Райнов Богомил. Большая скука

   Мне ничего не стоит вернуться в отель пешком, тем более что попутный ветер опять подталкивает в спину. Но у меня такое чувство, что мои американские знакомые могут зайти ко мне в отель, и затевать игру в прятки не следует. Так что снова приходится прибегать к этому разорительному виду транспорта — такси. Мои американские знакомые… Их двое. Больше не слышно разноязычной речи в кулуарах конгресса, на приемах нет больше пестрого сборища у Тейлоров, нет Дороти. Нет ни глухого Хиггинса, ни потного Берри. Светская суета и сентиментальные сцены незаметно сменились покоем и одиночеством. Словно какой-то незримый режиссер вводил в мою жизнь одно за другим действующих лиц и, после того как они проваливали свои роли, устранял их.
   И вот теперь из всей труппы остались только мы вдвоем с режиссером, если исключить Грейс, которая вчера уже не явилась на нашу встречу. Словом, все утихло и успокоилось, только эта их тишина совсем меня не успокаивает, потому что чует мое сердце, что это затишье перед бурей.
   Кое-кто мог бы сказать, что до сих пор все шло вполне естественно и нечему, мол, удивляться, если в большом городе одни уезжают, другие остаются. Слишком даже естественно, добавил бы я. Но когда эти естественно развивающиеся события следуют определенной логике, это уже наводит на размышления. У Сеймура уверенный почерк, и он умеет, не допуская «правописных» ошибок, выписывать внешне невинные завитушки, однако это не мешает мне проникать в их скрытый смысл. И констатировать, что упускаю время, хотя я в этом и не виноват. Было бы идеально, если бы я уже сложил свой чемодан, зарегистрировал билет на самолет или даже летел в обратном направлении. А я все еще не установил адреса Тодорова и все еще не уверен, ступала ли вообще когда-либо нога какого-нибудь Тодорова в том шестиэтажном доме, или дом служит лишь ловушкой для таких, как я.
   Такси останавливается возле стеклянной двери отеля «Кодан». Расплатившись с шофером, выхожу из машины и направляюсь к входу. Вдруг с противоположного тротуара меня окликает Грейс:
   — Мистер Коев!
   Перед «плимутом» Сеймура стоит секретарша, а за рулем невозмутимо восседает сам владелец.
   — Вы сегодня, кажется, убежали из библиотеки, а вот от нас вам убежать не удастся, — тихо говорит Сеймур, через окно протягивая мне руку.
   — У меня и в мыслях не было убегать из школы, — возражаю я и в качестве вещественного доказательства показываю томик, озаглавленный «Миф и информация». — Видимо, мы просто разминулись.
   — Ваше мнение мне очень интересно, — признается американец, бросив взгляд на томик. — Суетность мне чужда, но все же приятно знать, что хоть один человек полистал твою книжку. Смотрите, с тех пор как вышла в свет, она, вероятно, еще не раскрывалась.
   К книге и в самом деле еще не прикасались человеческие руки, и боюсь, что она и дальше будет хранить свою девственность.
   — Мы приготовили для вас сюрприз, — объявляет своим бесцветным голосом Грейс. — Поедемте на пляж.
   Сюрприз совсем в другом — и я в первый же момент это заметил, хотя делаю вид, что ничего особенного не вижу. Секретарша в очень коротком и очень элегантном летнем платье, с голубыми и белыми цветами, в туфельках на высоком каблуке, красиво причесана, а самое главное — стеклянно-роговая бабочка очков больше не сидит у нее на носу. К новым элементам туалета следует прибавить кое-что из того, что она до сих пор прятала: сине-зеленые глаза, полуобнаженная грудь и бедра, до того стройные, что начинает казаться, будто Грейс взяла их где-то напрокат.
   Я сажусь на место смертника ввиду отсутствия Дороти, секретарша устраивается сзади.
   — Идея поехать на пляж целиком принадлежит Грейс, — уточняет Сеймур, как бы извиняясь.
   Включив зажигание, он, как обычно, рывком трогается с места, но, поскольку, как уже было сказано, Дороти нет в машине, придерживается разумной скорости.
   — Если хотите, мы можем пообедать на пароходике, — предлагает американец после короткого молчания. — Говорят, там весьма недурно готовят. И потом небольшая прогулка…
   — О нет! Сыта по горло морскими прогулками, — решительно возражает секретарша. — Поедемте на пляж!
   — Вам хочется показать нам свою фигуру, дорогая! — любезнейшим тоном поясняет Сеймур. И, обращаясь ко мне, продолжает: — Моя помощница начинает проявлять не свойственное ей тщеславие, Майкл. Не знаю, то ли это влияние Дороти, то ли вы оказываете на нее такое действие.
   — Вы мне льстите, Уильям. Насколько я понимаю, мужчина, способный переменить вкус женщины, еще не родился.
   — Может, это покажется вам нахальством, но я попрошу вас найти другую тему для разговора! — подает голос Грейс.
   Как я уже не раз мог заметить, секретарша держится с Сеймуром не как с шефом, исключая, может быть, те случаи, когда она выполняет обязанности по службе, как было, к примеру, на симпозиуме. И, что более странно, шефа это нисколько не беспокоит.
   — Ее задело… — говорит американец как бы про себя. — Еще одна новость.
 
 
   Насколько я разбираюсь в медицине, люди сперва идут на пляж, а потом уже обедают. У моих же спутников получается наоборот. Мы хорошо поели в небольшом ресторанчике и лишь после этого отбываем на море.
   Пляж на Бель Вю со своими белыми палатками напоминает поселение индейцев. Эти палатки здесь именуют вигвамами за их форму. Хотя время клонится к вечеру и ветер устрашающе треплет стенки палаток, мы втроем далеко не единственные «индейцы» в этих местах. Множество горожан обоего пола, лежа на песке или на травке, наслаждается субботним днем, который бывает только раз в неделю, и теплым солнышком, которое заглядывает сюда и того реже.
   Сеймур снимает три вигвама, и я втискиваюсь в один из них, чтобы проверить, налезут ли на меня плавки, купленные по пути на пляж. Когда после удачной примерки я выхожу наружу, то застаю на песке только Грейс, лежащую на голубом банном халате. Хотя эта женщина явно не в ладах с модой, она все же понимает, что голубое ей идет.
   — А где Уильям?
   Секретарша кивает в сторону моря. Американец успел погрузиться до плеч в воду. Какое-то время он стоит неподвижно и смотрит в нашу сторону, но расстояние не позволяет установить, то ли он глядит именно на нас, то ли просто созерцает панораму берега. Потом он поворачивается к нам спиной и размеренными движениями опытного пловца удаляется в море.
   С синеющего водного простора мой взгляд перемещается на золотистую полоску песка, точнее, в тот его сектор, где возлежит Грейс. Если бы два дня назад кто-нибудь сказал мне, что эта стройная, безупречно изваянная фигурка принадлежит Грейс, я бы счел его ненормальным. Только никакой тут ошибки нет: лежащая на голубом халате грациозная красотка — не кто иной, как мужественная секретарша Уильяма Сеймура, автора книги «Миф и информация». Интересно, осмелится ли этот автор утверждать, что лежащее передо мной существо — тоже миф.
   Грейс ощущает на себе мой изучающий взгляд, но, вместо того чтобы смутиться, прозаично бросает мне:
   — Садитесь же, чего торчите!
   Она уступает мне часть своего халата.
   — Вы вчера не обедали с нами. Вас что, не пригласили? — спрашиваю, лишь бы не молчать.
   — Пригласили, только так, чтобы я не пришла.
   И оттого, что признание совпадает с моим предположением, оно звучит неожиданно.
   — Вам меня недоставало? — в свою очередь любопытствует Грейс.
   — Очень.
   — В том смысле, что мое присутствие спасло бы вас от неприятного разговора?
   С этой женщиной надо быть поосторожней. Как говорит Сеймур, она так легко угадывает ваши мысли, что это становится опасным.
   — Вы переоцениваете мой практицизм, — пробую я возразить. — И недооцениваете себя.
   Я снова перевожу взгляд на гармоничные формы, находящиеся в непосредственном соседстве.
   — Вы слишком бесцеремонно меня изучаете, — безучастно роняет женщина.
   — Чисто научный интерес.
   — Если я не ошибаюсь, вы занимаетесь социологией, а не анатомией.
   — Понимаете, есть социологи, которые считают, что структура общества соответствует структуре человеческого организма.
   — Да, имеется в виду органическая школа.
   Она смотрит на меня своими сине-зелеными глазами и спрашивает:
   — Майкл, вы действительно социолог?
   — А кто же я, черт возьми, по-вашему? Разве шеф ваш не социолог?
   — Именно это меня интересует: вы такой же социолог, как он?
   — Нет, я не такой. Я отношусь к другой школе.
   — Да, верно: к органической… Так, выходит, меня вам вчера недоставало?
   — Очень.
   — Вопреки тому, что любовь для вас феномен?
   — Любовь?.. Оставьте в покое громкие слова. Пускай ими пользуются литераторы.
   — Тогда какое же слово употребите вы?
   — Влечение… Симпатия… Даже, может быть, дружба… Откуда мне знать? В стилистике я не силен.
   — Симпатия… Дружба… Неужто, по-вашему, дружба — это нечто меньшее, чем любовь?
   — Как вам сказать. Во всяком случае, это нечто иное. Любовь — это как бы инфекционное заболевание, стихийное бедствие, нечто такое, что обрушивается на вас неожиданно, в чем нет ни вины вашей, ни заслуги. А дружба — это сознательное отношение…
   — Рациональная сделка между двумя индивидами, — формулирует Грейс.
   — Отнюдь. Там, где есть сделка, дружбы не существует. А там, где дружба, не обойтись без чувств. Но имеются в виду осознанные чувства, не эмоциональное опьянение.
   — Ага! Выходит, я должна быть польщена?
   — Боюсь, что вы немного забегаете вперед.
   — Ваша резкость делает вас поразительно похожим на Сеймура. О какой же дружбе идет речь?
   — Дружба делится на разные виды, Грейс. И потом, очень важен период ее развития…
   — Вы назвали меня по имени?
   — А вам это неприятно, да?
   — Напротив, это доказывает, что наша дружба крепнет. В таком случае когда мы снова увидимся?
   Я как-то сам привык задавать этот вопрос, но, видно, времена меняются.
   — Когда у вас найдется для меня немного времени?
   — Все мое время принадлежит вам, — расщедривается женщина. — Внеслужебное, разумеется. Виды и периоды развития для меня не существуют.
   — Думаю, что было бы удобнее всего вечерком, только попозже.
   — А я считала вас смелым человеком.
   — Считайте и впредь. Однако некоторые меры предосторожности не повредят.
   — Лекция о дружбе закончилась. Началась лекция о предосторожности.
   — Куда же пропал Сеймур? — бросаю я вместо ответа.
   — Он, должно быть, уже за горизонтом.
   — Раз уж мы заговорили о смелости, вашему шефу ее не занимать.
   — О, это смелость тех, которые особенно не дорожат жизнью.
   — Так же, как Дороти?
   — Почти. Две разновидности неврастении.
   — А вы?
   — Я из третьей разновидности… Но вы забыли уточнить время и место…
   — Программа в «Амбасадоре» начинается в одиннадцать. Если это место и этот час вас устраивают…
   Она неожиданно оборачивается в мою сторону и спрашивает:
   — Скажите, Майкл, вы боитесь Сеймура?
   — С какой стати я должен его бояться?
   — А я боюсь… Интересно… — задумчиво произносит Грейс.
   — Вы думаете, что Уильям что-то подозревает?
   — Подозревает? — Она насмешливо вскинула брови. — Он не из тех. Не подозревает, а знает наверняка, хотя в замочную скважину заглядывать не станет и и вопросов не будет задавать.
   — Ну и?
   — И — ничего. Сеймур не такой человек, чтобы обнаруживать свою заинтересованность. И если кто-нибудь и раздражает его, то это не вы. Впрочем, он вообще не станет обращать внимания на такие дела.
   — Держу пари, что речь идет обо мне!.. — слышится над нами голос Сеймура. — Когда третий отсутствует, неизбежно разговор пойдет о нем.
   Американец появился из-за вигвама совершенно неожиданно, как будто вырос из-под земли. По его телу еще скатываются капли воды, и, судя по его виду, у него отличное настроение.
   — Вы догадались, — усмехаюсь я в ответ. — Хотя трудно сказать, о вас шел разговор или о нас.
   — Да, да, взаимосвязь явлений в природе и обществе. По этой части вы, марксисты, доки.
   Он кутается в свой халат и говорит почти как оптимист:
   — А вода чудесная!.. Попробуйте, Майкл. Вообще наслаждайтесь теми малостями, которые предлагает вам жизнь, пока не превратились в очередной труп и не вступили в холодное царство Большой скуки.
 
 
   Программа в «Амбасадоре», кроме избитых номеров по эквилибристике и восточных танцев, исполняется самими посетителями. Мы с Грейс вносим свою лепту: топчемся на месте посреди запруженной площадки. В отличие от Дороти, секретарша не вкладывает в танец сладостной неги, а ограничивается голым техницизмом. Иными словами, эта безупречная женщина бесчувственна, как гимнастический снаряд.
   Десятиминутного топтания на месте вполне достаточно, чтобы мы могли с сознанием исполненного долга вернуться к своему столику.
   — Шампанское выветрилось, — говорит Грейс, касаясь губами бокала. — Программа закончилась. Не пора ли нам расплачиваться?
   Я подзываю кельнера, который за соседним столом занят весьма деликатным делом — откупориванием шампанского.
   — Вы не станете возражать, если я расплачусь? — спрашивает женщина и тянется к сумочке.
   — Вы без особого труда могли бы придумать другой способ меня задеть, — говорю я.
   — У меня не было желания вас задевать. Но ваши средства ограничены.
   — Меня это нисколько не заботит. Как только средства кончатся, сажусь в поезд — и порядок.
   — Потому что вы всего лишь бедный стипендиат, верно, Майкл?
   — Так же, как вы, всего лишь бедная секретарша.
   — Не такая уж бедная. У Сеймура немало отрицательных качеств, но скупости среди них нет.
   Плачу по счету, и мы встаем.
   — Куда пойдем, в мой отель или в ваш? — деловито спрашивает Грейс, пока мы петляем между столиками.
   — Куда вы предпочтете.
   — Мне безразлично, — пожимает плечами женщина. — Должно быть, и там и там подслушивают.
   — Вы предполагаете или знаете?
   — Это почти одно и то же. Я редко ошибаюсь в своих предположениях, Майкл.
   Я помогаю Грейс надеть легкое вечернее пальто и, после того как мы вышли на улицу, спрашиваю:
   — Зачем, по-вашему, нас станут подслушивать?
   — Спросите у тех, кто устанавливал аппаратуру, — сухо отвечает женщина.
   Она вдруг останавливается на тротуаре и смотрит мне в глаза, прямо, открыто.
   — Вы очень посредственно играете роль наивного простачка и глубоко ошибаетесь, полагая, что имеете дело тоже с наивными простачками.
   — Лично вас я не заподозрил бы в наивности.
   — Вот именно, вы принимаете меня за обманщицу, которая наивно воображает, что ей удастся обвести вас вокруг пальца.
   Она идет дальше по пустынному, освещенному неоном тротуару. Прямо перед нами на темном небе отчетливо выступает остроконечная башня городской ратуши, сияющая под лучами скрытых прожекторов. Где-то вдали гудит военный самолет. Какое-то время женщина шагает молча, потом снова говорит:
   — Знаю, вы и сейчас мне не поверите, но мне просто осточертела жизнь, где все считают тебя мошенником и настораживаются при виде тебя — и свои, и чужие.
   — Охотно верю. Только мир этот не мною придуман.
   — Кто его придумал, я не знаю, но вы ведь тоже частица этого мира. Вот послушайте!
   Грейс хватает меня за руку и снова останавливается, вслушиваясь в нарастающий гул самолета.
   — Слышите? Кружат, таятся, подкарауливают… И в небе, и на земле, и даже у себя в постели… В этом вся их жизнь, смысл всей их жизни…
   — А это не просто пустая забава, — возражаю я, потихоньку высвобождая руку. — Решается судьба человечества.
   — Да, да, понимаю: и каждый трубит, что именно он спасает человечество. Только не кажется ли вам, что чем шире развертываются спасательные операции, тем больше шансов у человечества взлететь на воздух?
   — Похоже, что работа у Сеймура действует на вас губительно, — замечаю я. — Социология, не говоря уже обо всем остальном, толкает вас в трясину пессимизма. Подыщите себе что-нибудь более спокойное.
   — На более спокойных местах обычно хуже платят, — поясняет Грейс. — И потом, ненамного они спокойнее. В сущности, Уильям вытащил меня из такого более спокойного места, я должна быть ему благодарна за это…
   — Но получается наоборот.
   — Выходит, так.
   — А вам нечего горевать, не вы одна такая. Человек — неблагодарное животное.
   — Сеймур нашел меня в одной экспортной конторе, где я была второразрядной стенографисткой.
   — Сеймур занимался экспортом? Экспортом социологии, конечно.
   — Он проявил ко мне интерес, но я его отвадила, так как понятия не имела, что он собой представляет, и, может быть, именно потому, что я его отвадила, его интерес ко мне возрос, он взял меня к себе, и я стала получать в три раза больше, чем на старом месте, не говоря уже о разных поездках и обо всем прочем.
   Мы сворачиваем на небольшую улицу, где находится отель Грейс. Шум самолета давно заглох где-то далеко над морем, и в глухой ночи раздаются лишь наши неторопливые шаги.
   — Вы совсем неплохо устроились, — нарушаю идиллическую тишину. — Не понимаю, чего вам еще надо?
   — Не понимаете? Вы способны читать лекции о дружбе и тем не менее не в состоянии понять простых вещей.
   — Но ведь у вас приятель что надо. Умен, смел, богат и, как сегодня выяснилось, прекрасного телосложения…
   — Вы правы, — кивает женщина как бы сама себе. — Вы и в самом деле ничего не понимаете…
   Кафе-кондитерская небольшая, но в ней есть все, что мне в данный момент нужно, — «эспрессо», богатый ассортимент шоколадных конфет и добродушная хозяйка с пухленьким личиком. Поэтому, проинспектировав добрый десяток подобных заведений, я захожу именно сюда.
   В это раннее воскресное утро я тут единственный посетитель и, вероятно, еще долго буду оставаться в единственном числе. Зато можно выпить кофе и неторопливо изучить полки с красочными коробками конфет, перевязанными ленточками.
   — Я бы хотел послать в подарок коробку хороших конфет, — говорю, подойдя к стойке.
   — Понимаете, сегодня воскресенье… — нерешительно отвечает женщина на английском, который ничуть не лучше моего.
   — Верно. Но у человека, которому я хочу сделать подарок, именно сегодня день рождения.
   Хозяйка кладет тряпку, которой вытирала кофеварку, и кричит в соседнее помещение:
   — Эрик!
   Потом добавляет:
   — Я своего малого пошлю. Какие вам конфеты?
   — Что-нибудь очень хорошее.
   Оттого что конфеты потребовались очень хорошие, женщина становится сговорчивее. Она снимает с полки три-четыре большие коробки и начинает рассказывать о достоинствах каждого лакомства в отдельности. В этот момент в кондитерскую врывается «малый». Это разбитной двенадцатилетний сорванец со вздернутым носом. Выбрав коробку дорогих конфет, я сообщаю курьеру-практиканту самые необходимые данные:
   — Господину Тодорову, Нерезегаде, тридцать пять. Не знаю точно, на каком этаже, потому что он там поселился недавно, но квартиру вы сами найдете.
   — Найду, не беспокойтесь, господин, — отвечает курьер-практикант с уверенностью, которая меня радует.
 
 
   Как гласит моя поговорка, «День без Сеймура — потерянный день». Но в последнее время в моем календаре таких потерянных дней не бывает. Даже в воскресенье, которое по христианскому обычаю считается днем отдыха, Уильям пригласил меня после обеда к нему в гости.
   Чтобы отомстить за эту любезность и пораньше ретироваться, я являюсь к нему уже в два часа. Только моя надежда нарушить послеобеденный отдых американца не оправдалась. Открыв мне, незнакомый слуга провожает меня в столовую, обставленную редкой, старинной мебелью, о существовании которой в этой большой и унылой квартире я даже не подозревал. Грейс и Сеймур еще за столом, только что подан кофе.
   — О, вы как раз вовремя! — радушно встречает меня хозяин. И обращается к слуге: — Питер, принесите еще кофе и коньяку.
   Сажусь за стол, за которым могла бы разместиться еще добрая дюжина людей, и тут же включаюсь в общее молчание. Меня лично молчание никогда не гнетет, особенно если у меня перед глазами такие шедевры, как висящие на стенах столовой натюрморты голландских мастеров: дичь, виноград, персики, апельсины.
   — Кулинарная живопись… Гастрономическая лирика… — бормочет Сеймур, заметив мой интерес к картинам.
   — Мифы алчущего желудка, — добавляю я.
   — Совершенно верно. Поскольку буржуа не может постоянно набивать свою утробу, он это делает визуально. Убитый заяц и бифштекс превращаются в эстетический феномен.
   Бесшумно возникает Питер с серебряным подносом и ставит передо мной кофейник и бутылку «Энеси». Его мрачный вид и бесстрастный, словно лишенный жизни взгляд прекрасно гармонируют с окружающей обстановкой.
   Обряд кофепития завершается в полном молчании: каждый занят своими мыслями либо старается разгадать мысли других. Грейс и сейчас в своем ослепительном летнем туалете, но держится очень официально.
   — Этот стол такой широкий, что, сидя за ним, разговаривать можно только по телефону, — бросает Сеймур. — Давайте-ка лучше перейдем вон туда, а?
   После короткой групповой экскурсии из комнаты в комнату мы попадаем в библиотеку. Тут же снова возникает Питер с подносом, ставит на столик бутылки, ведерко со льдом, содовую воду и удаляется. Грейс хочет последовать за ним, но в этот момент Сеймур берет лежащий в кресле том в кожаном переплете и спрашивает у нее:
   — Откуда вы вытащили эту книгу?
   — Это я ее вытащил, — говорю.
   Грейс уходит, а Сеймур не спеша перелистывает книгу.
   — «Опасные связи»… Вы для меня ее приготовили или для Грейс? — усмехается он и бросает книгу на диван.
   — Думаю, что она в какой-то мере касается всех нас, но больше всего меня.
   — Значит, вы считаете, что наши связи опасные?
   При этих словах Сеймур делает выразительный жест, указывая на меня и на себя.
   — А вы как считаете?
   — В таком случае вы что, ждете удобного момента, чтобы их прервать?
   — Вы прекрасно знаете, чего я жду, Уильям: когда наступит опасная фаза.
   — Ясно. Значит, вы исследуете развитие опасных связей до момента, когда они действительно становятся опасными. Только это ведь неполное исследование, Майкл.
   Сеймур кладет в свой бокал лед, наливает немного виски, добавляет содовой, затем усаживается в кресло и закуривает. Я тоже сажусь в кресло и закуриваю с таким беспечным видом, словно только что сказанное всего лишь пустые слова.
   — Видите ли, Майкл, — снова подает голос мой собеседник после того, как сунул сигарету в угол рта. — Если в этом мире есть человек, которого вам не надо бояться, то это я.
   Он переносит на меня взгляд своих прищуренных глаз и даже чуть открывает их, чтобы я мог оценить его искренность.
   — С чего вы взяли, что я боюсь вас, Уильям?
   — Боитесь. Может быть, не меня лично, а чего-то такого, что, вам кажется, связано со мной. И раз уж мы вплотную подошли к теме «опасные связи», оставим в стороне эротическую литературу и перейдем к разведке.
   Не возражаю. Да и что бы я мог возразить, кроме того, что тема вносится в повестку дня несколько преждевременно, по крайней мере с точки зрения моих собственных интересов. Сеймур жмет на все педали, учитывая только свои интересы, но не мои.
   — Мне известно, кто вы такой, Майкл, — позвольте мне по-прежнему так вас называть, а не вашим настоящим именем. Вы тоже, вероятно, уже догадываетесь, кто я. Не знаю только, догадались ли вы, что заботы о вас вначале были возложены на других лиц, на рутинеров, которые могли все провалить и лишь скомпрометировать вас безо всякой пользы перед вашими органами. Я вмешался уже…
   — А что вас заставило взять на себя этот труд?
   — Две причины. Первая, как вы сами можете догадаться, чисто служебного порядка: я исходил из того, что вы не просто человеческий материал, который может послужить лишь жалким объектом грязной провокации, а нечто большее. Поэтому я твердо решил не допустить, чтобы эти дураки Хиггинс и Берри втянули вас в грязную историю…
   Сеймур вынимает изо рта сигарету и пьет виски.
   — Что касается второй причины… то я позволю себе признаться, не боясь ваших насмешек, что вы с самого начала мне очень понравились. И надеюсь, я не ошибся в вас: мы с вами очень подходим друг другу и отлично друг друга понимаем, Майкл.
   — Вы уверены? Я что-то не припомню ни одного случая, чтобы по какому-нибудь вопросу мы пришли к взаимопониманию.
   — Единство достигается при наличии двух противоположностей. Это же ваш принцип, если не ошибаюсь?
   — Да. Только мы его формулируем несколько иначе.
   — Тогда считайте, что это мой принцип. Терпеть не могу людей, которые во всем со мной соглашаются. Мои мысли и без того мне достаточно приелись, чтобы их еще слышать от других. И потом, зачем мне другая такая же голова, если своя на плечах? Наоборот, я испытываю потребность в человеке с вашими мыслями и вашими познаниями.
   Собеседник особенно подчеркнул последнее слово, ноя я делаю вид, что не заметил этого.
   — Вы уже знаете, как я смотрю на всякие там иллюзии, как-то: «патриотизм», «верность», «мораль». Но поскольку для вас они пока что не иллюзии, то нелишне напомнить вам, что если в человеческой деятельности есть какой-то хотя бы ничтожный смысл, то состоит он в том, чтобы спасти человечество от катастрофы.