Раевский Борис. У нас на дворе (рассказы)

   - Знаете, граждане, вы мне тут не указ. - Прораб, видно, совсем разнервничался. - На этой стройке я пока хозяин. Ясно?! Не нравится - можете жаловаться. Цветков, третий стройтрест. А пока - отойдите! Не мешайте! Степа! Давай! Левее...
   И машина с металлической ванной вместо кузова, до краев наполненной дрожащим, похожим на студень раствором, тяжело проехала меж деревьями, царапнув одно из них.
   Прораб ушел. Толпа постепенно тоже разбрелась.
   - Я это так не оставлю! - сказал высокий, похожий на слепого старик.
   - Я тоже! - насупился Тимка. - Из принципа...
   Домой мы шли вместе. Тимка молча потирал переносицу. Я знал: это верный признак - Тимка мыслит.
   - Давай напишем жалобу, пошлем в стройтрест, - предложил я.
   Тимка хмуро мотнул головой.
   - Пока там получат да пока разберутся, этот деятель весь сквер разбомбит.
   Мы почти дошли до дома, как вдруг Тимка остановился.
   - А Валя в школе? Как думаешь? - спросил он.
   Валя - это наша старшая вожатая.
   - Наверно, - сказал я.
   - Повернули! - Тимка хлопнул меня по плечу, и мы чуть не бегом помчались в школу.
   Валю мы разыскали в столовой, рассказали ей про сквер.
   - Безобразие! - возмутилась Валя.
   - Факт! - Тимка в упор глядел на нее. - Предлагаю: немедля собрать ребят. Выставим заслон там, где на газон сворачивают машины. И плакат нарисуем. Похлеще: "Граждане! Здесь работает прораб Цветков. Он ломает деревья! Стыд ему и позор!" И под плакатом карикатуру.
   - Ловко! - обрадовался я. - Просто здорово!
   Мне даже обидно стало: почему не я придумал этот самый заслон?
   Валя поджала губы, посмотрела на потолок:
   - Вообще-то, конечно, здорово... Но... надо это всесторонне обдумать... Трезво взвесить...
   Тут же, в столовой, ел кефир Виктор Горышин из восьмого "а".
   - Тут и взвешивать нечего, - вмешался он. - Это что ж получится демонстрация? Советские школьники демонстрируют, да еще с плакатами, против советского стройтреста?! Предупреждаю, Валя, будет скандал... Политический скандал!
   Валя задумалась. Я тоже.
   "Черт его знает. Может, в самом деле, это вроде забастовки? И потом никогда не слышал, чтобы у нас, в Советском Союзе, выставляли какие-то заслоны. Это в Америке, когда штрейкбрехеров на завод не пускают..."
   - Так, - прищурил глаза Тимка. - Значит, сдрейфили? Политический скандал? А какой тут скандал? Просто не позволим прорабу ломать деревья. В общем, Валя, хочешь - давай организуй. Нет - я сам подобью ребят. Из принципа.
   - Постой, не кипятись, - сказала Валя. - Посиди минутку. Остынь. А я пока пойду подумаю.
   Она вышла из столовой.
   "Знаем, как ты подумаешь, - усмехнулся я. - В райком пошла звонить".
   Валя всегда чуть что - звонила в райком. Советовалась.
   - Пойдем, - сказал Тимка.
   Мы вышли из школы, завернули на волейбольную площадку. Там все еще шло сражение. Я рассказал игрокам про Тимкин проект.
   - А что?! - ребята сразу загорелись. - Даешь!
   Мы кинулись в пионерскую комнату. Вовка Шварц - наш лучший художник на огромном листе картона кистью размашисто написал:
   "Прохожий остановись! Здесь работает знаменитый фокусник - прораб Цветков. Одной рукой строит, другой - ломает!"
   А сбоку Вовка нарисовал самого Цветкова. Вовка, правда, никогда не видел прораба, рисовал по нашим подсказкам. Получился длинный дядя в высоких сапогах и синей куртке. Правой рукой он клал на стенку кирпич, а левой сгибал дерево в дугу, вот-вот оно треснет. Лицо у прораба зверское, и весь он похож на буржуя, как их рисуют на карикатурах.
   Когда мы уже прибивали плакат к палке, пришла Валя.
   - Ну? - ядовито спросил Тимка и прикрыл глаза. - Обдумала?
   - Охранять зеленые насаждения - прямой долг пионера, - ответила Валя. И быть грамотным, между прочим, тоже долг пионера. - Она ткнула пальцем в плакат. - После "прохожий" надо запятую. Обращение. Поправьте.
   ...Когда мы вшестером пришли на стройку, прораб сделал вид, будто не замечает нас.
   Едва мы воткнули в землю возле искалеченных тополей палку с плакатом, сразу стала собираться публика. Люди смеялись, переговаривались, шумели.
   Прораб со стены то и дело поглядывал на нас. Ему, вероятно, хотелось узнать, что написано на картоне. Но плакат был повернут к улице, и прораб видел только оборотную сторону. Тогда он спустился со стены и, покуривая сигарету, словно невзначай, неторопливо прошел мимо нашего картона.
   Я видел - лицо его побелело, потом вдруг сразу побагровело.
   "Пристукнет Тимку", - подумал я.
   Но прораб сдержался. Повернул и так же неторопливо зашагал на свой объект. Наверно, ему очень нелегко было идти так медленно, так солидно, но он все-таки выдержал взятый темп до конца, пока не скрылся в своей кирпичной коробке.
   - Молодцы, ребята! - говорили прохожие.
   - Боевые парнишки!
   Люди шутили, громко отпускали всякие замечания насчет горе-строителей. Но прораб больше не показывался.
   - Похоже, решил просто не обращать на нас внимания, - шепнул я Тимке.
   - Ничего. Обратит, - сказал Тимка. - Мы его допечем. Нынче не поможет, завтра придем.
   И все-таки прораб не выдержал.
   Вылез из своей кирпичной крепости, подошел к Тимке.
   Я насторожился.
   Прораб, сунув руки в карманы, стал перед нашим плакатом, будто только сейчас его заметил, и принялся внимательно разглядывать рисунок.
   - Похоже, - вежливо одобрил он, хотя, честно говоря, портрет был вовсе не похож. - Только вот усы... А я ж без усов...
   - Точно, - так же спокойно и деликатно согласился Тимка. - Но не огорчайтесь. Вовка Шварц, наш главный художник, мигом побреет вас!
   В толпе засмеялись.
   - И кепка вот, - говорит прораб. - У меня синяя. А тут какая-то рыжая...
   - Непорядок! - подтвердил Тимка и скомандовал: - Эй, Вовка! Не забудь потом и кепочку гражданину прорабу сменить!
   Так они ядовито-вежливо переговаривались, а зрители хихикали и подмигивали друг другу.
   Наконец прорабу это, видимо, надоело.
   - Ну, вот что, - строго сказал он. - Пошутили - и ладно. Мешаете работать. Понятно? Дуйте-ка со строительной площадки. Здесь я хозяин.
   - А мы не на стройке, - говорит Тимка. - Разве сквер ваш? Укажите тогда, пожалуйста, где кончается строительная площадка? Мы охотно переместим туда карикатуру на товарища Цветкова.
   В толпе снова засмеялись. А прораб так налился кровью, даже шея у него раздулась.
   "Врежет он Тимке, - подумал я. - Факт, врежет".
   Но тут подъехала машина с раствором. Шофер подогнал ее вплотную к толпе, высунулся, давит на сигнал, орет: "Дорогу!"
   - Через сквер проезда нет, - говорит Тимка. - И вообще... Гудеть в черте города запрещено!
   - Чего?! - орет шофер. - Тоже мне госинспекция!
   Дал газ и двинулся прямо на Тимку. А Тимка стоит меж колеями, посреди дороги, ноги расставил, носки внутрь подвернул, кулаки сжал, как боксер, когда к бою готовится. А сам аж побелел. Но глаза не закрывает по-куриному! Нет, прямо в упор взглядом целится в шофера.
   "Так, наверно, он в деревне стоял, - подумал я. - Когда "Волгу" для больной задержал".
   Я подошел к Тимке и стал рядом. И еще многие, и ребята и взрослые, сгрудились возле него.
   Шофер ругается, а потом вдруг как засмеется! Это он наш плакат увидел!
   - Так! - смеется. - Значит, одной рукой строим, другой - ломаем?! Э, говорит, - шут с вами! - включил заднюю передачу, пятясь, выбрался на дорогу, развернулся и укатил.
   Мы видели, как вскоре он подъехал к стройке с другой стороны.
   Так простояли мы до темноты: больше машин не появлялось.
   На следующий день после уроков мы опять направились на стройку.
   Тимка нес наш знаменитый плакат, о котором уже знала вся школа. Усы на портрете Вовка успел "побрить" и кепку перекрасил.
   Пришли мы, воткнули в землю палку с плакатом, сразу, конечно, народ сгрудился. И опять смех, шуточки насчет прораба. А сам он наверху по своей кирпичной "крепости" ходит. То появится в проеме окна или на стене, то опять исчезнет.
   "Ну, характер, - думаю. - Неужели выдержит? Неужели так и не спустится?"
   Однако вскоре прораб слез вниз. Не глядя на плакат и на Тимку, прошел мимо и, не оборачиваясь, зашагал куда-то. Шел он еще неторопливей, чем всегда, как на прогулке.
   Честно говоря, нам даже обидно стало. Удирает! Попросту удирает! Чего ж теперь торчать возле стройки, когда прораба нет?!
   Кто-то из ребят со злости даже свистнул ему вслед. Но прораб и на свист не обернулся. И вскоре скрылся за углом.
   А время шло. Стоять так, без дела, было муторно. И, как назло, ни одна машина не подъезжает. Прикатила бы машина, все же веселее, хоть с шофером поцапались бы.
   - Да, - говорит Тимка. - Со снабжением у них и впрямь слабовато. Перебои. Нет регулярной доставки стройматериалов...
   Мы топтались на месте, возле плаката, и я видел: ребята изнывают от безделья. Кто-то сел на камень, кто-то вынул из портфеля книжку и, прислонившись спиной к дереву, стал читать.
   - Ну, что теперь? - скучным голосом спросил один из мальчишек.
   - Стоять! - твердо ответил Тимка. - Стоять насмерть!
   Я думал, прораб ушел куда-нибудь в трест, или на совещание, или еще куда. А может, ему и не нужно было ни в трест, ни на совещание. Просто ушел, чтобы только нас не видеть. Но оказалось - он хитрее.
   Прошло с полчаса; вдруг видим, прораб возвращается. Идет высокий, грузный, в своей плоской кепочке и кирзовых сапогах, крупно, размашисто шагает, а рядом кто-то мелко-мелко вяжет шажки. Кто бы это? Кого прораб на помощь притащил?
   Смотрим, а это директор нашей школы, Михаил Михайлович, которого для убыстрения все у нас зовут Мих-Мих.
   "Вот номер! - подумал я. - Ну, держись, Тимка!"
   Мих-Мих у нас строгий. И главное, очень любит, когда тихо. И очень не любит, когда шумно.
   А тут целая толпа, и все чего-то гомонят, суетятся.
   Вижу я: подходит Мих-Мих, а глаза у него беспокойные и прямо в Тимку уткнулись.
   "Ну, что еще натворил? Опять на кого-нибудь с ножом бросался?"
   - Вот, - говорит прораб Мих-Миху. - Полюбуйтесь на ваших удальцов! Мешают государственной стройке! - и рассказывает директору про наш "заслон".
   Мих-Мих слушает, молчит.
   Тимка тоже слушает и тоже молчит. И глаза по-куриному прикрывает.
   - У меня срочное задание, - горячится прораб. - Двести тысяч надо освоить! Понятно? Двести тысяч целковых! Это не шуточки! А тут из-за каких-то паршивеньких кустиков такой шум-гром, прямо атомный взрыв. Да я закончу стройку, а потом снова вам эти кусточки-цветочки посажу! Нюхайте на здоровье!
   - Я все-таки не понимаю, зачем портить сквер? - спокойно говорит Мих-Мих и бородку свою дергает. А он всегда, когда сердит, бородку дергает, будто выщипать ее хочет.
   Прораб еще пуще горячится.
   - И вообще, - кричит, - что это за методы? Ну, не нравится, ну, напиши жалобу в трест, ну, в газету сообщи. А это что? Демонстрацию какую-то надумали! Советские пионеры против советских строителей!
   Как сказал он про демонстрацию, я сразу Витьку Горышина из восьмого "а" вспомнил. Он тоже про демонстрацию твердил. Ну, думаю, атмосфера накаляется.
   Тут и Тимка не выдержал.
   - Насчет методов не знаю, - говорит, и голос пронзительный, как у петуха, - а тополи портить не позволим! Мы их сажали, а вы...
   - А чем плохой метод? - говорит Мих-Мих и бородку щиплет. - Как видите, действенный. А это самое главное. И носит этот метод, я бы сказал, общественный характер.
   Тут прораб совсем разорался, заявил, что он будет жаловаться в райком и еще куда-то, но Мих-Мих повернулся и ушел.
   А перед уходом украдкой подмигнул Тимке. В самом деле подмигнул! Чуть-чуть. Краешком глаза. Или это мне только показалось? Вообще-то не такой человек наш директор, чтобы ученику подмигивать.
   Ну, ушел директор, прораб у себя в "крепости" скрылся, а тут машины стали подкатывать - с раствором, с какими-то бочками, с песком. Все грузовики до единого мы завернули и в объезд пустили. Шоферы уж не очень-то и сопротивлялись.
   До самого конца рабочего дня мы дежурили.
   Уже в сумерках идем мы с Тимкой домой, а я говорю:
   - Как бы он в самом деле в райком не наябедничал? Помнишь, Витька Горышин говорил: политический скандал...
   Тимка промолчал. Но я-то видел, что и он встревожен. Когда уже подошли к дому, он сказал:
   - А все-таки мы его допечем. Из принципа!..
   Назавтра после школы мы опять взяли плакат и пошагали на стройку.
   Пришли и остановились удивленные. Наш "заслон" больше не требовался.
   Там, где через сквер меж деревьями шла глубокая колея, теперь был воткнут шест с надписью: "Проезд закрыт". Стрелка показывала, как делать объезд. Досок, сваленных на траве, не было. Не было и кирпичей, и груды строительного мусора. Когда успели все это убрать? Ночью? Или рано утром?
   - Интересно, - сказал я Тимке. - Звонил прораб в райком? Или нет?
   Тимка пожал плечами.
   - А может, все наоборот? - вслух подумал я. - Может, прораба там взгрели? То-то он нынче такой паинька!
   Тимка опять пожал плечами.
   - А может, не звонил? Сам, так сказать, осознал?
   - Во-во! Под давлением общественности! - подмигнул Тимка, и все вокруг заулыбались.
   * * *
   После этого случая ребята уже не очень-то смеялись над Тимкой, когда он влипал в очередную историю. А когда и посмеивались, обязательно кто-нибудь состроит серьезное лицо и, приставив палец ко лбу, как это делала Валя, скажет:
   - А все-таки в Тимофее Горелых есть что-то такое... государственное...
   С тех пор его перестали дразнить "курицей" и "историческим ребенком", а часто звали "Государственный Тимка".
   ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО
   Витька никогда не видел своего отца. Он погиб восемнадцатого апреля, за три недели до конца войны. В тот же день, восемнадцатого апреля, родился Витька.
   Это необычайное совпадение долгие годы потом мучило мать. Она часто задумывалась над неведомым смыслом жизни; ей казалось, это неспроста: есть какой-то рок, какие-то высшие силы, которые разом забрали у нее мужа и дали, словно бы взамен, сына.
   Мальчика она назвала Виктором. Так звали мужа. Виктор - это победа. А он не дожил до победы. Всего каких-то три недели...
   От отца осталось лишь несколько мелких вещиц: запонки из рыжих уральских самоцветов, расколотый янтарный мундштук и синий лакированный ящичек с инструментами. В ящичке лежали плоскогубцы, напильники, сверла, паяльник, тут же - мотки проволоки, шурупы, лепешки олова.
   Витька часто разглядывал отцовские вещицы. Как ни странно, и сейчас, спустя четырнадцать лет, мундштук все еще хранил слабый запах табака.
   Но самое главное - отцовское "говорящее письмо": небольшая, порыжевшая за долгие годы патефонная пластинка. Была она не черная, пластмассовая, а желтая, из тонкого гибкого целлулоида, наклеенного на картон. А в центре пластинки, там, где обычно бывает напечатано: "Вальс... исполняет оркестр под управлением..." - там была наклеена фотография: старинный замок, ночь, луна... И подпись: "Grusse und Kusse von Salzenburg"*.
   ______________
   * Приветы и поцелуи из Зальценбурга (нем.).
   Мать хранила отцовское "письмо" на дне бельевого ящика в шкафу. Перед тем как уложить, всегда долго, задумчиво протирала куском старой мягкой фланели и потом заворачивала его в ту же фланель.
   Много раз слышал Витька эту пластинку, знал ее наизусть, но ставил на проигрыватель еще и еще...
   Он любил слушать ее один, без матери. Осторожно опустит иглу на легкий целлулоидный диск, положит локти на стол, голову - на скрещенные руки, так вот и слушает.
   Сперва возникает тихий шорох, потом - два слабых щелчка, будто кто-то ударяет маленьким молоточком. Потом пластинка начинает шипеть, и вдруг сквозь этот шип прорывается глуховатый с хрипотцой мужской голос:
   - Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга твой муж...
   И снова пауза. Вертится диск, покачивается, тихонько поскрипывает. Витька понимает: эти две вступительные фразы отец заранее приготовил. А теперь задумался: что сказать дальше? Вот сейчас отец тихонько кашлянет в кулак (слышится кашель), шумно втянет в себя воздух...
   - Беспокоюсь я о тебе, Феня. Как ты там? Береги себя...
   В этом месте у матери всегда как-то странно дергалась щека.
   Витька понимает: отец тревожится, потому что мать в то время ждала его, Витьку...
   - Ты, ясно дело, удивишься, получив эту пластинку, - говорит отец; и Витька слышит улыбку в его голосе. - Понимаешь, тут, в Зальценбурге, ненароком наткнулись мы на заведение, где пишут голоса. Целехонькое! Ну, старшина скомандовал: "Даешь!" - и вот теперь мы всем взводом по очереди говорим звуковые письма.
   Дальше отец спрашивал о сестре, интересовался, цел ли его баян. А костюм, ежели туго с финансами, советовал продать.
   Говорил он суховато, запинался, покашливал. Но Витька понимал: вокруг люди, все торопятся, тут особо не разговоришься.
   Прикрыв глаза, Витька видел и "звуковое заведение", и запыленных усталых солдат в касках, с автоматами на груди.
   Среди них - отец. Но почему-то в косоворотке, с челкой на лбу. Таким застыл на старой фотокарточке брат отца, тоже погибший. А мать говорила, что братья "как две капли"... Много раз мысленно старался Витька надеть на отца, как положено, солдатскую гимнастерку, повесить автомат на грудь - никак не получалось.
   Прослушав пластинку, Витька осторожно клал ее на самое дно ящика. И мать никогда не знала, трогал он ее нынче или нет. А то заругалась бы: еще сломает...
   ...В тот день, о котором пойдет рассказ, у Витьки все не клеилось. Ни с того ни с сего схватил двойку по физике: просто перепутал условие задачи, а физик был зол на что-то и с маху влепил "пару". Потом Танька из седьмого "а" проплыла мимо самого носа, а сделала вид, будто не заметила.
   Вечером Витька поужинал с матерью и только стал убирать со стола, как в коридоре зазвонил телефон.
   По оживленному голосу матери Витька сразу догадался: Николай Кириллович. Он за последний месяц третий раз звонит. И всякий раз мать оживляется и так щебечет... Слушать тошно...
   - Убери тут, - сказала мать, вернувшись. - На кухню выставь. Приду помою.
   - Ладно уж...
   - Какой-то новый фильм. Говорят, последний день идет, - виновато пробормотала мать.
   - Ладно уж...
   И вот Витька один. Сидит, думает. О чем? Обо всем. Мыслей много; они цепляются одна за другую, как-то причудливо скачут.
   "Сколько матери? Тридцать восемь. Совсем старуха. А тоже... В кино". Витька усмехается, качает головой.
   Долго еще сидит задумавшись, потом достает из шкафа пластинку, включает проигрыватель.
   Тихий шорох, два слабых щелчка... Глуховатый с хрипотцой мужской голос:
   - Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга...
   Удивительно все-таки. Никогда не видел Витька отца, а голос кажется таким знакомым, таким родным; только такой и мог быть у отца - неторопливый, глуховатый, словно простуженный. И мягкий, как у украинца.
   Витька слушает.
   Потом снимает пластинку, кладет ее на стол. Думает. Долго думает. О чем? Обо всем...
   "Надо убрать посуду, - вспоминает он. - И заголовок кончить..."
   Быстро освобождает стол, прямо к клеенке прикалывает кнопками стенгазету. Ставит краски, пузырек с клеем, тушь. Рисует, клеит. И вдруг...
   Вдруг локтем опрокидывает бутылочку с клеем. Бутылочка, кажется, не очень-то большая, а на столе - прямо потоп. Это всегда так, Витька уж заметил: выльешь чернил каплю, а на парте - море.
   Он бросается спасать стенгазету, край ее залит клеем. Тряпкой тщательно вытирает, но желтое пятно остается.
   "Э, ладно! Замажу белилами", - решает Витька и тут только замечает: на пластинку тоже натекла лужица клея.
   Ну, это не беда: пластинка - не газета. Ей ничего не станет. Тряпкой он стирает клей с целлулоида. Все. Порядок!
   Порисовал еще, убрал краски, тушь. Хотел закутать пластинку в мягкую фланель и вдруг видит - на бороздках пластинки кое-где бурыми пятнами застыл клей.
   "Так", - у Витьки сразу начинает звенеть в ушах. У него всегда звенит, когда волнуется.
   Берет пластинку, ставит на проигрыватель. Негромкий шорох, два слабых щелчка, а потом - дикий скрежет, взвизги, лязг, будто столкнулись поезда.
   Витька поспешно отдергивает иглу. Руки у него трясутся.
   "Спокойно, спокойно", - внушает он себе.
   Мокрой тряпкой осторожно протирает пластинку. Ну, как теперь? Включает проигрыватель. Железный скрежет, лязг, грохот...
   - Спокойно! - вслух говорит Витька. - Главное, спокойствие...
   Он несколько секунд сидит молча, закрыв глаза.
   Берет иголку, осторожно водит ею по бороздкам. Может быть, удастся выколупать оттуда присохшие капли клея. Потом вдруг пугается. Бороздки ведь тоненькие, как волоски, нежные. Малейшая царапина - и каюк. Как бы совсем не загубить пластинку!
   Витька чуть не плачет. Как же это?! Как он опрокинул клей? И именно на пластинку! Непонятно. Ужасно. Невозможно. Дико. Нелепо.
   Чуть успокоившись, Витька решает: сам больше ни-ни. Нужен специалист. Да, специалист. Он, конечно, исправит.
   Витька аккуратно заворачивает пластинку в мягкую фланель. Кладет в бельевой ящик, на самое дно, как всегда. Но передумывает. Мать может наткнуться. Нет, надо пока спрятать. Куда?
   Оглядывает комнату. Залезает на стул и засовывает сверток на печку.
   Витька и так подавлен. А когда представляет себе, как он скажет матери насчет пластинки, - становится совсем муторно.
   И еще этот Николай Кириллович!.. Витька не мог бы точно объяснить, какая связь между испорченной пластинкой и звонком Николая Кирилловича. Но сердцем чувствует: какая-то зависимость есть.
   А вдруг мать решит, что Витька со зла на нее нарочно загубил пластинку?
   Ночью Витька спит плохо. В школе еле высиживает на уроках.
   Очутившись дома, он снимает с печки фланелевый сверток, кладет его в портфель. Кажется, на Девятой линии есть мастерская, где клеят фарфор, хрусталь, чинят пластинки. Витька не помнит точно, где эта мастерская. Помнит лишь - маленькая витрина, склеенные чашки, рюмки, статуэтки.
   Он бродит долго. Мастерская оказывается вовсе не на Девятой, а на Седьмой линии.
   - Что у тебя, мальчик? - спрашивает заросший щетиной пожилой мастер в серой куртке.
   Витька рассказывает про клей, осторожно разворачивает на барьере свой сверток.
   - Ловко сработано! - усмехается мастер. Небрежно заматывает фланелью пластинку и сует Витьке:
   - Выкинь!
   - А счистить? Никак?
   - Никак, - мастер поворачивается к следующему клиенту.
   Витька, ошарашенный, еще несколько минут топчется возле барьера. "Что же теперь?"
   - А скажите, где-нибудь еще есть мастерская? Как ваша, - робея, спрашивает он.
   Мастер вздергивает брови.
   - Проверочка? Пожалуйста! Прошу! На Садовой есть и на Литейном.
   Витька уходит. До Садовой далеко. До Литейного еще дальше. Можно, конечно, автобусом. Шестерка - прямо до Садовой. Но Витька не хочет. Автобусы полны. Еще в сутолоке притиснут портфель. Совсем доконают. Нет уж...
   Витька идет пешком. Выходит на набережную Невы, через мост, на Невский. Шагает он долго. Но вот и Садовая.
   В мастерской за барьером стоит мастер. Тоже заросший, тоже в серой куртке, тоже руки в пупырышках, как куриные лапы.
   Витька опять осторожно разворачивает фланель.
   - Будем снимать клей, повредим звуковые каналы, - говорит мастер. Выбрось!
   - А что-нибудь придумать? Нельзя? - взволнованно умоляет Витька.
   - Придумать? - мастер глядит в упор. - Можно! В самом деле, зачем выбрасывать? Лучше сдай в утиль! - он хохочет, довольный своей шуткой.
   У Витьки язык чешется. Сказануть бы этому остряку что-нибудь хлесткое, ядовитое. Но он сдерживается. Может быть, мастер все-таки попробует? Очень нужно...
   - Нет! - мастер склоняется к верстаку.
   Витька уходит. Уже вечер. И ноги гудят от долгой ходьбы. Но он все-таки идет на Литейный. Понимает, что это бессмысленно. Там, конечно, тоже скажут "в утиль", но все же идет.
   Неужели он больше никогда не услышит отца? Никогда?! Он так привык к глуховатому, неторопливому, такому родному голосу. Никогда?!
   Тащится он медленно, как старик. Наконец находит мастерскую. Хорошо еще, хоть успел. Вот-вот она закроется.
   - Ты б еще бетоном залил, - хмуро говорит мастер.
   Всё. Финиш.
   Опять шагает Витька по улице. Накрапывает дождь. В асфальте расплываются мутные пятна фонарей. Уже поздно. Мать, конечно, пришла с работы. Беспокоится, наверно. Жаль, перед уходом не сообразил оставить записку. Ну, да разве знал, что так замотается?!
   Народ уже схлынул с улиц, и автобусы не так забиты. Витька осторожно влезает в машину. Портфель он держит возле груди, как ребенка. Одной рукой держит, а второй защищает, чтобы не надавили.
   Дома он вяло ест, быстро ложится спать. Он и в самом деле устал. Но, главное, мать не будет ставить пластинку. Побоится разбудить.
   "Что же все-таки придумать? Надо же что-то придумать..."
   Он вспоминает: на Невском однажды видел броскую рекламу. Ателье "Говорящее письмо". В витрине огромная, сверкающая лаком пластинка, наверно, побольше метра в диаметре. Как гигантская луна, только черная.
   "Если вы хотите сохранить голос своего ребенка..."
   "Вашему знакомому за тысячи километров приятно услышать вас..."
   Витька ворочается в постели. Ну и что? Ну, есть такое ателье. Но ведь там записывают, а не чинят...
   "Все-таки зайду", - решает он и засыпает.
   Днем, после школы, он опять бережно укладывает пластинку в портфель и идет разыскивать это ателье. Спрашивает у милиционера, у прохожих.
   И вот - наконец-то. Огромная черная луна на витрине.
   Витька входит. Он не знает, к кому обратиться. К этому дядьке? Или к тому? Подходит к сухощавой седой женщине за столиком. Говорят, женщины добрей.
   - Да-а, - сочувственно тянет она, выслушав сбивчивый Витькин рассказ. Но мы же, мальчик, только записываем...