сольским, уйдет от них. И тут же Мадзя задалась вопросом, а как эти баре держались бы с Эленой Норской, вынесла ли бы она их общество? Мадзя решила, что панна Элена сумела бы поставить на место этих высокомерных людей и чувствовала бы себя в своей стихии.
   «О, Эленка не чета мне!»
   Но пасха прошла, визиты кончились. Мадзя вернулась к своим занятиям в пансионе, где ее окружали все большим вниманием, Ада — к своим делам в женском союзе, где благодаря ей увеличились и число членов и средства, пан Стефан — к своим совещаниям с предпринимателями и техниками по поводу сахарного завода.
   А солнце меж тем поднималось все раньше, садилось все позже и все выше ходило по небу. В городе стало сухо, люди надели весенние наряды, на улицах стали продавать голубые пролески с фиалковым корнем; сад Сольских покрылся молодой травой, а столетние деревья почками, которые ждали только дождя, чтобы распуститься.
   Однажды Сольский вошел в комнату к сестре, у которой сидела Мадзя, и весело сказал:
   — Наконец-то мы заключили договор с поклонником панны Магдалены.
   — Каким поклонником? — покраснела Мадзя.
   — Не единственным, но одним из самых пылких. С паном Згерским.
   — Какое он производит впечатление? — спросила Ада.
   — Салонный шаркун, сладок и любезен до приторности. В общем, человек, которому не надо открывать дверь, он сам откроет, если захочет.
   Сольский расхаживал по комнате и щелкал пальцами.
   — Ты доволен? — спросила Ада.
   — Доволен. Кажется, это пройдоха! Чем иметь такого в противниках, лучше держать его в хвосте. То есть в хвосте это было бы неприятно, а так, сбоку. Так или иначе, ваша рекомендация, панна Магдалена, очень удачна. И если вы можете порекомендовать мне еще хоть двадцать человек, я буду вам очень благодарен.
   — Нет, что вы! Впрочем, вы уже, наверно, слышали, я уверена, что слышали…
   — О ком? — с любопытством спросил Сольский.
   — О пане Файковском…
   — Файковский?.. Гм!.. Файка, трубка, табачок! Великолепная фамилия. Что у него, табачный магазин?
   — Что вы, он аптекарь, провизор!
   — Что ж, расскажите нам о Файковском, который не оправдал своей табачной фамилии, — попросил Сольский.
   — Ах, это целая история, — начала Мадзя. — С паном Файковским я познакомилась в Иксинове, он служил там в аптеке. Знакомство у нас было шапочное. Я только отвечала ему на поклоны, потому что он хорошо отнесся к бедной Стелле, когда она приехала к нам с этим концертом, помнишь, Ада? Ах, боже мой, и что теперь с нею? Наверно, бедняжка умерла!
   — Но ведь это уже новая история, — прервал ее Сольский. — А что же с паном Файковским?
   — Так вот, — продолжала Мадзя, — пан Файковский приехал сюда, чтобы поступить на работу в аптеку. Знаешь, Ада, он потерял в Иксинове место, потому что был лунатиком и, представь себе, из кухни взбирался по водосточной трубе на второй этаж!
   — Так, — сказал Сольский, — ну, а в Варшаве он что, уже не лунатик?
   — Не знаю. Он познакомился тут с учительницей из пансиона панны Малиновской, ты ее знаешь, Ада, с Жаннетой…
   — Ах, это та, с печальным личиком? — спросила Ада.
   — Нет, уже не печальным. Впрочем, я не то говорю, она была одно время весела, а сейчас стала еще печальней. Представь, они познакомились с паном Файковским, ну — и полюбили друг друга…
   — Это «ну» просто великолепно! А всякое ли знакомство кончается любовью, или это привилегия аптекарей?
   — Не мешай, Стефек! — остановила его сестра.
   — Итак, — продолжала Мадзя, — они любят друг друга, а обвенчаться не могут, пока у него не будет собственной аптеки или хорошего места, так, чтобы хватило на двоих. Жаннета говорит, что она готова давать уроки, только бы все это кончилось!
   — Скажите! — вставил Сольский.
   — Да не прерывай же, Стефек!
   — И вот представь себе, позавчера останавливает меня заплаканная Жаннета и говорит: «Милая Мадзя, кажется, у пана Сольского на сахарном заводе будут доктор и аптека. Спроси, не найдется ли там местечко для бедного Файковского? Он очень способный аптекарь, — говорит Жаннета, — сам делает анализы. А какой тихий, трудолюбивый…»
   — И видно, уже излечился от лунатизма, — сказал в сторону Сольский. — Все понятно! — сказал он громко. — Вы хотите осчастливить этих влюбленных?
   — Но что же я для них могу сделать? — пожала плечами огорченная Мадзя.
   — А я этого пана Файковского — и почему бы ему не зваться, ну хоть Ретортовским? — должен назначить в аптеку при заводе?
   — Ах, если бы вы это сделали! — воскликнула Мадзя. — Они так грустят, так любят друг друга!
   — Ада, сестра моя, — торжественно произнес Сольский, останавливаясь посреди комнаты, — Ада, скажи панне Магдалене, что ее протеже, пан Файковский, уже назначен в аптеку на нашем заводе. Но с одним условием: он должен жениться на заплаканной панне Жаннете. Ну, и само собой, для этого надо, чтобы меня не вышвырнули с завода наши противники…
   Мадзя вместо ответа схватила Аду в объятия и начала осыпать поцелуями ее лицо и руки.
   — Ада, — сказала она, — скажи своему брату, что он ангел!
   Слезы навернулись у нее на глаза, когда она посмотрела на пана Стефана.
   Сольский подошел к Мадзе и поцеловал ей руку.
   — Это вы ангел, — ответил он, — потому что не только даете нам возможность делать людей счастливыми, но вдобавок думаете, что мы оказываем им милость. А на деле наоборот. Да, да, — прибавил он, — пусть женятся влюбленные, мы им поможем!
   — А ведь Мадзя хочет устроить и твое счастье, — уронила Ада. — Перед пасхой она вовлекла меня в заговор, мы хотим помирить тебя с Эленой и, естественно, соединить вас…
   — Ах, Ада! — воскликнула потрясенная Мадзя, закрывая рукой глаза. — Ну как ты можешь говорить такое?
   По лицу пана Стефана было видно, что он неприятно удивлен.
   — Вы советуете мне сделать этот шаг? — спросил он после минутного раздумья. — Что ж, может быть, я и в этом случае послушаюсь вас…
   — Как это было бы хорошо! — прошептала Мадзя.
   — Возможно, возможно, — ответил Сольский. — Посмотрим, насколько верен ваш совет… А пока пан Файковский получит место в заводской аптеке.
   Он походил еще немного по комнате и вышел мрачный.
   — Уж не обиделся ли на меня пан Стефан? — с испугом спросила Мадзя у Ады.
   — Ну что ты! Он, наверно, вспомнил о своих отношениях с Эленой и расстроился. Ничего, это пройдет, — ответила Ада.
   — Какой он хороший, какой благородный, он просто святой человек! — говорила Мадзя, пряча лицо на плече Ады.

Глава семнадцатая

Брат и сестра

   В доме Арнольдов панна Элена занимала большую веселую комнату, обставленную так же, как когда-то у матери. На окнах висели те же занавески, под потолком та же лампа с голубым абажуром, мебель и безделушки остались те же, из них самым роскошным было трюмо, которое у хозяйки пользовалось особым почетом.
   В конце апреля, после полудня, панна Элена сидела у себя в комнате с братом. Устроившись на голубом диванчике, она хмуро глядела на свой башмачок, а пан Казимеж в возбуждении расхаживал по комнате.
   — Так отчим, — сказала сестра, — не хочет одолжить тебе денег?
   — Он бы дал, да ему самому нужны.
   Панна Элена с печальной улыбкой покачала головой.
   — И ты думаешь, что мне никогда не понадобятся деньги, что у меня целое состояние и часть доходов от него я могу употребить на покрытие твоих бешеных трат?
   — Даю тебе слово, Эля, это в последний раз. Я принял предложение и буду работать на железной дороге. К черту знакомства, которые поглотили столько времени и денег и ничего мне не дали. Но последний свой долг я обязан вернуть для того, чтобы порвать отношения.
   — Тысяча рублей… — говорила панна Элена. — Я за границей столько не истратила!
   — Ну, не говори, милочка! — прервал ее брат. — Ты истратила больше, хотя ни в чем не нуждалась.
   Красивое лицо панны Элены покрылось румянцем.
   — Когда ты поступишь на службу?
   — На будущей неделе.
   — А жалованье?
   — Полторы тысячи.
   — За что же они будут платить тебе такие деньги?
   — Хорошенькое дело! — вспылил пан Казимеж. — За знание языков, экономики, наконец, за связи!
   Пан Казимеж, видно, был очень рассержен: он остановился перед сестрой и с дрожью в голосе произнес:
   — Это не моя вина. Я тратил деньги, стремясь к лучшему. И мое положение было бы сегодня совсем иным, все удалось бы вернуть с лихвой, если бы не твой каприз! Порвав с Сольским, ты подставила мне ножку! К шурину Сольского относились бы совсем иначе.
   — Но ты уже был его будущим шурином, а чего достиг, только долгов наделал? Да и Сольский, насколько мне известно, держится в стороне от тех господ, которые раздают должности.
   — Да он бы сам для меня что-нибудь устроил, он мне часто делал намеки насчет моей будущности. Сейчас он собирается строить сахарный завод. Я мог бы стать у него управляющим с жалованьем в четыре, пять тысяч…
   — Ха-ха-ха! — расхохоталась панна Элена. — Ты — управляющий, да еще у Сольского!
   — Что ж, смейся, раз испортила мне карьеру. Право, я иной раз спрашиваю себя: да выказала ли ты хоть раз в жизни участие в чьей-нибудь судьбе? Только не в моей и даже не матери…
   Панна Элена стала серьезной и, сурово глядя на брата, воскликнула:
   — Как тебе не стыдно бросаться такими словами? А ты-то выказал? Уж не в судьбе ли матери, к которой ты ласкался только тогда, когда тебе нужны были деньги? Или в моей, что я, вместо того чтобы найти в тебе опекуна, вынуждена жить у чужих людей?
   — Отчим тебе не чужой человек. Наконец, у него семья, а я холостяк.
   — Так женись, стань порядочным человеком, и устроишь свою жизнь. Как сказать, пожалуй, это я испортила из-за тебя свою будущность.
   В прихожей раздался звонок. Панна Элена умолкла, а пан Казимеж, который хотел было ответить ей, прикусил губу.
   — Кажется, кто-то из твоих поклонников, — пробормотал он.
   — Что ж, я попрошу у него для тебя место управляющего, — ответила Элена.
   Вошла Мадзя.
   При виде ее на лице панны Элены промелькнуло неприязненнее выражение, а пана Казимежа точно подменили. Он робко поздоровался с Мадзей, и его сердитые за минуту до этого глаза засветились нежностью.
   Мадзя тоже смутилась. Она не думала, что встретит у Элены пана Казимежа.
   — Как поживаешь, Мадзя? — спросила панна Элена, холодно отвечая на поцелуй гостьи. — Вот у нее попроси местечка, — обратилась она к брату, — она найдет тебе получше, чем на железной дороге.
   — Я? — удивилась Мадзя.
   — Только, милочка, пожалуйста, не притворяйся, — говорила панна Элена. — Все знают, что ты составила протекцию Згерскому, потом жениху Жаннеты… Ах да, еще какой-то гувернантке из провинции…
   В эту минуту в комнату вбежал вприпрыжку красивый мальчик и крикнул по-французски:
   — Эленка, тебя зовет папа!
   Он схватил Элену за руку и потянул из комнаты.
   — Ты не поздоровался, Генрик, — сделала ему замечание панна Элена.
   — Ах да, простите! — смеясь, воскликнул мальчик.
   Он подал Мадзе руку и снова потянул панну Элену.
   Когда в дальних комнатах затих смех мальчика я шум шагов панны Элены, Мадзя спросила у пана Казимежа:
   — Неужели Эленка сердится на меня?
   — Сердится, только не на вас, а на меня, — ответил пан Казимеж. — Ей трудно примириться с мыслью, что после всех надежд и таких расходов я решил пойти на службу, разумеется, государственную, на железной дороге. Представляю себе, — продолжал он с горечью, — как удивятся мои вчерашние друзья, когда узнают, что Норский стал железнодорожным чиновником с окладом в полторы тысячи рублей! Бедная мама! — воскликнул он после минутного молчания. — Не о такой будущности мечтала она для меня. Года не прошло, как я сам решил проститься с иллюзиями. Не только потому…
   — Зачем же вы так торопитесь с выбором занятия? — сочувственно глядя на него, спросила Мадзя.
   — Верней сказать, я опоздал, сударыня, — ответил он, усаживаясь рядом с Мадзей. — Если бы я сделал это год назад, я не растратил бы кучу денег на эти мерзкие связи, успел бы получить уже две-три тысячи жалованья и… мог бы подумать о семейном счастье, — вполголоса прибавил он, опуская глаза.
   — Но откуда такое внезапное решение? К чему это? — говорила смущенная Мадзя, высвобождая руку, которую взял пан Казимеж. — Перед вами только открывается мир, так откуда же это разочарование?
   — Не разочарование, а логичный вывод. Вся моя заслуга заключается в том, что, невзирая на молодость, я обнаружил, что бороться с судьбой бессмысленно.
   — Но разве вас преследует судьба? Я считаю, напротив, — запротестовала Мадзя.
   Он покачал головой.
   — Когда я был ребенком, — заговорил он, словно грезя наяву, и красивые его глаза потемнели, — мама мечтала для меня о дипломатической карьере. Она часто говорила мне об этом, требовала, чтобы я изучал иностранные языки, учился играть на фортепьяно, танцевать, шаркать ножкой и штудировал всеобщую историю. В шестнадцать лет я чуть ли не наизусть знал Моммсена, не считая множества экономических и юридических трудов. Вскоре мама убедилась, что, по причинам, от нас не зависящим, я не могу мечтать о дипломатической карьере. Но семя уже было брошено. И когда я вынужден был проститься с мечтой о титуле его превосходительства, я сказал себе: буду трибуном. Вы, может, слыхали, как преуспел я на этом поприще. Везде молодежь видела во мне своего вождя, а старики — надежду. «Ему многое суждено свершить!» — говорили они. Я вошел в среду аристократии и плутократии, во-первых, для того чтобы добиться соответствующего положения, во-вторых, для того чтобы познакомиться поближе с этой средой и избрать орудие для достижения своих целей. Я жуировал, сорил деньгами — это верно! Но я делал это не слепо, а с умыслом. Это были ступени на пути к карьере, но не идеалы.
   Мадзя слушала его, как пророка; пан Казимеж воодушевлялся и все больше хорошел.
   — Но там, — продолжал он, — в золоченых салонах, меня постигло самое тяжелое разочарование. Нашлись такие, которые с удовольствием пользовались моей щедростью, но никого не нашлось, кто мог бы понять меня. Я умею быть душой общества, и все пользовались этим и забавлялись напропалую, выжимая меня, как губку. Должен сказать, что не только княжеские короны прикрывают тупые головы. Под фригийской шапочкой демократии можно встретить гораздо больше глупцов, к тому же плохо воспитанных, крикливых и надменных. Демократическая молодежь, с которой я не церемонился, видя, что я принят в высшем свете, где ее отцов не пускали дальше передней, эта молодежь покинула меня. Она не способна была понять мои замыслы и решила, что я предал ее дело, тем более что я не привык исповедоваться за пивом и сосисками. Во мнении этих санкюлотов, — прибавил он с ударением, — мне очень повредил слух о том, что Элена выходит замуж за Сольского. Так кончилась моя карьера трибуна, — заключил он с иронией, которая была ему очень к лицу. — А поскольку состояния у меня нет, что же мне еще делать, как не добиваться положения в управлении железных дорог? Я не сомневаюсь, что сделаю карьеру, но это надежда человека, потерпевшего крушение, который с большого корабля попал на уединенный берег и уверен разве только в том, что не умрет от голода.
   Из дальних комнат долетел голос панны Элены, через минуту она вошла в комнату.
   — Казик, — сказала она брату, который успел уже отскочить к окну, — отчим ждет тебя. Целуй же! — сказала она, протягивая руку.
   — Ты дашь мне денег? — спросил он. — Ах, какая ты хорошая! — И он с жаром осыпал поцелуями ее руки, а потом поцеловал в губы.
   — Деньги даст отчим, я только поручилась за тебя, — ответила сестра.
   Когда брат выбежал из комнаты, панна Элена обратилась к Мадзе.
   — Что это ты так пылаешь? — спросила она, насмешливо глядя на Мадзю. — Уж не разговор ли с моим братом привел тебя в такое смущение?
   — Это я с тобой хотела поговорить о важном деле, — ответила Мадзя тоном, который удивил ее самоё.
   — Воображаю! — обронила панна Элена.
   Она удобно уселась на диванчике и стала любоваться своей ножкой. Мадзя села около нее в креслице.
   — Ты знаешь, — начала Мадзя, — последним человеком, с которым перед смертью говорила твоя мать, была я…
   — Ну-ну-ну! Это что за вступление? А какой тон? Прямая панна Говард! — прервала ее Элена.
   Но Мадзя с непривычной для нее холодностью продолжала:
   — Я пользовалась у твоей матери некоторым доверием.
   — Ах вот как!
   — Она часто говорила со мной о тебе. И вот что я скажу тебе: ты не представляешь, как она хотела, чтобы ты вышла замуж за пана Стефана, и не догадываешься, каким ударом был для нее слух о том, что между вами начались недоразумения. Тогда… в Италии…
   — Что же дальше? — спросила панна Элена. — После такого пролога я жду драматического конца.
   — Я не имею права сказать тебе все, что я знаю, — продолжала Мадзя, — но об одном прошу тебя: хоть ты и ни во что не ставишь меня, отнесись к моим словам со всей серьезностью. Так вот слушай, помирись с паном Стефаном и исполни волю матери.
   Панна Элена похлопала себя рукой по уху.
   — Не ослышалась ли я? — спросила она, глядя на Мадзю. — Ты, Магдалена Бжеская, гробовым голосом заклинаешь меня именем покойной матери выйти замуж за Сольского? Ну милочка, на такой смешной комедии мне еще не приходилось бывать!
   — Кто же из нас играет комедию? — спросила оскорбленная Мадзя.
   Панна Элена скрестила руки на груди и, глядя на Мадзю пылающим взором, произнесла:
   — Ты являешься сватать меня за Сольского, а сама вот уже несколько месяцев напропалую кокетничаешь с ним?
   — Я… с паном Стефаном? Я кокетничаю? — скорее с изумлением, чем с гневом, спросила Мадзя.
   Панна Элена смешалась.
   — Об этом все говорят, — сказала она.
   — Об этом все говорят! Ты извини меня, но что говорят о тебе, о твоем брате? Что, наконец, говорили о…
   Тут Мадзя умолкла, словно испугавшись собственных слов.
   — Сольский любит тебя. И говорят, женится на тебе… Видно, в его сердце пришел твой черед, — сказала панна Элена.
   Мадзя рассмеялась с такой искренностью, что этот смех разуверил панну Элену больше всяких слов.
   — Может, ты и не кокетничаешь с ним, — продолжала она со все возрастающим смущением, — но если он захочет на тебе жениться, выйдешь и прыгать будешь от радости…
   — Я? Но об этом никогда и речи не было! Я никогда и не помышляла об этом и, если бы даже — упаси бог! — пан Стефан сошел с ума и сделал мне предложение, я бы никогда за него не вышла. Я и оправдываться не хочу, — говорила Мадзя, — потому что не понимаю, как можно, будучи в своем уме, верить подобному вздору! Ведь если бы в этом была хоть крупица истины, я бы не жила у них! А так живу и буду жить, хотя бы для того, чтобы заткнуть рот сплетникам, которых я просто презираю. Это все равно что болтать о тебе, будто в тебя влюблен пан Арнольд и ты собираешься за него замуж…
   — Это другое дело. За Сольского ты можешь выйти.
   — Никогда! — воскликнула Мадзя.
   — Извини, но я не понимаю почему? — ответила панна Элена. — Ты ведь ему не сестра.
   — Я уважаю пана Стефана, восхищаюсь им, желаю ему счастья, потому что это благороднейший человек, — с жаром говорила Мадзя. — Но все достоинства, какими он владеет, не засыпали бы пропасти, которая разделяет нас. Боже! — она задрожала при этих словах. — Да для меня, бедной девушки, лучше смерть, чем лезть в общество, которое уже сегодня от меня отворачивается. У меня тоже есть гордость, — с воодушевлением закончила Мадзя. — И я предпочла бы стать служанкой у бедняков, чем войти в семью, в которой я была бы чужой.
   Панна Элена слушала ее, опустив глаза, лицо ее покрылось румянцем.
   — Ну, в наше время, — сказала она, — образование и воспитание стирают разницу в богатстве.
   — И поэтому ты можешь стать женой пана Стефана, — подхватила Мадзя. — Твой отец был богатым помещиком, имел деревни. Мать с головы до ног была светской дамой. Да и ты сама, хоть у тебя нет состояния, светская дама и можешь импонировать семье мужа. А я дочь доктора из маленького городишка, и предел моих мечтаний открыть школу на несколько классов! Ясное дело, я привязана к Сольским, ведь они обещали устроить меня в школу при своем заводе. Я буду обучать детей их служащих и рабочих, вот моя роль в их доме.
   Хмурое лицо панны Элены прояснилось, как красивый ландшафт, когда из-за туч проглянет солнце.
   — Извини, — сказала она и, нагнувшись, горячо поцеловала Мадзю.
   — Вот видишь, вот видишь, какая ты нехорошая! — говорила Мадзя, прижимая ее к груди. — За всю напраслину, которую ты на меня взвела, ты должна помириться с паном Стефаном. Помни, — прибавила она, понизив голос, — этого хочет твоя бедная мать…
   — Но не могу же я сделать первый шаг, — задумалась панна Элена.
   — Он сделает, только больше его не отталкивай. О, я об этом кое-что знаю, да, да! — прошептала Мадзя.
   В другой комнате раздался тихий скрип, и на пороге появился пан Казимеж. Он весь сиял: у него смеялись губы, лицо, вся фигура. Но при виде Мадзи признаки радости исчезли, на лбу показалась тонкая морщинка, а в глазах тень меланхолии. С таким выражением он был очень хорош, особенно когда волосы у него были немного растрепаны.
   Панна Элена была так увлечена, что, не спрашивая брата о результате разговора с отчимом, воскликнула:
   — Знаешь, это все сплетни о Мадзе и Сольском!
   У пана Казимежа вид в эту минуту был такой, точно он пробудился ото сна. Он уставился глазами на Мадзю.
   — Она клянется, — продолжала сестра, — что никогда не вышла бы за Сольского и что Стефек вовсе в нее не влюблен.
   У Мадзи защемило сердце.
   — К тому же, — говорила панна Элена, — наша благонравная Мадзя как нельзя верней определила свою роль в их доме. Стефек обещал назначить ее в школу при сахарном заводе, и она говорит, что будет обучать детей его служащих и рабочих и потому привязана к Сольским.
   Каждое слово красавицы, произнесенное с насмешливой улыбкой, ранило душу Мадзи.
   «Ах, какая она безжалостная, какая неделикатная!» — думала девушка.
   — Ничего не понимаю, — произнес пан Казимеж.
   — Поймешь, — уже серьезно заговорила панна Элена, — если я скажу тебе, что панна Бжеская уговаривает меня, во-первых, помириться со Стефеком, а во-вторых, выйти за него замуж. Слышишь: это Бжеская советует, от которой у них нет секретов!
   — Ура! — крикнул пан Казимеж и запрыгал по комнате. Меланхолия исчезла, как спугнутый заяц из борозды. — В таком случае, милая Эля, ты не станешь напоминать мне о тысяче рублей…
   — Будь покоен! — с победоносным видом ответила панна Элена, — я отдам тебе и те деньги, которые еще у меня остались.
   Мадзя никогда не могла отдать себе отчет в том, какие чувства владели ею в эту минуту. Ей казалось, что она попала в омут, из которого надо вырваться.
   Она встала и протянула Элене руку.
   — Ты уходишь? — спросила панна Норская, не обращая внимания ни на молчание Мадзи, ни на ее бледность.
   — До свидания, сударыня, — сказал пан Казимеж тоном, который сделал бы честь самому чванливому родственнику Сольского.
   «Что же это такое?» — думала Мадзя, медленно спускаясь с лестницы.
   Она никак не могла примирить ни глубокое разочарование пана Казимежа с его прыжками, ни ту нежность, с какой он разговаривал с нею за минуту до этого, с этим пренебрежительным прощаньем. А Эля, которая уже называет ее Бжеской!..
   Однако, когда она прошлась по улице, на свежем весеннем воздухе, в толпе веселых пешеходов, мысли ее приняли другое направление.