Страница:
Но здесь Скела чувствовал себя в своей тарелке. «В математике есть свои законы, – спокойно сказал он, – у языка есть свои законы, у какого угодно предмета есть свои законы. Но у мышления – о чем бы оно ни мыслило – законов нет и не может быть. Оттого невозможно говорить о причинно-следственной связи мышления с тем, о чем оно мыслит. Но возможно говорить об их совпадении». – «Но ведь это – хаос, – искренне недоумевал Шакан, – ты, Скела, фактор хаоса. Послушай, Зани, надо его показать Нольдару». Он это сказал тоном, каким говорят о тяжелобольном, которого необходимо показать медицинской знаменитости. Нольдар? Скела не мог не знать о нольдаровской диффузии и знаменитой «задаче трех авторов», но Шакан ему уже надоел, и поскольку сегодня остаться с Зани будет вряд ли возможно, то лучше, пожалуй, будет уйти. Тогда Зани заговорила о Рогуде.
Рогуда открыли лет двести назад, а потом – по прихоти меняющихся правителей Империи – то «закрывали», как оторвавшегося от национальной почвы извращенного эстета, то опять открывали как «чудо прозского ренессанса». При всем том он был прозом из прозов. Отпрыск древнейшего княжеского рода, он вследствие какой-то внутрисемейной склоки был вынужден всю жизнь прожить на далеком юго-западе тогда еще не до конца достроенной Империи. Его огромное имение формально находилось вне пределов Великого Покровительствования – так именовалась молодая прозская держава. Не столичный житель и не провинциал, он как поэт и как человек был промежуточным явлением. Так он писал свои сочинения не на прозской, а на юго-западной письменности. Будучи равнодалеким в своей манере письма как от Прозской Академии Словесности, так и от Юго-Западной Коллегии Изящного Слога, он ввел в стих божественно звучавшие ассонансы, неведомые поэтам обеих школ. Но более всего истинный житель безбрежных пограничных просторов проявился в нем, когда он придумал совершенно новый эстетический принцип своей поэзии. Будучи великим объездчиком полудиких коней – этому занятию он посвящал все свое время, остававшееся от занятий любовью и поэзией, – он утверждал, что наивысшее «поэтическое очищение» приносит не воспарение чувств ввысь от объекта желания, а мгновенная, совершаемая в самый последний миг перед достижением желанной цели остановка. Так ты на всем скаку рвешь на себя мчащегося коня, ставя его на дыбы за пять ярдов перед рвом, так ты обуздываешь свое тело в его страстном стремлении к телу возлюбленной. Он называл это «возвышающим эффектом вспышки холодного пламени». Талакан в очередной раз «закрыл» Рогуда, и когда после его смерти стада филологов бросились вновь его «открывать», то оказалось, что в стране осталось чрезвычайно мало экземпляров его книг, а на подготовку новых изданий уйдут годы.
Скела теперь успокоился, а когда Шакан, извинившись, их покинул и они с Зани вдвоем шли к ней под теплым весенним небом, он стал думать, что еще все может случиться, произойти каким-то непредвиденным им образом. Утром ему надо было спешить на семинар – на этот раз его собственный, – и он, проглотив чашку кофе, уже уходил, когда Зани крикнула из спальни, чтоб он со столика в передней взял книгу Нольдара «Простые дифференциальные уравнения». В автобусе он стал читать. Ничего подобного он не читал в своей жизни, не думал, что такое возможно. Это было не поражающе эффективно, как у Ронтпигиана, и не тонко изобретательно, как у Мниана, но – неотразимо элегантно. Казалось, что где-то на пути к результату, который мог бы быть получен и другими, Нольдар находил ту единственную точку, в которой и путь, и путник, и результат складывались в один божественный ландшафт. Другие до этой точки не доходили либо ее проскакивали. Он прочел книгу в один день, потом три раза перечитал и выучил наизусть. Потом он заболел.
Это было через неделю после разговора об Империи, Нольдаре и Рогуде. Он лежал рядом с Зани и трясся от озноба. Два часа утра, три, четыре. В груди у него шипело: «Где ты еще, скорей, скорей». Куда скорей? Наверное, он застонал, потому что Зани вскочила с постели и побежала на кухню готовить какое-то удивительное питье – из кипятка, водки, меда, корицы, гвоздики и чего-то еще, он не запомнил. Перестало лихорадить, но нашла такая слабость, что он не мог даже стонать. Только закрывал глаза, как сразу же видел синеву, такую глубокую и насыщенную, что становилось невыносимо. Попробовал думать об обыкновенных дифференциальных уравнениях, но тут же перед глазами стали проноситься стаи синеватых страниц, острые строчки кололи ум – он точно знал, что это ум, а не мозг или что другое.
Утром пришел доктор, сделал два укола, в плечо и в живот, и велел ему лежать и не двигаться. Два дня ничего не ел и не пил, кроме горячего снадобья Зани. На третий утром он смог встать, умыться и даже сделать чай. Он допивал четвертую чашку, когда в открытой двери кухни увидел совершенно нового человека. Очевидно, Зани его впустила без звонка или у него был свой ключ. Скела с удивлением отметил, что человек был синеватым. Невысокий, среднего сложения, с маленькими прищуренными глазами, с редкой острой бородкой, очень опрятно, но крайне бедно одетый, он чуть кивнул в сторону Скелы и сел напротив за кухонным столиком. Скела еще заметил, что из синеватого он стал немного зеленоватым.
«Я тут неподалеку был, – начал человек, – дай, думаю, осведомлюсь о здоровье молодого Скелы». – «Благодарю вас, мне гораздо лучше». – «Вы еще очень молоды, – продолжал тот, – но я не вижу резонов усматривать в этом слабость вашей ситуации». – «Я не знаю своей ситуации». – «Да, так оно и есть, не знаете, оттого и заболели. Однако выхода из незнания в вашей ситуации, как она есть, не вижу никакого. Сами же на прошлой неделе сказали, что ваше думанье, пока было, держало то, о чем думало. А как думанье кончилось, так и то, что оно держало, ушло. Резко сказано, безапелляционно, но правильно, для того вечера». – «А для сегодняшнего?» – «Для сегодняшнего – неправильно. Оттого и решился вас навестить». – «Следует ли мне ожидать от вас совета или рекомендации?» Скела не замечал, что говорит все более и более в стиле своего собеседника. «Мне кажется, Скела, что ситуация, о которой мы говорим, утеряла свою определяемость смертью, но еще не превратилась в то, что определяется жизнью. Ваше единство с вашей прошлой ситуацией уже сделало вас известным. Если вы выдержите, то и в следующей ситуации достигнете очень многого, здесь вы сможете сделать больше, чем в каком-либо ином месте». – «Но стоит ли выдерживать?» – «Это будет оставлено на ваше собственное усмотрение, и ничье иное». – «Тогда я еще немного подожду», – сказал Скела неопределенно.
Когда он поднял глаза, то услышал, как дверь из передней на лестницу тихо закрылась.
III
IV
V
VI
Рогуда открыли лет двести назад, а потом – по прихоти меняющихся правителей Империи – то «закрывали», как оторвавшегося от национальной почвы извращенного эстета, то опять открывали как «чудо прозского ренессанса». При всем том он был прозом из прозов. Отпрыск древнейшего княжеского рода, он вследствие какой-то внутрисемейной склоки был вынужден всю жизнь прожить на далеком юго-западе тогда еще не до конца достроенной Империи. Его огромное имение формально находилось вне пределов Великого Покровительствования – так именовалась молодая прозская держава. Не столичный житель и не провинциал, он как поэт и как человек был промежуточным явлением. Так он писал свои сочинения не на прозской, а на юго-западной письменности. Будучи равнодалеким в своей манере письма как от Прозской Академии Словесности, так и от Юго-Западной Коллегии Изящного Слога, он ввел в стих божественно звучавшие ассонансы, неведомые поэтам обеих школ. Но более всего истинный житель безбрежных пограничных просторов проявился в нем, когда он придумал совершенно новый эстетический принцип своей поэзии. Будучи великим объездчиком полудиких коней – этому занятию он посвящал все свое время, остававшееся от занятий любовью и поэзией, – он утверждал, что наивысшее «поэтическое очищение» приносит не воспарение чувств ввысь от объекта желания, а мгновенная, совершаемая в самый последний миг перед достижением желанной цели остановка. Так ты на всем скаку рвешь на себя мчащегося коня, ставя его на дыбы за пять ярдов перед рвом, так ты обуздываешь свое тело в его страстном стремлении к телу возлюбленной. Он называл это «возвышающим эффектом вспышки холодного пламени». Талакан в очередной раз «закрыл» Рогуда, и когда после его смерти стада филологов бросились вновь его «открывать», то оказалось, что в стране осталось чрезвычайно мало экземпляров его книг, а на подготовку новых изданий уйдут годы.
Скела теперь успокоился, а когда Шакан, извинившись, их покинул и они с Зани вдвоем шли к ней под теплым весенним небом, он стал думать, что еще все может случиться, произойти каким-то непредвиденным им образом. Утром ему надо было спешить на семинар – на этот раз его собственный, – и он, проглотив чашку кофе, уже уходил, когда Зани крикнула из спальни, чтоб он со столика в передней взял книгу Нольдара «Простые дифференциальные уравнения». В автобусе он стал читать. Ничего подобного он не читал в своей жизни, не думал, что такое возможно. Это было не поражающе эффективно, как у Ронтпигиана, и не тонко изобретательно, как у Мниана, но – неотразимо элегантно. Казалось, что где-то на пути к результату, который мог бы быть получен и другими, Нольдар находил ту единственную точку, в которой и путь, и путник, и результат складывались в один божественный ландшафт. Другие до этой точки не доходили либо ее проскакивали. Он прочел книгу в один день, потом три раза перечитал и выучил наизусть. Потом он заболел.
Это было через неделю после разговора об Империи, Нольдаре и Рогуде. Он лежал рядом с Зани и трясся от озноба. Два часа утра, три, четыре. В груди у него шипело: «Где ты еще, скорей, скорей». Куда скорей? Наверное, он застонал, потому что Зани вскочила с постели и побежала на кухню готовить какое-то удивительное питье – из кипятка, водки, меда, корицы, гвоздики и чего-то еще, он не запомнил. Перестало лихорадить, но нашла такая слабость, что он не мог даже стонать. Только закрывал глаза, как сразу же видел синеву, такую глубокую и насыщенную, что становилось невыносимо. Попробовал думать об обыкновенных дифференциальных уравнениях, но тут же перед глазами стали проноситься стаи синеватых страниц, острые строчки кололи ум – он точно знал, что это ум, а не мозг или что другое.
Утром пришел доктор, сделал два укола, в плечо и в живот, и велел ему лежать и не двигаться. Два дня ничего не ел и не пил, кроме горячего снадобья Зани. На третий утром он смог встать, умыться и даже сделать чай. Он допивал четвертую чашку, когда в открытой двери кухни увидел совершенно нового человека. Очевидно, Зани его впустила без звонка или у него был свой ключ. Скела с удивлением отметил, что человек был синеватым. Невысокий, среднего сложения, с маленькими прищуренными глазами, с редкой острой бородкой, очень опрятно, но крайне бедно одетый, он чуть кивнул в сторону Скелы и сел напротив за кухонным столиком. Скела еще заметил, что из синеватого он стал немного зеленоватым.
«Я тут неподалеку был, – начал человек, – дай, думаю, осведомлюсь о здоровье молодого Скелы». – «Благодарю вас, мне гораздо лучше». – «Вы еще очень молоды, – продолжал тот, – но я не вижу резонов усматривать в этом слабость вашей ситуации». – «Я не знаю своей ситуации». – «Да, так оно и есть, не знаете, оттого и заболели. Однако выхода из незнания в вашей ситуации, как она есть, не вижу никакого. Сами же на прошлой неделе сказали, что ваше думанье, пока было, держало то, о чем думало. А как думанье кончилось, так и то, что оно держало, ушло. Резко сказано, безапелляционно, но правильно, для того вечера». – «А для сегодняшнего?» – «Для сегодняшнего – неправильно. Оттого и решился вас навестить». – «Следует ли мне ожидать от вас совета или рекомендации?» Скела не замечал, что говорит все более и более в стиле своего собеседника. «Мне кажется, Скела, что ситуация, о которой мы говорим, утеряла свою определяемость смертью, но еще не превратилась в то, что определяется жизнью. Ваше единство с вашей прошлой ситуацией уже сделало вас известным. Если вы выдержите, то и в следующей ситуации достигнете очень многого, здесь вы сможете сделать больше, чем в каком-либо ином месте». – «Но стоит ли выдерживать?» – «Это будет оставлено на ваше собственное усмотрение, и ничье иное». – «Тогда я еще немного подожду», – сказал Скела неопределенно.
Когда он поднял глаза, то услышал, как дверь из передней на лестницу тихо закрылась.
III
Пальцы нежно перелистывали обрезанные золотом страницы, переложенные голубоватой папиросной бумагой. Непривычная латиница делала чтение еще более приятным. Посвящение принцу Каргоду, фельдмаршалу Лимской Империи. На обоих языках, лимском и прозском. Нотки грустной самоиронии. «Покорный и все еще живой слуга Вашего Высочества в ожидании, не тщетном ли, давно обещанного Вашего приезда…» И дальше: «Ах, дорогой принц, я понемногу все более удаляюсь от жаркого духа ристалищ, стареющий кентавр, лениво лелеемый небрежными нимфами…» Каргоду было тогда двадцать девять лет. Интересно, лелеют ли Нольдара небрежные нимфы?
«Откуда взялся этот человек и кто он?» Они сидели на кухне и пили чай. После болезни Скела мог пить чай до бесконечности. «Он – вполне определенное лицо, дядя Яша, сумасшедший нашего подъезда. Он – племянник генерала Гора, расстрелянного по «Делу 132-х», помнишь? (Говорили, что их было 131, но, поскольку это число неудобно склонять, Талакан приказал добавить еще одного.) В те годы Яша был одним из лучших аккомпаниаторов столицы. Себе на беду, он безумно влюбился в самую знаменитую балерину Империи, Рамину, – она была лесбиянка и портила девочек из кордебалета. Когда он об этом узнал, то у него онемела левая рука и пропал слух. Говорили, что он часами наигрывал одним пальцем первые ноты вступления к «Жизели». Словом, совсем свихнулся, что, по общему мнению, его и спасло. Квартиру, конечно, у него забрали, но чтобы не возиться с переселением, дали ему комнатушку в подвале, рядом с котельной. За ним одна Настя, уборщица, присматривает. Мы тоже его подкармливаем, да и приодеваем немного». – «Он сказал, что я должен решать, что делать, а то мне плохо придется». – «А ты боишься?» – «Не очень. Но я знаю, что нового приступа такой болезни, если он случится, я не перенесу».
Часы на этажерке прозвенели пять. Через полуоткрытую форточку вливался весенний воздух, сырой и прохладный. «Как забавно, – улыбнулась Зани, – один мой знакомый сказал, что ты – интеллектуальный выкидыш Империи, а Шакан утверждает, что ты – самопорожденный дух, тоскующий по земле обетованной, но не имеющий языка, чтобы это выразить». – «Я не вижу противоречия в этих определениях, – засмеялся Скела, – хотя с языком будут трудности. Я не желаю выражать себя на прозском, а другого своего языка у меня нет. А что, Шакан часто у тебя бывает?» Он уже забыл, что не может задавать вопросов. «Очень часто, я с ним живу». – «Это надолго?» – «Я хочу с ним остаться как можно дольше. С кем еще мне жить, ведь не с тобой же?» – «В этом я с тобой вполне согласен, – сказал Скела. – Кстати, о языке, а есть английский перевод книги Нольдара?» – «Безусловно, есть, я сама его видела». Уходя, он оставил книгу на столике в передней, откуда ее взял десять дней назад.
Семинар кончился. Собравшись с духом, он поднялся, чтобы подойти к Нольдару, но тот, быстро и весело распрощавшись с красивой дамой в вечернем платье, подбежал к Скеле и, взяв его за обе руки, воскликнул: «Безумно рад, что вы здесь, Скела! Молчальник Скела, нарушивший свой обет ради проповеди моих, боюсь, уже несколько устаревших идей. Надеюсь, что это не единственный нарушенный вами обет. Право же, мне было так стыдно, когда ваша очаровательная подруга рассказала, как вы за три дня выучили наизусть «Обыкновенные дифференциальные». Мог ли я после этого забыть принести вам подписанный английский экземпляр!»
Была ли это свобода? Скела решил, что если и была, то не для него. Зани права, ему не проснуться ни незаконным сыном принца Уэльского, ни собакой дворецкого, – для этого надо заснуть кем-то другим. Через несколько дней после нольдаровского семинара позвонил Шакан и сказал, что с ним очень хочет встретиться посол Юэлека, чтобы обсудить некоторые вопросы, представляющие, по его словам, интерес для обеих сторон, и если он, Скела, согласен… «Пускай приходит», – оборвал разговор Скела. Он и вправду не знал, что послам наносят визит или их принимают, но никак не «пускают». Посол оказался джентльменом весьма прозско-юэльского вида и говорил на вполне культурном прозском. Скела, возможно, не знает, что он избран членом юэльской Академии наук и только что назначен профессором теоретической механики столичного университета той же страны. Посол понимает, что заявления, справки, анкеты – не для Скелы. Все, что сейчас необходимо, – это четыре фотографии и два образца подписи. Приезду Скелы придается столь важное значение, что юэльское правительство берет на себя все хлопоты, включая полную договоренность с прозскими властями. (Уже договорились! Позднее Шакан открыл Скеле, что его просто обменяли на засыпавшуюся прозскую шпионку.) «Прекрасно, я согласен». Надевая пальто, посол задержался в передней и, как бы давая Скеле понять, что он не уверен в уместности своих слов, сказал: «Мы знаем, что ваш отец всю жизнь был горячим патриотом Юэлека. Разумеется, для вас это не новость, но, поверьте, для нас это имеет не только сентиментальное значение». Скела в ужасе вспомнил олеографию верховного жреца в отцовском кабинете и подумал, что уехать из страны будет гораздо легче, чем выпутаться из Истории. До встречи с послом он об этом не думал.
Через пять дней он получил с нарочным запечатанный пакет. В нем был юэльский паспорт с прозской выездной визой, бумажник с двумя тысячами юлонов и открытый авиабилет. В приложенной записке посол поздравлял Скелу с новым гражданством и советовал уничтожить прозский паспорт. Он разрезал паспорт ножницами на мелкие полоски и выбросил их за окно, рассовал по карманам юэльский паспорт, бумажник и билет и уже надел плащ и шляпу, чтобы пойти в библиотеку, когда позвонила Зани. «Тебе сейчас лучше?» – «Да». – «Приходи». Он вспомнил об английском переводе Нолъдара, сунул его в карман, выключил свет и распахнул окно. Была синева весеннего вечера, и прыгали красноватые пятна фонарей.
В середине ночи они одновременно проснулись. «Слушай, – Зани села на краю постели и погладила его по голове, – сейчас мне очень плохо, но зато все ясно». – «Что все?» – «Вот что – ты не совершаешь поступков. Все, что ты делаешь, – ну, задачки твои, статьи, меткие замечания на семинарах и даже когда меня ебешь, – это все не поступки, а так, само с тобой происходит». Она продолжала, расхаживая взад-вперед по комнате. «Нет. Один поступок ты, пожалуй, совершил, единственный в жизни. Это когда ты, уходя от меня, взял книгу Нольдара и потом выучил ее наизусть и носился с ней как сумасшедший, пока не заболел. Но это же мало, Скела, безумно мало, соверши еще хоть парочку, ладно? Иначе ты погибнешь, все равно здесь или в Юэлеке».
Тогда Скела спросил, как миллионы мужчин во все века спрашивали, сейчас спрашивают и еще долго будут спрашивать своих и чужих женщин: «Скажи, что ты хочешь, чтоб я сделал? Я сделаю». – «Будь со мной до утра, а вечером зайди в свою беломраморную библиотеку и закажи поэмы Рогуда». Прощаясь, она сказала, что книга Нолъдара слишком оттягивает карман его плаща, и если он никак не может без нее обойтись, то пусть он положит в другой карман еще какую-нибудь книгу.
«Откуда взялся этот человек и кто он?» Они сидели на кухне и пили чай. После болезни Скела мог пить чай до бесконечности. «Он – вполне определенное лицо, дядя Яша, сумасшедший нашего подъезда. Он – племянник генерала Гора, расстрелянного по «Делу 132-х», помнишь? (Говорили, что их было 131, но, поскольку это число неудобно склонять, Талакан приказал добавить еще одного.) В те годы Яша был одним из лучших аккомпаниаторов столицы. Себе на беду, он безумно влюбился в самую знаменитую балерину Империи, Рамину, – она была лесбиянка и портила девочек из кордебалета. Когда он об этом узнал, то у него онемела левая рука и пропал слух. Говорили, что он часами наигрывал одним пальцем первые ноты вступления к «Жизели». Словом, совсем свихнулся, что, по общему мнению, его и спасло. Квартиру, конечно, у него забрали, но чтобы не возиться с переселением, дали ему комнатушку в подвале, рядом с котельной. За ним одна Настя, уборщица, присматривает. Мы тоже его подкармливаем, да и приодеваем немного». – «Он сказал, что я должен решать, что делать, а то мне плохо придется». – «А ты боишься?» – «Не очень. Но я знаю, что нового приступа такой болезни, если он случится, я не перенесу».
Часы на этажерке прозвенели пять. Через полуоткрытую форточку вливался весенний воздух, сырой и прохладный. «Как забавно, – улыбнулась Зани, – один мой знакомый сказал, что ты – интеллектуальный выкидыш Империи, а Шакан утверждает, что ты – самопорожденный дух, тоскующий по земле обетованной, но не имеющий языка, чтобы это выразить». – «Я не вижу противоречия в этих определениях, – засмеялся Скела, – хотя с языком будут трудности. Я не желаю выражать себя на прозском, а другого своего языка у меня нет. А что, Шакан часто у тебя бывает?» Он уже забыл, что не может задавать вопросов. «Очень часто, я с ним живу». – «Это надолго?» – «Я хочу с ним остаться как можно дольше. С кем еще мне жить, ведь не с тобой же?» – «В этом я с тобой вполне согласен, – сказал Скела. – Кстати, о языке, а есть английский перевод книги Нольдара?» – «Безусловно, есть, я сама его видела». Уходя, он оставил книгу на столике в передней, откуда ее взял десять дней назад.
Семинар кончился. Собравшись с духом, он поднялся, чтобы подойти к Нольдару, но тот, быстро и весело распрощавшись с красивой дамой в вечернем платье, подбежал к Скеле и, взяв его за обе руки, воскликнул: «Безумно рад, что вы здесь, Скела! Молчальник Скела, нарушивший свой обет ради проповеди моих, боюсь, уже несколько устаревших идей. Надеюсь, что это не единственный нарушенный вами обет. Право же, мне было так стыдно, когда ваша очаровательная подруга рассказала, как вы за три дня выучили наизусть «Обыкновенные дифференциальные». Мог ли я после этого забыть принести вам подписанный английский экземпляр!»
Была ли это свобода? Скела решил, что если и была, то не для него. Зани права, ему не проснуться ни незаконным сыном принца Уэльского, ни собакой дворецкого, – для этого надо заснуть кем-то другим. Через несколько дней после нольдаровского семинара позвонил Шакан и сказал, что с ним очень хочет встретиться посол Юэлека, чтобы обсудить некоторые вопросы, представляющие, по его словам, интерес для обеих сторон, и если он, Скела, согласен… «Пускай приходит», – оборвал разговор Скела. Он и вправду не знал, что послам наносят визит или их принимают, но никак не «пускают». Посол оказался джентльменом весьма прозско-юэльского вида и говорил на вполне культурном прозском. Скела, возможно, не знает, что он избран членом юэльской Академии наук и только что назначен профессором теоретической механики столичного университета той же страны. Посол понимает, что заявления, справки, анкеты – не для Скелы. Все, что сейчас необходимо, – это четыре фотографии и два образца подписи. Приезду Скелы придается столь важное значение, что юэльское правительство берет на себя все хлопоты, включая полную договоренность с прозскими властями. (Уже договорились! Позднее Шакан открыл Скеле, что его просто обменяли на засыпавшуюся прозскую шпионку.) «Прекрасно, я согласен». Надевая пальто, посол задержался в передней и, как бы давая Скеле понять, что он не уверен в уместности своих слов, сказал: «Мы знаем, что ваш отец всю жизнь был горячим патриотом Юэлека. Разумеется, для вас это не новость, но, поверьте, для нас это имеет не только сентиментальное значение». Скела в ужасе вспомнил олеографию верховного жреца в отцовском кабинете и подумал, что уехать из страны будет гораздо легче, чем выпутаться из Истории. До встречи с послом он об этом не думал.
Через пять дней он получил с нарочным запечатанный пакет. В нем был юэльский паспорт с прозской выездной визой, бумажник с двумя тысячами юлонов и открытый авиабилет. В приложенной записке посол поздравлял Скелу с новым гражданством и советовал уничтожить прозский паспорт. Он разрезал паспорт ножницами на мелкие полоски и выбросил их за окно, рассовал по карманам юэльский паспорт, бумажник и билет и уже надел плащ и шляпу, чтобы пойти в библиотеку, когда позвонила Зани. «Тебе сейчас лучше?» – «Да». – «Приходи». Он вспомнил об английском переводе Нолъдара, сунул его в карман, выключил свет и распахнул окно. Была синева весеннего вечера, и прыгали красноватые пятна фонарей.
В середине ночи они одновременно проснулись. «Слушай, – Зани села на краю постели и погладила его по голове, – сейчас мне очень плохо, но зато все ясно». – «Что все?» – «Вот что – ты не совершаешь поступков. Все, что ты делаешь, – ну, задачки твои, статьи, меткие замечания на семинарах и даже когда меня ебешь, – это все не поступки, а так, само с тобой происходит». Она продолжала, расхаживая взад-вперед по комнате. «Нет. Один поступок ты, пожалуй, совершил, единственный в жизни. Это когда ты, уходя от меня, взял книгу Нольдара и потом выучил ее наизусть и носился с ней как сумасшедший, пока не заболел. Но это же мало, Скела, безумно мало, соверши еще хоть парочку, ладно? Иначе ты погибнешь, все равно здесь или в Юэлеке».
Тогда Скела спросил, как миллионы мужчин во все века спрашивали, сейчас спрашивают и еще долго будут спрашивать своих и чужих женщин: «Скажи, что ты хочешь, чтоб я сделал? Я сделаю». – «Будь со мной до утра, а вечером зайди в свою беломраморную библиотеку и закажи поэмы Рогуда». Прощаясь, она сказала, что книга Нолъдара слишком оттягивает карман его плаща, и если он никак не может без нее обойтись, то пусть он положит в другой карман еще какую-нибудь книгу.
IV
Бронзовые часы позднего имперского изготовления показывали без четверти десять. Он дочитывал «Спор на кабаньей охоте», относительно позднюю поэму в форме диалога между отдыхающими на полянке после охоты графом Корой и поэтом. «Я – загнанный кабан», – жалуется Кора. «Вы – не поэт, – возражает Рогуд, – и ваши жалобы дойдут до неба или до императора (Юго-западного, – прозский тогда должен был вот-вот объявиться) только в моих стихах. Жалуйтесь, граф, мне давно не хватает своей тоски». – «Но не будет ли низкой такая поэзия? – сомневается граф. – И не достаточно ли ей ваших, князь, собственных ран и ожогов?» – «Ни ваши страсти, граф, ни мои разочарования, не стоят кончика кабаньего хвоста, пока поэт не вдохнет в них эфир значения и вечности».
Ничего себе, шестнадцатый век! Он прочел двадцать шесть страниц. При таком темпе он дочитает книгу за девять дней. Тогда он уедет в Юэлек.
Вернувшись домой, он нашел в почтовом ящике небольшой плоский пакет. Разорвав плотную коричневую бумагу, он увидел миниатюрное фототипическое издание книги, только что оставленной им в библиотеке. Это – Зани. Он улыбнулся и сунул книгу в пустой карман плаща. Но это – ее поступок! Хорошо, следующий – мой. Он выключил свет в передней и тихо закрыл за собой дверь. Под теплым дождем было грустно и приятно. «Международный, пожалуйста», – затормозившему таксисту.
«Ближайший рейс в Юэлек завтра в 14.15. Но если вам срочно, то вы можете лететь последним рейсом сегодня в Эгран, в 23.40, откуда в 6.14 утра вы вылетите в Юэлек». – «Прекрасно, благодарю вас».
Ничего себе, шестнадцатый век! Он прочел двадцать шесть страниц. При таком темпе он дочитает книгу за девять дней. Тогда он уедет в Юэлек.
Вернувшись домой, он нашел в почтовом ящике небольшой плоский пакет. Разорвав плотную коричневую бумагу, он увидел миниатюрное фототипическое издание книги, только что оставленной им в библиотеке. Это – Зани. Он улыбнулся и сунул книгу в пустой карман плаща. Но это – ее поступок! Хорошо, следующий – мой. Он выключил свет в передней и тихо закрыл за собой дверь. Под теплым дождем было грустно и приятно. «Международный, пожалуйста», – затормозившему таксисту.
«Ближайший рейс в Юэлек завтра в 14.15. Но если вам срочно, то вы можете лететь последним рейсом сегодня в Эгран, в 23.40, откуда в 6.14 утра вы вылетите в Юэлек». – «Прекрасно, благодарю вас».
V
Оглядев на три четверти пустой салон трансконтинентального гиганта, Скела ощутил безусловную уверенность в том, что он здесь, что ему не заснуть и полнейшее нежелание это сделать. Впервые в жизни он определенно хотел говорить. Но с кем? На каком языке? О чем, наконец? Он был единственный пассажир в своем ряду. Он кончил ужин, выпил кофе и закурил сигарету, когда над ним склонилась огромная фигура в очках с серыми стеклами, с бутылкой коньяка в одной руке и двумя фужерами в другой. «Могу ли я просить вас со мной выпить, сэр? Я не люблю пить один и, кроме того, мне вообще очень скучно». К своему удивлению, Скела не только понял по-английски, но и протянул ему руку: «Буду счастлив, сэр. Я – Скела». – «Я – Хороум». Он уселся на соседнее кресло и, наливая Скеле, сказал: «Что нашел попутчика – первая удача. Будет и вторая. А какой черт понес вас в Эгран?» Скела объяснил, что летит в Юэлек с пересадкой в Эгране. «В университет, конечно?» – «Да, в университет. По прикладной математике и механике», – отвечал Скела, радуясь, что не врет, но понимая, что Хороум, без сомнения, имеет в виду, что Скела поступает в университет как студент. «А вы, мистер Хороум, зачем летите в Эгран?»
Тот только ждал приглашения. В конце концов, везде можно заниматься чем угодно, даже в Эгране, по он – не из тех, кто следует по проторенной дорожке. «Я не ставлю своей задачей поразить ваше воображение, мой новый молодой друг, но в то время как вы еще будете ждать самолета на пересадку, я со своей десятитонкой уже буду двигаться на юг, по пустыне к оазису Дэрде, 350 километров. Там кончается дорога, десять тонн новейшего гидротехнического оборудования вьючится на верблюдов, и – еще 380 километров до Ормаки. Это – на самом краю плато. Там я буду строить сеть каналов, пятнадцать узких каналов, соединенных в одну гидротехническую систему гением одного человека». Скеле не надо было спрашивать, о ком идет речь. «Это я, – продолжал Хороум, – начал все это обдумывать еще студентом в Эгранском агроколледже. Но скоро я бросил колледж – в Эгране стали слишком увлекаться религией. Потом один, на свой страх и риск, я стал производить предварительные гидрологические изыскания, но тут пошли серьезные неприятности с таграми. Вы, конечно, имеете общее представление обо всем этом из газет, но мало ли что пишется в газетах, а я видел это своими глазами. Тагров в Эграме не больше десяти процентов, остальные – торуты. Тагры – чужие. Они спустились с гор триста лет назад, знатоки горного скотоводства, черной магии и бог весть чего еще. Торуты, древние жители оазисов, давно подозревали их в хитрости и…» – «Так, может быть, они и на самом деле хитрые?» – «А как же, будешь хитрым, если на тебя одного девять торутов! Опять же, тагры рослые, а торуты приземистые. Еще есть мнение, что у тагров детородные члены длиннее, чем у торутов, что делает их особенно привлекательными для торутских женщин». – «А это тоже – правда?» – «Мне трудно судить, я же не женщина, да и сам наполовину тагр, по отцу, а мать у меня англичанка. Словом, обычная история, как у вас с прозами и юэлями. Если бы у меня спросили совета, то я бы порекомендовал полностью отстранить от управления и тех и других и пригласил бы править каких-нибудь чужеземцев».
Хороумовский вариант решения национального вопроса в Эгране привел Скелу в восторг. Хороум продолжал: «Торуты, в порядке взрыва справедливого народного негодования, сожгли центральную тагрскую детскую больницу с детьми и медперсоналом, – руководил операцией местный англиканский епископ Эдвард Керенга. В это время хитрые тагры расстреляли из минометов генштаб и главную офицерскую школу, после чего голыми руками взяли власть. Все это, как вы понимаете, задержало начало работ года на два. Сейчас, кажется, все немного улеглось. К весне мне удалось закончить изыскательские работы, и теперь я еду начинать прорытие первого канала. Только надо где-то достать геодезиста, мой два дня назад слег с тропической лихорадкой».
Скела улыбнулся, вспомнив, что на первом курсе университета проходил геодезическую практику в каком-то неописуемом месте в северо-западном округе. Коньяк явно действовал усыпляюще, и он заснул под окончание хороумовского рассказа.
В иллюминатор салона било самое яркое на свете солнце. Улыбающийся Хороум протягивал ему чашку дымящегося кофе. «Пора, сэр, мы уже десять минут как приземлились. Только что передали, что самолет в Юэлек отлетает через 35 минут, а вам еще надо проверить передачу багажа». – «У меня нет багажа». – «Зачем вы меня обманули, сказав, что вы студент, в то время как вы известный профессор и в транзитном зале вас ожидает юэльский посол в Эгране?» – «Я вас не обманывал, вы сами сделали вывод, что я студент». Он одним глотком выпил кофе и внимательно посмотрел на Хороума. «Вы говорили, что вас ждет десятитонка, чтобы тут же ехать на юг?» – «Уже ждет, но…» – «Вы еще упомянули, что вам нужен геодезист». – «Безусловно, но…» – «Я – ваш геодезист, – весело объявил Скела, – это – третий поступок за всю мою жизнь и вторая ваша удача за последние сутки, можете не сомневаться».
Тот только ждал приглашения. В конце концов, везде можно заниматься чем угодно, даже в Эгране, по он – не из тех, кто следует по проторенной дорожке. «Я не ставлю своей задачей поразить ваше воображение, мой новый молодой друг, но в то время как вы еще будете ждать самолета на пересадку, я со своей десятитонкой уже буду двигаться на юг, по пустыне к оазису Дэрде, 350 километров. Там кончается дорога, десять тонн новейшего гидротехнического оборудования вьючится на верблюдов, и – еще 380 километров до Ормаки. Это – на самом краю плато. Там я буду строить сеть каналов, пятнадцать узких каналов, соединенных в одну гидротехническую систему гением одного человека». Скеле не надо было спрашивать, о ком идет речь. «Это я, – продолжал Хороум, – начал все это обдумывать еще студентом в Эгранском агроколледже. Но скоро я бросил колледж – в Эгране стали слишком увлекаться религией. Потом один, на свой страх и риск, я стал производить предварительные гидрологические изыскания, но тут пошли серьезные неприятности с таграми. Вы, конечно, имеете общее представление обо всем этом из газет, но мало ли что пишется в газетах, а я видел это своими глазами. Тагров в Эграме не больше десяти процентов, остальные – торуты. Тагры – чужие. Они спустились с гор триста лет назад, знатоки горного скотоводства, черной магии и бог весть чего еще. Торуты, древние жители оазисов, давно подозревали их в хитрости и…» – «Так, может быть, они и на самом деле хитрые?» – «А как же, будешь хитрым, если на тебя одного девять торутов! Опять же, тагры рослые, а торуты приземистые. Еще есть мнение, что у тагров детородные члены длиннее, чем у торутов, что делает их особенно привлекательными для торутских женщин». – «А это тоже – правда?» – «Мне трудно судить, я же не женщина, да и сам наполовину тагр, по отцу, а мать у меня англичанка. Словом, обычная история, как у вас с прозами и юэлями. Если бы у меня спросили совета, то я бы порекомендовал полностью отстранить от управления и тех и других и пригласил бы править каких-нибудь чужеземцев».
Хороумовский вариант решения национального вопроса в Эгране привел Скелу в восторг. Хороум продолжал: «Торуты, в порядке взрыва справедливого народного негодования, сожгли центральную тагрскую детскую больницу с детьми и медперсоналом, – руководил операцией местный англиканский епископ Эдвард Керенга. В это время хитрые тагры расстреляли из минометов генштаб и главную офицерскую школу, после чего голыми руками взяли власть. Все это, как вы понимаете, задержало начало работ года на два. Сейчас, кажется, все немного улеглось. К весне мне удалось закончить изыскательские работы, и теперь я еду начинать прорытие первого канала. Только надо где-то достать геодезиста, мой два дня назад слег с тропической лихорадкой».
Скела улыбнулся, вспомнив, что на первом курсе университета проходил геодезическую практику в каком-то неописуемом месте в северо-западном округе. Коньяк явно действовал усыпляюще, и он заснул под окончание хороумовского рассказа.
В иллюминатор салона било самое яркое на свете солнце. Улыбающийся Хороум протягивал ему чашку дымящегося кофе. «Пора, сэр, мы уже десять минут как приземлились. Только что передали, что самолет в Юэлек отлетает через 35 минут, а вам еще надо проверить передачу багажа». – «У меня нет багажа». – «Зачем вы меня обманули, сказав, что вы студент, в то время как вы известный профессор и в транзитном зале вас ожидает юэльский посол в Эгране?» – «Я вас не обманывал, вы сами сделали вывод, что я студент». Он одним глотком выпил кофе и внимательно посмотрел на Хороума. «Вы говорили, что вас ждет десятитонка, чтобы тут же ехать на юг?» – «Уже ждет, но…» – «Вы еще упомянули, что вам нужен геодезист». – «Безусловно, но…» – «Я – ваш геодезист, – весело объявил Скела, – это – третий поступок за всю мою жизнь и вторая ваша удача за последние сутки, можете не сомневаться».
VI
Через отдернутый полог палатки виден низкий, размытый берег реки, вспученной от непрерывных осенних дождей. Вода в реке была похожа на какао его детства – мать жаловалась, что оно наполовину с соей. На железном походном столике непромокаемая планшетка с двумя книгами, Нольдаром и Рогудом. Вошел Хороум в высоких болотных сапогах и брезентовой куртке, отпил бренди из фляжки и объявил: «Конец нашему раю, Скела. По радио передали, что ожидают наводнение в ближайшие пять часов. Ребята с вьючными верблюдами будут здесь через полчаса. Сейчас едем к началу канала, надо успеть обогнать наводнение».
Скела засунул планшетку с книгами под джемпер и надел сапоги и куртку. Через час он уже трясся на верблюде по склизкой каменистой тропе под дребезжание навьюченных по бокам инструментов. Вверх, вверх, дальше и дальше от бывшей Империи с ее юалями и прозами, дальше и дальше от Юэлека. Дальше, дальше.
Скела засунул планшетку с книгами под джемпер и надел сапоги и куртку. Через час он уже трясся на верблюде по склизкой каменистой тропе под дребезжание навьюченных по бокам инструментов. Вверх, вверх, дальше и дальше от бывшей Империи с ее юалями и прозами, дальше и дальше от Юэлека. Дальше, дальше.