Райнов Богомил. Умирать — в крайнем случае

   — Этого они не сделают. По крайней мере на первых порах. Пока не проверят, надежен ли канал.
   — А как мы сообщим тебе, какое количество поступило? И о том, пропустили мы его или задержали?
   Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа. И я молчу.
   — Твоя работа уже на том этапе, когда просто невозможно действовать без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.
   — Очень опасно, — соглашаюсь я.
   — В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею воспользоваться.
   — Понял.
   — А как будешь извещать о контрабанде?
   — Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка: в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу, который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.
   — Решение не безупречное, — размышляет генерал. — Однако для этого твоего типа, наверное, пройдет.
   — Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает сомнений, — заявляет Борислав.
   Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:
   — А что ты можешь сказать о Ларкине?
   — Ларкин — это ЦРУ, — вставляет Борислав.
   — Я не тебя спрашиваю, — хмурится генерал. — И вообще ты что-то нервничаешь.
   — Да нет… просто бросил курить…
   — А-а-а… Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть успокоится.
   Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.
   — Ларкин — это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, — снова вмешивается Борислав.
   — Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот господин.
   Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:
   — По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено. Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно разбирается в служащих «Наркотик-бюро», и в свою банду такого служащего ни за что не возьмет. Ларкин — или представитель американских коллег Дрейка, который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.
   — Хорошо, — соглашается генерал. — Если он — контрабандист, мы можем утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А если он из разведки, какие у него могут быть цели?
   — Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, — говорит Борислав.
   — Ты так думаешь?
   На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.
   — Или использовать их для политической провокации, — не сдается Борислав.
   — Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.
   Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:
   — Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура — Ларкин, а не Дрейк. Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.
   Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:
   — По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может, следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее…
   И мы принимаемся обсуждать это «следующее». Со всеми подробностями, придирчиво взвешивая все «если» и «а вдруг». Обсуждение заканчивается, когда темная синева неба начинает бледнеть.
   — И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, — предупреждает в заключение генерал. — Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
   Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то, что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
   — И чтобы к осени вернулся, — предупреждает на прощанье Борислав. — День моего рождения тебе известен.
   Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
   — Это вы, Питер? — сонно бормочет Линда.
   — Да, дорогая, это я.
   Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
   А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина — твоя супруга.
   — В сущности, я уже почти покончил с делами, — объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
   — Вы невозможный человек! — восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. — Я только приготовилась возобновить солнечные ванны…
   — Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.
   Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
   Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают крутой нрав.
   — Мне казалось, что я качаюсь на волнах, — вспоминает Линда о злополучных днях своей болезни, — между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я была ближе к смерти.
   — Это каждому случается пережить.
   — Да, но умереть от прозаических ожогов…
   — Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, — отзываюсь я.
   Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
   — Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
   — Кто же об этом не думает…
   — И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
   — Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
   — Не понимаю… — вполголоса произносит моя спутница.
   — Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение надежд, провал каких-то планов…
   — О, это я понимаю.
   — Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
   Она молчит и что-то чертит на песке — как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
   — Значит, мы с вами — одного поля ягода.
   — В каком смысле?
   — В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами — оба неудачники.
   — Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение… Вы еще так молоды.
   — Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?
   — Но вы и так певица.
   — Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем… жила надеждами на большую эстраду… Что выступать перед полупьяными самцами в «Еве» для меня — не предел мечтаний…
   — Мечтала о мировой славе… — добавляю я в тон.
   — Может, и не о мировой славе… хотя кто о ней не мечтает в глубине души… но о чистой, осмысленной жизни… осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца…
   — А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
   — Что тут считать… Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио…
   — Упорствовать надо до конца, — замечаю я. — А упорства у вас, по-моему, хватает.
   — У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: «В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!» А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери… И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает…
   — Может, нужен собственный репертуар… — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
   — У меня есть репертуар! — заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: «Хочу на пляж!» — Вы слышали мои песни. Все это — мой репертуар.
   — И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
   — Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.
   Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:
   — Да, и та песня — тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
   Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
   — Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
   — Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.
   — Был влюблен… хотя и не безумно… Любовь не может быть безумной… если это — не любовь к наркотикам… как это было у него…
   — Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая… психоделистическая…
   — Да, конечно… Но он отправился писать ее на тот свет.
   Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
   Уже за столом Линда вскользь замечает:
   — Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями…
   — Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.
   — Какого?
   — Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.
   — Только попробуйте! — воинственно заявляет она.
   — Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
   — Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
   — Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка — не в счет.
   — Что толку мало, это и так ясно, — замечает она. — Чем может помочь один потерпевший крушение другому!
   — Разве что банальной мудростью — уделом побежденного. Жизнь состоит из умения переносить удары.
   — Я стараюсь этому учиться, как могу.
   — Значит, все в порядке. Если вы покончили с десертом, мы можем идти.
   Но она не трогается с места и невидящим взглядом смотрит на недоеденное пирожное.
   — Вы говорите, что понимаете меня. А вот я перестала понимать вас, Питер.
   — Мне это очень лестно. Разве плохо быть загадочной личностью!
   — Нет, серьезно. Сначала я думала, что вы такой же простак и грубиян, как все остальные в Сохо. Потом, когда началось наше путешествие, я поняла, что вы не такой, как они, хотя ничем не лучше… просто другой… А теперь, когда я заболела… эти ваши заботы обо мне… вы меня совсем сбили с толку, чтобы не сказать — тронули.
   Поднявшись в номер, Линда принимает душ и переодевается в ванной в целомудренно закрытую до ворота ночную рубашку. Затем в комнате подходит к зеркалу и поднимает подол — правда, в границах допустимого.
   — Кажется, я все-таки неплохо загорела…
   Я что-то бормочу в знак согласия и поспешно отвожу взгляд к окну, за которым синеет родное Черное море. У моей супруги, как я уже говорил, исключительные физические данные.
   — Надеюсь, у вас хватит такта — не говорить Дрейку о том, что я несколько дней пролежала в постели.
   — Зачем отнимать время у занятого человека?
   — Для вас это, может быть, и мелочи, но для него — нет. Скажу по секрету, Питер, он велел мне следить за каждым вашим шагом.
   — Я об этом догадываюсь. Дрейк — очень мнительный человек и, наверное, считает, что доверять можно только мертвецу, и то если он глубоко зарыт.
   — Оставьте эти кладбищенские сравнения!
   — Я не знал, что вы так чувствительны.
   — Это кажется вам странным? Почему? Потому что я зарабатываю на жизнь в том же квартале, что и вы? Потому что окружена известными вам типами? Потому что мой шеф — такой человек, как Дрейк?
   — В общем и целом…
   — А вы сами? Вам-то что нужно в этом квартале? И какому шефу вы подчиняетесь?
   — Тс-с-с, — вполголоса говорю я, потому что ее, наверное, слышно на улице. — У меня нет другого выхода. Понимаете? А такая женщина, как вы, наверное, могла бы найти себе место почище.
   Мое замечание вызывает у Линды взрыв смеха.
   — Место почище? Чистые места — для привилегированных, дорогой мой. Чистые места — там, по другую сторону закрытых дверей.
   — Хорошо, хорошо, согласен. Только успокойтесь.
   Но она уже овладела собой и заявляет хорошо знакомым мне тоном:
   — Не волнуйтесь, я совершенно спокойна. Единственное, что меня беспокоило, — это ожоги, но теперь и они прошли.
   Линда снова поворачивается к зеркалу и приподнимает подол — в пределах допустимого.
   — Все в порядке, правда?
   Я подхожу к ней против собственной воли и, уже совсем того не желая, говорю:
   — Да, все в порядке.
   У моей супруги исключительные физические данные…
   — Вы не щедры на комплименты, — замечает она, и я вспоминаю, что поклялся не говорить ей комплиментов.
   — Какое значение имеют слова…
   — Никакого. Но они что-то выражают.
   — Когда придет время что-то выражать, я сумею это сделать.
   — Каким образом, Питер?
   — Скажу в другой раз.
   — Когда? Завтра? Но завтра нас уже здесь не будет, Питер.
   Она, конечно, права. Сегодня — последний день нашего свадебного путешествия.
   — Эта ваша песня… — бормочу я, изо все сил стараясь смотреть на родное море и чувствуя, как властно притягивает меня другая синева — зеленоватая синева ее глаз.
   — Моя песня? А вы уверены, что она — только моя? А может, и ваша? Так ли вы уверены в своем «завтра», Питер?
   Она наконец-то нащупала мое слабое место, эта сирена с бархатным голосом и железным характером. Потому что если я в чем-то не уверен, то именно в завтрашнем дне. Не говоря уже о послезавтрашнем.
   Что ж, дружелюбно настроенное существо в зверинце Дрейк-стрит — совсем не лишнее дело, говорю я себе в качестве оправдания.
   — О чем вы так глубоко задумались, Питер? О своем «завтра»?
   — Именно.
   — И что же?
   — Ничего, — признаюсь я. — Эти ваши глаза просто не дают мне сосредоточиться.
   И с отчаянием утопающего, который хватается за соломинку, я обнимаю ее стан, который, между нами говоря, под это сравнение не подходит.
   Прервав поцелуй, чтобы перевести дух, Линда дает волю своему удивлению:
   — Как вы можете позволять себе такие вольности с незнакомой, отвратительно упрямой и высокомерной женщиной?
   — Мне кажется, я имею право на внимание собственной супруги, — говорю я и снова обнимаю ее.

6

   Обратный путь проходит без происшествий.
   — Странная была поездка, — как бы про себя говорит Линда, когда мы, покинув самолет, направляемся к барьеру пограничного контроля.
   — Почему странная?
   — Все началось плохо, а потом стало еще хуже. Зато дальше все получилось как в сказке.
   — Сказки бывают разные, — замечаю я.
   — Эта сказка была хорошей. И — увы! — очень короткой.
   А когда мы становимся в очередь к окошечку, Линда добавляет:
   — Вот и конец сказки.
   Да, сказке пришел конец. И мы окончательно это понимаем, когда садимся в «ягуар» шефа. Шофер молчит, и мы молчим, потому что в его присутствии не поговоришь и еще потому, что холодная атмосфера города начинает действовать на нас и что впереди нас ждет знакомый квартал и знакомый человек, перед которым нам придется отчитаться.
   — Ну, как себя чувствуют молодожены? — ухмыляется Дрейк, встречая нас в кабинете с зашторенными окнами.
   — Скучают, сэр, — вяло отзываюсь я. — Законный брак и романтическое приключение — разные вещи.
   — Да, слыхал об этом, но сам я о браке судить не могу, — признается шеф, поднимаясь из-за стола и направляясь к известному предмету мебелировки, уставленному бутылками. — Мне, Питер, не довелось вкусить семейного счастья. Работа, работа и еще раз работа — такой удел выпал старине Дрейку.
   С этими словами он наливает себе четверть стакана виски, для декорации бросает пару кубиков льда. Потом вспоминает, что в кабинете присутствует дама.
   — Вам, Линда?
   — Благодарю, предпочитаю воздержаться.
   — Ох уж эти певицы с их режимами! — вздыхает шеф. — Ну а вам, Питер? Вы-то не певица. Или вы тоже выучились петь там, на Балканах, под воздействием молодой жены?
   Я вынужден подтвердить, что я действительно не певица, и принять предложенный стакан.
   — Ну, я жду! — уже деловитым тоном заявляет шеф, отведав виски.
   — Все прошло нормально, — рапортую я.
   — Все благополучно, — подтверждает мисс Грей.
   — Это и желательно было услышать, — говорит рыжий и поворачивается к Линде.
   — Вы, наверное, устали с дороги. Мне просто неудобно вас задерживать. Идите отдыхать.
   Линда, видно, только и ждала этого разрешения, чтобы невозмутимо кивнуть нам обоим и покинуть кабинет.
   — Ну, Питер, я слушаю. Со всеми подробностями.
   — Можно и с подробностями. Но мне кажется, сэр, что в операцию посвящено слишком много людей. Их становится все больше. Сначала Ларкин, теперь Линда…
   — Линде ничего не известно, кроме кое-каких мелочей по части торговли гашишем. Будьте уверены, что даже эта информация, которой она располагает, — дезинформация. Cчитайте, что в ваш проект посвящено только трое: я, вы и Ларкин.
   — Один египетский правитель несколько тысяч лет назад сказал, что, если в заговоре участвуют трое, среди них обязательно присутствует доносчик.
   Дрейк не обращает внимания на мою попытку блеснуть эрудицией.
   — Надеюсь, Питер, этот доносчик — не вы.
   — Нет, и не вы. Но кроме нас есть третий.
   — Знаю. Пока что этот янки не дает оснований подозревать его. А там… там увидим.
   Он на минуту задумывается, потом отпивает глоток и напоминает:
   — А теперь — подробности!
   — Я установил контакт со своими людьми. Отобрал пятерых по принципу: лучше меньше, да понадежнее. Могу сообщить вам их имена, адреса и прочие данные.
   — После!
   — С человеком, которого я назначил шефом группы, обсудил конкретные подробности операции. Он считает, что она не доставит особых затруднений, и берется осуществить переброску столько раз, сколько будет нужно.
   — Вы полагаете, что это надежный человек?
   — Абсолютно. Могу подробно рассказать, что он собой представляет, и вы сами убедитесь, что…
   — После!
   — Мы договорились и о том, как будем поддерживать связь. Сообщения придется посылать по почте, другого выхода нет. Но чтобы мои помощники были твердо уверены, что сообщения исходят от меня, я буду их писать собственноручно.
   И я передаю ему все детали будущей связи вплоть до бесцветных чернил, надписей под марками и прочих подробностей. Кажется, такое решение его удовлетворяет. Потом перехожу к вопросу об оплате, что ничуть не понижает настроения Дрейка. Оно и понятно: гонорар, потребованный техническими исполнителями операции, — мелочь, пылинка по сравнению с прибылью, на которую он рассчитывает.
   — А эти ваши надежные ребята, Питер, не могут подставить нам ножку?
   — Каким образом?
   — Самым простым: получат товар и оставят его себе.
   — Зачем им такой товар, сэр? Это же Болгария, а не Лондон.
   — А разве в Болгарии нет наркоманов?
   — Где их нет! Наберется на всю страну душ двести-триста. Что возьмешь с такой клиентуры? — Гроши.
   — Хорошо, допустим. Вам лучше знать.
   — Они могут нас надуть только в том случае, если мы надуем их с деньгами. И сделают это не для того, чтобы завладеть товаром, а чтобы утереть нам нос.
   — Мда-а-а… — произносит шеф вместо ответа и достает из кармашка неизменную сигару, появления которой я жду уже давно.
   Он приступает к священнодействию распаковки и обрезания.
   Я терпеливо жду, пока он раскурит сигару до нужного градуса.
   — Да-а-а… — повторяет Дрейк. — У меня такое чувство, что вы со своей задачей справились. Я сразу это понял, как только вы вошли. Если бы ваша поездка закончилась неудачей, у вас хватило бы ума не показываться мне на глаза.
   Он допивает свою дозу виски и приказывает:
   — А теперь, Питер, садитесь сюда, вот за этот стол, и аккуратно, точно, ничего не упуская, пишите доклад обо всем, что вы сделали.
   Опять письменная работа!
   — А вы не считаете, сэр, что оставлять письменные свидетельства вот так, черным по белому, не совсем разумно?
   — Не волнуйтесь, приятель, в сейфе старины Дрейка ваш доклад будет в полной безопасности.
   — Но он может попасть в руки Ларкина…
   — Ларкина? Вы напрасно считаете меня дураком. Ларкин будет знать ровно столько, сколько требуется для дела.
   Дрейк смотрит на часы.
   — Мне нужно в «Еву». А вы садитесь и начинайте. Чтобы вы не скучали, я пришлю вам Райта.
   Опять письменная работа. Да еще под надзором этого кладбищенского типа.
 
 
   Я исписал девять или десять страниц — хорошо, что у меня крупный почерк, и доклад кажется длиннее, чем он есть на самом деле. На десятой странице начинаю чувствовать ломоту не только в кисти руки, но и в висках: что касается последней, то ее причина, по всей вероятности, — густой аромат сирени, наполняющий кабинет. Райт благоухает, как куст сирени или целая сиреневая заросль: честно говоря, я никогда не бывал в сиреневых зарослях и представляю их себе в виде нескольких деревьев вроде Джона Райта; я иду по дорожке между этими деревьями, и с каждым шагом у меня все сильнее кружится голова…
   Пока я потею над домашним заданием, Райт вовсю наслаждается бездельем, расхаживает по кабинету, заглядывает за шторы, оправляет свои длинные волосы длинными пальцами и насыщает воздух кабинета табачным дымом и благоуханием сирени.
   Он одет с полным пренебрежением к времени года, то есть на нем безукоризненный черный костюм. Я подозреваю, что у него несколько одинаковых костюмов, потому что трудно поддерживать единственный костюм в столь безукоризненном состоянии. Как всегда, на нем черный галстук и черная обувь. У него даже носки черные; я их вижу, когда Райт усаживается в кресло напротив меня и кладет ногу на ногу.
   С той минуты, как он появился в кабинете по приказанию Дрейка, Райт не удосужился произнести ни слова и вообще ведет себя как надзиратель, которому поручили стеречь жалкого арестанта. Но мне кажется, что непринужденность его напускная и что на душе у этого агента похоронного бюро кошки скребут: а вдруг он, Райт, — уже не правая рука шефа, вдруг его оттеснил на задний план этот самый арестант, неизвестно откуда взявшийся хитрец и наглец Питер?
   Должен признаться, что у него есть все основания для сомнений. Все мои встречи с Дрейком происходят без его участия; проект операции в его последнем действующем варианте для Райта полная тайна. Неизвестна ему и тема моего доклада, в который красавчик Джон старается не заглядыать из вполне понятной осторожности.
   Словом, если мы оба — секретари Дрейка, и если даже он — шеф кабинета и главный секретарь, то совершенно ясно, что именно я занимаюсь тайными и важными вопросами, в то время как ему предоставлена проза жизни — порнография, картежная закусочная и подвальчики со стриптизом.
   Другой человек на его месте не стал бы портить себе настроение из-за такой ерунды. В конце концов, чем меньше ответственности, тем меньше неприятностей. Но Райт явно обеспокоен. И не только потому, что участие в любой операции — это доля в дележе. Но и потому, что раз Дрейк держит его, свою правую руку, в неведении, значит, он больше не доверяет или же никогда не доверял этой самой правой руке.
   В кабинете уже давно нечем дышать, и труд мой давно закончен, и мы с Райтом уже давно делаем вид, что вовсе не замечаем друг друга, — занятие довольно утомительное, — когда дверь наконец открывается и входит шеф.
   Дрейк явно в приподнятом настроении: уголек его носа горит ярким пламенем. Он весело осведомляется:
   — Ну как, все готово?
   Вместо ответа я подаю ему свой скромный труд. Рыжий берет доклад, идет к сейфу и убирает мое домашнее задание в надежное место.
   — Вы свободны, Райт, — холодным тоном говорит он, гораздо более холодным, чем осведомляется у меня о докладе.