Страница:
Он помнил, что раньше у него было другое мнение, но теперь он считал, что только в возрасте шестидесяти лет человек способен по-настоящему проникнуть в подлинную суть вещей. «Суть – прекрасное слово, – подумал он. – В нем есть что-то от таинства. И если в своем развитии человек приходит к общению с непреходящими ценностями, то, значит, он достиг совершенства. Или н-нет?!»
Диого Релвас раздумывал над всем этим и многим другим, Делился с сыном и внуком, сидящими против него у конторки. Он все время поглаживал бороду, собирая в руку седые нити слегка вьющихся волос. Из полученных от других землевладельцев сведений было ясно, что землекопы своих позиций не уступят, во всяком случае так просто и быстро, как бы хотелось хозяевам. Релвас уже объяснял готовому пустить в ход дубинку То Ролину, что совсем не умно делать из них мучеников. И тем более героев. Сам же решил посмотреть, что получится у других, и отложил свое вмешательство на какое-то время. И что же принес ему этот опыт других? Перейра Салданья беседовал с родными Рамальеты и Дескалсо, конечно очень хитро, как старая лиса, и получил одни обещания: они собирались поговорить с молодежью, но так и не поговорили, тогда как одного хозяйского слова должно быть достаточно, чтобы все было исполнено. Но эта молодежь – отродье дьявола! И болела дьявольскими болезнями – как еще назвать все это?… Корь, оспа – болезни детские, разве не так? А политика – болезнь нынешней молодежи. Но это у них пройдет, как проходит корь и оспа, – все дело во времени…
Фортунато Ролин не выдержал и вздул своего крестника Зе Фомекаса айвовой дубинкой. Парень, придя в чувство, сказал-таки крестному – вот так-то! – убийственную правду, заставившую землевладельца взъяриться. «Да, если хозяевам наша Ассоциация не по вкусу, так это потому, что она хороша для нас…»
Сказанное Фомекасом произвело на Диого Релваса такое сильное впечатление, что он понял: пора действовать. Он просто обезумел от ярости. Куда же по этой дорожке они придут, а?! Мигел Жоан только что сказал ему, что настоящий главарь всего – Борда д'Агуа, двоюродный брат Зе Педро. С ним вряд ли договоримся – разговаривать с Борда д'Агуа все равно что поливать себя же самого грязью.
– Пусть отец простит меня за смелость, – сказал Мигел Жоан Диого Релвасу, – но я вижу только один способ пресечь его деятельность: позвать его тетку, мать Зе Педро, и сурово, по-рибатежски, поговорить с ней. Ведь эта чернь только такое и понимает: или ее племянник кончает свои дела с Ассоциацией, или пусть она ищет себе другой дом. Мы не хотим иметь в Алдебаране неблагодарных. В Алдебаране республиканцев не будет!…
– И не выплачивать ей деньги, которые она получает после смерти сына, – добавил Руй Диого, уточняя мысль дяди. – Только так надо действовать в отношении этих Борда д'Агуа.
Старый Релвас качал головой: нет, ни разговаривать с ней, ни лишать ее крова он не будет. Тому причиной были не угрызения совести, нет, с чего бы ему их иметь? Ведь тот, кто смотрит на солнце, не прикрывая глаз, слепнет… И он стоял на своем:
– Нет, мучеников не хочу, нет! Если мы такое допустим, пропадем сами.
– Так, выходит, лучше дать возможность создать им их Ассоциацию? – спрашивал внук.
Диого Релвас поглаживал бороду и, не зная, на что решиться, ходил по кабинету, повторяя, что не желает вспоминать дочь, однако ее образ он видел там, во дворе дома, она точно призрак сидела на гнедой кобыле, которую он приказал пристрелить.
Руй Диого кисло и деланно спокойным голосом предложил:
– Землекопы сейчас в Моушан-дас-Гарсес. Я это узнал вчера. Набрать несколько человек для…
– Здесь не наберешь, нет, они не пойдут на это, – сказал Мигел Жоан.
– Тогда надо привезти из Алентежо… А ночью подпалить их барак и, когда они будут выбегать наружу, отходить их дубинкой… Спросонья да со страху они не поймут, что откуда.
В ответ ему Мигел Жоан улыбнулся одними глазами. Ему не хотелось открыто соглашаться с племянником, но в глубине души он считал, что это хорошо: землекопы нуждались в серьезном уроке – пусть не петушатся. И добавил то, что сам желал сделать:
– Зачинщикам ухо надо резать!… Пусть это будет клеймом. Тогда ни здесь, ни в Алентежо их на работу уже больше никто не возьмет.
Только тут Диого Релвас нашел в себе силы ответить.
– Ни уха, ни пол-уха!… У себя в доме я не хочу ничего подобного.
Он все еще помнил тот сверток, что оставил у него на письменном столе Счастливчик, и как он потом должен был собственноручно бросить его в Тежо. Это он сделал на рассвете.
Вспомнил и принялся тереть руки, точно их все еще жег срам Зе Педро, находившийся в свертке.
Диого Релвас разозлился и велел им уйти.
– Да. Оставьте меня одного, хочу побыть один…
Раннее холодное утро. Диого Релвас один, верхом на лошади, злой и тревожный, со свертком в мешке, привязанном к седлу спереди. Мешок все время подпрыгивает в такт идущей шагом лошади. Диого Релвас спешит, но лошадь идет шагом. Шагом почти два километра. Два бесконечных километра. На одном из поворотов появилась какая-то фигура, смертельный холод объял Диого Релваса, в голову вроде бы вошло тонкое лезвие клинка, потом опустилось вниз до самого живота. И тут он услышал: «Доброе утро, хозяин!» Не в пример обыкновению он ответил, сам не зная почему, ответил вместо того, чтобы, как всегда, коснуться пальцами полей шляпы. Он продолжал спешить, но ехал шагом, чтобы не чувствовать прикосновения к своим коленям подпрыгивающего мешка: ведь от самых ворот усадьбы он старался, чтобы мешок не касался его колен. Но Диого Релвас все время слышал, как тот терся о кожу лошади, производя странный звук. Человек, который смотрит на солнце, не прикрывая глаз, слепнет, повторял он про себя всю дорогу, видя перед собой останки слуги, которые вез. Потом ему все же удалось забыть о мешке, и он даже подумал, что Счастливчик поступил вполне разумно, привезя этот сверток. У берега Тежо он отвязал мешок, крепко сжал его в руке, точно давя то, что в нем было, и, привязав к нему камень, бросил в бегущие воды реки как можно дальше от берега. Потом отметил место, чтобы знать, где это произошло, и видеть его, глядя сверху из Башни четырех ветров. Месть завершилась. Все. Конец.
А возвращаясь домой, уже совсем медленно, он думал о дочери. И из-за дум этих пришел в ярость. Он чувствовал, что проклят ею, да, проклят своей Марией до Пилар. Почему он не смог ее простить?…
– Нет, никому они не отрежут уха, – повторил он сам себе. Но память тут же выдала ему:
«Да, если Релвасам наша Ассоциация не по вкусу, то потому, что она хороша для нас, для народа…»
Похоже, то было ответной местью…
…И главарь был двоюродным братом Зе Педро.
Спустя неделю в один из вечеров трое Релвасов вышли из кабинета хозяина Алдебарана, улыбаясь. Эмилия Аделаиде нашла их в музыкальном салоне и решила устроить маленькую вечеринку. Обе ее дочери были в Лиссабоне, гостили у дядьев Араужо, и ей, как видно, не хотелось рано ложиться спать, а возможно, она тосковала по вечерам графини. Ее английский дипломат теперь жил в Греции, но продолжал писать ей, все такой же влюбленный, готовый вступить с ней в брак по первому ее слову, для него было достаточно одного ее слова, только одного, чтобы сесть на корабль и прибыть в Португалию. И хотя Эмилия Аделаиде знала, что не скажет этого слова, сознавать, что она любима, ей было приятно.
– Сегодня вы выглядите на десять лет моложе, – заметил ей Мигел Жоан.
– Этим вы хотите сказать, что я на десять лет старше, чем кажусь… Поверьте, меня это не радует.
Диого Релвас пробыл с ними до одиннадцати, потом ушел к себе, но прежде, конечно, поднялся в Башню. Руй Диого уже не раз приставал к деду с вопросом: когда же тот разрешит проводить его наверх.
– Не торопись, внучек. Когда я умру… – И с горечью добавлял: – Возможно, значительно раньше, чем думают окружающие.
Ведь только он знал клятву, данную самому себе перед алтарем защитницы Алдебарана.
Но в гот момент землевладелец о ней не вспомнил.
– Будем надеяться, что ночь пройдет так, как нам надо! – пожелал внук, когда, прощаясь, подносил грубую руку деда к губам. Оба взглянули друг на друга с надеждой.
И вот что-нибудь около четырех утра господский дом сотряс взрыв, разбудивший весь Алдебаран. Вскоре все узнали, что около кабинета Диого Релваса разорвалась бомба и в стене зияет дыра, в которую может пройти запряженная волами повозка. Мигел Жоан отбыл в поселок, чтобы сообщить властям о с учившемся, и власти незамедлительно прибыли.
К воротам имения «Мать солнца», теперь уже охраняемым полицейскими, со всех окрестностей стекался народ. По двору в одиночестве расхаживал Диого Релвас, расхаживал, поджидая приезда председателя муниципалитета, как думала чернь, сдерживаемая блюстителями порядка по ту сторону дороги.
Он расхаживал до тех пор, пока на дороге не появилась черная коляска Релвасов, в которой ехал Мигел Жоан и толстый, малоподвижный Теодоро Симоэнс с увесистой папкой под мышкой, которую он всегда имел при себе с того самого момента, как охрана порядка в муниципалитете стала его обязанностью. В двух метрах от Релваса он обнажил голову и тут же исчез вместе с хозяином в доме, опасливо взирая на зияющую дыру в стене. Он был обеспокоен, это точно. Жена Теодоро Симоэнса очень волновалась перед его отъездом, дважды бухалась в обморок, что, совершенно естественно, привело того в подобное же состояние.
С землевладельцем Алдебарана он беседовал недолго. Оба они очень скоро пришли к заключению, что действовать против Релваса могли только люди Ассоциации землекопов.
Может ли он дать какие-нибудь показания, которые помогут суду в деле расследования?
Были выслушаны слуги, один из которых – Шестипалый – сказал, что видел Антонио Борда д'Агуа около ворот имения так что-нибудь около двенадцати. Говорил ли он с ним? Да, он сказал ему «доброй ночи», но Борда д'Агуа ничего ему не ответил. Но то, что это был Борда д'Агуа, он узнал сразу по походке вразвалку и по росту. Второго такого верзилы во всей округе не сыщешь.
Глава XXI. Норовистый конь
Глава XXII. А жучок-древоточец продолжал точить…
Эпилог
КНИГА ТРЕТЬЯ. АБСУРДНЫЕ ВРЕМЕНА
Глава I. Старый хозяин
Диого Релвас раздумывал над всем этим и многим другим, Делился с сыном и внуком, сидящими против него у конторки. Он все время поглаживал бороду, собирая в руку седые нити слегка вьющихся волос. Из полученных от других землевладельцев сведений было ясно, что землекопы своих позиций не уступят, во всяком случае так просто и быстро, как бы хотелось хозяевам. Релвас уже объяснял готовому пустить в ход дубинку То Ролину, что совсем не умно делать из них мучеников. И тем более героев. Сам же решил посмотреть, что получится у других, и отложил свое вмешательство на какое-то время. И что же принес ему этот опыт других? Перейра Салданья беседовал с родными Рамальеты и Дескалсо, конечно очень хитро, как старая лиса, и получил одни обещания: они собирались поговорить с молодежью, но так и не поговорили, тогда как одного хозяйского слова должно быть достаточно, чтобы все было исполнено. Но эта молодежь – отродье дьявола! И болела дьявольскими болезнями – как еще назвать все это?… Корь, оспа – болезни детские, разве не так? А политика – болезнь нынешней молодежи. Но это у них пройдет, как проходит корь и оспа, – все дело во времени…
Фортунато Ролин не выдержал и вздул своего крестника Зе Фомекаса айвовой дубинкой. Парень, придя в чувство, сказал-таки крестному – вот так-то! – убийственную правду, заставившую землевладельца взъяриться. «Да, если хозяевам наша Ассоциация не по вкусу, так это потому, что она хороша для нас…»
Сказанное Фомекасом произвело на Диого Релваса такое сильное впечатление, что он понял: пора действовать. Он просто обезумел от ярости. Куда же по этой дорожке они придут, а?! Мигел Жоан только что сказал ему, что настоящий главарь всего – Борда д'Агуа, двоюродный брат Зе Педро. С ним вряд ли договоримся – разговаривать с Борда д'Агуа все равно что поливать себя же самого грязью.
– Пусть отец простит меня за смелость, – сказал Мигел Жоан Диого Релвасу, – но я вижу только один способ пресечь его деятельность: позвать его тетку, мать Зе Педро, и сурово, по-рибатежски, поговорить с ней. Ведь эта чернь только такое и понимает: или ее племянник кончает свои дела с Ассоциацией, или пусть она ищет себе другой дом. Мы не хотим иметь в Алдебаране неблагодарных. В Алдебаране республиканцев не будет!…
– И не выплачивать ей деньги, которые она получает после смерти сына, – добавил Руй Диого, уточняя мысль дяди. – Только так надо действовать в отношении этих Борда д'Агуа.
Старый Релвас качал головой: нет, ни разговаривать с ней, ни лишать ее крова он не будет. Тому причиной были не угрызения совести, нет, с чего бы ему их иметь? Ведь тот, кто смотрит на солнце, не прикрывая глаз, слепнет… И он стоял на своем:
– Нет, мучеников не хочу, нет! Если мы такое допустим, пропадем сами.
– Так, выходит, лучше дать возможность создать им их Ассоциацию? – спрашивал внук.
Диого Релвас поглаживал бороду и, не зная, на что решиться, ходил по кабинету, повторяя, что не желает вспоминать дочь, однако ее образ он видел там, во дворе дома, она точно призрак сидела на гнедой кобыле, которую он приказал пристрелить.
Руй Диого кисло и деланно спокойным голосом предложил:
– Землекопы сейчас в Моушан-дас-Гарсес. Я это узнал вчера. Набрать несколько человек для…
– Здесь не наберешь, нет, они не пойдут на это, – сказал Мигел Жоан.
– Тогда надо привезти из Алентежо… А ночью подпалить их барак и, когда они будут выбегать наружу, отходить их дубинкой… Спросонья да со страху они не поймут, что откуда.
В ответ ему Мигел Жоан улыбнулся одними глазами. Ему не хотелось открыто соглашаться с племянником, но в глубине души он считал, что это хорошо: землекопы нуждались в серьезном уроке – пусть не петушатся. И добавил то, что сам желал сделать:
– Зачинщикам ухо надо резать!… Пусть это будет клеймом. Тогда ни здесь, ни в Алентежо их на работу уже больше никто не возьмет.
Только тут Диого Релвас нашел в себе силы ответить.
– Ни уха, ни пол-уха!… У себя в доме я не хочу ничего подобного.
Он все еще помнил тот сверток, что оставил у него на письменном столе Счастливчик, и как он потом должен был собственноручно бросить его в Тежо. Это он сделал на рассвете.
Вспомнил и принялся тереть руки, точно их все еще жег срам Зе Педро, находившийся в свертке.
Диого Релвас разозлился и велел им уйти.
– Да. Оставьте меня одного, хочу побыть один…
Раннее холодное утро. Диого Релвас один, верхом на лошади, злой и тревожный, со свертком в мешке, привязанном к седлу спереди. Мешок все время подпрыгивает в такт идущей шагом лошади. Диого Релвас спешит, но лошадь идет шагом. Шагом почти два километра. Два бесконечных километра. На одном из поворотов появилась какая-то фигура, смертельный холод объял Диого Релваса, в голову вроде бы вошло тонкое лезвие клинка, потом опустилось вниз до самого живота. И тут он услышал: «Доброе утро, хозяин!» Не в пример обыкновению он ответил, сам не зная почему, ответил вместо того, чтобы, как всегда, коснуться пальцами полей шляпы. Он продолжал спешить, но ехал шагом, чтобы не чувствовать прикосновения к своим коленям подпрыгивающего мешка: ведь от самых ворот усадьбы он старался, чтобы мешок не касался его колен. Но Диого Релвас все время слышал, как тот терся о кожу лошади, производя странный звук. Человек, который смотрит на солнце, не прикрывая глаз, слепнет, повторял он про себя всю дорогу, видя перед собой останки слуги, которые вез. Потом ему все же удалось забыть о мешке, и он даже подумал, что Счастливчик поступил вполне разумно, привезя этот сверток. У берега Тежо он отвязал мешок, крепко сжал его в руке, точно давя то, что в нем было, и, привязав к нему камень, бросил в бегущие воды реки как можно дальше от берега. Потом отметил место, чтобы знать, где это произошло, и видеть его, глядя сверху из Башни четырех ветров. Месть завершилась. Все. Конец.
А возвращаясь домой, уже совсем медленно, он думал о дочери. И из-за дум этих пришел в ярость. Он чувствовал, что проклят ею, да, проклят своей Марией до Пилар. Почему он не смог ее простить?…
– Нет, никому они не отрежут уха, – повторил он сам себе. Но память тут же выдала ему:
«Да, если Релвасам наша Ассоциация не по вкусу, то потому, что она хороша для нас, для народа…»
Похоже, то было ответной местью…
…И главарь был двоюродным братом Зе Педро.
Спустя неделю в один из вечеров трое Релвасов вышли из кабинета хозяина Алдебарана, улыбаясь. Эмилия Аделаиде нашла их в музыкальном салоне и решила устроить маленькую вечеринку. Обе ее дочери были в Лиссабоне, гостили у дядьев Араужо, и ей, как видно, не хотелось рано ложиться спать, а возможно, она тосковала по вечерам графини. Ее английский дипломат теперь жил в Греции, но продолжал писать ей, все такой же влюбленный, готовый вступить с ней в брак по первому ее слову, для него было достаточно одного ее слова, только одного, чтобы сесть на корабль и прибыть в Португалию. И хотя Эмилия Аделаиде знала, что не скажет этого слова, сознавать, что она любима, ей было приятно.
– Сегодня вы выглядите на десять лет моложе, – заметил ей Мигел Жоан.
– Этим вы хотите сказать, что я на десять лет старше, чем кажусь… Поверьте, меня это не радует.
Диого Релвас пробыл с ними до одиннадцати, потом ушел к себе, но прежде, конечно, поднялся в Башню. Руй Диого уже не раз приставал к деду с вопросом: когда же тот разрешит проводить его наверх.
– Не торопись, внучек. Когда я умру… – И с горечью добавлял: – Возможно, значительно раньше, чем думают окружающие.
Ведь только он знал клятву, данную самому себе перед алтарем защитницы Алдебарана.
Но в гот момент землевладелец о ней не вспомнил.
– Будем надеяться, что ночь пройдет так, как нам надо! – пожелал внук, когда, прощаясь, подносил грубую руку деда к губам. Оба взглянули друг на друга с надеждой.
И вот что-нибудь около четырех утра господский дом сотряс взрыв, разбудивший весь Алдебаран. Вскоре все узнали, что около кабинета Диого Релваса разорвалась бомба и в стене зияет дыра, в которую может пройти запряженная волами повозка. Мигел Жоан отбыл в поселок, чтобы сообщить властям о с учившемся, и власти незамедлительно прибыли.
К воротам имения «Мать солнца», теперь уже охраняемым полицейскими, со всех окрестностей стекался народ. По двору в одиночестве расхаживал Диого Релвас, расхаживал, поджидая приезда председателя муниципалитета, как думала чернь, сдерживаемая блюстителями порядка по ту сторону дороги.
Он расхаживал до тех пор, пока на дороге не появилась черная коляска Релвасов, в которой ехал Мигел Жоан и толстый, малоподвижный Теодоро Симоэнс с увесистой папкой под мышкой, которую он всегда имел при себе с того самого момента, как охрана порядка в муниципалитете стала его обязанностью. В двух метрах от Релваса он обнажил голову и тут же исчез вместе с хозяином в доме, опасливо взирая на зияющую дыру в стене. Он был обеспокоен, это точно. Жена Теодоро Симоэнса очень волновалась перед его отъездом, дважды бухалась в обморок, что, совершенно естественно, привело того в подобное же состояние.
С землевладельцем Алдебарана он беседовал недолго. Оба они очень скоро пришли к заключению, что действовать против Релваса могли только люди Ассоциации землекопов.
Может ли он дать какие-нибудь показания, которые помогут суду в деле расследования?
Были выслушаны слуги, один из которых – Шестипалый – сказал, что видел Антонио Борда д'Агуа около ворот имения так что-нибудь около двенадцати. Говорил ли он с ним? Да, он сказал ему «доброй ночи», но Борда д'Агуа ничего ему не ответил. Но то, что это был Борда д'Агуа, он узнал сразу по походке вразвалку и по росту. Второго такого верзилы во всей округе не сыщешь.
Глава XXI. Норовистый конь
Карлос Атоугиа, ставший после смерти карлика конюхом, очень обрадовался, когда старый хозяин приказал седлать Бен Ура, крепкого бело-фарфорового коня, голубые вены которого, казалось, скользили под его молочно-прозрачной кожей. Слуги называли Диого Релваса королем, да, с белой бородой он действительно походил на короля, а конь – его трон, с высоты которого все – и люди, и вещи – ему казалось мелким.
Верхом на лошади Диого Релвас не появлялся в поселке уже года четыре. Впрочем, и раньше такое случалось нечасто – тогда, когда он желал о себе напомнить. И вот теперь арест Антонио Жоакима Борда д'Агуа, похоже, побудил его это сделать. Диого Релвас всегда поддерживал в народе миф о своем бесстрашии, даже когда от страха бежали по коже мурашки.
– Еду в логово карбонариев…
– Будьте осторожны с этим сбродом,– сказала Эмилия Аделаиде, глядя на него с восторгом. Она почувствовала, что сердце отца открылось ей и стало нежным. «Похоже,– подумала она,– сидевшая в нем столько лет ядовитая змея, что держала его в напряжении, убита. И он выходит из кокона, который свила боль».
Уже сидя в седле, Диого Релвас попросил подать ему тот хлыст, которым он любил поглаживать лошадиную гриву. Этим же хлыстом, как видно, он собирался встретить и своих врагов. Хозяин Алдебарана любил коней крепких, тех, что не теряли нервность от излишней полноты. Он не признавал полных – ни коней, ни женщин. Благодарение богу, и по сегодняшний день он не утратил чувства красоты. Последнее время он даже возобновил свои поездки в Сантана-да-Карнота, так дня на два, на три. Тайну свою старик хранил умело.
А что он там делал?! Ишь что захотели узнать! Я считаю, что всю подноготную такого человека, как Диого Релвас, рассказывать хоть и интересно, но не совсем удобно. Но если вы обещаете хранить тайну, то могу добавить, что там, в Сантана-да-Карнота, жила Капитолина, да, в маленьком домике, в глубине цветущего сада, где еще и сегодня есть гостеприимная тень от виноградной лозы, вьющейся около колодца с самой свежей водой во всем округе Аленкар. До чего же хороша там земля! Истинная правда, хороша!
В тот самый вечер Диого Релваса ждало одно из самых больших удовольствий жизни. Оделся он со вкусом: в коричневую куртку, на голове того же цвета, чуть посветлее, шляпа, на сапоге – серебряная шпора, та, что была на нем в день королевского визита. Но сегодня одна, сегодня было достаточно и одной. Он огляделся – вокруг вроде бы не было ни души – и позволил себе согнуться. Ведь сидеть в седле прямо ему уже было трудно и не по возрасту, что правда, то правда. Теперь он ехал на спине Бен Ура, расслабившись. Бен Ур не имел себе равных в благородстве. Ехал Диого Релвас, стараясь держаться в тени деревьев и стен. Однако, завидев какую-нибудь человеческую фигуру, тут же выпрямлялся и подхлестывал животное, которое, подняв голову, шло красивым танцующим шагом.
Тем же шагом Бен Ур вошел и в поселок, а на нем Диого Релвас, ну прямо монарх, которому сдался осажденный им город, – гордо сидя в седле, стремена на должной высоте, колени согнуты, руки на поводе – все легко, непринужденно, точно наездник и лошадь составляли единое целое.
– Все еще держится молодцом, – поговаривали те, кто видел его на лиссабонской дороге.
Метров за пять они поднимались и, держа шапки и плащи в руках, приветствовали его – сеньора сеньоров, который потчевал их кнутом и пряником. Он же, не поворачивая головы и не глядя в их сторону, прикладывал в ответ два пальца к полям шляпы.
Теперь, видя, с каким уважением его встречали, Диого Релвас сожалел, что так давно не выезжал из имения. Путь им был продуман, продуман как следует: он проедет мимо двери местного касика, где чуть придержит коня, показывая себя хорошим наездником (у Бен Ура был прекрасный боковой шаг) – пусть видят все,– потом двинется к тюрьме, даст тюремщику две серебряных монеты – пожертвование взятым под стражу землекопам (он считал необходимым, чтобы его традиционная доброта была и на этот раз всеми замечена, тем более что она была адресована этим лодырям), и на секунду заедет в муниципалитет, где посоветует председателю, в присутствии всех его подчиненных, быть снисходительным к этим двоим, хотя они и отрицают то, что для всех очевидно.
На обратном пути он посетит больницу, чтобы навестить больных, подойдет к каждому и потом, наконец, остановится у двери таверны, где обычно пьют и беседуют землекопы. Он знал, что Ассоциация не прекратила свою деятельность, и вкупе с другими землевладельцами готовил им отпор. Достойный отпор. Но желал взглянуть в лицо врагу. Увидеть врага во весь рост. Особенно сегодня, решившись на все (ему нравилось так думать, хотя он и знал, что у него уже не было прежней твердости). С Зе Педро Борда д'Агуа он расправился, как считал нужным! И там, где считал нужным… Однако после того они оба умерли, думал Диого Релвас, Зе Педро умер физически, а сам он – морально. «Нет, этим типам я не должен давать денег… Я даю пять мильрейсов для всех остальных заключенных».
Кое– какие воспоминания все еще его волновали. И тогда его глодала ненависть, воспламеняя кровь. И тут он не удержался и решил поехать в сторону Тежо, совсем забыв повернуть лошадь, которой вонзил в бок шпору, отчего животное встало на дыбы, не зная, в какую сторону податься, и персе гало слушаться и хозяйского окрика, и хозяйской плетки. Диого Релвас в злости и волнении стал его успокаивать:
– Э-э, Бен Ур, спокойно, спокойно, о-о!
Но конь храпел и ржал, возможно испугавшись крепкой руки хозяина. На какое-то время Диого Релвас отвлекся на то, чтобы подчинить себе животное, посвистывал и поглаживал его гриву. Наконец конь успокоился, поднял уши и, высоко вскинув голову, пошел танцующим шагом. Однако, чувствуя, что пальцы хозяина все еще дрожат, держался недоверчиво. И тут два укола шпорой напомнили Бен Уру, на чьей стороне сила.
В небольшой бухте в излучине реки стояли лодки и баркасы со спущенными парусами и вознесшимися к небесам мачтами. Бездельничающие носильщики травили маленького упрямого пса, вцепившегося в мешковину, которую один из парней старался у него отнять, волоча пса по земле, потом поднял его в воздух и стал кружить вокруг себя, отчего все пришли в неописуемый восторг и зааплодировали. Войдя в раж, парень не заметил, как оказался посередине пристани, и теперь уже кружил висевшего на мешковине пса, совершенно обалдевшего от столь обычного для зимородка или ласточки полета, кружил выше своей головы и не заметил коня Релваса.
Веселье мгновенно стихло, как только Диого Релвас заорал на парня и тсуг от страха выпустил и мешковину и пса, который, с визгом шлепнувшись оземь, тут же бросился к одному из баркасов, откуда его звали. Бездельники поднялись и приветствовали сеньора Алдебарана, хотя некоторые тут же вслед ему стали корчить рожи, передразнивая его, конечно, делая вид, что почесывают воображаемую бороду.
Диого Релвас поднял пальцы к полям шляпы и проследовал дальше, к таверне, дверь которой была распахнута. На земле, прислонившись к стене таверны, сидел маляр Норберто, такой верзила, что, похоже, и свою профессию избрал потому, что в стремянке не нуждался. Он надвинул на самые глаза кепку со сломанным козырьком и размышлял о своей проклятой жизни, при которой в кармане нем даже ломаного гроша, чтобы напиться, ведь пьяному печаль не печаль, ему и море по колено. Тут он услышал стук копыт и увидел совсем рядом лошадиные ноги, но не поднял голову. На душе у него было тяжело.
Диого Релвас приблизился к двери, поинтересовался, есть ли кто в таверне. Похоже, никого. Никого внутри не было. Может, он слишком рано пожаловал, а может, его надули, дав ложные сведения. Он хлопнул в ладоши, что по обыкновению делал в подобных случаях, но никто к нему не вышел, даже хозяин.
– Эй, парень! Эй, ты!… Поди принеси мне из таверны газеты…
Поскольку маляр даже не шевельнулся, он склонился к нему и тронул его кончиком хлыста. Норберто приподнял козырек и посмотрел на него прищуренным глазом. Но с места не двинулся. Диого Релвас задрожал. Они смотрели друг на друга.
– Ты!…
– Это вы мне?
– А ты видишь здесь кого-нибудь еще?
Шутник и балагур Норберто посмотрел вокруг и глухо сказал:
– Нет, здесь никого больше нет.
– Так вот пойди к Корте Нова и скажи ему, чтобы он прислал мне с гобой газеты.
Маляр пожал плечами и вынул из-за уха самокрутку.
– Ты что, не слышал? – заорал землевладелец.
– Да слышал, слышал. Но я вот думаю… Да, думаю, какого черта ты сам не слезешь с клячи и не пойдешь за своими газетами…
И опять Диого Релвас почувствовал, что вроде бы холодный и острый клинок вошел в его голову и прошел до низа живота. Он поднял хлыст, намереваясь ударить негодяя, который тут же отскочил на приличное расстояние на глазах у испуганных парней.
– Как тебя зовут, как тебя зовут, бандит? – кричал землевладелец, зашедшийся в злобе.
– Сейчас скажу, как же, на-кась выкуси, – закричал маляр, прячась за угол дома.
Диого Релвас было решил преследовать парня, но потом отказался от этой затеи, зная, что станет мишенью для насмешек шайки оборванцев, если тот уйдет от него, а похоже, что уйдет. Хоть бы узнать его имя, черт подери! Но ему ответили, что он, должно быть, нездешний, никто его здесь раньше не видел. Должно быть, поденщик, а может, и какой-нибудь бродяга.
В этот самый момент Диого Релвас был готов поджечь поселок, если бы на то были силы. Но сил не было, и он прошептал:
– Канальи! Когда-нибудь вы поплатитесь за все…
Верхом на лошади Диого Релвас не появлялся в поселке уже года четыре. Впрочем, и раньше такое случалось нечасто – тогда, когда он желал о себе напомнить. И вот теперь арест Антонио Жоакима Борда д'Агуа, похоже, побудил его это сделать. Диого Релвас всегда поддерживал в народе миф о своем бесстрашии, даже когда от страха бежали по коже мурашки.
– Еду в логово карбонариев…
– Будьте осторожны с этим сбродом,– сказала Эмилия Аделаиде, глядя на него с восторгом. Она почувствовала, что сердце отца открылось ей и стало нежным. «Похоже,– подумала она,– сидевшая в нем столько лет ядовитая змея, что держала его в напряжении, убита. И он выходит из кокона, который свила боль».
Уже сидя в седле, Диого Релвас попросил подать ему тот хлыст, которым он любил поглаживать лошадиную гриву. Этим же хлыстом, как видно, он собирался встретить и своих врагов. Хозяин Алдебарана любил коней крепких, тех, что не теряли нервность от излишней полноты. Он не признавал полных – ни коней, ни женщин. Благодарение богу, и по сегодняшний день он не утратил чувства красоты. Последнее время он даже возобновил свои поездки в Сантана-да-Карнота, так дня на два, на три. Тайну свою старик хранил умело.
А что он там делал?! Ишь что захотели узнать! Я считаю, что всю подноготную такого человека, как Диого Релвас, рассказывать хоть и интересно, но не совсем удобно. Но если вы обещаете хранить тайну, то могу добавить, что там, в Сантана-да-Карнота, жила Капитолина, да, в маленьком домике, в глубине цветущего сада, где еще и сегодня есть гостеприимная тень от виноградной лозы, вьющейся около колодца с самой свежей водой во всем округе Аленкар. До чего же хороша там земля! Истинная правда, хороша!
В тот самый вечер Диого Релваса ждало одно из самых больших удовольствий жизни. Оделся он со вкусом: в коричневую куртку, на голове того же цвета, чуть посветлее, шляпа, на сапоге – серебряная шпора, та, что была на нем в день королевского визита. Но сегодня одна, сегодня было достаточно и одной. Он огляделся – вокруг вроде бы не было ни души – и позволил себе согнуться. Ведь сидеть в седле прямо ему уже было трудно и не по возрасту, что правда, то правда. Теперь он ехал на спине Бен Ура, расслабившись. Бен Ур не имел себе равных в благородстве. Ехал Диого Релвас, стараясь держаться в тени деревьев и стен. Однако, завидев какую-нибудь человеческую фигуру, тут же выпрямлялся и подхлестывал животное, которое, подняв голову, шло красивым танцующим шагом.
Тем же шагом Бен Ур вошел и в поселок, а на нем Диого Релвас, ну прямо монарх, которому сдался осажденный им город, – гордо сидя в седле, стремена на должной высоте, колени согнуты, руки на поводе – все легко, непринужденно, точно наездник и лошадь составляли единое целое.
– Все еще держится молодцом, – поговаривали те, кто видел его на лиссабонской дороге.
Метров за пять они поднимались и, держа шапки и плащи в руках, приветствовали его – сеньора сеньоров, который потчевал их кнутом и пряником. Он же, не поворачивая головы и не глядя в их сторону, прикладывал в ответ два пальца к полям шляпы.
Теперь, видя, с каким уважением его встречали, Диого Релвас сожалел, что так давно не выезжал из имения. Путь им был продуман, продуман как следует: он проедет мимо двери местного касика, где чуть придержит коня, показывая себя хорошим наездником (у Бен Ура был прекрасный боковой шаг) – пусть видят все,– потом двинется к тюрьме, даст тюремщику две серебряных монеты – пожертвование взятым под стражу землекопам (он считал необходимым, чтобы его традиционная доброта была и на этот раз всеми замечена, тем более что она была адресована этим лодырям), и на секунду заедет в муниципалитет, где посоветует председателю, в присутствии всех его подчиненных, быть снисходительным к этим двоим, хотя они и отрицают то, что для всех очевидно.
На обратном пути он посетит больницу, чтобы навестить больных, подойдет к каждому и потом, наконец, остановится у двери таверны, где обычно пьют и беседуют землекопы. Он знал, что Ассоциация не прекратила свою деятельность, и вкупе с другими землевладельцами готовил им отпор. Достойный отпор. Но желал взглянуть в лицо врагу. Увидеть врага во весь рост. Особенно сегодня, решившись на все (ему нравилось так думать, хотя он и знал, что у него уже не было прежней твердости). С Зе Педро Борда д'Агуа он расправился, как считал нужным! И там, где считал нужным… Однако после того они оба умерли, думал Диого Релвас, Зе Педро умер физически, а сам он – морально. «Нет, этим типам я не должен давать денег… Я даю пять мильрейсов для всех остальных заключенных».
Кое– какие воспоминания все еще его волновали. И тогда его глодала ненависть, воспламеняя кровь. И тут он не удержался и решил поехать в сторону Тежо, совсем забыв повернуть лошадь, которой вонзил в бок шпору, отчего животное встало на дыбы, не зная, в какую сторону податься, и персе гало слушаться и хозяйского окрика, и хозяйской плетки. Диого Релвас в злости и волнении стал его успокаивать:
– Э-э, Бен Ур, спокойно, спокойно, о-о!
Но конь храпел и ржал, возможно испугавшись крепкой руки хозяина. На какое-то время Диого Релвас отвлекся на то, чтобы подчинить себе животное, посвистывал и поглаживал его гриву. Наконец конь успокоился, поднял уши и, высоко вскинув голову, пошел танцующим шагом. Однако, чувствуя, что пальцы хозяина все еще дрожат, держался недоверчиво. И тут два укола шпорой напомнили Бен Уру, на чьей стороне сила.
В небольшой бухте в излучине реки стояли лодки и баркасы со спущенными парусами и вознесшимися к небесам мачтами. Бездельничающие носильщики травили маленького упрямого пса, вцепившегося в мешковину, которую один из парней старался у него отнять, волоча пса по земле, потом поднял его в воздух и стал кружить вокруг себя, отчего все пришли в неописуемый восторг и зааплодировали. Войдя в раж, парень не заметил, как оказался посередине пристани, и теперь уже кружил висевшего на мешковине пса, совершенно обалдевшего от столь обычного для зимородка или ласточки полета, кружил выше своей головы и не заметил коня Релваса.
Веселье мгновенно стихло, как только Диого Релвас заорал на парня и тсуг от страха выпустил и мешковину и пса, который, с визгом шлепнувшись оземь, тут же бросился к одному из баркасов, откуда его звали. Бездельники поднялись и приветствовали сеньора Алдебарана, хотя некоторые тут же вслед ему стали корчить рожи, передразнивая его, конечно, делая вид, что почесывают воображаемую бороду.
Диого Релвас поднял пальцы к полям шляпы и проследовал дальше, к таверне, дверь которой была распахнута. На земле, прислонившись к стене таверны, сидел маляр Норберто, такой верзила, что, похоже, и свою профессию избрал потому, что в стремянке не нуждался. Он надвинул на самые глаза кепку со сломанным козырьком и размышлял о своей проклятой жизни, при которой в кармане нем даже ломаного гроша, чтобы напиться, ведь пьяному печаль не печаль, ему и море по колено. Тут он услышал стук копыт и увидел совсем рядом лошадиные ноги, но не поднял голову. На душе у него было тяжело.
Диого Релвас приблизился к двери, поинтересовался, есть ли кто в таверне. Похоже, никого. Никого внутри не было. Может, он слишком рано пожаловал, а может, его надули, дав ложные сведения. Он хлопнул в ладоши, что по обыкновению делал в подобных случаях, но никто к нему не вышел, даже хозяин.
– Эй, парень! Эй, ты!… Поди принеси мне из таверны газеты…
Поскольку маляр даже не шевельнулся, он склонился к нему и тронул его кончиком хлыста. Норберто приподнял козырек и посмотрел на него прищуренным глазом. Но с места не двинулся. Диого Релвас задрожал. Они смотрели друг на друга.
– Ты!…
– Это вы мне?
– А ты видишь здесь кого-нибудь еще?
Шутник и балагур Норберто посмотрел вокруг и глухо сказал:
– Нет, здесь никого больше нет.
– Так вот пойди к Корте Нова и скажи ему, чтобы он прислал мне с гобой газеты.
Маляр пожал плечами и вынул из-за уха самокрутку.
– Ты что, не слышал? – заорал землевладелец.
– Да слышал, слышал. Но я вот думаю… Да, думаю, какого черта ты сам не слезешь с клячи и не пойдешь за своими газетами…
И опять Диого Релвас почувствовал, что вроде бы холодный и острый клинок вошел в его голову и прошел до низа живота. Он поднял хлыст, намереваясь ударить негодяя, который тут же отскочил на приличное расстояние на глазах у испуганных парней.
– Как тебя зовут, как тебя зовут, бандит? – кричал землевладелец, зашедшийся в злобе.
– Сейчас скажу, как же, на-кась выкуси, – закричал маляр, прячась за угол дома.
Диого Релвас было решил преследовать парня, но потом отказался от этой затеи, зная, что станет мишенью для насмешек шайки оборванцев, если тот уйдет от него, а похоже, что уйдет. Хоть бы узнать его имя, черт подери! Но ему ответили, что он, должно быть, нездешний, никто его здесь раньше не видел. Должно быть, поденщик, а может, и какой-нибудь бродяга.
В этот самый момент Диого Релвас был готов поджечь поселок, если бы на то были силы. Но сил не было, и он прошептал:
– Канальи! Когда-нибудь вы поплатитесь за все…
Глава XXII. А жучок-древоточец продолжал точить…
Карлос Атоугиа услышал стук копыт Бен Ура, но удивился их странному ритму. Подбежав к воротам, он увидел мощное тело Диого Релваса обмякшим, точно тот был мертв и привязан к седлу. На зов Атоугии поспешил управляющий, и они вместе замерли в ожидании хозяина.
Землевладелец проехал мимо них, ни взглядом, ни жестом ничего не объясняя, и остановил лошадь у дверей конюшни. Управляющий взял у него уздечку, Атоугиа, встав рядом со стременем, помог Диого Релвасу сойти на землю. Хозяин был мертвенно-бледен и дрожал, глаза его были прикрыты полями шляпы. Один из слуг пытался заговорить с ним, спросить, не болен ли он, но старик не мог ответить: гортань ему не повиновалась, язык отказывался поворачиваться и произносить слова – слова проклятья, которыми хозяин обычно потрясал мир.
Не выпуская из рук хлыста – Релвасу хотелось исхлестать, разбить все, – он спустился на землю и пошел по двору, прихрамывая, пьяный от стыда и ненависти. Поднялся в Башню – а-а! да, он шел исполнить обет, данный защитнице Алдебарана. Но в Башню он вошел как вор, считая, что отец и дед вправе спросить с него за случившееся. Снял куртку, снял рубашку, вернее – сорвал их с тела и взялся за хлыст со свойственной ему яростью.
Он хлестал себя хлыстом, бил, сек, ругая последними словами.
Потом, устав, бросился на стул, который стоял рядом, уронил на его спинку голову и обхватил ее руками, точно старался спрятаться от солнца, которое радостно сияло и заглядывало в окна Башни четырех ветров.
«А– а! Нет, никогда, никогда больше я не выйду отсюда…»
А насмешливый жучок-древоточец медленно, но зло точил полученную в наследство от деда мебель, точил, глодал, пожирал, точно пожирающие время часы…
Землевладелец проехал мимо них, ни взглядом, ни жестом ничего не объясняя, и остановил лошадь у дверей конюшни. Управляющий взял у него уздечку, Атоугиа, встав рядом со стременем, помог Диого Релвасу сойти на землю. Хозяин был мертвенно-бледен и дрожал, глаза его были прикрыты полями шляпы. Один из слуг пытался заговорить с ним, спросить, не болен ли он, но старик не мог ответить: гортань ему не повиновалась, язык отказывался поворачиваться и произносить слова – слова проклятья, которыми хозяин обычно потрясал мир.
Не выпуская из рук хлыста – Релвасу хотелось исхлестать, разбить все, – он спустился на землю и пошел по двору, прихрамывая, пьяный от стыда и ненависти. Поднялся в Башню – а-а! да, он шел исполнить обет, данный защитнице Алдебарана. Но в Башню он вошел как вор, считая, что отец и дед вправе спросить с него за случившееся. Снял куртку, снял рубашку, вернее – сорвал их с тела и взялся за хлыст со свойственной ему яростью.
Он хлестал себя хлыстом, бил, сек, ругая последними словами.
Потом, устав, бросился на стул, который стоял рядом, уронил на его спинку голову и обхватил ее руками, точно старался спрятаться от солнца, которое радостно сияло и заглядывало в окна Башни четырех ветров.
«А– а! Нет, никогда, никогда больше я не выйду отсюда…»
А насмешливый жучок-древоточец медленно, но зло точил полученную в наследство от деда мебель, точил, глодал, пожирал, точно пожирающие время часы…
Эпилог
Если бы Диого Релвас приехал в поселок днем раньше или несколькими часами позже – кто знает? – возможно, маляр Норберто и поднялся бы перед ним с кепкой в руке, чтобы, услышав приказ землевладельца и почтя его за честь, оказать ему эту услугу – принести газеты.
Однако в тот жаркий день, ничем не примечательный среди прочих, этот человек самым неожиданным образом перевернул и мою жизнь. Кому довелось бы увидеть Норберто, уже пораженного болезнью, утратившего подвижность, ослабевшего, почти не способного держать в руках малярную кисть, вряд ли мог предположить, что благодаря его гордости и мужеству, хотя их и родило разочарование, наш могущественный сеньор будет выброшен из седла.
Возможно, в тот самый момент маляр Норберто, унаследовавший ярость не одного поколения, жившего в страхе, был действительно побужден к действию борьбой землекопов за Ассоциацию, но он явился тем – это точно, – кто ускорил освобождение нашей смелости, что находилась в заточении. Сами того не ожидая, мы вдруг освободились от рекрутского, разъедающего душу страха, родились для радости, для смеха над мифами. Ведь нет ничего более полезного и нужного для тех, кто всю жизнь был обижен и жил в страхе, как получить возможность смеяться.
И в этом до грубости безжалостном смехе смешивались – да и нужно ли было их разделять? – слезы, пролитые от радости, и слезы, пролитые от горя, так как и те и другие необходимы были людям, которые столько страдали.
Однако в тот жаркий день, ничем не примечательный среди прочих, этот человек самым неожиданным образом перевернул и мою жизнь. Кому довелось бы увидеть Норберто, уже пораженного болезнью, утратившего подвижность, ослабевшего, почти не способного держать в руках малярную кисть, вряд ли мог предположить, что благодаря его гордости и мужеству, хотя их и родило разочарование, наш могущественный сеньор будет выброшен из седла.
Возможно, в тот самый момент маляр Норберто, унаследовавший ярость не одного поколения, жившего в страхе, был действительно побужден к действию борьбой землекопов за Ассоциацию, но он явился тем – это точно, – кто ускорил освобождение нашей смелости, что находилась в заточении. Сами того не ожидая, мы вдруг освободились от рекрутского, разъедающего душу страха, родились для радости, для смеха над мифами. Ведь нет ничего более полезного и нужного для тех, кто всю жизнь был обижен и жил в страхе, как получить возможность смеяться.
И в этом до грубости безжалостном смехе смешивались – да и нужно ли было их разделять? – слезы, пролитые от радости, и слезы, пролитые от горя, так как и те и другие необходимы были людям, которые столько страдали.
КНИГА ТРЕТЬЯ. АБСУРДНЫЕ ВРЕМЕНА
Глава I. Старый хозяин
Теперь они видели его только издали, никогда не слыша его голоса, видели сидящим у одного из окон Башни четырех ветров господского дома в имении «Мать солнца». Он наводил на них страх, почти ужас. Был чем-то вроде грозного бога их сельскохозяйственного племени.
И бог этот был ближе любого другого к своим рабам, но только тем, что каждый день при въезде и выезде из деревни они видели его величественную фигуру, однако ни один из них не мог преклонить пред ним колени и, смягчив молитвой, вымолить справедливость или милость, даже исхитрившись получить малую толику снисходительности у любого другого, менее жестокосердого из всех суровых богов.
Теперь они видели его только сидящим. Должно быть, он сидит, думают они, потому что видят лишь плечи да голову, всегда покрытую черной кордовской шляпой с жесткими полями и низкой тульей, которую он стал носить после того, как приобрел в Испании племенного быка-производителя, столь необходимого для его коров. Из-под полей шляпы видна его густая борода да усы. Теперь и усы и борода, должно быть, совсем белые, белее лошадиной слюны.
Он удалился в Башню несколько лет назад, трудно сказать когда, и, похоже, будет пребывать гам до скончания века, безразличный ко всему на свете, надменный и мстительный, хотя патриархальная жизнь в Алдебаране зависит все так же от него. Одни – те, у кого хватает воображения, – утверждают, что видят, как вечерами он расхаживает по Башне, глядя на заснувшие поля, точно сторожит покой семейного кладбища, другие рассказывают, что встречают его в сумерках, только в сумерках, верхом на черном коне, хозяин укутан в испанский плащ, тоже черный, и что в благословенные ночи фигура его сковывает своим молчанием тех, кто желает с ним заговорить, и они теряют дар речи.
И бог этот был ближе любого другого к своим рабам, но только тем, что каждый день при въезде и выезде из деревни они видели его величественную фигуру, однако ни один из них не мог преклонить пред ним колени и, смягчив молитвой, вымолить справедливость или милость, даже исхитрившись получить малую толику снисходительности у любого другого, менее жестокосердого из всех суровых богов.
Теперь они видели его только сидящим. Должно быть, он сидит, думают они, потому что видят лишь плечи да голову, всегда покрытую черной кордовской шляпой с жесткими полями и низкой тульей, которую он стал носить после того, как приобрел в Испании племенного быка-производителя, столь необходимого для его коров. Из-под полей шляпы видна его густая борода да усы. Теперь и усы и борода, должно быть, совсем белые, белее лошадиной слюны.
Он удалился в Башню несколько лет назад, трудно сказать когда, и, похоже, будет пребывать гам до скончания века, безразличный ко всему на свете, надменный и мстительный, хотя патриархальная жизнь в Алдебаране зависит все так же от него. Одни – те, у кого хватает воображения, – утверждают, что видят, как вечерами он расхаживает по Башне, глядя на заснувшие поля, точно сторожит покой семейного кладбища, другие рассказывают, что встречают его в сумерках, только в сумерках, верхом на черном коне, хозяин укутан в испанский плащ, тоже черный, и что в благословенные ночи фигура его сковывает своим молчанием тех, кто желает с ним заговорить, и они теряют дар речи.