Страница:
— Ушло! — охнул Ванюшка и, ступил вперёд, протянув руки.
Отец едва успел крепко ухватить его за плечо.
— Над самым обрывом стоишь, неразумный, — сказал тихо. — Иль солнышко поймать собрался?
Долго молча стояли они, не в силах отвести глаз от того места, где серые сумерки готовились сменить яркую краску неба.
— Дождались! — Алексей широко перекрестился и, низко поклонившись в пояс, коснулся снега рукой. — Батюшка-солнышко, взгляни на нас опять, не забудь! — проговорил он торжественно, словно читал молитву. И тут сразу, будто кто дунул на край неба, серые сумерки сменились ночью, точно ничего, кроме темноты, и не было, ничего они не видели.
— Когда ж оно совсем-то покажется? Когда? — тоскливо проговорил Ванюшка.
— Теперь уж скоро, — отозвался отец. — Каждый день вот так-то выглядывать станет. Что день, то выше и по небу дольше путь держать будет. А вскоре всё выплывет и чуток от земли оторвётся. То-то радости будет!
Так переговариваясь, они не могли оторвать глаз от тёмного неба хоть и знали, что новой радости ждать надо ровно сутки.
— Так бы тут до завтрева сидел и смотрел на небушко, — заговорил Фёдор, и опять все удивились его голосу, поняли: ему, молчуну, тёмную ночь терпеть, может, ещё было горше, чем им.
— Досидишься, пока ошкуй заглянет, чего, мол, тебе тут понадобилось? — отозвался Степан. Но не смехом сказал, а душевно, и Фёдор понял, не обиделся на него.
— Пойдём, коли так, — сказал только со вздохом и двинулся к обрыву, где спускаться вниз было проще.
По узкой трещине шли медленно, гораздо медленнее, чем взбирались наверх. Шли и оглядывались в темноте, словно оставили там что-то дорогое.
Когда отворили дверь из сеней в избу, слабый огонёк жирника дрогнул от тока морозного воздуха, мигнул приветливо и потух.
— Жирник-то за всё время первый раз загасить уходя забыли, — заметил Степан. — Не до того было.
Жирник опять зажгли, стали вокруг стола и стояли так долго, точно не знали за что приняться. Первым очнулся кормщик.
— Неладно так, ребята, — сказал. — Жить нам с солнышком легче станет, а пока оно на небо заберётся, дела забывать не след.
— Опять сапоги тачать, да чулки латать, — уныло проговорил Фёдор, сел на нары и сгорбился.
— Дядя Фёдор, а у меня иголка есть хорошая, просто сама шить способна, — подошёл к нему вдруг Ванюшка и заглянул в опущенные глаза. И столько участия было в детском его голосе, так жалостливо он смотрел, что и Фёдор это почувствовал. Поднял голову и, за много месяцев впервые, улыбнулся.
Глава 11
Глава 12
Отец едва успел крепко ухватить его за плечо.
— Над самым обрывом стоишь, неразумный, — сказал тихо. — Иль солнышко поймать собрался?
Долго молча стояли они, не в силах отвести глаз от того места, где серые сумерки готовились сменить яркую краску неба.
— Дождались! — Алексей широко перекрестился и, низко поклонившись в пояс, коснулся снега рукой. — Батюшка-солнышко, взгляни на нас опять, не забудь! — проговорил он торжественно, словно читал молитву. И тут сразу, будто кто дунул на край неба, серые сумерки сменились ночью, точно ничего, кроме темноты, и не было, ничего они не видели.
— Когда ж оно совсем-то покажется? Когда? — тоскливо проговорил Ванюшка.
— Теперь уж скоро, — отозвался отец. — Каждый день вот так-то выглядывать станет. Что день, то выше и по небу дольше путь держать будет. А вскоре всё выплывет и чуток от земли оторвётся. То-то радости будет!
Так переговариваясь, они не могли оторвать глаз от тёмного неба хоть и знали, что новой радости ждать надо ровно сутки.
— Так бы тут до завтрева сидел и смотрел на небушко, — заговорил Фёдор, и опять все удивились его голосу, поняли: ему, молчуну, тёмную ночь терпеть, может, ещё было горше, чем им.
— Досидишься, пока ошкуй заглянет, чего, мол, тебе тут понадобилось? — отозвался Степан. Но не смехом сказал, а душевно, и Фёдор понял, не обиделся на него.
— Пойдём, коли так, — сказал только со вздохом и двинулся к обрыву, где спускаться вниз было проще.
По узкой трещине шли медленно, гораздо медленнее, чем взбирались наверх. Шли и оглядывались в темноте, словно оставили там что-то дорогое.
Когда отворили дверь из сеней в избу, слабый огонёк жирника дрогнул от тока морозного воздуха, мигнул приветливо и потух.
— Жирник-то за всё время первый раз загасить уходя забыли, — заметил Степан. — Не до того было.
Жирник опять зажгли, стали вокруг стола и стояли так долго, точно не знали за что приняться. Первым очнулся кормщик.
— Неладно так, ребята, — сказал. — Жить нам с солнышком легче станет, а пока оно на небо заберётся, дела забывать не след.
— Опять сапоги тачать, да чулки латать, — уныло проговорил Фёдор, сел на нары и сгорбился.
— Дядя Фёдор, а у меня иголка есть хорошая, просто сама шить способна, — подошёл к нему вдруг Ванюшка и заглянул в опущенные глаза. И столько участия было в детском его голосе, так жалостливо он смотрел, что и Фёдор это почувствовал. Поднял голову и, за много месяцев впервые, улыбнулся.
Глава 11
НА ПРОМЫСЕЛ
Что ни день, то солнце всё больше выглядывало из-за земли. И уходить не торопилось. Красное, большое, глаз не слепит, а душу радует. Зимовщики ждали его к полудню как праздника, из избы встречать выходили. Ванюшка каждый день тень свою шагами проверял: на сколько она короче стала.
— Гляди, Стёпа, — радовался он, — пять шагов я намерил, а намедни восемь было!
— Ещё сколько дней пройдёт и вовсе твоя тень мала станет, дай только солнышку повыше на небо взобраться, — отвечал Степан.
Солнце не только тени на земле показало, зимовщики друг на друга поглядели и ужаснулись: волосами обросли не хуже зверей лесных, а грязи на лицах, на теле — не отскоблишься.
— Не беда, — утешил Степан. — Стретьев день[15] скоро, промыслу начало. Жиру нерпичьего наберём, с золой сварим и тем отмоемся.
— Солнце-то явилось, а тепло не торопится, — отозвался кормщик. — Тепла дождёмся, на дворе и отмоемся. А в избе нельзя: ещё сильней стены сырости наберутся.
Ванюшка не находил себе места: на промысел со старшими готовился.
— Стретьев день завтра будет! — заявил, наконец, кормщик. Он осторожно, с уважением, провёл рукой по своей палке-численнику. — Завтра солнышко от земли совсем оторвётся. В полном лике нам покажется. И, помолчав, спросил больше для порядка: — Кутела к промыслу готовы ли?
Известно, кутела с осени изготовлены, по колышкам на стенках развешаны. И сколько раз уже, томясь от зимнего безделья, зимовщики точили их железные носки, жиром смазывали, чтобы железо в избяной сырости не заржавело.
Ванюшка своё кутело потихоньку к другим примерял. Ох, короче оно, короче! Когда же он сам до больших дорастёт и всё у него будет, как у Степана: и лук, и кутело, и рогатина? Не утерпел раз мальчишка, подошёл к двери, попросил Степана:
— Стёпа, а ну зарубку на притолоке сделай, со старой примерь, может, я за зиму подрос?
Степан хотел было посмеяться, да увидел, с какой надеждой голубые глаза Ванюшки на него смотрят. Взял нож, новую зарубку на притолоке положил, ответил серьёзно:
— Подрос маленько, сам видишь, на палец от прошлой зарубки, как ты мерялся. За лето под солнышком и больше, чай, подрастёшь, не горюй. Ступай лучше на волю, учись кутело метать.
Ванюшка живо выбежал из избы. И правда, поспешать надо: может, и он своим кутелом нерпу промыслит? Кутело не простая снасть. Железный носок у него на древко надет не намертво, не так, как нож у рогатины. К нему длинный крепкий ремень привязан. Метнёт охотник кутело в нерпу или лысуна, и тот, раненый, бывает успеет в воду кинуться. Однако носок с древка соскочил и крепко у него в теле застрял, а конец ремня у промысленника в руках. Зверь на привязке от него не уйдёт.
Стретьев день выдался на редкость тихий и ясный. Вот оно и солнце появилось: выше, выше, уже далеко края земли не касается, вольно по небу, как по морю, плывёт.
Кормщик стал на колени, солнцу в землю поклонился, и все зимовщики за ним так сделали. А Ванюшка не утерпел, тут же обернулся, смотрит: на сколько его тень короче стала.
Алексей встал не спеша, снял рукавицу, провёл рукой по глазам.
— Прозимовали мы, ребятушки, солнышка дождались, глядишь, и выручки от добрых людей дождёмся. Быть того не может, чтобы за лето до осени к нам какой карбас не заглянул. Спасенье нам привезёт. А мы тем временем зверя напромыслим, не с пустыми руками домой воротимся.
Сказал и зорко на всех смотрит, поверят ли?
Ванюшка даже на месте от радости подпрыгнул, так ему сразу спасительный карбас привиделся. И Степан улыбнулся весело. Один Фёдор стоит, в землю смотрит, тяжело на палку опирается.
— Нет, — сказал тихо. — Мне, дядя Алексей, того карбаса не ждать.
Даже сквозь грязь заметно стало, как от этих слов побелел Ванюшка, схватил Фёдора за руку, крикнул:
— Дядя Фёдор, не говори таких слов, не говори! Придёт карбас, всех нас выручит!
Фёдор поднял голову, посмотрел на него: лицо как у чертёнка сажей замазано, а глаза ласково смотрят, тревожно. Хмурое лицо Фёдора разгладилось, точно просветлело.
— Добро, малец, — сказал он только. Улыбнулся, Ванюшку по плечу потрепал и сам словно удивился, так это на него было непохоже.
Все тоже удивились, но виду не подали, чтобы Фёдора не смутить, и повернули к дому. Надо было готовиться к промыслу.
Домой добрались уже в серых сумерках. Но от того, что дождались первого полного солнца, на душе было радостно. Даже жирник в тот вечер горел словно светлее и коптил не так сильно.
А Фёдор с того дня заметно переменился. Мягче стал, особенно к Ванюшке: на живость его и на расспросы не сердился, отвечал охотно, что бы тому ни захотелось спросить.
Прошло немного времени, а день заметно прибавился. Солнце как из-за моря покажется, сразу поднимается вверх, и не красное оно, а золотое, плывёт по голубому небу. Смотреть на него глазам больно. Однако снег хоть и блестел под его лучами как сахар, но ещё таять не собирался. Весна в таких местах не летит, а медленно наступает: мороз очень уж крепко схватил и лёд, и снег за долгую зимнюю ночь.
В этот день зимовщики с берега на припай спустились ещё затемно, пробирались торосами. Степан ещё раньше разведал: морского зверя у конца припая много, уже есть и бельки новорождённые. Шли осторожно, у каждого кутело в руках, у Степана, кроме того, рогатина за спиной — на случай, если ошкуй, пробираясь к залежке, на одной тропе с ними встретится.
Степан впереди шёл, с оглядкой, за ним кормщик. Ванюшка, по отцову приказу, последний. Ногами ступал робко, боялся, чтобы ненароком не стукнуть кутелом, чуткого зверя не спугнуть. На всех были надеты песцовые совики белого меха, чтобы зоркий нерпичий глаз их раньше времени не приметил.
Вот, наконец, на сияющем белом снегу издали завиделась маленькая, точно игрушка, нерпа. Её серо-жёлтая блестящая шкура на свету отливала серебром. Нерпа соскучилась по солнышку и вылезла на лёд понежиться. Но об осторожности не забывает. На минутку задремлет и вот уже опять поднимет голову, осматривается. Сейчас она вдвойне осторожна: в снежном сугробе, как в уютной комнатке, лежит её белый пушистый детёныш — белёк. Шубка у него тёплая, но для воды не годится: намокает. Белёк и сам будто это знает, в воду не просится. Лежит в своей норке, пока пушистый мех не сменит на непромокаемую шубку, такую, как у матери. Он смешной, неуклюжий, точно не зверёныш, а бочонок с жиром. Иногда он выберется из своей норки, ляжет один на снегу, а мать отправится на охоту. Беда, если приметит его хищный поморник или белая полярная сова. Они выклюют ему выпуклые немигающие глаза, а он и защититься не может. Но если такой беды не случится — спокойно лежит и дремлет. Мать придёт, покормит, и опять лежи и дремли. Снов, наверно, не видит: что он знает в жизни кроме тёплого бока матери, её ласкового голоса?
Нерпа и сама зимой не выходила из снежной своей хижины: с осени тут же в полу, пока лёд был тонкий, сделала продух — ход в воду — всю зиму не давала этому окошку замерзать. Через него ныряла в воду, охотилась за рыбой. Теперь солнышко выманило её на лёд погреться. Полежит — и к себе в норку, малыша покормит и под воду за рыбой нырнёт.
Когда промысленники издали завидели нерпу, пошли ещё осторожнее, а потом и поползли между торосами. Поднимет нерпа голову, они не ползут, ждут пока снова не задремлет. Ванюшке уже стало чудиться, что они целый день ползут, а нерпа от них всё дальше уходит. Но вот уже совсем близко. Нерпа ещё раз осмотрелась, опустила голову, и тотчас Степаново кутело сверкнуло на солнце. Удар был меткий, нерпа дёрнулась и замерла.
Ванюшка, как в огне от охотничьей лихорадки, метнулся вперёд и вдруг отскочил назад.
— Ма-ма, — закричал кто-то жалобно, не то по-ребячьи, не то как ягнёнок заблеял. Беспомощно дёргаясь, белёк высунул из щели в снегу круглую головку. И глаза на ней круглые, не мигают. Словно даже похожа немного на ребячью головку. И не похожа…
— Ма-ма, — повторил белёк и неуклюже посунулся назад — испугался.
Ванюшка тихонько охнул и отвернулся.
Через минуту всё было кончено. Алексей молча хмуро покосился на сына, перекинул кутело на плечо. Другие нерпы поблизости беды не дожидались, в тот же миг скатились в лунку под лёд. Степан быстро ремнём привязал белька к боку матери. Ванюшка всё стоял отвернувшись.
— Завтра по-тёмному пойдём, — проговорил Алексей отрывисто уже на ходу. — Подальше, где ты, Стёпа, залежку высмотрел. Фёдора возьмём, лахтак не нерпа, груз большой, санки захватим. По тёмному и возвернёмся, а Ванюшка дома останется, избу топить.
Ванюшка испуганно оглянулся, на хмурое лицо отца посмотрел, но спорить не решился. Один в избе. Ох и жутко! Молча переложил кутело на другое плечо. Что-то оно тяжелее ему показалось.
В избе нерпу быстро разделали: шкурку с ластами целиком сняли, в неё, как в мешок, сложили жир нерпы и белька. Пока возились, у Фёдора нежное мясо белька уж готово. Поужинали, горячего отвара салаты напились и легли спать.
Ванюшка чувствовал: недоволен им отец. Приметил, как он от белька отшатнулся, духу настоящего для промысленника у него не хватает. И сам Ванюшка недоволен. А как вспомнит, что белёк «ма-ма» кричал, ну чуть не по-ребячьему… Ну и что? Промысленнику про то и думать не след. Какой же тогда с него промысленник будет? А он, Ванюшка, всё равно думает… Совсем замучился. И вдруг спохватился: завтра из кости белька вырежет, как тот из норки смотрит. А нерпу из дерева хорошо вырезать. Будто она по белому снегу к бельку ползёт, ластами подпирается. Даже пальцы защекотало, точно они уж кусок кости держат, откуда лучше резать прикидывают. И, довольный, Ванюшка вздохнул, засыпая.
Никогда ещё у Ванюшки не было такого горького утра. Вскочил с постели, едва старшие зашевелились. Дрова разжигать помогал, мелко наколол для отвару лёд, чтобы вода скорей закипела. Сухие меховые чулки отцу подал, самые тёплые, и всё старался в глаза заглянуть — не передумал ли? Но Алексей его мысли отгадал, ласково похлопал по спине.
— Маловат ты ещё, Ванюшка, а ледовый промысел дело не лёгкое. Там, на льду, не то зверя стеречь, не то об тебе заботиться.
Ванюшка голову опустил, закусив губу чуть не до крови, смолчал. Понял: отцово слово твёрдое и последнее. Отошёл и взялся за кутела: пока старшие собирались, тёр и чистил железо, так что оно засветилось, засияло, как зеркало. Молча все три кутела прислонил рядышком к стенке и отвернулся, словно дело не его. Степан не вытерпел, взглянул на Алексея умоляюще, но тот только чуть заметно дал знак бровями: тем дело и кончилось. Вдвойне горько было Ванюшке, что не взяли старшие кутела, на диво им высветленные. Вместо них Степан принёс из сеней тяжёлые дубинки-палицы.
— Не надо, Ванюшка, — сказал. — Морского зайца там лежит невидимо, подобраться легко, а головой он слаб, стукнешь раз — и готово.
Алексей, уж собираясь переступить порог, наказал:
— Ванюшка, изба топлена крепко, не замёрзнешь, и еда тебе готова. Далеко от дому не ходи, пуще всего берегись, чтобы ошкуй не подобрался. Бог даст, с добычей вернёмся, долго не задержимся.
— Ладно, тятя, — мужественно ответил мальчик. Дверь захлопнул и очень проворно задвинул засов. Тепло беречь выучился. И ещё потому, что в одиночку, за закрытой дверью, можно было вдосталь нареветься. Оно груманлану и не подходит, да уж очень крепко за сердце взяло.
Снег белый, чистый, на солнце отсвечивал нестерпимым блеском. Хорошо, что зимовщики об этом ещё подумали до солнца: каждому сделали дощечку с узкой прорезью для глаз. В прорезь всё видно, и от снежного блеска защита.
На припай спустились, когда солнце ещё невысоко поднялось над горизонтом. Шли быстро, нужно было успеть дойти до края припая, там Степан разведал большую залежку морского зайца. Задерживали торосы, приходилось крутиться и так и эдак. Санки тоже мешали: цеплялись за льдины, катились неровно, не досмотришь — и стукнут не громко, а зверя всполошат.
— Тысяча их тут, как не больше, — проговорил Степан. — а нам от них прибыли мало: трех застукаем и хватит сала на жирник да кожи на сапоги. Больше не довезём.
Ласковое ворчанье матерей, жалобные крики малышей скоро стали слышны так громко, что уже и случайный стук санок о льдину был не страшен. Весь край припая покрывали серо-жёлтые тела: матери и бельки-детёныши. Движение ни на минуту не прекращалось. Матери то одни, то другие, ныряли в воду покормиться. Детёныши тотчас поднимали жалобный крик. Бельки были не такие беспомощные, как маленькие нерпы, они ползали, толкали других детёнышей. А их толкали чужие матери. Они уже вернулись с охоты и бесцеремонно отбрасывали чужих, попавшихся на дороге. Те кричали ещё громче, пока каждого не находила его собственная мать. Она поспешно ложилась на бок, и счастливый малыш сразу умолкал: одновременно кричать и пить тёплое молоко невозможно.
Как в этой крикливой сутолоке каждая мать безошибочно находила своего детёныша — удивлялись даже промысленники. Они уже давно выглядывали из-за ближнего тороса, разгоревшись от охотничьего азарта.
— Богачество-то какое! — вздохнул Алексей. — И нам оно ни к чему. Берись, ребята, каждому по одной, живей!
Три удара тяжёлыми палицами, и в несколько минут всё было кончено. Если бы промысленники подошли не сбоку, а оказались между стадом и краем ледяного поля, обезумевшие звери в бегстве сбросили бы их в море. Но, едва погрузившись в воду, они тотчас вновь выставили усатые головы: на льду остались плачущие малыши. Некоторые матери, опираясь на лёд ластами, казалось, готовы были броситься на защиту детей. Но промысленники уже не думали о них: торопливо привязывали на санки убитых, тревожно поглядывая на край неба, на который молча показывал Алексей. Погода быстро переменилась. Солнце исчезло в тяжёлой туче, с моря донёсся зловещий гул и грохот.
— Не пришлось бы нам добычу покинуть, самим от беды оберегаться, — проговорил Степан и туже завязал ремешок капюшона. Каждый с трудом тянул тяжело гружёные санки, торопился.
Гул с моря усилился, где-то вдали уже лёд начал трещать и ломаться, тёмные грозные тучи сплошь затянули небо. Но идти пришлось недолго: треск, страшный толчок — и промысленники едва удержались на ногах: край толстого ледяного припая, на котором они стояли, отломился так легко, точно откололи ножом кусок сахара, и быстро отдалялся от берега.
Вся залежка сразу пришла в движение. Матери уже не обращали внимания на охотников; выбравшись на, лёд, каждая старалась увести детёныша в безопасное место. Новый толчок, ещё более громкий треск — и поперечная трещина отделила от них льдину, на которой остались промысленники с санками. Снежный вихрь быстро превратился в ураган, скрыв от них судьбу матерей с детёнышами, но зимовщики о них и не думали.
Степан взглянул на кормщика: тот что-то говорит.
— Ванюшка! — различил он сквозь вой ветра и ещё: — один ведь, пропадёт!
Но тут льдину так тряхнуло и покосило, что люди едва на ней удержались, цепляясь друг за друга. Санки Фёдора, чуть не сбив его самого, скользнули по наклону и исчезли в вихре снега. К счастью, посередине льдины, видно давно, крепко вмёрзла торчком угловатая глыба льда. К ней привязали оставшиеся санки с ещё тёплыми тушами тюленей и, согнувшись, сами прилегли за ней — хоть какая-то защита от снега, бившего в лицо.
Весь край припая теперь раскололся на отдельные льдины, и они плыли, сталкиваясь и расходясь, в вихре крутящегося снега. Солнце совсем скрылось за тучами, время нельзя было определить. Да и думать об этом было некогда: всё внимание, вся сила уходили на то, чтобы коченеющими пальцами удержаться за санные ремни.
Вдруг у края льдины высунулась из воды круглая голова. Тюлень выметнулся на льдину и двигался прыжками, высоко поднимаясь на ластах. В одну сторону, а другую, вот уже повернулся и снова скатился в воду. Послышался лишь жалобный голос, стон и смолк, унесённый ветром.
— Дитё своё потеряла, ищет, — тихо сказал Степан. Слов не было слышно за грохотом, но зимовщики поняли. У каждого в душе шевелилась жалость, хотя сами только что на таких матерей смотрели как на добычу.
Никогда ещё для Ванюшки время не тянулось так медленно. Из избы часто выходить — последнее тепло выпустишь, солнце хоть и греет, а мороз не отступает.
Когда старшие ушли, он выплакался и из избы всё-таки выскочил, поглядеть им в след, да уже не увидел. Постоял, замёрз и опять в избу, хорошо что день солнечный, жирник погасить можно, чадом не дышать. Подумал — чем бы время скоротать и вдруг вспомнил: а нерпу-то с бельком резать, не заметишь, как и день пройдёт. Достал из-под нар клык моржовый, нож наточил и принялся за дело. Он уже знал: по пальцам вот так, словно зуд пойдёт — значит, работа будет спориться.
И правда пошло: голова белька как живая в будущей снежной норе обозначилась. Глаза бы ему чёрные сделать, да не из чего. Задумался. Ладно, камушек где-нигде чёрный найду, сделаю.
Точил кость, точил, пока пальцы и плечи заломило. И вдруг темно стало, глянул в оконце, затянутое пузырём, и дрогнул, чуть белька из рук не выронил. Ни солнца, ни света, пурга окошко замела, и с моря слышится грохот, лёд, видно, ломает.
Ванюшка прислушался, охнул, схватился за голову руками. «Лёд ломает. А по льду-то как они домой доберутся? Спасутся ли?»
В избе затемнело. Тени ползут из-под нар, из углов, потихоньку к Ванюшке подбираются. А он один… А там…
Долго стоял в нерешительности, не зная, что и делать. Вздохнув, вынул из мешочка кремень с огнивом жирник засветил. Всё лучше, чем в темноте. Окошко доской крепко задвинул: свету не даёт, а избу выстужает. А сам то присядет к жирнику, белька в руки возьмёт, то на стол его кинет и к двери метнётся — буря не стихла ли?
Только нет. Грохочут льды, ярится море. А отец? А Степан? А Фёдор?
Ванюшка затосковал. Он не помнил и сам, как оказался на нарах и в слезах под медвежьей шкурой уснул. И спал, должно быть, долго: потому что как проснулся, в жирнике жиру на донышке осталось, и фитиль шапкой нагорел.
Ванюшка оправил жирник. Тени от стола отползли, опять по углам запрятались. Оконную доску отодвинул — пурга метёт, не утихает. И море гремит без устали. А в избе холодает, и на смену чёрным теням всё выше по стенам ползёт — мохнатится белый иней.
Но горе-горем, а есть всё-таки надо. Пожевал Ванюшка холодного мяса, Фёдор столько много его нажарил, что на всех бы хватило. Холодного отвара из чугунка напился, смотрит: а на него голова белька из куска кости, хоть глаза ещё чуть обозначены, а тоже глядит. «Вот его как бы скорее сделать, с ним и в избе веселей будет». И сразу по пальцам колотьё пробежало. Ванюшка взялся за нож, на душе стало спокойнее.
Моржовая кость твёрдая. Долго трудился Ванюшка, пока отработал голову белька, за ней шею, вокруг неё кость вырезал глубоко, словно белёк из своей норы выглядывает. За этим занятием, наверное, прошёл не один час. Но, наконец, нож выпал из натруженных пальцев, Ванюшка потянулся поправить жирник и чуть не вскрикнул, такой болью кольнуло в занемевшую спину.
— Будет. Наработался, — проговорил он степенно, по-взрослому, и вдруг неожиданно для себя всхлипнул.
— Тять, тятя! — позвал жалобно, как маленький, и, уронив голову на стол, тихо заплакал.
Жирник чуть потрескивал, тени в углах точно перешёптывались: ползти — не ползти дальше. Иней серебрился гуще. Пурга выла за дверью, налетала на стену так бешено, что старые брёвна вздрагивали. Белёк смотрел слепыми глазами на всклокоченную детскую голову, неподвижно застывшую на столе. Сон сморил Ванюшку уже второй раз за время, как ушли промысленники. Как давно это было? И сколько ещё придётся ждать их возвращения? Если… если они вернутся.
— Гляди, Стёпа, — радовался он, — пять шагов я намерил, а намедни восемь было!
— Ещё сколько дней пройдёт и вовсе твоя тень мала станет, дай только солнышку повыше на небо взобраться, — отвечал Степан.
Солнце не только тени на земле показало, зимовщики друг на друга поглядели и ужаснулись: волосами обросли не хуже зверей лесных, а грязи на лицах, на теле — не отскоблишься.
— Не беда, — утешил Степан. — Стретьев день[15] скоро, промыслу начало. Жиру нерпичьего наберём, с золой сварим и тем отмоемся.
— Солнце-то явилось, а тепло не торопится, — отозвался кормщик. — Тепла дождёмся, на дворе и отмоемся. А в избе нельзя: ещё сильней стены сырости наберутся.
Ванюшка не находил себе места: на промысел со старшими готовился.
— Стретьев день завтра будет! — заявил, наконец, кормщик. Он осторожно, с уважением, провёл рукой по своей палке-численнику. — Завтра солнышко от земли совсем оторвётся. В полном лике нам покажется. И, помолчав, спросил больше для порядка: — Кутела к промыслу готовы ли?
Известно, кутела с осени изготовлены, по колышкам на стенках развешаны. И сколько раз уже, томясь от зимнего безделья, зимовщики точили их железные носки, жиром смазывали, чтобы железо в избяной сырости не заржавело.
Ванюшка своё кутело потихоньку к другим примерял. Ох, короче оно, короче! Когда же он сам до больших дорастёт и всё у него будет, как у Степана: и лук, и кутело, и рогатина? Не утерпел раз мальчишка, подошёл к двери, попросил Степана:
— Стёпа, а ну зарубку на притолоке сделай, со старой примерь, может, я за зиму подрос?
Степан хотел было посмеяться, да увидел, с какой надеждой голубые глаза Ванюшки на него смотрят. Взял нож, новую зарубку на притолоке положил, ответил серьёзно:
— Подрос маленько, сам видишь, на палец от прошлой зарубки, как ты мерялся. За лето под солнышком и больше, чай, подрастёшь, не горюй. Ступай лучше на волю, учись кутело метать.
Ванюшка живо выбежал из избы. И правда, поспешать надо: может, и он своим кутелом нерпу промыслит? Кутело не простая снасть. Железный носок у него на древко надет не намертво, не так, как нож у рогатины. К нему длинный крепкий ремень привязан. Метнёт охотник кутело в нерпу или лысуна, и тот, раненый, бывает успеет в воду кинуться. Однако носок с древка соскочил и крепко у него в теле застрял, а конец ремня у промысленника в руках. Зверь на привязке от него не уйдёт.
Стретьев день выдался на редкость тихий и ясный. Вот оно и солнце появилось: выше, выше, уже далеко края земли не касается, вольно по небу, как по морю, плывёт.
Кормщик стал на колени, солнцу в землю поклонился, и все зимовщики за ним так сделали. А Ванюшка не утерпел, тут же обернулся, смотрит: на сколько его тень короче стала.
Алексей встал не спеша, снял рукавицу, провёл рукой по глазам.
— Прозимовали мы, ребятушки, солнышка дождались, глядишь, и выручки от добрых людей дождёмся. Быть того не может, чтобы за лето до осени к нам какой карбас не заглянул. Спасенье нам привезёт. А мы тем временем зверя напромыслим, не с пустыми руками домой воротимся.
Сказал и зорко на всех смотрит, поверят ли?
Ванюшка даже на месте от радости подпрыгнул, так ему сразу спасительный карбас привиделся. И Степан улыбнулся весело. Один Фёдор стоит, в землю смотрит, тяжело на палку опирается.
— Нет, — сказал тихо. — Мне, дядя Алексей, того карбаса не ждать.
Даже сквозь грязь заметно стало, как от этих слов побелел Ванюшка, схватил Фёдора за руку, крикнул:
— Дядя Фёдор, не говори таких слов, не говори! Придёт карбас, всех нас выручит!
Фёдор поднял голову, посмотрел на него: лицо как у чертёнка сажей замазано, а глаза ласково смотрят, тревожно. Хмурое лицо Фёдора разгладилось, точно просветлело.
— Добро, малец, — сказал он только. Улыбнулся, Ванюшку по плечу потрепал и сам словно удивился, так это на него было непохоже.
Все тоже удивились, но виду не подали, чтобы Фёдора не смутить, и повернули к дому. Надо было готовиться к промыслу.
Домой добрались уже в серых сумерках. Но от того, что дождались первого полного солнца, на душе было радостно. Даже жирник в тот вечер горел словно светлее и коптил не так сильно.
А Фёдор с того дня заметно переменился. Мягче стал, особенно к Ванюшке: на живость его и на расспросы не сердился, отвечал охотно, что бы тому ни захотелось спросить.
Прошло немного времени, а день заметно прибавился. Солнце как из-за моря покажется, сразу поднимается вверх, и не красное оно, а золотое, плывёт по голубому небу. Смотреть на него глазам больно. Однако снег хоть и блестел под его лучами как сахар, но ещё таять не собирался. Весна в таких местах не летит, а медленно наступает: мороз очень уж крепко схватил и лёд, и снег за долгую зимнюю ночь.
В этот день зимовщики с берега на припай спустились ещё затемно, пробирались торосами. Степан ещё раньше разведал: морского зверя у конца припая много, уже есть и бельки новорождённые. Шли осторожно, у каждого кутело в руках, у Степана, кроме того, рогатина за спиной — на случай, если ошкуй, пробираясь к залежке, на одной тропе с ними встретится.
Степан впереди шёл, с оглядкой, за ним кормщик. Ванюшка, по отцову приказу, последний. Ногами ступал робко, боялся, чтобы ненароком не стукнуть кутелом, чуткого зверя не спугнуть. На всех были надеты песцовые совики белого меха, чтобы зоркий нерпичий глаз их раньше времени не приметил.
Вот, наконец, на сияющем белом снегу издали завиделась маленькая, точно игрушка, нерпа. Её серо-жёлтая блестящая шкура на свету отливала серебром. Нерпа соскучилась по солнышку и вылезла на лёд понежиться. Но об осторожности не забывает. На минутку задремлет и вот уже опять поднимет голову, осматривается. Сейчас она вдвойне осторожна: в снежном сугробе, как в уютной комнатке, лежит её белый пушистый детёныш — белёк. Шубка у него тёплая, но для воды не годится: намокает. Белёк и сам будто это знает, в воду не просится. Лежит в своей норке, пока пушистый мех не сменит на непромокаемую шубку, такую, как у матери. Он смешной, неуклюжий, точно не зверёныш, а бочонок с жиром. Иногда он выберется из своей норки, ляжет один на снегу, а мать отправится на охоту. Беда, если приметит его хищный поморник или белая полярная сова. Они выклюют ему выпуклые немигающие глаза, а он и защититься не может. Но если такой беды не случится — спокойно лежит и дремлет. Мать придёт, покормит, и опять лежи и дремли. Снов, наверно, не видит: что он знает в жизни кроме тёплого бока матери, её ласкового голоса?
Нерпа и сама зимой не выходила из снежной своей хижины: с осени тут же в полу, пока лёд был тонкий, сделала продух — ход в воду — всю зиму не давала этому окошку замерзать. Через него ныряла в воду, охотилась за рыбой. Теперь солнышко выманило её на лёд погреться. Полежит — и к себе в норку, малыша покормит и под воду за рыбой нырнёт.
Когда промысленники издали завидели нерпу, пошли ещё осторожнее, а потом и поползли между торосами. Поднимет нерпа голову, они не ползут, ждут пока снова не задремлет. Ванюшке уже стало чудиться, что они целый день ползут, а нерпа от них всё дальше уходит. Но вот уже совсем близко. Нерпа ещё раз осмотрелась, опустила голову, и тотчас Степаново кутело сверкнуло на солнце. Удар был меткий, нерпа дёрнулась и замерла.
Ванюшка, как в огне от охотничьей лихорадки, метнулся вперёд и вдруг отскочил назад.
— Ма-ма, — закричал кто-то жалобно, не то по-ребячьи, не то как ягнёнок заблеял. Беспомощно дёргаясь, белёк высунул из щели в снегу круглую головку. И глаза на ней круглые, не мигают. Словно даже похожа немного на ребячью головку. И не похожа…
— Ма-ма, — повторил белёк и неуклюже посунулся назад — испугался.
Ванюшка тихонько охнул и отвернулся.
Через минуту всё было кончено. Алексей молча хмуро покосился на сына, перекинул кутело на плечо. Другие нерпы поблизости беды не дожидались, в тот же миг скатились в лунку под лёд. Степан быстро ремнём привязал белька к боку матери. Ванюшка всё стоял отвернувшись.
— Завтра по-тёмному пойдём, — проговорил Алексей отрывисто уже на ходу. — Подальше, где ты, Стёпа, залежку высмотрел. Фёдора возьмём, лахтак не нерпа, груз большой, санки захватим. По тёмному и возвернёмся, а Ванюшка дома останется, избу топить.
Ванюшка испуганно оглянулся, на хмурое лицо отца посмотрел, но спорить не решился. Один в избе. Ох и жутко! Молча переложил кутело на другое плечо. Что-то оно тяжелее ему показалось.
В избе нерпу быстро разделали: шкурку с ластами целиком сняли, в неё, как в мешок, сложили жир нерпы и белька. Пока возились, у Фёдора нежное мясо белька уж готово. Поужинали, горячего отвара салаты напились и легли спать.
Ванюшка чувствовал: недоволен им отец. Приметил, как он от белька отшатнулся, духу настоящего для промысленника у него не хватает. И сам Ванюшка недоволен. А как вспомнит, что белёк «ма-ма» кричал, ну чуть не по-ребячьему… Ну и что? Промысленнику про то и думать не след. Какой же тогда с него промысленник будет? А он, Ванюшка, всё равно думает… Совсем замучился. И вдруг спохватился: завтра из кости белька вырежет, как тот из норки смотрит. А нерпу из дерева хорошо вырезать. Будто она по белому снегу к бельку ползёт, ластами подпирается. Даже пальцы защекотало, точно они уж кусок кости держат, откуда лучше резать прикидывают. И, довольный, Ванюшка вздохнул, засыпая.
Никогда ещё у Ванюшки не было такого горького утра. Вскочил с постели, едва старшие зашевелились. Дрова разжигать помогал, мелко наколол для отвару лёд, чтобы вода скорей закипела. Сухие меховые чулки отцу подал, самые тёплые, и всё старался в глаза заглянуть — не передумал ли? Но Алексей его мысли отгадал, ласково похлопал по спине.
— Маловат ты ещё, Ванюшка, а ледовый промысел дело не лёгкое. Там, на льду, не то зверя стеречь, не то об тебе заботиться.
Ванюшка голову опустил, закусив губу чуть не до крови, смолчал. Понял: отцово слово твёрдое и последнее. Отошёл и взялся за кутела: пока старшие собирались, тёр и чистил железо, так что оно засветилось, засияло, как зеркало. Молча все три кутела прислонил рядышком к стенке и отвернулся, словно дело не его. Степан не вытерпел, взглянул на Алексея умоляюще, но тот только чуть заметно дал знак бровями: тем дело и кончилось. Вдвойне горько было Ванюшке, что не взяли старшие кутела, на диво им высветленные. Вместо них Степан принёс из сеней тяжёлые дубинки-палицы.
— Не надо, Ванюшка, — сказал. — Морского зайца там лежит невидимо, подобраться легко, а головой он слаб, стукнешь раз — и готово.
Алексей, уж собираясь переступить порог, наказал:
— Ванюшка, изба топлена крепко, не замёрзнешь, и еда тебе готова. Далеко от дому не ходи, пуще всего берегись, чтобы ошкуй не подобрался. Бог даст, с добычей вернёмся, долго не задержимся.
— Ладно, тятя, — мужественно ответил мальчик. Дверь захлопнул и очень проворно задвинул засов. Тепло беречь выучился. И ещё потому, что в одиночку, за закрытой дверью, можно было вдосталь нареветься. Оно груманлану и не подходит, да уж очень крепко за сердце взяло.
Снег белый, чистый, на солнце отсвечивал нестерпимым блеском. Хорошо, что зимовщики об этом ещё подумали до солнца: каждому сделали дощечку с узкой прорезью для глаз. В прорезь всё видно, и от снежного блеска защита.
На припай спустились, когда солнце ещё невысоко поднялось над горизонтом. Шли быстро, нужно было успеть дойти до края припая, там Степан разведал большую залежку морского зайца. Задерживали торосы, приходилось крутиться и так и эдак. Санки тоже мешали: цеплялись за льдины, катились неровно, не досмотришь — и стукнут не громко, а зверя всполошат.
— Тысяча их тут, как не больше, — проговорил Степан. — а нам от них прибыли мало: трех застукаем и хватит сала на жирник да кожи на сапоги. Больше не довезём.
Ласковое ворчанье матерей, жалобные крики малышей скоро стали слышны так громко, что уже и случайный стук санок о льдину был не страшен. Весь край припая покрывали серо-жёлтые тела: матери и бельки-детёныши. Движение ни на минуту не прекращалось. Матери то одни, то другие, ныряли в воду покормиться. Детёныши тотчас поднимали жалобный крик. Бельки были не такие беспомощные, как маленькие нерпы, они ползали, толкали других детёнышей. А их толкали чужие матери. Они уже вернулись с охоты и бесцеремонно отбрасывали чужих, попавшихся на дороге. Те кричали ещё громче, пока каждого не находила его собственная мать. Она поспешно ложилась на бок, и счастливый малыш сразу умолкал: одновременно кричать и пить тёплое молоко невозможно.
Как в этой крикливой сутолоке каждая мать безошибочно находила своего детёныша — удивлялись даже промысленники. Они уже давно выглядывали из-за ближнего тороса, разгоревшись от охотничьего азарта.
— Богачество-то какое! — вздохнул Алексей. — И нам оно ни к чему. Берись, ребята, каждому по одной, живей!
Три удара тяжёлыми палицами, и в несколько минут всё было кончено. Если бы промысленники подошли не сбоку, а оказались между стадом и краем ледяного поля, обезумевшие звери в бегстве сбросили бы их в море. Но, едва погрузившись в воду, они тотчас вновь выставили усатые головы: на льду остались плачущие малыши. Некоторые матери, опираясь на лёд ластами, казалось, готовы были броситься на защиту детей. Но промысленники уже не думали о них: торопливо привязывали на санки убитых, тревожно поглядывая на край неба, на который молча показывал Алексей. Погода быстро переменилась. Солнце исчезло в тяжёлой туче, с моря донёсся зловещий гул и грохот.
— Не пришлось бы нам добычу покинуть, самим от беды оберегаться, — проговорил Степан и туже завязал ремешок капюшона. Каждый с трудом тянул тяжело гружёные санки, торопился.
Гул с моря усилился, где-то вдали уже лёд начал трещать и ломаться, тёмные грозные тучи сплошь затянули небо. Но идти пришлось недолго: треск, страшный толчок — и промысленники едва удержались на ногах: край толстого ледяного припая, на котором они стояли, отломился так легко, точно откололи ножом кусок сахара, и быстро отдалялся от берега.
Вся залежка сразу пришла в движение. Матери уже не обращали внимания на охотников; выбравшись на, лёд, каждая старалась увести детёныша в безопасное место. Новый толчок, ещё более громкий треск — и поперечная трещина отделила от них льдину, на которой остались промысленники с санками. Снежный вихрь быстро превратился в ураган, скрыв от них судьбу матерей с детёнышами, но зимовщики о них и не думали.
Степан взглянул на кормщика: тот что-то говорит.
— Ванюшка! — различил он сквозь вой ветра и ещё: — один ведь, пропадёт!
Но тут льдину так тряхнуло и покосило, что люди едва на ней удержались, цепляясь друг за друга. Санки Фёдора, чуть не сбив его самого, скользнули по наклону и исчезли в вихре снега. К счастью, посередине льдины, видно давно, крепко вмёрзла торчком угловатая глыба льда. К ней привязали оставшиеся санки с ещё тёплыми тушами тюленей и, согнувшись, сами прилегли за ней — хоть какая-то защита от снега, бившего в лицо.
Весь край припая теперь раскололся на отдельные льдины, и они плыли, сталкиваясь и расходясь, в вихре крутящегося снега. Солнце совсем скрылось за тучами, время нельзя было определить. Да и думать об этом было некогда: всё внимание, вся сила уходили на то, чтобы коченеющими пальцами удержаться за санные ремни.
Вдруг у края льдины высунулась из воды круглая голова. Тюлень выметнулся на льдину и двигался прыжками, высоко поднимаясь на ластах. В одну сторону, а другую, вот уже повернулся и снова скатился в воду. Послышался лишь жалобный голос, стон и смолк, унесённый ветром.
— Дитё своё потеряла, ищет, — тихо сказал Степан. Слов не было слышно за грохотом, но зимовщики поняли. У каждого в душе шевелилась жалость, хотя сами только что на таких матерей смотрели как на добычу.
Никогда ещё для Ванюшки время не тянулось так медленно. Из избы часто выходить — последнее тепло выпустишь, солнце хоть и греет, а мороз не отступает.
Когда старшие ушли, он выплакался и из избы всё-таки выскочил, поглядеть им в след, да уже не увидел. Постоял, замёрз и опять в избу, хорошо что день солнечный, жирник погасить можно, чадом не дышать. Подумал — чем бы время скоротать и вдруг вспомнил: а нерпу-то с бельком резать, не заметишь, как и день пройдёт. Достал из-под нар клык моржовый, нож наточил и принялся за дело. Он уже знал: по пальцам вот так, словно зуд пойдёт — значит, работа будет спориться.
И правда пошло: голова белька как живая в будущей снежной норе обозначилась. Глаза бы ему чёрные сделать, да не из чего. Задумался. Ладно, камушек где-нигде чёрный найду, сделаю.
Точил кость, точил, пока пальцы и плечи заломило. И вдруг темно стало, глянул в оконце, затянутое пузырём, и дрогнул, чуть белька из рук не выронил. Ни солнца, ни света, пурга окошко замела, и с моря слышится грохот, лёд, видно, ломает.
Ванюшка прислушался, охнул, схватился за голову руками. «Лёд ломает. А по льду-то как они домой доберутся? Спасутся ли?»
В избе затемнело. Тени ползут из-под нар, из углов, потихоньку к Ванюшке подбираются. А он один… А там…
Долго стоял в нерешительности, не зная, что и делать. Вздохнув, вынул из мешочка кремень с огнивом жирник засветил. Всё лучше, чем в темноте. Окошко доской крепко задвинул: свету не даёт, а избу выстужает. А сам то присядет к жирнику, белька в руки возьмёт, то на стол его кинет и к двери метнётся — буря не стихла ли?
Только нет. Грохочут льды, ярится море. А отец? А Степан? А Фёдор?
Ванюшка затосковал. Он не помнил и сам, как оказался на нарах и в слезах под медвежьей шкурой уснул. И спал, должно быть, долго: потому что как проснулся, в жирнике жиру на донышке осталось, и фитиль шапкой нагорел.
Ванюшка оправил жирник. Тени от стола отползли, опять по углам запрятались. Оконную доску отодвинул — пурга метёт, не утихает. И море гремит без устали. А в избе холодает, и на смену чёрным теням всё выше по стенам ползёт — мохнатится белый иней.
Но горе-горем, а есть всё-таки надо. Пожевал Ванюшка холодного мяса, Фёдор столько много его нажарил, что на всех бы хватило. Холодного отвара из чугунка напился, смотрит: а на него голова белька из куска кости, хоть глаза ещё чуть обозначены, а тоже глядит. «Вот его как бы скорее сделать, с ним и в избе веселей будет». И сразу по пальцам колотьё пробежало. Ванюшка взялся за нож, на душе стало спокойнее.
Моржовая кость твёрдая. Долго трудился Ванюшка, пока отработал голову белька, за ней шею, вокруг неё кость вырезал глубоко, словно белёк из своей норы выглядывает. За этим занятием, наверное, прошёл не один час. Но, наконец, нож выпал из натруженных пальцев, Ванюшка потянулся поправить жирник и чуть не вскрикнул, такой болью кольнуло в занемевшую спину.
— Будет. Наработался, — проговорил он степенно, по-взрослому, и вдруг неожиданно для себя всхлипнул.
— Тять, тятя! — позвал жалобно, как маленький, и, уронив голову на стол, тихо заплакал.
Жирник чуть потрескивал, тени в углах точно перешёптывались: ползти — не ползти дальше. Иней серебрился гуще. Пурга выла за дверью, налетала на стену так бешено, что старые брёвна вздрагивали. Белёк смотрел слепыми глазами на всклокоченную детскую голову, неподвижно застывшую на столе. Сон сморил Ванюшку уже второй раз за время, как ушли промысленники. Как давно это было? И сколько ещё придётся ждать их возвращения? Если… если они вернутся.
Глава 12
ДОЖДЁТСЯ ЛИ?
Промысленники не знали, скоро ли день перейдёт в ночь: тучи всё чернее, всё ниже спускались, казалось, вот-вот лягут на море. Говорить было невозможно: льдины с грохотом лезли друг на друга, становились дыбом, опрокидывались. А то остановится льдина и крутится на месте, пока зимовщики перестанут соображать — с какой стороны берег, с какой — открытое море.
Фёдор с Алексеем вместе за одни санки держались. Степан перебрался к ним. Санки крепко привязал к ледяному стояку. Спасаясь от холода, жались друг к другу. Руки заледенели, не чувствовали, крепко ли держатся за ремни. Но привязать себя к санкам боялись: не перекинулась бы с ними вместе льдина, их ненадёжный приют. Кормщик не так за свою жизнь мучился, как виделся ему Ванюшка, один в остывающей избе. Совсем один… если они не вернутся.
Несколько раз их льдину подносило к твёрдой кромке припая. Но тут же новый удар откуда-нибудь сбоку отшвыривал её обратно, и не успеть было перескочить с неё на твёрдый лёд. Холод забирался под белые совики, малицы, полз по телу. Долго ли они смогут такое выдержать?
Пока ещё солнце на небе стояло, промысленники увидели, что тёмная полоса воды у припая ширится: ветер переменился, ещё злее стал дуть прямо от берега.
— В голомя[16] понесло, — сказал Алексей тихо.
Теперь на льдине стало как будто спокойнее: другие льдины рядышком плыли, так сильно друг на друга не лезли. Но легче ли это, если земля всё дальше, надежды на спасение меньше?
Вдруг Степан толкнул кормщика в плечо, на что-то за спиной у него показал. Тот оглянулся и вздрогнул. Не одни они в просторное море уплывают: совсем рядом ещё льдина плывёт и на ней, не торопясь, огромный медведь ужинает, уже половину морского зайца уплёл.
— Как у себя в избе распоряжается, — проговорил Степан.
Медведь услышал человечий голос, повернул узкую голову, повёл чёрным носом, словно нюхом проверил — что, мол, за соседи такие нашлись? — и опять за ужин принялся.
Алексей с Фёдором кутела приготовили неприметно, чтобы зверя не насторожить. Но тот и оборачиваться перестал, точно в море, кроме него, других пловцов и нет. Когда от тюленя половина осталась, потянулся, зевнул, мордой о чистый снег потёрся и улёгся к промысленникам спиной. Тем временем обе льдины друг к другу тесно приладились и поплыли рядышком.
Ветер гнал лёд всё дальше от берега, льдинам стало просторнее, они плыли спокойнее, и спокойнее становилась под ними вода. Ветер, наконец, словно утомился или ему дикая пляска надоела, понемногу начал спадать. А вскоре и вовсе ослаб, тучи собрались, уплыли за край неба. Вдали ещё кое-где бились и тёрлись друг о друга льдины в тесных местах, а промысленники со страшным соседом уплывали дальше в морской простор.
— Так вот и наш карбас от берега утащило, — проговорил Алексей осторожно, боясь потревожить медведя голосом, — и…
Он не договорил: льдина подплыла к большому ледяному полю и остановилась. Медведь словно этого и ждал. Встал, опять потянулся, не спеша перешагнул на поле и пошёл, не поглядев на соседей.
Солнце скрылось за море, небо вызвездило, мороз крепчал.
Фёдор с Алексеем вместе за одни санки держались. Степан перебрался к ним. Санки крепко привязал к ледяному стояку. Спасаясь от холода, жались друг к другу. Руки заледенели, не чувствовали, крепко ли держатся за ремни. Но привязать себя к санкам боялись: не перекинулась бы с ними вместе льдина, их ненадёжный приют. Кормщик не так за свою жизнь мучился, как виделся ему Ванюшка, один в остывающей избе. Совсем один… если они не вернутся.
Несколько раз их льдину подносило к твёрдой кромке припая. Но тут же новый удар откуда-нибудь сбоку отшвыривал её обратно, и не успеть было перескочить с неё на твёрдый лёд. Холод забирался под белые совики, малицы, полз по телу. Долго ли они смогут такое выдержать?
Пока ещё солнце на небе стояло, промысленники увидели, что тёмная полоса воды у припая ширится: ветер переменился, ещё злее стал дуть прямо от берега.
— В голомя[16] понесло, — сказал Алексей тихо.
Теперь на льдине стало как будто спокойнее: другие льдины рядышком плыли, так сильно друг на друга не лезли. Но легче ли это, если земля всё дальше, надежды на спасение меньше?
Вдруг Степан толкнул кормщика в плечо, на что-то за спиной у него показал. Тот оглянулся и вздрогнул. Не одни они в просторное море уплывают: совсем рядом ещё льдина плывёт и на ней, не торопясь, огромный медведь ужинает, уже половину морского зайца уплёл.
— Как у себя в избе распоряжается, — проговорил Степан.
Медведь услышал человечий голос, повернул узкую голову, повёл чёрным носом, словно нюхом проверил — что, мол, за соседи такие нашлись? — и опять за ужин принялся.
Алексей с Фёдором кутела приготовили неприметно, чтобы зверя не насторожить. Но тот и оборачиваться перестал, точно в море, кроме него, других пловцов и нет. Когда от тюленя половина осталась, потянулся, зевнул, мордой о чистый снег потёрся и улёгся к промысленникам спиной. Тем временем обе льдины друг к другу тесно приладились и поплыли рядышком.
Ветер гнал лёд всё дальше от берега, льдинам стало просторнее, они плыли спокойнее, и спокойнее становилась под ними вода. Ветер, наконец, словно утомился или ему дикая пляска надоела, понемногу начал спадать. А вскоре и вовсе ослаб, тучи собрались, уплыли за край неба. Вдали ещё кое-где бились и тёрлись друг о друга льдины в тесных местах, а промысленники со страшным соседом уплывали дальше в морской простор.
— Так вот и наш карбас от берега утащило, — проговорил Алексей осторожно, боясь потревожить медведя голосом, — и…
Он не договорил: льдина подплыла к большому ледяному полю и остановилась. Медведь словно этого и ждал. Встал, опять потянулся, не спеша перешагнул на поле и пошёл, не поглядев на соседей.
Солнце скрылось за море, небо вызвездило, мороз крепчал.