Страница:
– Не ссы, силовые конструкции целы, – успокоил его Шамаш, Мочегон же, щерясь, посмотрел на Красноглаза и выразительно кивнул в сторону дымов:
– Ну что, пойдем строить массы? Не самим же упираться рогом, круглое таскать, квадратное катать.
Тот пока что хранил молчание, мрачно посматривал на океан, руки его баюкали хрональный, слабо попискивающий пеленгатор – мерзко, занудно, словно издыхающая мышь. Неожиданно звук усилился, окреп, стал выше тоном, ударил по ушам.
– Так, – Тот возрадовался, глянул на экран и, сориентировавшись с азимутом, взялся за бинокль. – Ну-ка, ну-ка…
И мощная субпросветленная оптика явила ему незабываемое – в полусотне кабельтовых вскипела вода, могуче завращались пенные струи, и гигантским левиафаном, поражая воображение, на поверхность всплыло судно Зиусурды. Оно шло курсом на Гору Спасения – напористо, могуче, держа нужный ритм, вращались гребные, на конской тяге, колеса.
– Пойдем, друг мой, свершилось. – Тот с облегчением вздохнул, глянул на Имхотепа, и они поспешили вниз, насколько можно торопиться на склоне. Скоро за ними увязался Гибил, мрачный, взволнованный, с расквашенным носом, чувствовалось по всему, что он был готов куда угодно, только бы подальше от Нинурты с палашом. Так они и шагали по скользким камням – молчали, балансировали, смотрели по сторонам. Собственно, особо любоваться было нечем – ливни, стихия, ураганные ветра ободрали Гору Спасения аки липку. Водные потоки смыли грунт, буря вповалку уложила деревья, на склонах зияли обширные проплешины, глаз остановить было решительно не на чем. Скалы, скалы, базальт и гранит, недобрый, волгло отсвечивающий щербатый камень. Покуда Тот, Гибил и Имхотеп скользили по тропинке, Зиусурда тоже времени зря не терял, судно его медленно, зато верно двигалось по направлению к суше. К южному, некогда лесистому пологому склону. В том-то и дело, что некогда – буря не пощадила могучие деревья, подмыла им корни, швырнула в навал, правда, устроив что-то вроде причала – с пару дюжин стволов на поверхности воды. Вот к этой-то импровизированной пристани и направлял свой ковчег Зиусурда, в час по чайной ложке, по чуть-чуть, чтобы не зацепить на киль. Мерно кромсали воду кницы, мощный форштевень гнал волну, ковчег все приближался, вырастал, давил на психику своими габаритами. Наконец колеса замедлились, встали и начали отрабатывать назад. Ковчег послушно сбавил ход, замедлился и присоседился к причалу. С плеском сорвался в воду якорь, трудно открылся массивный люк, и на палубу, щурясь, вылез Зиусурда.
– О, отец! О, Имхотеп! А, это ты, Гибил.
Мощный, суровый и широкоплечий, с пристани он казался маленьким и добрым. Следом за ним выскочили вахтенные, взялись за швартовы, опустили трап, и мореплаватели начали сходить на берег: сам Зиусурда, охрана, родня, приближенные, доверенные, служительницы культа. Народу на ковчеге путешествовало изрядно, как говорится, в тесноте, да не в потопе…
– А скажи-ка ты мне, сын мой, где этот шкипер-ас? – с улыбочкой спросил Тот, когда разжались его отцовские объятия. – Ну тот, которого еще рекомендовал любезный Птах? Как бишь черт его… А, Хой. Что-то я его не вижу в толпе. Ни его, ни сыновей. Что, небось на вахте стоят?
– Не стоят, а сидят. И не на вахте, а в трюме. – Зиусурда помрачнел, мстительно оскалился, и в глазах его вспыхнули яркие огни. – Вместе с этим вашим Хурдонаем. На одной цепи. Хотел я их пустить на корм пантерам, да не стал – спинным мозгом чую, что тут замешана политика. Высокая. А мы люди маленькие.
Оказывается, лоцман Хой и сыновья находились в преступном сговоре с бывшим пилотом Хурдонаем, а потому инкогнито провели его на борт, тайно прятали в районе трюма, и лишь счастливая случайность, являющаяся, по сути, закономерностью, спутала раз и навсегда планы негодяев. И что прикажете с ними делать теперь, не с планами, с негодяями? Повесить? Утопить? Отдать народу? Четвертовать? А может, надо было все же отдать их на корм пантерам? Зиусурда был краток, крайне точен и угрюм, в голосе его слышались усталость, звон теллурия и тайная надежда – а может, все же пустить на корм пантерам?
– Нет, сын мой, ты был прав, их не надо никому отдавать. Здесь и вправду замешана высокая политика, – веско похвалил его Тот, коротко вздохнул и с брезгливостью, словно кот лапой, потряс рукой. – Вели отпустить их. Пусть идут. Да побыстрей, пока не появился Мочегон. А то идти будет не на чем.
– Да, о отец, – помрачнел Зиусурда, отвесил почтительный поклон и голосом, полным экспрессии, с командной интонацией приказал: – Эй, вахтенный, арестованных сюда. Живо у меня. Время пошло.
– Да, да, пусть приходят, – вклинился в общение Гибил, – у меня как раз настрой подходящий. Хочется кому-нибудь дать в рыло, да не просто так, а чтобы вдрызг. Да и место здесь располагающее, просторное, не то что там у нас, на орбите.
– Запомни, друг мой, здесь тебе не на орбите, – глянул на него сурово Тот, а Зиусурда как-то странно усмехнулся и хлопнул Гибила по плечу. – Не беспокойся ты за них, не только у тебя бывает подходящий настрой…
Скоро на палубе послышались движение, крики, проклятия, злобный лай команд, застучали ноги по настилу трапа, и преступники сошли на землю, злые, удрученные, совершенно не в настроении. И в конкретно бледном виде – со связанными руками, распоротыми штанами и с бритыми наполовину бородами. В сопровождении натасканной, знающей свое дело охраны.
– Господи, как же от тебя воняет, – с ходу сообщил Хурдонаю Тот и дал совет: – Вали куда-нибудь подальше. Давай, давай, уматывай и дружков своих говенных прихватывай. Чтобы не было больше о вас ни слуху ни духу. Эй, кто-нибудь, развяжите негодяев.
Сказал и не ошибся, в самую точку попал – арестованных держали в отделении для фекалий.
– Живо развязать, – продублировал Зиусурда, вышколенные стражники бросились выполнять, Хурдонай же, почувствовав дыхание свободы, отбежал шагов на двадцать и поддернул штаны:
– Я вам, такую мать, отвалю, еще как отвалю. Отвалю так, такую мать, что не унесете. Да я вас сто раз продам и куплю, такую мать, в аренду сдам и проценты получу. Сдохнете, загнетесь, окочуритесь, канете в Лету с головой. А я буду жить, буду здравствовать, буду живее всех живых. Всех куплю, сдам в аренду, продам.
– Давай, давай, вначале только отмойся от дерьма, – усмехнулся Тот. – И смотри, Мочегону не попадись. Он не я – сделает уродом. А впрочем. – Он снова усмехнулся, вздохнул и с брезгливостью посмотрел на прочих пленников, избавившихся от веревок. – А ну-ка брысь!
Его послушались. Миг – и лоцман с боцманами рванули за пилотом, дружно унося с собою в горы сортирный аромат. Сделали они это очень правильно и своевременно, только чудом разминулись с Мочегоном.
– Шолом, – сказал он, поручкался с Зиусурдой и оценивающе воззрился на ковчег. – Да, хороша коробочка, вместительная. Ты парнокопытных привез? Жуть как хочется свинины на ребрышках. Да и чушкин бы бушлат не помешал. Так душу бы и согрел.
– Ну, как там аборигены? – вежливо обломал его Тот. – Одичали? Деградировали? Склонны к каннибализму? Наблюдается ли типичный, ярко выраженный регресс?
– Может, и наблюдается, может, и склонны, да только нам с братвой насрать, – хмыкнул не без гордости Мочегон. – Уже охвачены, построены и в пахоте. Всосали сразу, кто ху из ху. Упираются рогами в лучшем виде, не хотят, чтобы конкретно по рогам. – Он замолк, сплюнул, высморкался, харкнул, очень смачно, с удовольствием, растоптал и, прищурясь, улыбнулся Зиусурде. – А у тебя ведь здесь, земляк, работа адова, гной, как я посмотрю, пердячий пар[36]. Хоть и каждой твари по паре, а зоопарк еще тот. Хвостов, рыл до хрена, а вот рабочих рук… А я бы мог помочь. По-кунацки, за уважуху…
– Шутить изволите? – возрадовался Зиусурда, порывисто вздохнул и взглядом ищущего колодец в пустыне с мольбой уставился на улыбающегося Тота. – А, о отец?
– Ладно, ладно, все в порядке, естественная убыль, – успокоил его Тот, покладисто кивнул и осчастливил Мочегона. – О свиньях даже и не думай, нужны для популяции. Бери вон единорога, один фиг, парнокопытный. И не забудь на ужин пригласить. По-простому, за уважуху. Кунаки мы, блин, с тобой или нет?
Глава 6
– Ну что, пойдем строить массы? Не самим же упираться рогом, круглое таскать, квадратное катать.
Тот пока что хранил молчание, мрачно посматривал на океан, руки его баюкали хрональный, слабо попискивающий пеленгатор – мерзко, занудно, словно издыхающая мышь. Неожиданно звук усилился, окреп, стал выше тоном, ударил по ушам.
– Так, – Тот возрадовался, глянул на экран и, сориентировавшись с азимутом, взялся за бинокль. – Ну-ка, ну-ка…
И мощная субпросветленная оптика явила ему незабываемое – в полусотне кабельтовых вскипела вода, могуче завращались пенные струи, и гигантским левиафаном, поражая воображение, на поверхность всплыло судно Зиусурды. Оно шло курсом на Гору Спасения – напористо, могуче, держа нужный ритм, вращались гребные, на конской тяге, колеса.
– Пойдем, друг мой, свершилось. – Тот с облегчением вздохнул, глянул на Имхотепа, и они поспешили вниз, насколько можно торопиться на склоне. Скоро за ними увязался Гибил, мрачный, взволнованный, с расквашенным носом, чувствовалось по всему, что он был готов куда угодно, только бы подальше от Нинурты с палашом. Так они и шагали по скользким камням – молчали, балансировали, смотрели по сторонам. Собственно, особо любоваться было нечем – ливни, стихия, ураганные ветра ободрали Гору Спасения аки липку. Водные потоки смыли грунт, буря вповалку уложила деревья, на склонах зияли обширные проплешины, глаз остановить было решительно не на чем. Скалы, скалы, базальт и гранит, недобрый, волгло отсвечивающий щербатый камень. Покуда Тот, Гибил и Имхотеп скользили по тропинке, Зиусурда тоже времени зря не терял, судно его медленно, зато верно двигалось по направлению к суше. К южному, некогда лесистому пологому склону. В том-то и дело, что некогда – буря не пощадила могучие деревья, подмыла им корни, швырнула в навал, правда, устроив что-то вроде причала – с пару дюжин стволов на поверхности воды. Вот к этой-то импровизированной пристани и направлял свой ковчег Зиусурда, в час по чайной ложке, по чуть-чуть, чтобы не зацепить на киль. Мерно кромсали воду кницы, мощный форштевень гнал волну, ковчег все приближался, вырастал, давил на психику своими габаритами. Наконец колеса замедлились, встали и начали отрабатывать назад. Ковчег послушно сбавил ход, замедлился и присоседился к причалу. С плеском сорвался в воду якорь, трудно открылся массивный люк, и на палубу, щурясь, вылез Зиусурда.
– О, отец! О, Имхотеп! А, это ты, Гибил.
Мощный, суровый и широкоплечий, с пристани он казался маленьким и добрым. Следом за ним выскочили вахтенные, взялись за швартовы, опустили трап, и мореплаватели начали сходить на берег: сам Зиусурда, охрана, родня, приближенные, доверенные, служительницы культа. Народу на ковчеге путешествовало изрядно, как говорится, в тесноте, да не в потопе…
– А скажи-ка ты мне, сын мой, где этот шкипер-ас? – с улыбочкой спросил Тот, когда разжались его отцовские объятия. – Ну тот, которого еще рекомендовал любезный Птах? Как бишь черт его… А, Хой. Что-то я его не вижу в толпе. Ни его, ни сыновей. Что, небось на вахте стоят?
– Не стоят, а сидят. И не на вахте, а в трюме. – Зиусурда помрачнел, мстительно оскалился, и в глазах его вспыхнули яркие огни. – Вместе с этим вашим Хурдонаем. На одной цепи. Хотел я их пустить на корм пантерам, да не стал – спинным мозгом чую, что тут замешана политика. Высокая. А мы люди маленькие.
Оказывается, лоцман Хой и сыновья находились в преступном сговоре с бывшим пилотом Хурдонаем, а потому инкогнито провели его на борт, тайно прятали в районе трюма, и лишь счастливая случайность, являющаяся, по сути, закономерностью, спутала раз и навсегда планы негодяев. И что прикажете с ними делать теперь, не с планами, с негодяями? Повесить? Утопить? Отдать народу? Четвертовать? А может, надо было все же отдать их на корм пантерам? Зиусурда был краток, крайне точен и угрюм, в голосе его слышались усталость, звон теллурия и тайная надежда – а может, все же пустить на корм пантерам?
– Нет, сын мой, ты был прав, их не надо никому отдавать. Здесь и вправду замешана высокая политика, – веско похвалил его Тот, коротко вздохнул и с брезгливостью, словно кот лапой, потряс рукой. – Вели отпустить их. Пусть идут. Да побыстрей, пока не появился Мочегон. А то идти будет не на чем.
– Да, о отец, – помрачнел Зиусурда, отвесил почтительный поклон и голосом, полным экспрессии, с командной интонацией приказал: – Эй, вахтенный, арестованных сюда. Живо у меня. Время пошло.
– Да, да, пусть приходят, – вклинился в общение Гибил, – у меня как раз настрой подходящий. Хочется кому-нибудь дать в рыло, да не просто так, а чтобы вдрызг. Да и место здесь располагающее, просторное, не то что там у нас, на орбите.
– Запомни, друг мой, здесь тебе не на орбите, – глянул на него сурово Тот, а Зиусурда как-то странно усмехнулся и хлопнул Гибила по плечу. – Не беспокойся ты за них, не только у тебя бывает подходящий настрой…
Скоро на палубе послышались движение, крики, проклятия, злобный лай команд, застучали ноги по настилу трапа, и преступники сошли на землю, злые, удрученные, совершенно не в настроении. И в конкретно бледном виде – со связанными руками, распоротыми штанами и с бритыми наполовину бородами. В сопровождении натасканной, знающей свое дело охраны.
– Господи, как же от тебя воняет, – с ходу сообщил Хурдонаю Тот и дал совет: – Вали куда-нибудь подальше. Давай, давай, уматывай и дружков своих говенных прихватывай. Чтобы не было больше о вас ни слуху ни духу. Эй, кто-нибудь, развяжите негодяев.
Сказал и не ошибся, в самую точку попал – арестованных держали в отделении для фекалий.
– Живо развязать, – продублировал Зиусурда, вышколенные стражники бросились выполнять, Хурдонай же, почувствовав дыхание свободы, отбежал шагов на двадцать и поддернул штаны:
– Я вам, такую мать, отвалю, еще как отвалю. Отвалю так, такую мать, что не унесете. Да я вас сто раз продам и куплю, такую мать, в аренду сдам и проценты получу. Сдохнете, загнетесь, окочуритесь, канете в Лету с головой. А я буду жить, буду здравствовать, буду живее всех живых. Всех куплю, сдам в аренду, продам.
– Давай, давай, вначале только отмойся от дерьма, – усмехнулся Тот. – И смотри, Мочегону не попадись. Он не я – сделает уродом. А впрочем. – Он снова усмехнулся, вздохнул и с брезгливостью посмотрел на прочих пленников, избавившихся от веревок. – А ну-ка брысь!
Его послушались. Миг – и лоцман с боцманами рванули за пилотом, дружно унося с собою в горы сортирный аромат. Сделали они это очень правильно и своевременно, только чудом разминулись с Мочегоном.
– Шолом, – сказал он, поручкался с Зиусурдой и оценивающе воззрился на ковчег. – Да, хороша коробочка, вместительная. Ты парнокопытных привез? Жуть как хочется свинины на ребрышках. Да и чушкин бы бушлат не помешал. Так душу бы и согрел.
– Ну, как там аборигены? – вежливо обломал его Тот. – Одичали? Деградировали? Склонны к каннибализму? Наблюдается ли типичный, ярко выраженный регресс?
– Может, и наблюдается, может, и склонны, да только нам с братвой насрать, – хмыкнул не без гордости Мочегон. – Уже охвачены, построены и в пахоте. Всосали сразу, кто ху из ху. Упираются рогами в лучшем виде, не хотят, чтобы конкретно по рогам. – Он замолк, сплюнул, высморкался, харкнул, очень смачно, с удовольствием, растоптал и, прищурясь, улыбнулся Зиусурде. – А у тебя ведь здесь, земляк, работа адова, гной, как я посмотрю, пердячий пар[36]. Хоть и каждой твари по паре, а зоопарк еще тот. Хвостов, рыл до хрена, а вот рабочих рук… А я бы мог помочь. По-кунацки, за уважуху…
– Шутить изволите? – возрадовался Зиусурда, порывисто вздохнул и взглядом ищущего колодец в пустыне с мольбой уставился на улыбающегося Тота. – А, о отец?
– Ладно, ладно, все в порядке, естественная убыль, – успокоил его Тот, покладисто кивнул и осчастливил Мочегона. – О свиньях даже и не думай, нужны для популяции. Бери вон единорога, один фиг, парнокопытный. И не забудь на ужин пригласить. По-простому, за уважуху. Кунаки мы, блин, с тобой или нет?
Глава 6
– Что, не нравится амбре? – хмыкнул Потрошитель в ухо Бродову. – Ничего, принюхаешься, и к запаху дерьма привыкнуть можно. А это вовсе даже не дерьмо, это наши старшие братья по разуму – гуманоиды с Плеяд, Кондрашкиане, если по-научному. Вице-юниоры Конфедерации, кандидаты в члены Галактсовета, лицензированные обер-посланники Малого и Большого Круга. А по сути дела сявки, ложкомои, обсоски и шныри. К тому же еще работающие на оперчасть Совета. Слава богу, тупые, узколобые и абсолютно не опасные, кардинально помешанные на порядке и на цифрах. Ничего, ничего, Даня, принюхаешься. Знал бы ты только, брат, как пахнут их бабы. Ох, вонючие. Зато, как ты говоришь, ласкучие. Хотя по сравнению с вашими, русскими, тьфу. Эх, помню, полонянка у меня была одна… Когда брали мы с Бату-ханом Рязань…
Вот такой вот вербальный компот – Плеядиры, Галактсовет и Бату-хан. Ну, еще, конечно, бабы.
«От этих гуманоидных кондрашкианцев недалеко и до кондрашки», – сделал вывод Бродов, нехотя вдохнул и посмотрел на Потрошителя, пребывающего в прошлом:
– Русская полонянка? Когда брали Рязань?
– Ну да, полонянка, натуральная княжна, – затуманился Серафим. – Ох и баба же была. Бровями союзлива, очами блистающа, всеми членами играюща, очень плоть уязвляюща. Я ее потом у Бугурчи[37] сменял на булатный нож, а он, каналья, уж и не знаю за что, на следующее утро снял с нее кожу. С него-то самого что взять. Варвар, азиат, вольный сын степей.
Джип между тем замедлился, заехал в тупичок и с плавностью дал по тормозам у крепких решетчатых ворот. Рядом с ними на стене была вмурована бронзовая плита, крупные выпуклые буквы поблескивали строго и внушительно: «Санкт-Петербургский филиал Международного фонда Доггилавера».
Низко заурчали электродвигатели, мощные створки разошлись, и джип въехал внутрь, на белый прямоугольник двора.
– Угловая скорость коленвала девятьсот семнадцать оборотов в минуту, температура масла девяносто два градуса по шкале Цельсия, напряжение в бортовой сети четырнадцать целых и три десятых Вольта, – сообщил водитель-плеядир, плеядир же пассажир улыбнулся и с готовностью включился в общение:
– А до внешнего люка модуля А восемнадцать метров и сорок восемь с половиной сантиметров. Прошу к машине.
Дважды просить ни Бродова, ни Серафима не пришлось – они выскочили из джипа, жадно глотнули воздуха и глянули в унисон по сторонам. Модуль А представлял собой массивный двухэтажный особняк, в семь осей по фасаду черного карельского камня с флюгером и балконами. Внешний же люк закрывала крашенная суриком дверь. Бронзовая, в виде рыкающего скимена ручка скалилась недобро и зловеще, как бы невербально говоря: «Вход рупь. Выход сто». Впрочем, видимо, уже для полной ясности на двери еще висела табличка, жестяная, с пятнами коррозии, мило сообщавшая, что влезать не надо, а иначе со стопроцентной гарантией убьет…
– Сюда, сюда. – Плеядир-пассажир взошел на крылечко, старательно пошаркал косолапой ногой и, почему-то надув многозначительно щеки, мизинцем приголубил пуговку звонка. Проснулись, прилаживаясь, серводвигатели камер, послышались тяжелые размеренные шаги, залязгали, открываясь, могучие запоры. И дверь, скрипнув петлями, сейчас же подалась, но не полностью, щелью, строго на длину цепочки. Изнутри раздался невнятный звук, то ли хмыкнули, то ли кашлянули, то ли подавились, не понять. Клацнула, будто выстрелила, отстегнутая цепочка, и дверь наконец открылась. На пороге стоял мощный мэн в хаки, у него были огромные фасетчатые глаза, как у стрекозы.
– Приятного вам дня, – тонким голосом сказал он. – Заходите. Вас ждут.
– Это, Даня, аденороид, гомоинсектоид с Бетельгейзе, – сообщил Серафим, покуда они шли за плеядиром в недра здания. – Ни мозга, ни пищевого тракта, ни волосяного покрова, одни понты. Не боец – навозник, говно. Насчет баб я, увы, не в курсе…
Ладно, миновали тамбур, двойные двери, узкий коридор с видеокамерами и оказались наконец в вестибюле. Вокруг было сумрачно и неуютно, будто в римских катакомбах первых дней христианства. Все великолепие помещения – лепнина потолков, напольные вазы с украшениями из бронзы, скульптуры паросского мрамора, светильники из черного хрусталя – все терялось в полумраке, казалось нереальным и призрачным. Воздух был затхлый, отдавал плесенью и пылью, из камина, выложенного изразцами, тянуло холодом и кладбищенской сыростью. Чувство было такое, что время здесь остановилось и загнило. Единственное, что оживляло интерьер, радовало глаз и хоть как-то грело душу, была картина. Монументальная, от пола до потолка, в массивной золоченой раме. На ней было ярко увековечено незабываемое: больница, палата, агония, смертный одр и крайне эксцентричный миллионер Доггилавер, отписывающий все свое кровное движимое и недвижимое Международному мегафонду любителей собак. Позднее, естественно, названному в память о великом человеке, собачнике божьей милостью. Впрочем, оживляла интерьер не одна лишь картина – неподалеку от нее сидел огромный, жуткого вида – собака Баскервилей отдыхает – барбос. Причем сидел вольно, не на цепи, без ошейника, поводка и намордника. Как живая, даже слишком живая, память об альтруисте Доггилавере.
Бродов, как это и положено спецназу, собачек не любил, более того, был всеми фибрами против. Однако даже он почувствовал восторг, расположение, удивление и профессиональный интерес: «Ишь ты, как сидит-то, словно сфинкс. Какой окрас! Какой костяк! Какой прикус! Да, если что, с таким придется повозиться». Потрошитель же, наоборот, сразу помрачнел, вполголоса выругался и пробурчал Даниле в ухо:
– Вот только киноцефалов, блин, вульгарисов нам не хватало. Моральные уроды, зверье. Если берут за штаны, то мертвой хваткой. А уж если за глотку…
Однако же, вопреки его словам, пес оказался зверем компанейским. Он дружелюбно зарычал, жутко, но без умысла, оскалился и поднял выше головы переднюю веслообразную лапу. При этом энергично дернул задней, отчего включился тайный механизм, сработала секретная пружина, и монументальная, с Доггилавером, картина пришла в движение. За ней оказался лифт, формой и габаритами напоминающий вагон.
– Скорость движения девяносто семь и семь десятых сантиметра в секунду. Расстояние по вертикали восемнадцать метров и пятьдесят шесть с половиной сантиметров. Гарантия безопасности 99 и 99999 процента.
Пассажир-плеядир поклонился не по-нашему, глядя куда-то вверх и левым плечом вперед, киноцефал-вульгарис вильнул хвостом, лифтер же медленно, двигаясь как во сне, открыл прозрачную дверь:
– Прош-ш-ш-ш-ш-ш-у, прош-ш-ш-ш-ш-у.
Он совсем не двигал тонкими губами и смотрел, не отрываясь, куда-то в потолок, слова его рождались в голове сами по себе, словно там из горсти сыпали песок. Сухой, желто-белый озерный лесок, пульсирующий тонкой струйкой…
– Это троонт, Даня, с системы Асханд, – с презрением шепнул Серафим, пока они грузились в лифт. – Шнырь, шестерка на подхвате. Питается высокомолекулярным субстрактом. Зачатки телепатических способностей, внешних половых органов нет. Не боец, говно всмятку. Баб у них, Даня, нет…
Лифтер между тем закрыл дверь, нажал массивную красную кнопку, и лифт послушно тронулся с места. Как обещал плеядир, вниз, на восемнадцать целых и пятьдесят шесть сотых метра строго по вертикали. И все это – в полнейшей тишине, словно в океане ваты. Наконец лифт остановился, лифтер пошевелился, прозрачная дверь открылась.
– Вам ш-ш-ш-ш-ш-агать, – сделал знак троонт, неловко и угловато, и стало ясно, что конечность у него трехпалая, с когтями и перепонками. Жать эту самую конечность на прощание ну совершенно не хотелось. Бродов с Серафимом и не стали.
– Пока, – откланялись они, вылезли из лифта и оказались в узком коридорчике с одной-единственной, крытой дермантином дверью. Место было недоброе, можно сказать, зловещее, на стенах словно было написано: все, ребята, сушите весла. Писец. Приехали. Чмокнула прозрачная дверь, лифт пошел наверх, сумрак к коридорчике сгустился. Тишина сделалась ощутимо плотной.
– Так, – усмехнулся Серафим, по-уркагански сплюнул и вытащил из рукава нож. Тот еще ножик-режик, киноцефала-вульгариса прирезать можно. Заодно с троонтом, аденороидом и всеми там плеядирами…
– Сима, я тебя умоляю. Что за уголовные наклонности, – глянул с укоризной Бродов и, шаркнув утеплителем по полу, с достоинством открыл дверь. – Разрешаете?
И сразу, словно в зеркале, увидел себя. Точнее говоря, не в зеркале – в миниатюре, поменьше ростом, похудее, в плечах поуже, похлипше в стати. И цветом кожи изрядно покрасней. При первом взгляде на этого мини-Бродова сразу же вспоминались прерии, ржание мустангов и альтруист Виниту, который друг апачей. Все было при нем, не хватало лишь томагавка. Впрочем, искренности, сердечности и дружелюбия ему было тоже не занимать.
– А, это ты, брат, – просто, словно вчера расстались, сказал он и протянул крепкую руку. – Ну здорово. Свои называют меня Джонни.
Это уже потом, позже, Бродов понял, что дело было даже не в родственных чувствах. Они оба были теплокровными, прямоходящими, размножающимися половым путем. Гуманоидами.
– Ну силен, силен, – отнял руку мини-Бродов, громко рассмеявшись, потер и принялся ручкаться с Потрошителем, ножик свой уже заныкавшим в рукав. – Привет, анунникянин, привет. За твою голову Космопол, между прочим, дает уже двести тысяч. Растешь.
– Перебьются. Мне она пригодится самому, дорога как память, – хмуро отшутился Серафим, а братец Джонни, не переставая скалиться, сделал плавный гостеприимный жест: – Проходите, садитесь, знакомьтесь. Это мой первый заместитель Кнорр с Дельты Лебедя[38].
Идти было недалеко, к противоположной стене, где стоял вместительный, прямо-таки заваленный жратвой стол. За ним сидел невзрачный гуманоид, пальцы его охаживали ноутбук.
– Приветствую, – оторвался он. – Я Кнорр из системы Десса. О нашей цивилизации у вас знают. Даже сняли фильм. Очень приятно[39].
Сказано это было исключительно для Бродова – в эрудированности Потрошителя здесь, как видно, не сомневались.
– Да, да, весьма приятно, – тем не менее заметил тот, а Джонни-братец повел рукой и очень по-простому предложил: – Давайте-ка к столу, без церемоний, как это принято у вас, русских, хлеб да соль, чаи да сахары. А заодно и о делах наших поговорим скорбных.
На столе, правда, не было ни чая, ни сахара, ни хлеба, ни соли, зато залежи фруктов, россыпи конфет, горы термопаков и бутылок с соками. Чувствовалось по всему, что у последователей Доггилавера наступил конкретно Великий пост. Количество, увы, не переходило в качество, жрать, по большому счету, было решительно нечего…
– Ладушки, – двинули к столу Данила и Серафим, расселись, налили, принялись осматриваться. Взгляд особо положить было не на что – офис, стеллажи, прямоугольники стен, причем одна, видимо, прозрачная, зашторенная жалюзи. Так, ничего особенного, не в бункере у фюрера – парная рабочая берлога среднего командного звена. Впрочем, нет, кое-что примечательное все же было – картина, в полный гуманоидный рост. Не такая, правда, величественная, как та, про альтруиста Доггилавера, но тем не менее очень запоминающаяся, к тому же насыщенная сюжетно. Под названием, как это явствовало из подписи, «Герасим учит дайвингу My-My». И действительно, дело проистекало под журчание струй: крепкий широкоплечий гуманоид, стоя во весь рост в моторной лодке, высоко вздевал над головой черного огромного барбоса. Мышцы его были напряжены, лицо решительно, улыбка ангельска, во взгляде что-то от Степы Разина, швыряющего за борт свою княжну. От холста так и веяло реализмом, достоверностью, запахом тины, плеском волны. Слышался рык, торжествующие крики, жалобное повизгивание и кваканье лягушек. Самое интересное было то, что в лихом том гуманоиде Бродов узнал себя, а занимающийся дайвингом черный волкодав жуть как напоминал киноцефала-вульгариса. И статью, и окрасом, и прикусом, и костяком.
– Что, нравится? – проследил взгляд Бродова братец Джонни, весело кивнул и с удовольствием хлебнул красносмородинового сока. – Это мой автопортрет, под плохое настроение. А то эти чертовы бобики-тобики совсем отбились от рук. Лучшие друзья гуманоидов, так и растак. Впрочем, ладно, плевать, проехали, вернее, проплыли. Не будем терять времени на всякие там эмоции. Итак, братец, чтоб ты знал, на шарике нашем сейчас насчитывается более двадцати видов инфэжэ, то есть инопланетных форм жизни[40]. А посему…
Он не договорил. Холст, камуфлирующий, словно у папы Карло в каморке, секретную дверь, пришел в движение, послышались тяжелые шаги, и в помещение заявился негр, огромный, мощный, широкоплечий, похожий на веселого людоеда. Впрочем, выглядел он совершеннейшим хирургом: очки, резиновые перчатки, фартук и высокий, на курчавой шевелюре колпак. Все – и очки, и колпак, и фартук были в каких-то жирных, цветом напоминающих жабу пятнах.
– Так-с, – глянул на него братец Джонни, помрачнел и сразу взял инициативу в свои руки. – Для тех, кто не в курсе. Знакомьтесь, это мой второй заместитель Гирд. Во всей красе. А это мой брат и…
– Ну, с этим-то анунникянином мы знакомы. Очень хорошо, – с ненавистью глянул Гирд на Потрошителя, страшно засопел и, резко сдернув латексную перчатку, сунул мускулистую руку Бродову. – Гирд, гуманоид. С Беты Ориона. Много слышал о тебе волнующего, Первый Брат. Качественного пищеварения, бодрости эрекции, – полуприсел он, сделал полупоклон и, увильнув от темы, повернулся к Джонни: – Порядок. Клиент дозрел. К общению готов…
– Ну? – удивился тот, вскочил и твердо посмотрел на Бродова. – Мне нужно отлучиться, брат, по делу, ненадолго. Наблес, черт бы его подрал, оближ. А в курс дела тебя введет коллега Кнорр, все покажет, расскажет, подробно разжует, разложит по полкам. А, коллега?
– Ну конечно же, шеф, конечно, – обнадежил его Кнорр, кивнул, и Джонни с Гирдом направились к Герасиму.
Клацнула пружина, сработал механизм, стихли в глубине прохода быстрые шаги. Настала тишина.
– Ну что ж, начнем, пожалуй, раскладывать по полочкам, – нарушил ее Кнорр, захлопнул ноутбук и бросил взгляд на Бродова. – Я не стану изливаться в три струи вербальными потоками по древу. Как говорят у нас на Дессе, семь раз отмерь и с одного раза зарежь, и лучше один раз увидеть, чем сто семь раз услышать. Так что вот, – он подошел к столу и вытащил из ящика папку, – смотри, читай, вникай. Будут вопросы какие – задавай. А мы пока, может быть, – глянул он с надеждой на Серафима, – примем квачи. В знак мира, дружбы и взаимного сотрудничества. Как говорят у нас на Дессе, кто прошлое вспомнит, тому яйцо вон…
– Что? – пришел в волнение Потрошитель. – Уж не ослышался ли я, дессит? Ты говоришь о кваче? О черной альдебаранской кваче? О той кваче, что вот-вот должна поспеть?
– Ну да, о ней и говорю, – с важностью подтвердил Кнорр. – Вчера была оказия с Альдебарана, родня прислала мне сто доз. Одному, ясное дело, неинтересно. С подчиненными, – он посмотрел на жалюзи, – нельзя. Брат твой, – он кинул взгляд на Бродова, – уважает виски, а Гирд мало того что садист, так еще и стукач. В общем, ладно, давай, анунникянин, примем, квача нынче удалась, не пропадать же добру.
И подкрепляя свои слова делом, Кнорр направился к холодильнику, откуда вытащил, наверное, с пуд то ли огурцов, то ли бананов, то ли рахитичных кабачков. Пупырчато-ребристых, радикально-черных, имеющих конкретную фаллическую форму. Точнее, очень даже напоминающих эрегированную мужскую гордость. Однако Кнорру с Потрошителем было плевать на цвет и форму – жадно они схватили по диковинному плоду, смачно захрустев, начали с конца и принялись сосредоточенно высасывать содержимое. Зрачки их сразу судорожно расширились, щеки побледнели, носы сделались пунцовыми, словно на морозе. Процесс пошел активно, с огоньком, в воздухе поплыло зловоние, будто из силосной ямы.
«Ну вот, блин, и здесь побеждает зеленый змий. Что ему галактика с метагалактикой», – Бродов усмехнулся и занялся наконец папкой от Кнорра. Была она, как это ни странно, знакомого образца – бордовая, с тиснением, с карманом для фотографии. И с внушительным грифом в верхнем правом углу: «Совершенно секретно. Хранить вечно».
Вот такой вот вербальный компот – Плеядиры, Галактсовет и Бату-хан. Ну, еще, конечно, бабы.
«От этих гуманоидных кондрашкианцев недалеко и до кондрашки», – сделал вывод Бродов, нехотя вдохнул и посмотрел на Потрошителя, пребывающего в прошлом:
– Русская полонянка? Когда брали Рязань?
– Ну да, полонянка, натуральная княжна, – затуманился Серафим. – Ох и баба же была. Бровями союзлива, очами блистающа, всеми членами играюща, очень плоть уязвляюща. Я ее потом у Бугурчи[37] сменял на булатный нож, а он, каналья, уж и не знаю за что, на следующее утро снял с нее кожу. С него-то самого что взять. Варвар, азиат, вольный сын степей.
Джип между тем замедлился, заехал в тупичок и с плавностью дал по тормозам у крепких решетчатых ворот. Рядом с ними на стене была вмурована бронзовая плита, крупные выпуклые буквы поблескивали строго и внушительно: «Санкт-Петербургский филиал Международного фонда Доггилавера».
Низко заурчали электродвигатели, мощные створки разошлись, и джип въехал внутрь, на белый прямоугольник двора.
– Угловая скорость коленвала девятьсот семнадцать оборотов в минуту, температура масла девяносто два градуса по шкале Цельсия, напряжение в бортовой сети четырнадцать целых и три десятых Вольта, – сообщил водитель-плеядир, плеядир же пассажир улыбнулся и с готовностью включился в общение:
– А до внешнего люка модуля А восемнадцать метров и сорок восемь с половиной сантиметров. Прошу к машине.
Дважды просить ни Бродова, ни Серафима не пришлось – они выскочили из джипа, жадно глотнули воздуха и глянули в унисон по сторонам. Модуль А представлял собой массивный двухэтажный особняк, в семь осей по фасаду черного карельского камня с флюгером и балконами. Внешний же люк закрывала крашенная суриком дверь. Бронзовая, в виде рыкающего скимена ручка скалилась недобро и зловеще, как бы невербально говоря: «Вход рупь. Выход сто». Впрочем, видимо, уже для полной ясности на двери еще висела табличка, жестяная, с пятнами коррозии, мило сообщавшая, что влезать не надо, а иначе со стопроцентной гарантией убьет…
– Сюда, сюда. – Плеядир-пассажир взошел на крылечко, старательно пошаркал косолапой ногой и, почему-то надув многозначительно щеки, мизинцем приголубил пуговку звонка. Проснулись, прилаживаясь, серводвигатели камер, послышались тяжелые размеренные шаги, залязгали, открываясь, могучие запоры. И дверь, скрипнув петлями, сейчас же подалась, но не полностью, щелью, строго на длину цепочки. Изнутри раздался невнятный звук, то ли хмыкнули, то ли кашлянули, то ли подавились, не понять. Клацнула, будто выстрелила, отстегнутая цепочка, и дверь наконец открылась. На пороге стоял мощный мэн в хаки, у него были огромные фасетчатые глаза, как у стрекозы.
– Приятного вам дня, – тонким голосом сказал он. – Заходите. Вас ждут.
– Это, Даня, аденороид, гомоинсектоид с Бетельгейзе, – сообщил Серафим, покуда они шли за плеядиром в недра здания. – Ни мозга, ни пищевого тракта, ни волосяного покрова, одни понты. Не боец – навозник, говно. Насчет баб я, увы, не в курсе…
Ладно, миновали тамбур, двойные двери, узкий коридор с видеокамерами и оказались наконец в вестибюле. Вокруг было сумрачно и неуютно, будто в римских катакомбах первых дней христианства. Все великолепие помещения – лепнина потолков, напольные вазы с украшениями из бронзы, скульптуры паросского мрамора, светильники из черного хрусталя – все терялось в полумраке, казалось нереальным и призрачным. Воздух был затхлый, отдавал плесенью и пылью, из камина, выложенного изразцами, тянуло холодом и кладбищенской сыростью. Чувство было такое, что время здесь остановилось и загнило. Единственное, что оживляло интерьер, радовало глаз и хоть как-то грело душу, была картина. Монументальная, от пола до потолка, в массивной золоченой раме. На ней было ярко увековечено незабываемое: больница, палата, агония, смертный одр и крайне эксцентричный миллионер Доггилавер, отписывающий все свое кровное движимое и недвижимое Международному мегафонду любителей собак. Позднее, естественно, названному в память о великом человеке, собачнике божьей милостью. Впрочем, оживляла интерьер не одна лишь картина – неподалеку от нее сидел огромный, жуткого вида – собака Баскервилей отдыхает – барбос. Причем сидел вольно, не на цепи, без ошейника, поводка и намордника. Как живая, даже слишком живая, память об альтруисте Доггилавере.
Бродов, как это и положено спецназу, собачек не любил, более того, был всеми фибрами против. Однако даже он почувствовал восторг, расположение, удивление и профессиональный интерес: «Ишь ты, как сидит-то, словно сфинкс. Какой окрас! Какой костяк! Какой прикус! Да, если что, с таким придется повозиться». Потрошитель же, наоборот, сразу помрачнел, вполголоса выругался и пробурчал Даниле в ухо:
– Вот только киноцефалов, блин, вульгарисов нам не хватало. Моральные уроды, зверье. Если берут за штаны, то мертвой хваткой. А уж если за глотку…
Однако же, вопреки его словам, пес оказался зверем компанейским. Он дружелюбно зарычал, жутко, но без умысла, оскалился и поднял выше головы переднюю веслообразную лапу. При этом энергично дернул задней, отчего включился тайный механизм, сработала секретная пружина, и монументальная, с Доггилавером, картина пришла в движение. За ней оказался лифт, формой и габаритами напоминающий вагон.
– Скорость движения девяносто семь и семь десятых сантиметра в секунду. Расстояние по вертикали восемнадцать метров и пятьдесят шесть с половиной сантиметров. Гарантия безопасности 99 и 99999 процента.
Пассажир-плеядир поклонился не по-нашему, глядя куда-то вверх и левым плечом вперед, киноцефал-вульгарис вильнул хвостом, лифтер же медленно, двигаясь как во сне, открыл прозрачную дверь:
– Прош-ш-ш-ш-ш-ш-у, прош-ш-ш-ш-ш-у.
Он совсем не двигал тонкими губами и смотрел, не отрываясь, куда-то в потолок, слова его рождались в голове сами по себе, словно там из горсти сыпали песок. Сухой, желто-белый озерный лесок, пульсирующий тонкой струйкой…
– Это троонт, Даня, с системы Асханд, – с презрением шепнул Серафим, пока они грузились в лифт. – Шнырь, шестерка на подхвате. Питается высокомолекулярным субстрактом. Зачатки телепатических способностей, внешних половых органов нет. Не боец, говно всмятку. Баб у них, Даня, нет…
Лифтер между тем закрыл дверь, нажал массивную красную кнопку, и лифт послушно тронулся с места. Как обещал плеядир, вниз, на восемнадцать целых и пятьдесят шесть сотых метра строго по вертикали. И все это – в полнейшей тишине, словно в океане ваты. Наконец лифт остановился, лифтер пошевелился, прозрачная дверь открылась.
– Вам ш-ш-ш-ш-ш-агать, – сделал знак троонт, неловко и угловато, и стало ясно, что конечность у него трехпалая, с когтями и перепонками. Жать эту самую конечность на прощание ну совершенно не хотелось. Бродов с Серафимом и не стали.
– Пока, – откланялись они, вылезли из лифта и оказались в узком коридорчике с одной-единственной, крытой дермантином дверью. Место было недоброе, можно сказать, зловещее, на стенах словно было написано: все, ребята, сушите весла. Писец. Приехали. Чмокнула прозрачная дверь, лифт пошел наверх, сумрак к коридорчике сгустился. Тишина сделалась ощутимо плотной.
– Так, – усмехнулся Серафим, по-уркагански сплюнул и вытащил из рукава нож. Тот еще ножик-режик, киноцефала-вульгариса прирезать можно. Заодно с троонтом, аденороидом и всеми там плеядирами…
– Сима, я тебя умоляю. Что за уголовные наклонности, – глянул с укоризной Бродов и, шаркнув утеплителем по полу, с достоинством открыл дверь. – Разрешаете?
И сразу, словно в зеркале, увидел себя. Точнее говоря, не в зеркале – в миниатюре, поменьше ростом, похудее, в плечах поуже, похлипше в стати. И цветом кожи изрядно покрасней. При первом взгляде на этого мини-Бродова сразу же вспоминались прерии, ржание мустангов и альтруист Виниту, который друг апачей. Все было при нем, не хватало лишь томагавка. Впрочем, искренности, сердечности и дружелюбия ему было тоже не занимать.
– А, это ты, брат, – просто, словно вчера расстались, сказал он и протянул крепкую руку. – Ну здорово. Свои называют меня Джонни.
Это уже потом, позже, Бродов понял, что дело было даже не в родственных чувствах. Они оба были теплокровными, прямоходящими, размножающимися половым путем. Гуманоидами.
– Ну силен, силен, – отнял руку мини-Бродов, громко рассмеявшись, потер и принялся ручкаться с Потрошителем, ножик свой уже заныкавшим в рукав. – Привет, анунникянин, привет. За твою голову Космопол, между прочим, дает уже двести тысяч. Растешь.
– Перебьются. Мне она пригодится самому, дорога как память, – хмуро отшутился Серафим, а братец Джонни, не переставая скалиться, сделал плавный гостеприимный жест: – Проходите, садитесь, знакомьтесь. Это мой первый заместитель Кнорр с Дельты Лебедя[38].
Идти было недалеко, к противоположной стене, где стоял вместительный, прямо-таки заваленный жратвой стол. За ним сидел невзрачный гуманоид, пальцы его охаживали ноутбук.
– Приветствую, – оторвался он. – Я Кнорр из системы Десса. О нашей цивилизации у вас знают. Даже сняли фильм. Очень приятно[39].
Сказано это было исключительно для Бродова – в эрудированности Потрошителя здесь, как видно, не сомневались.
– Да, да, весьма приятно, – тем не менее заметил тот, а Джонни-братец повел рукой и очень по-простому предложил: – Давайте-ка к столу, без церемоний, как это принято у вас, русских, хлеб да соль, чаи да сахары. А заодно и о делах наших поговорим скорбных.
На столе, правда, не было ни чая, ни сахара, ни хлеба, ни соли, зато залежи фруктов, россыпи конфет, горы термопаков и бутылок с соками. Чувствовалось по всему, что у последователей Доггилавера наступил конкретно Великий пост. Количество, увы, не переходило в качество, жрать, по большому счету, было решительно нечего…
– Ладушки, – двинули к столу Данила и Серафим, расселись, налили, принялись осматриваться. Взгляд особо положить было не на что – офис, стеллажи, прямоугольники стен, причем одна, видимо, прозрачная, зашторенная жалюзи. Так, ничего особенного, не в бункере у фюрера – парная рабочая берлога среднего командного звена. Впрочем, нет, кое-что примечательное все же было – картина, в полный гуманоидный рост. Не такая, правда, величественная, как та, про альтруиста Доггилавера, но тем не менее очень запоминающаяся, к тому же насыщенная сюжетно. Под названием, как это явствовало из подписи, «Герасим учит дайвингу My-My». И действительно, дело проистекало под журчание струй: крепкий широкоплечий гуманоид, стоя во весь рост в моторной лодке, высоко вздевал над головой черного огромного барбоса. Мышцы его были напряжены, лицо решительно, улыбка ангельска, во взгляде что-то от Степы Разина, швыряющего за борт свою княжну. От холста так и веяло реализмом, достоверностью, запахом тины, плеском волны. Слышался рык, торжествующие крики, жалобное повизгивание и кваканье лягушек. Самое интересное было то, что в лихом том гуманоиде Бродов узнал себя, а занимающийся дайвингом черный волкодав жуть как напоминал киноцефала-вульгариса. И статью, и окрасом, и прикусом, и костяком.
– Что, нравится? – проследил взгляд Бродова братец Джонни, весело кивнул и с удовольствием хлебнул красносмородинового сока. – Это мой автопортрет, под плохое настроение. А то эти чертовы бобики-тобики совсем отбились от рук. Лучшие друзья гуманоидов, так и растак. Впрочем, ладно, плевать, проехали, вернее, проплыли. Не будем терять времени на всякие там эмоции. Итак, братец, чтоб ты знал, на шарике нашем сейчас насчитывается более двадцати видов инфэжэ, то есть инопланетных форм жизни[40]. А посему…
Он не договорил. Холст, камуфлирующий, словно у папы Карло в каморке, секретную дверь, пришел в движение, послышались тяжелые шаги, и в помещение заявился негр, огромный, мощный, широкоплечий, похожий на веселого людоеда. Впрочем, выглядел он совершеннейшим хирургом: очки, резиновые перчатки, фартук и высокий, на курчавой шевелюре колпак. Все – и очки, и колпак, и фартук были в каких-то жирных, цветом напоминающих жабу пятнах.
– Так-с, – глянул на него братец Джонни, помрачнел и сразу взял инициативу в свои руки. – Для тех, кто не в курсе. Знакомьтесь, это мой второй заместитель Гирд. Во всей красе. А это мой брат и…
– Ну, с этим-то анунникянином мы знакомы. Очень хорошо, – с ненавистью глянул Гирд на Потрошителя, страшно засопел и, резко сдернув латексную перчатку, сунул мускулистую руку Бродову. – Гирд, гуманоид. С Беты Ориона. Много слышал о тебе волнующего, Первый Брат. Качественного пищеварения, бодрости эрекции, – полуприсел он, сделал полупоклон и, увильнув от темы, повернулся к Джонни: – Порядок. Клиент дозрел. К общению готов…
– Ну? – удивился тот, вскочил и твердо посмотрел на Бродова. – Мне нужно отлучиться, брат, по делу, ненадолго. Наблес, черт бы его подрал, оближ. А в курс дела тебя введет коллега Кнорр, все покажет, расскажет, подробно разжует, разложит по полкам. А, коллега?
– Ну конечно же, шеф, конечно, – обнадежил его Кнорр, кивнул, и Джонни с Гирдом направились к Герасиму.
Клацнула пружина, сработал механизм, стихли в глубине прохода быстрые шаги. Настала тишина.
– Ну что ж, начнем, пожалуй, раскладывать по полочкам, – нарушил ее Кнорр, захлопнул ноутбук и бросил взгляд на Бродова. – Я не стану изливаться в три струи вербальными потоками по древу. Как говорят у нас на Дессе, семь раз отмерь и с одного раза зарежь, и лучше один раз увидеть, чем сто семь раз услышать. Так что вот, – он подошел к столу и вытащил из ящика папку, – смотри, читай, вникай. Будут вопросы какие – задавай. А мы пока, может быть, – глянул он с надеждой на Серафима, – примем квачи. В знак мира, дружбы и взаимного сотрудничества. Как говорят у нас на Дессе, кто прошлое вспомнит, тому яйцо вон…
– Что? – пришел в волнение Потрошитель. – Уж не ослышался ли я, дессит? Ты говоришь о кваче? О черной альдебаранской кваче? О той кваче, что вот-вот должна поспеть?
– Ну да, о ней и говорю, – с важностью подтвердил Кнорр. – Вчера была оказия с Альдебарана, родня прислала мне сто доз. Одному, ясное дело, неинтересно. С подчиненными, – он посмотрел на жалюзи, – нельзя. Брат твой, – он кинул взгляд на Бродова, – уважает виски, а Гирд мало того что садист, так еще и стукач. В общем, ладно, давай, анунникянин, примем, квача нынче удалась, не пропадать же добру.
И подкрепляя свои слова делом, Кнорр направился к холодильнику, откуда вытащил, наверное, с пуд то ли огурцов, то ли бананов, то ли рахитичных кабачков. Пупырчато-ребристых, радикально-черных, имеющих конкретную фаллическую форму. Точнее, очень даже напоминающих эрегированную мужскую гордость. Однако Кнорру с Потрошителем было плевать на цвет и форму – жадно они схватили по диковинному плоду, смачно захрустев, начали с конца и принялись сосредоточенно высасывать содержимое. Зрачки их сразу судорожно расширились, щеки побледнели, носы сделались пунцовыми, словно на морозе. Процесс пошел активно, с огоньком, в воздухе поплыло зловоние, будто из силосной ямы.
«Ну вот, блин, и здесь побеждает зеленый змий. Что ему галактика с метагалактикой», – Бродов усмехнулся и занялся наконец папкой от Кнорра. Была она, как это ни странно, знакомого образца – бордовая, с тиснением, с карманом для фотографии. И с внушительным грифом в верхнем правом углу: «Совершенно секретно. Хранить вечно».