И Мари Беррской ничего не оставалось, как забыть душку военного и ждать возвращения супруга. Увы! Увы! Бедная Мари!
-- Бедная Мари! Шлюха она, хоть и красивая. А что было с ней дальше?
-- Маркиз Воксельский вернулся несколько дней спустя, он радовался победе и был влюблен даже больше прежнего. Будь эта история сказкой или легендой, как считают иные болваны, Мари Беррская, разумеется, встретила бы его ласково и они народили бы кучу детей. Но правда красива и жестока. Мари Беррская не могла забыть испанского капитана. И была не в силах выносить мужа. Под самыми разными предлогами она несколько дней уклонялась от исполнения супружеских обязанностей.
Никогда еще Мари не была так хороша собой. Никогда еще муж так страстно ее не любил. Однажды ночью ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой пробраться к ней в опочивальню. И тогда Мари решилась на удивительный поступок. Когда муж сжал ее в объятиях, она открыла ему всю правду о своем романе с испанским офицером. Маркизу показалось, что рушится небо. Он схватил Мари за горло. Сжал. Она потеряла сознание.
-- Он ее убил?
-- Нет. Возможно, в последний момент он овладел собой. Я вам сказал -он любил жену и дрогнул при мысли, что больше ее не увидит. Он удалился в свои покои. И там у него родился необыкновенный план. Несколько дней спустя он затребовал к себе скульптора из Авиньона и приказал ему изваять статую Мари из чистейшего мрамора. Неделя за неделей Мари позировала мастеру под неотступным взглядом маркиза. Вскоре произведение было завершено. Эта статуя у вас перед глазами.
-- Так ведь она же из гипса.
Старый господин пожал плечами.
-- Вот и вы тоже не верите мне. Когда статуя была закончена, маркиз Воксельский велел поставить ее у себя в спальне. Эта Мари принадлежала ему и только ему. Никто и никогда не смог бы ее у него отнять. Однажды утром он предложил Мари съездить в Берр повидаться с родными. Они поехали верхом через лес, окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны, спускавшейся к самой воде, маркиз Воксельский вытащил из ножен шпагу и пронзил ею горло Мари. Он бросил тело жены в залив, а сам потихоньку вернулся в замок. Он так и не женился вторично и никогда больше не знал женщины. Прожил он еще лет сорок, ни на один день не разлучаясь со статуей Мари Беррской...
Тишину разорвал гудок. Старый господин исчез. Дикие травы клонятся к статуе, она сияет в ярком солнечном свете. Луи возвращается на стройку. Он так и не перекусил. Но в пустом желудке страшная тяжесть.
Рене уже трудится, взгромоздившись на маленькие подмости, сооруженные из доски, лежащей на двух козлах. Раствор в ящике загустел, и Луи никогда еще не было так тяжело его набирать.
История, рассказанная старым господином, не выходила у него из головы. Имя Мари преследует его -- то он думает о ней в связи с историей маркиза Воксельского, то в связи с этим учителем, с которым она встречается на пляже.
-- Куда ты подевался? -- спрашивает Рене. -- Я не видел тебя в столовке.
-- Мне не хотелось есть.
-- Ты так и не поел?
-- Луи, перегородка готова, -- кричит алжирец из соседней комнаты. -Что делать дальше?
-- Как обычно. Наносите отделочный слой.
-- Слушаюсь, начальник!
Луи уже невмоготу -- хочется бросить все к чертям собачьим.
Я сажусь на мотороллер. Заявляюсь домой. Мари дома. Я с ней объясняюсь.
И подумать только, что эту бабу из истории старого господина звали Мари, и скульптура изображает эту Мари... Она не из мрамора. Из гипса -- уж в этом, будьте уверены, я разбираюсь... Архитектор сказал, что слепок неважный и относится к середине прошлого века. Еще он сказал, что это копия с работы скульптора XVIII века -- забыл, как его звать.
Откуда он взялся, этот бородатый человечек в соломенной шляпе? Псих какой-то. Не иначе! Хорошо бы отыскать его, расспросить... Когда я был пацаном, мать рассказывала мне истории про всяких там фей, домовых, гномов... Он похож на гнома.
Луи заблудился в своих мыслях. Он чувствует, что правда от него ускользает.
Его мучит голод. Наверно, поэтому его тошнит.
-- Прервусь на минутку, -- говорит он, -- и чего-нибудь проглочу.
Вот незадача! Соус так застыл, что от него мутит. Подвал оборудован под столовку -- поэтому строители могут там разогреть себе еду. Но Луи заставляет себя есть, несмотря на тошноту. Он выпивает свой литр вина. И возвращается на рабочее место.
Кадры кружатся каруселью: Мари, статуя, старый господин, статуя, Мари...
-- Рене, а Рене!
-- Да. Чего тебе?
-- Ты спустился прямо в столовку?
-- Нет. Зашел за бутылкой лимонада в бистро.
-- А тебе не попадался старый господин в соломенной шляпе?
-- Нет... А что?
-- Так, ничего.
У Луи одно желание -- закончить работу, кого-нибудь расспросить, узнать.
Но никто не видел этого человека: ни сторож на стройке, ни Алонсо, ни один из тех строителей, у которых я справлялся.
Как это понимать? Я же его видел. Я же слышал эту историю. Не мог же я ее сочинить. Историю Прованса я не знаю.
-- Ты уверен, Алонсо, ведь ты любишь рыскать по стройке, что не видел бородатого старичка в соломенной шляпе?
-- Я же тебе говорю, что никого не видел.
-- Луи, сыграешь партию в белот? -- спрашивает рабочий из глубины зала. -- Нам не хватает партнера.
-- Нет, я еду домой.
Муж, трое детей, уборка квартиры, готовка еды -- дел хватает, но они не обременяют Мари. Вот уже многие годы, как они скрашивают одиночество, которое томит ее душу. Сегодня она займется стиркой и глаженьем. Потом, чтобы Ив не путался под ногами, отведет его погулять в городской сад, что тянется вдоль мартигского пляжа, где песок и водоросли пахнут нефтью. Она пойдет туда, когда спадет жара.
Решительно, лету в этом году не видно конца. И в воскресенье, когда они поедут в Карро, будет хорошая погода.
Впереди прекрасный денек. Я люблю эту маленькую деревушку на краю света, где дома с узкими окошками обрамляют порт и ютятся между сухими каменистыми ландами и уходящим вдаль морем. Карро не похож на другие прибрежные деревни, где выросли роскошные виллы, радуя взор приезжающих в отпуск богачей. Карро с его спасательной станцией и большими рыбачьими лодками на берегу дик и таинствен; семьи здешних рыбаков свято хранят память о каждом из тех, кто погиб в море.
Какую красивую пластинку заводил вчера Ксавье! Надо купить такую же и послушать еще.
Пластинка -- лишь предлог для того, чтобы думать о молодом учителе.
-- Ив, не смей трогать провод.
Она отталкивает мальчонку, который схватил электрический провод от утюга и тянет его.
-- Сейчас пойдем с тобой погуляем. Будь умником. Мне осталось только погладить платье Симоны.
Дни все-таки еще длинные. У меня кет подруг, которым я могла бы довериться. Исключая Жизель, но Жизель в Марселе, и я вижусь с ней редко.
Жизель и Ксавье -- прелюбопытное сочетание; нет ли в нем ответа на мучительный вопрос -- как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жизель, она бы давно отдалась Ксавье.
-- Рене, ты говорил, что видел на пляже мою жену...
-- Да.
-- Когда?
-- Кажется, в воскресенье. Погоди, это было примерно две недели назад.
Рене интересно знать, почему Луи задал этот вопрос. Ему бы не хотелось стать причиной какой-нибудь склоки.
-- По-моему, это была она. Но я мог ошибиться, знаешь.
-- Это было в Куронне?
-- Вроде бы да.
-- То есть как это "вроде бы да". Мари с ребятами ездит в Куронн купаться.
-- Вот оно что.
Рене успокоился. Луи известно, что его жена бывает в Куронне. Тогда дело проще.
-- Она была одна? -- выспрашивает Луи.
-- Да... По крайней мере, когда я ее видел, она была с твоим малышом. Ну и лакомый же она у тебя кусочек! Но почему ты спрашиваешь?
-- Просто так, чтобы почесать языком. Потому что забыл, когда приезжала ее подруга Жизель с мужем. Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час?
-- Скоро четыре.
-- Только-то? А я уже выдохся. Сегодня уйду вовремя.
-- Ты работаешь на износ, Луи.
-- Нет, дело не в этом.
Мужчины были бы не прочь поговорить по душам: Луи -- рассказать про тот злополучный вечер и связанные с этим страхи, Рене -- его расспросить. Но рабочие стесняются простейших вещей. Не умеют они раскрывать душу. Нет у них ни привычки, ни времени копаться в себе и обсуждать с другими свои неприятности.
Они умолкают и только энергичнее размазывают штукатурку.
Закончив урок, Ксавье выжидает, когда отхлынет волна учеников, потом кладет в портфель сочинения, которые он собрал после занятий. Один мальчик нарочно отстал от однокашников и, когда последний из них покинул класс, подошел к кафедре.
-- Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту книгу?
Он протягивает карманное издание.
-- А что это за книга?
-- "Чужой" Альбера Камю.
Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать лет. (Ксавье ведет два класса -- шестой и третий.) Мальчик занятный, любознательный, несколько несобранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его очень любит.
-- Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел, чтобы тебя больше интересовали книги по программе.
-- Они ужасно скучны, мосье.
Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким взмахом руки.
В конце концов, пусть уж лучше читает Камю, чем комиксы. Камю! Абсурдный мир четырнадцатилетних!
Он думает об этих детях, что находятся под его опекой, таких разных уже сейчас, и о том, чем они станут или не станут, о том, что жизнь принесет им радости и разочарования, наслаждения и боль. У некоторых уже проявляется индивидуальность, у этого, например, или у Жан-Жака -- он в шестом классе обнаруживает способности, которым предстоит с годами развиться. Сыновья рабочих тот и другой, они преодолели преграды и трудности, связанные с их домашней средой, невежеством родителей, плохими жилищными условиями.
Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия -- так он обычно вызывает учеников:
"Мари Люнелли".
Солнце проникает в комнату через широкие прямоугольники оконных проемов. Там, где масляная краска на стенке легла чуть гуще, она особенно ярко блестит при солнце.
Стены, испещренные золотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше время -- тюрьма, где мысли бьются, как птицы в клетке. Сидя за своей кафедрой в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас он встанет, пойдет в ресторанчик, где обычно обедает, по дороге, возможно, ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем плебисците? О бедственном положении народного образования и самих преподавателей? Вернувшись домой, проверит сочинения, почитает роман или послушает пластинку.
Все это скрашивает его серое существование в крохотном городишке, уже изнывающем от засилия промышленных предприятий, которые растягивают его во все стороны, как эластичную ткань, -- она вот-вот треснет.
"Мари Люнелли..."
И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак.
Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям -- шероховатые, растрепанные, они налезают одна на другую. Как бы ему хотелось вновь обрести безмятежность недавних дней, когда, хорошенько нажарившись на солнце, он возвращался с пляжа и спокойно садился за диссертацию -- давно пора закончить ее и сдать.
Ночь и сон должны были успокоить волнение чисто физиологического, на его взгляд, характера, так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем виновато солнце, теплый сентябрьский денек и еще отсутствие в его жизни женщины.
Но и с Мари явно что-то происходит.
Нет, право, у него воображение как у школьника. Ну выпила она с ним виски, прослушала пластинку -- так это еще ровным счетом ничего не значит.
Ксавье заставляет себя думать о другом. О девушках, с которыми у него были романы. Большей частью это были студентки. Они казались сложными, а на поверку с ними все получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него было романов. Настоящая любовь лишь намечалась, и то ему не ответили взаимностью.
Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась.
Она была милой, эта девушка, с которой он изредка встречался в прошлом году.
Воскресенье в Карро все поставит на свое место. Мари опять станет для него, как и раньше, матерью семейства, которую дети охраняют от всяких посягательств. А может, она была другой лишь в его воображении?
Луи рад, что, вернувшись с работы, застал Симону одну. Хотя, узнав от дочери, что Мари ушла с Ивом гулять в городской сад, он, как и положено мужу, который привык, что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой.
-- Хочешь, я за ней сбегаю, пап?
-- Нет, останься со мной, поговорим.
Луи не знает, с какого конца начать разговор. Он робеет перед этой девчушкой, своей дочерью. Он забыл, что такое -- разговаривать со своими детьми. Разрыв между ним и его домочадцами так велик, что он стесняется их, в особенности сегодня, когда ему надо хитрить.
-- Ну как, тебе весело на пляже?
-- Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе занятия.
-- Да, но вчера вы там были?
-- Вчера я играла с девочками. Но приехали всего три.
-- Почему?
-- Не знаю. Боятся, что вода в море холодная.
-- А она не холодная?
-- Нет. Она еще довольно теплая.
-- А... мама, что делала мама?
-- Она купала Ива, потом купалась сама. Ах да! Она играла в волейбол, потому что не хватало игроков. Мне тоже хотелось поиграть, но Жан-Жак говорит, что у меня нос не дорос.
-- Кто с ней играл?
-- Люди.
-- Ясно, но какие люди?
-- Какие-то незнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и Фиделем Кастро.
Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы дочь не догадалась, к чему он клонит.
-- А он славный?
-- Да, очень славный. Жан-Жак говорит, он хороший учитель. Знаешь, Жан-Жак ужасно задается из-за того, что мы возим Фиделя Кастро в нашей машине.
-- И давно он с вами ездит?
-- Не знаю -- недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак попросил маму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой.
-- С бородой?
-- Да... Но по-моему, у него совсем не такая борода, как у Фиделя Кастро.
-- Фиделя Кастро?
-- Разве ты его никогда не видел по телеку? Он говорит по-испански.
-- А-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой?
-- А то как же. Не хватает еще, чтобы он был не любезен, когда его подвозят на машине.
-- Что он делает на пляже?
-- В волейбол играет, купается.
-- И разговаривает с мамой?
-- Бывает.
-- И что он ей говорит?
-- Да почем я знаю? Ничего.
-- То есть как это ничего?
-- Они говорят все больше о Жан-Жаке.
-- А гулять они не ходят?
-- Куда?
-- Не знаю... За скалы?
Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение растет.
-- А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть?
Луи увлекся коварной игрой в вопросы-ловушки и надеется узнать правду -- ведь устами младенца глаголет истина. Он, однако, разочарован -- ничего такого этакого он пока не услышал.
-- Вчера вы были у него дома?
-- Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел?
-- Не знаю. Что вы там делали?
-- Пили сок.
-- А мама?
-- Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого господина.
-- Какого еще старого господина?
-- Вчера вечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И пел, вместо того чтобы говорить. Это называется опера -- "Пелеас и Мелисанда".
-- Что, что?
-- Так она называется. Старый господин -- муж Мелисанды. Он поставил мальчика на скамейку, чтобы тот в окошко подсматривал, и нараспев задавал ему кучу вопросов, совсем как ты. Мальчик тоже отвечал нараспев. Получается какая-то ерунда -- не то говорят, не то песню поют:
" -- Что делает мамочка?
-- Она у себя в спальне.
-- Одна?
-- Нет, с дядей Пелеасом".
-- Что ты мелешь?
-- Я рассказываю тебе историю про старого господина, я его по телеку видела: "А дядя Пелеас, он что -- возле мамочки?" -- и давай тормошить мальчика и так далее и тому подобное. Ох, и дурацкий же у него был вид, у этого старого господина!
-- А ну-ка замолчи.
-- Почему?
-- Не замолчишь -- схлопочешь.
Симона ничего не понимает. Вот странные люди, эти взрослые. Она пожимает плечами и включает телевизор, который тут же издает несусветный визг.
-- Где толковый словарь? -- спрашивает Луи.
-- В комнате Жан-Жака.
Луи читает вслух: "Пелерина... Пеликан... Пеллагра..." Затем смотрит выше: "Пеленгатор... Пеленг... Пеларгония..."
-- Симона, -- кричит он, -- его тут и в помине нет, твоего Пелеаса.
Она заглядывает ему через плечо.
-- Ты не там ищешь. Посмотри в собственных именах после розовых страничек. Дай-ка. Вот.
Она читает: "Пелеас и Мелисанда" -- лирическая драма в пяти действиях; либретто по пьесе Мориса Метерлинка, музыка Клода Дебюсси (1902). Партитуру отличает новизна замысла и музыкального языка".
-- Дай-ка мне.
Луи берет словарь, читает, перелистывает страницы -- дальше пишут о другом.
Луи так ничего из словаря и не почерпнул. Что она сделала, эта Мелисанда? Женские имена чередуются в его голове, журча как родники: Мелисанда... Мари Беррская... Слишком много в один день для бедного штукатура.
Он ломает голову, кого бы еще порасспросить об этой опере. Мари, конечно, в первую очередь, но ей ведь придется объяснять в чем дело. Или старого итальянца, монтажника, тот знает все оперные арии назубок.
Когда является Мари с Ивом и Жан-Жаком, он смотрит на нее так, словно она явление из какого-то странного сна.
ИНТЕРЛЮДИЯ ПЯТАЯ
Итальянские неосоциологи воображают, что мы живем в будущем, тогда как мы по уши погрязли в прошлом. Например, когда я задал рабочим вопрос о проституции, все как один выразили пожелание вернуться к временам публичных домов. Идеи тянут их влево, а секс -- вправо.
Пьер Паоло Пазолини
(интервью газете "Экспресс")
Хотя женщины приморских городов и слывут податливыми, в Мартиге они очень целомудренны: вдову или девушку, погрешившую против нравственности, другие женщины тотчас подвергают травле. Подобное происходит не часто, потому что немногие идут на такой риск.
Е. Гарсен,
член-корреспондент нескольких институтов (исторический и топографический словарь Прованса, 1835 год)
Кто еще смеет кричать во тьму?
Все сидят запершись в своем дому,
И не нужен никто никому.
[Перевел В. Куприянов]
Жан Русло
Голодный испачкать усы не боится.
(Непальская поговорка)
"Живописность этой первозданной природы... Суровое благородство неповторимого пейзажа... Уголок Бретани, затерянный на землях Прованса..."
Фразы застревают в горле невысказанными. Разум держит их взаперти, да и смешно произносить их вслух -- они потеряются в беспредельности неба и волн.
Мари приблизилась к кромке берега -- волны разбиваются, вздымаются вновь и откатываются, то захлестывая зазубренные скальные плиты, то обнажая их.
Сердитое море и равнинный, взблескивающий заливчиками берег слиты воедино, поочередно проникая друг в друга во время приливов и отливов.
Сухая земля вся в трещинах. Скалы поросли зеленым мхом, на котором море оставляет сверкающие пузырьки пены.
Море, отступая, обнажает опасные подводные камни, едва заметные сейчас вдалеке среди беспорядочных валов.
Воздух пахнет водорослями, бессмертниками и ракушечником. Земля, вся в камнях и комках грязи, поросла низкой травой, из которой торчат карликовые маргаритки с изящными, ослепительно-белыми венчиками и медно-желтыми пестиками; кругом валяются обломки железа, обрывки колючей проволоки, -остатки средиземноморских укреплений, -- а древесная кора, ласты, разные другие предметы, занесенные сюда с какого-нибудь уединенного пляжа или с погибшего корабля, с лодки, забредшей далеко в море, с прогнившей плавучей пристани, глухо напоминают о былых катастрофах.
В Арнетте, где ветер, трубя в рог, словно разносит сигналы бедствия, кажется, что все имеет начало и конец, что земля наша, едва возникнув, уже разрушается.
Время от времени Мари настигает набегающая волна и отъединяет ее от мира; она находится словно между землей и небом; ветер приклеивает к ее телу легкое платье. Стоя на выступе скалы, омываемой штормящим морем, Мари похожа на фигуру на носу корабля.
Ксавье кажется, что женщина и пейзаж составляют одно целое. Он глядит на Мари, которая отдается водяным брызгам и солнцу, подставляет себя под бичи ветра, и нет у нее ни прошлого, ни настоящего, все унесло море, от всего освободило... Она стоит, повернувшись и к Ксавье, и к морскому простору, пронизанная солнечными лучами, то вся прозрачная, то окутанная тенью, точно плащом.
Ксавье подходит к молодой женщине, влекомый отнюдь не желанием, а безмерной потребностью идти к ней, на нее, как если бы и он был фигурой на носу встречного корабля. Зачем? Этого он не знает. Быть может, чтобы взять ее за руку и вместе уплыть в море, -- скитаться по волнам, унестись подальше от города, от шума, от всех тюрем, в которые заточены люди.
Мари чувствует его приближение. Они стоят неподалеку друг от друга, лицом к лицу, неподвижные, на какое-то мгновение вписавшиеся в пейзаж, связанные и разъединенные, точно надвое расколотая скала, под которой завывают, плачут, стонут и смеются волны.
Мари делает шаг, два шага. Она видит совсем близко его лицо в мелких каплях морской воды, его мрачные, блестящие глаза, яркий рот.
Она останавливается. Медленно протягивает руки. Наклоняется и поднимает с земли Ива, которого, едва Мари подошла к краю утеса, Ксавье взял за руку и подвел к ней. Она крепко прижимает малыша к себе, утыкается лицом в его теплую шейку, потом ласково поглядывает на Ксавье и кротко ему улыбается.
-- Берег Арнетта ни на что не похож.
-- Да, не похож, -- отвечает Ксавье. -- Я всегда ценил живописность этой первозданной природы. Уголок Бретани, затерявшийся в Провансе.
-- Жан-Жак... Симона... Ко мне!
Она собрала вокруг себя всех детей. По берегу, сплошь усыпанному маргаритками, заваленному обломками, они добираются до маленького порта Карро, где на нежной синеве моря, укрощенного молом, колышутся белые, красные и зеленые пятна лодок, яхты надувают паруса на мачтах и в расщелинах скал на фоне неба теснятся домишки.
Они еще немного бродят по порту около спасательной станции, смотрят на рыбацкие сети, развешанные для просушки на солнце.
Они идут, держа Ива с двух сторон за руки. И одновременно его отпускают. Оба физически ощутили, как через тело ребенка прошел ток, -- он ударил, словно электрический разряд, спаял их, как если бы они коснулись оголенного провода.
-- Дети, должно быть, хотят пить, -- говорит Ксавье.
-- Нет, наверняка нет, -- отвечает Мари.
Услышав их разговор, Симона канючит:
-- Нет, хочу, мама, правда, хочу!
-- Видите, я был прав.
Их приютила терраса кафе, обвитая диким виноградом, листья его близкая осень раскрасила под красный мрамор.
Ксавье говорит. Он страшится молчания: тогда его мысли устремляются навстречу мыслям Мари. Вот почему она придирается к детям, к их поведению -без причины отчитывает то Симону, которая с наслаждением тянет воду через соломинку, то Жан-Жака, перекручивающего ворот рубашки.
Ксавье рассказывает о своей матери, о том, какая пустота образовалась в его жизни после ее кончины, о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе.
Эти воспоминания, в которых вроде бы для Мари места нет, поскольку, пока он учился, они друг друга не знали, должны постепенно разогнать чары, навеянные музыкой ветра и напевами моря.
Слушая его воспоминания -- Мари то воплощенная сила, то слабость. Ксавье для нее уже не тот незнакомец, который так долго ей был безразличен, однако и не мужчина, способный вызвать в ней трепет одним прикосновением.
Собственные воспоминания Мари -- начальная школа, прогулки с Жизель, первые годы замужества -- переплетаются с воспоминаниями Ксавье. До чего же они несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами ученья, так и сверкает в каждой его фразе.
Я вовсе не старше его, но у меня все лучшее позади. Мое прошлое связано с Жан-Жаком, Симоной, Ивом. И с Луи, бедным моим Луи, на котором тяжелый труд, беспокойства и огорчения оставили свои отметины. Так устроена жизнь. Двенадцать лет назад она представлялась очень простой. Люди встречаются. Влюбляются. Женятся. Заводят детей. Все спокойно, без особенных радостей, без больших горестей, но как это оказалось тяжело. Ксавье еще многого ждет от будущего. Он едва начал жить. А я прошла слишком долгий путь, слишком много надежд не оправдалось.
Ксавье рассказывает, как приехал в Мартиг, как начал преподавать. Он умолкает, подойдя к тем дням, о которых, не упоминая Мари, говорить уже невозможно. Что сказать? Что делать? Есть, конечно, выход: взять должность -- уже он хлопотал о ней несколько месяцев назад, и в порядке помощи слаборазвитым странам уехать преподавать в Африку. Он мечтал о приключениях, необыкновенных приключениях, во Франции, вероятно, немыслимых, но разве они оба, вместе с этой неприступной женщиной, не находятся у порога рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать...
Машина катит к Мартигу. И на сей раз Ив снова сидит между Ксавье и Мари.
Ксавье выходит на углу своей улицы. Мари тотчас отъезжает -- ни он, ни она не оглядываются.
Как скучно проверять ученические сочинения! Вечно одни и те же ошибки, одни и те же расплывчатые мысли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель.
Переодеться, накинуть халат, вымыть Ива под душем, пробрать Симону и Жан-Жака, не желающих умываться, приготовить ужин -- привычные дела выполняются машинально. Мари роется в пластинках. Ничего интересного. Ей бы хотелось вновь услышать ту музыку, которую она слышала тогда у Ксавье.
-- Бедная Мари! Шлюха она, хоть и красивая. А что было с ней дальше?
-- Маркиз Воксельский вернулся несколько дней спустя, он радовался победе и был влюблен даже больше прежнего. Будь эта история сказкой или легендой, как считают иные болваны, Мари Беррская, разумеется, встретила бы его ласково и они народили бы кучу детей. Но правда красива и жестока. Мари Беррская не могла забыть испанского капитана. И была не в силах выносить мужа. Под самыми разными предлогами она несколько дней уклонялась от исполнения супружеских обязанностей.
Никогда еще Мари не была так хороша собой. Никогда еще муж так страстно ее не любил. Однажды ночью ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой пробраться к ней в опочивальню. И тогда Мари решилась на удивительный поступок. Когда муж сжал ее в объятиях, она открыла ему всю правду о своем романе с испанским офицером. Маркизу показалось, что рушится небо. Он схватил Мари за горло. Сжал. Она потеряла сознание.
-- Он ее убил?
-- Нет. Возможно, в последний момент он овладел собой. Я вам сказал -он любил жену и дрогнул при мысли, что больше ее не увидит. Он удалился в свои покои. И там у него родился необыкновенный план. Несколько дней спустя он затребовал к себе скульптора из Авиньона и приказал ему изваять статую Мари из чистейшего мрамора. Неделя за неделей Мари позировала мастеру под неотступным взглядом маркиза. Вскоре произведение было завершено. Эта статуя у вас перед глазами.
-- Так ведь она же из гипса.
Старый господин пожал плечами.
-- Вот и вы тоже не верите мне. Когда статуя была закончена, маркиз Воксельский велел поставить ее у себя в спальне. Эта Мари принадлежала ему и только ему. Никто и никогда не смог бы ее у него отнять. Однажды утром он предложил Мари съездить в Берр повидаться с родными. Они поехали верхом через лес, окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны, спускавшейся к самой воде, маркиз Воксельский вытащил из ножен шпагу и пронзил ею горло Мари. Он бросил тело жены в залив, а сам потихоньку вернулся в замок. Он так и не женился вторично и никогда больше не знал женщины. Прожил он еще лет сорок, ни на один день не разлучаясь со статуей Мари Беррской...
Тишину разорвал гудок. Старый господин исчез. Дикие травы клонятся к статуе, она сияет в ярком солнечном свете. Луи возвращается на стройку. Он так и не перекусил. Но в пустом желудке страшная тяжесть.
Рене уже трудится, взгромоздившись на маленькие подмости, сооруженные из доски, лежащей на двух козлах. Раствор в ящике загустел, и Луи никогда еще не было так тяжело его набирать.
История, рассказанная старым господином, не выходила у него из головы. Имя Мари преследует его -- то он думает о ней в связи с историей маркиза Воксельского, то в связи с этим учителем, с которым она встречается на пляже.
-- Куда ты подевался? -- спрашивает Рене. -- Я не видел тебя в столовке.
-- Мне не хотелось есть.
-- Ты так и не поел?
-- Луи, перегородка готова, -- кричит алжирец из соседней комнаты. -Что делать дальше?
-- Как обычно. Наносите отделочный слой.
-- Слушаюсь, начальник!
Луи уже невмоготу -- хочется бросить все к чертям собачьим.
Я сажусь на мотороллер. Заявляюсь домой. Мари дома. Я с ней объясняюсь.
И подумать только, что эту бабу из истории старого господина звали Мари, и скульптура изображает эту Мари... Она не из мрамора. Из гипса -- уж в этом, будьте уверены, я разбираюсь... Архитектор сказал, что слепок неважный и относится к середине прошлого века. Еще он сказал, что это копия с работы скульптора XVIII века -- забыл, как его звать.
Откуда он взялся, этот бородатый человечек в соломенной шляпе? Псих какой-то. Не иначе! Хорошо бы отыскать его, расспросить... Когда я был пацаном, мать рассказывала мне истории про всяких там фей, домовых, гномов... Он похож на гнома.
Луи заблудился в своих мыслях. Он чувствует, что правда от него ускользает.
Его мучит голод. Наверно, поэтому его тошнит.
-- Прервусь на минутку, -- говорит он, -- и чего-нибудь проглочу.
Вот незадача! Соус так застыл, что от него мутит. Подвал оборудован под столовку -- поэтому строители могут там разогреть себе еду. Но Луи заставляет себя есть, несмотря на тошноту. Он выпивает свой литр вина. И возвращается на рабочее место.
Кадры кружатся каруселью: Мари, статуя, старый господин, статуя, Мари...
-- Рене, а Рене!
-- Да. Чего тебе?
-- Ты спустился прямо в столовку?
-- Нет. Зашел за бутылкой лимонада в бистро.
-- А тебе не попадался старый господин в соломенной шляпе?
-- Нет... А что?
-- Так, ничего.
У Луи одно желание -- закончить работу, кого-нибудь расспросить, узнать.
Но никто не видел этого человека: ни сторож на стройке, ни Алонсо, ни один из тех строителей, у которых я справлялся.
Как это понимать? Я же его видел. Я же слышал эту историю. Не мог же я ее сочинить. Историю Прованса я не знаю.
-- Ты уверен, Алонсо, ведь ты любишь рыскать по стройке, что не видел бородатого старичка в соломенной шляпе?
-- Я же тебе говорю, что никого не видел.
-- Луи, сыграешь партию в белот? -- спрашивает рабочий из глубины зала. -- Нам не хватает партнера.
-- Нет, я еду домой.
Муж, трое детей, уборка квартиры, готовка еды -- дел хватает, но они не обременяют Мари. Вот уже многие годы, как они скрашивают одиночество, которое томит ее душу. Сегодня она займется стиркой и глаженьем. Потом, чтобы Ив не путался под ногами, отведет его погулять в городской сад, что тянется вдоль мартигского пляжа, где песок и водоросли пахнут нефтью. Она пойдет туда, когда спадет жара.
Решительно, лету в этом году не видно конца. И в воскресенье, когда они поедут в Карро, будет хорошая погода.
Впереди прекрасный денек. Я люблю эту маленькую деревушку на краю света, где дома с узкими окошками обрамляют порт и ютятся между сухими каменистыми ландами и уходящим вдаль морем. Карро не похож на другие прибрежные деревни, где выросли роскошные виллы, радуя взор приезжающих в отпуск богачей. Карро с его спасательной станцией и большими рыбачьими лодками на берегу дик и таинствен; семьи здешних рыбаков свято хранят память о каждом из тех, кто погиб в море.
Какую красивую пластинку заводил вчера Ксавье! Надо купить такую же и послушать еще.
Пластинка -- лишь предлог для того, чтобы думать о молодом учителе.
-- Ив, не смей трогать провод.
Она отталкивает мальчонку, который схватил электрический провод от утюга и тянет его.
-- Сейчас пойдем с тобой погуляем. Будь умником. Мне осталось только погладить платье Симоны.
Дни все-таки еще длинные. У меня кет подруг, которым я могла бы довериться. Исключая Жизель, но Жизель в Марселе, и я вижусь с ней редко.
Жизель и Ксавье -- прелюбопытное сочетание; нет ли в нем ответа на мучительный вопрос -- как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жизель, она бы давно отдалась Ксавье.
-- Рене, ты говорил, что видел на пляже мою жену...
-- Да.
-- Когда?
-- Кажется, в воскресенье. Погоди, это было примерно две недели назад.
Рене интересно знать, почему Луи задал этот вопрос. Ему бы не хотелось стать причиной какой-нибудь склоки.
-- По-моему, это была она. Но я мог ошибиться, знаешь.
-- Это было в Куронне?
-- Вроде бы да.
-- То есть как это "вроде бы да". Мари с ребятами ездит в Куронн купаться.
-- Вот оно что.
Рене успокоился. Луи известно, что его жена бывает в Куронне. Тогда дело проще.
-- Она была одна? -- выспрашивает Луи.
-- Да... По крайней мере, когда я ее видел, она была с твоим малышом. Ну и лакомый же она у тебя кусочек! Но почему ты спрашиваешь?
-- Просто так, чтобы почесать языком. Потому что забыл, когда приезжала ее подруга Жизель с мужем. Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час?
-- Скоро четыре.
-- Только-то? А я уже выдохся. Сегодня уйду вовремя.
-- Ты работаешь на износ, Луи.
-- Нет, дело не в этом.
Мужчины были бы не прочь поговорить по душам: Луи -- рассказать про тот злополучный вечер и связанные с этим страхи, Рене -- его расспросить. Но рабочие стесняются простейших вещей. Не умеют они раскрывать душу. Нет у них ни привычки, ни времени копаться в себе и обсуждать с другими свои неприятности.
Они умолкают и только энергичнее размазывают штукатурку.
Закончив урок, Ксавье выжидает, когда отхлынет волна учеников, потом кладет в портфель сочинения, которые он собрал после занятий. Один мальчик нарочно отстал от однокашников и, когда последний из них покинул класс, подошел к кафедре.
-- Мосье, как по-вашему, можно мне читать эту книгу?
Он протягивает карманное издание.
-- А что это за книга?
-- "Чужой" Альбера Камю.
Ксавье в нерешительности. Парнишке четырнадцать лет. (Ксавье ведет два класса -- шестой и третий.) Мальчик занятный, любознательный, несколько несобранный, учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его очень любит.
-- Да, можешь ее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел, чтобы тебя больше интересовали книги по программе.
-- Они ужасно скучны, мосье.
Ксавье улыбается и выпроваживает ученика легким взмахом руки.
В конце концов, пусть уж лучше читает Камю, чем комиксы. Камю! Абсурдный мир четырнадцатилетних!
Он думает об этих детях, что находятся под его опекой, таких разных уже сейчас, и о том, чем они станут или не станут, о том, что жизнь принесет им радости и разочарования, наслаждения и боль. У некоторых уже проявляется индивидуальность, у этого, например, или у Жан-Жака -- он в шестом классе обнаруживает способности, которым предстоит с годами развиться. Сыновья рабочих тот и другой, они преодолели преграды и трудности, связанные с их домашней средой, невежеством родителей, плохими жилищными условиями.
Да и столь ли абсурден их мир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия -- так он обычно вызывает учеников:
"Мари Люнелли".
Солнце проникает в комнату через широкие прямоугольники оконных проемов. Там, где масляная краска на стенке легла чуть гуще, она особенно ярко блестит при солнце.
Стены, испещренные золотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше время -- тюрьма, где мысли бьются, как птицы в клетке. Сидя за своей кафедрой в пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас он встанет, пойдет в ресторанчик, где обычно обедает, по дороге, возможно, ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? О предстоящем плебисците? О бедственном положении народного образования и самих преподавателей? Вернувшись домой, проверит сочинения, почитает роман или послушает пластинку.
Все это скрашивает его серое существование в крохотном городишке, уже изнывающем от засилия промышленных предприятий, которые растягивают его во все стороны, как эластичную ткань, -- она вот-вот треснет.
"Мари Люнелли..."
И она была бы хорошей ученицей, как Жан-Жак.
Перед глазами Ксавье возникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям -- шероховатые, растрепанные, они налезают одна на другую. Как бы ему хотелось вновь обрести безмятежность недавних дней, когда, хорошенько нажарившись на солнце, он возвращался с пляжа и спокойно садился за диссертацию -- давно пора закончить ее и сдать.
Ночь и сон должны были успокоить волнение чисто физиологического, на его взгляд, характера, так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем виновато солнце, теплый сентябрьский денек и еще отсутствие в его жизни женщины.
Но и с Мари явно что-то происходит.
Нет, право, у него воображение как у школьника. Ну выпила она с ним виски, прослушала пластинку -- так это еще ровным счетом ничего не значит.
Ксавье заставляет себя думать о другом. О девушках, с которыми у него были романы. Большей частью это были студентки. Они казались сложными, а на поверку с ними все получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него было романов. Настоящая любовь лишь намечалась, и то ему не ответили взаимностью.
Надо будет завтра съездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась.
Она была милой, эта девушка, с которой он изредка встречался в прошлом году.
Воскресенье в Карро все поставит на свое место. Мари опять станет для него, как и раньше, матерью семейства, которую дети охраняют от всяких посягательств. А может, она была другой лишь в его воображении?
Луи рад, что, вернувшись с работы, застал Симону одну. Хотя, узнав от дочери, что Мари ушла с Ивом гулять в городской сад, он, как и положено мужу, который привык, что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой.
-- Хочешь, я за ней сбегаю, пап?
-- Нет, останься со мной, поговорим.
Луи не знает, с какого конца начать разговор. Он робеет перед этой девчушкой, своей дочерью. Он забыл, что такое -- разговаривать со своими детьми. Разрыв между ним и его домочадцами так велик, что он стесняется их, в особенности сегодня, когда ему надо хитрить.
-- Ну как, тебе весело на пляже?
-- Сегодня мы туда не ездили. Сегодня в школе занятия.
-- Да, но вчера вы там были?
-- Вчера я играла с девочками. Но приехали всего три.
-- Почему?
-- Не знаю. Боятся, что вода в море холодная.
-- А она не холодная?
-- Нет. Она еще довольно теплая.
-- А... мама, что делала мама?
-- Она купала Ива, потом купалась сама. Ах да! Она играла в волейбол, потому что не хватало игроков. Мне тоже хотелось поиграть, но Жан-Жак говорит, что у меня нос не дорос.
-- Кто с ней играл?
-- Люди.
-- Ясно, но какие люди?
-- Какие-то незнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и Фиделем Кастро.
Луи доволен собой. Он хорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы дочь не догадалась, к чему он клонит.
-- А он славный?
-- Да, очень славный. Жан-Жак говорит, он хороший учитель. Знаешь, Жан-Жак ужасно задается из-за того, что мы возим Фиделя Кастро в нашей машине.
-- И давно он с вами ездит?
-- Не знаю -- недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак попросил маму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой.
-- С бородой?
-- Да... Но по-моему, у него совсем не такая борода, как у Фиделя Кастро.
-- Фиделя Кастро?
-- Разве ты его никогда не видел по телеку? Он говорит по-испански.
-- А-а, Фидель Кастро! Да, да... Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой?
-- А то как же. Не хватает еще, чтобы он был не любезен, когда его подвозят на машине.
-- Что он делает на пляже?
-- В волейбол играет, купается.
-- И разговаривает с мамой?
-- Бывает.
-- И что он ей говорит?
-- Да почем я знаю? Ничего.
-- То есть как это ничего?
-- Они говорят все больше о Жан-Жаке.
-- А гулять они не ходят?
-- Куда?
-- Не знаю... За скалы?
Симона прыскает со смеху. Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение растет.
-- А что там делать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть?
Луи увлекся коварной игрой в вопросы-ловушки и надеется узнать правду -- ведь устами младенца глаголет истина. Он, однако, разочарован -- ничего такого этакого он пока не услышал.
-- Вчера вы были у него дома?
-- Да. У него все стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел?
-- Не знаю. Что вы там делали?
-- Пили сок.
-- А мама?
-- Ах, ты мне надоел... Ты вроде того старого господина.
-- Какого еще старого господина?
-- Вчера вечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И пел, вместо того чтобы говорить. Это называется опера -- "Пелеас и Мелисанда".
-- Что, что?
-- Так она называется. Старый господин -- муж Мелисанды. Он поставил мальчика на скамейку, чтобы тот в окошко подсматривал, и нараспев задавал ему кучу вопросов, совсем как ты. Мальчик тоже отвечал нараспев. Получается какая-то ерунда -- не то говорят, не то песню поют:
" -- Что делает мамочка?
-- Она у себя в спальне.
-- Одна?
-- Нет, с дядей Пелеасом".
-- Что ты мелешь?
-- Я рассказываю тебе историю про старого господина, я его по телеку видела: "А дядя Пелеас, он что -- возле мамочки?" -- и давай тормошить мальчика и так далее и тому подобное. Ох, и дурацкий же у него был вид, у этого старого господина!
-- А ну-ка замолчи.
-- Почему?
-- Не замолчишь -- схлопочешь.
Симона ничего не понимает. Вот странные люди, эти взрослые. Она пожимает плечами и включает телевизор, который тут же издает несусветный визг.
-- Где толковый словарь? -- спрашивает Луи.
-- В комнате Жан-Жака.
Луи читает вслух: "Пелерина... Пеликан... Пеллагра..." Затем смотрит выше: "Пеленгатор... Пеленг... Пеларгония..."
-- Симона, -- кричит он, -- его тут и в помине нет, твоего Пелеаса.
Она заглядывает ему через плечо.
-- Ты не там ищешь. Посмотри в собственных именах после розовых страничек. Дай-ка. Вот.
Она читает: "Пелеас и Мелисанда" -- лирическая драма в пяти действиях; либретто по пьесе Мориса Метерлинка, музыка Клода Дебюсси (1902). Партитуру отличает новизна замысла и музыкального языка".
-- Дай-ка мне.
Луи берет словарь, читает, перелистывает страницы -- дальше пишут о другом.
Луи так ничего из словаря и не почерпнул. Что она сделала, эта Мелисанда? Женские имена чередуются в его голове, журча как родники: Мелисанда... Мари Беррская... Слишком много в один день для бедного штукатура.
Он ломает голову, кого бы еще порасспросить об этой опере. Мари, конечно, в первую очередь, но ей ведь придется объяснять в чем дело. Или старого итальянца, монтажника, тот знает все оперные арии назубок.
Когда является Мари с Ивом и Жан-Жаком, он смотрит на нее так, словно она явление из какого-то странного сна.
ИНТЕРЛЮДИЯ ПЯТАЯ
Итальянские неосоциологи воображают, что мы живем в будущем, тогда как мы по уши погрязли в прошлом. Например, когда я задал рабочим вопрос о проституции, все как один выразили пожелание вернуться к временам публичных домов. Идеи тянут их влево, а секс -- вправо.
Пьер Паоло Пазолини
(интервью газете "Экспресс")
Хотя женщины приморских городов и слывут податливыми, в Мартиге они очень целомудренны: вдову или девушку, погрешившую против нравственности, другие женщины тотчас подвергают травле. Подобное происходит не часто, потому что немногие идут на такой риск.
Е. Гарсен,
член-корреспондент нескольких институтов (исторический и топографический словарь Прованса, 1835 год)
Кто еще смеет кричать во тьму?
Все сидят запершись в своем дому,
И не нужен никто никому.
[Перевел В. Куприянов]
Жан Русло
Голодный испачкать усы не боится.
(Непальская поговорка)
"Живописность этой первозданной природы... Суровое благородство неповторимого пейзажа... Уголок Бретани, затерянный на землях Прованса..."
Фразы застревают в горле невысказанными. Разум держит их взаперти, да и смешно произносить их вслух -- они потеряются в беспредельности неба и волн.
Мари приблизилась к кромке берега -- волны разбиваются, вздымаются вновь и откатываются, то захлестывая зазубренные скальные плиты, то обнажая их.
Сердитое море и равнинный, взблескивающий заливчиками берег слиты воедино, поочередно проникая друг в друга во время приливов и отливов.
Сухая земля вся в трещинах. Скалы поросли зеленым мхом, на котором море оставляет сверкающие пузырьки пены.
Море, отступая, обнажает опасные подводные камни, едва заметные сейчас вдалеке среди беспорядочных валов.
Воздух пахнет водорослями, бессмертниками и ракушечником. Земля, вся в камнях и комках грязи, поросла низкой травой, из которой торчат карликовые маргаритки с изящными, ослепительно-белыми венчиками и медно-желтыми пестиками; кругом валяются обломки железа, обрывки колючей проволоки, -остатки средиземноморских укреплений, -- а древесная кора, ласты, разные другие предметы, занесенные сюда с какого-нибудь уединенного пляжа или с погибшего корабля, с лодки, забредшей далеко в море, с прогнившей плавучей пристани, глухо напоминают о былых катастрофах.
В Арнетте, где ветер, трубя в рог, словно разносит сигналы бедствия, кажется, что все имеет начало и конец, что земля наша, едва возникнув, уже разрушается.
Время от времени Мари настигает набегающая волна и отъединяет ее от мира; она находится словно между землей и небом; ветер приклеивает к ее телу легкое платье. Стоя на выступе скалы, омываемой штормящим морем, Мари похожа на фигуру на носу корабля.
Ксавье кажется, что женщина и пейзаж составляют одно целое. Он глядит на Мари, которая отдается водяным брызгам и солнцу, подставляет себя под бичи ветра, и нет у нее ни прошлого, ни настоящего, все унесло море, от всего освободило... Она стоит, повернувшись и к Ксавье, и к морскому простору, пронизанная солнечными лучами, то вся прозрачная, то окутанная тенью, точно плащом.
Ксавье подходит к молодой женщине, влекомый отнюдь не желанием, а безмерной потребностью идти к ней, на нее, как если бы и он был фигурой на носу встречного корабля. Зачем? Этого он не знает. Быть может, чтобы взять ее за руку и вместе уплыть в море, -- скитаться по волнам, унестись подальше от города, от шума, от всех тюрем, в которые заточены люди.
Мари чувствует его приближение. Они стоят неподалеку друг от друга, лицом к лицу, неподвижные, на какое-то мгновение вписавшиеся в пейзаж, связанные и разъединенные, точно надвое расколотая скала, под которой завывают, плачут, стонут и смеются волны.
Мари делает шаг, два шага. Она видит совсем близко его лицо в мелких каплях морской воды, его мрачные, блестящие глаза, яркий рот.
Она останавливается. Медленно протягивает руки. Наклоняется и поднимает с земли Ива, которого, едва Мари подошла к краю утеса, Ксавье взял за руку и подвел к ней. Она крепко прижимает малыша к себе, утыкается лицом в его теплую шейку, потом ласково поглядывает на Ксавье и кротко ему улыбается.
-- Берег Арнетта ни на что не похож.
-- Да, не похож, -- отвечает Ксавье. -- Я всегда ценил живописность этой первозданной природы. Уголок Бретани, затерявшийся в Провансе.
-- Жан-Жак... Симона... Ко мне!
Она собрала вокруг себя всех детей. По берегу, сплошь усыпанному маргаритками, заваленному обломками, они добираются до маленького порта Карро, где на нежной синеве моря, укрощенного молом, колышутся белые, красные и зеленые пятна лодок, яхты надувают паруса на мачтах и в расщелинах скал на фоне неба теснятся домишки.
Они еще немного бродят по порту около спасательной станции, смотрят на рыбацкие сети, развешанные для просушки на солнце.
Они идут, держа Ива с двух сторон за руки. И одновременно его отпускают. Оба физически ощутили, как через тело ребенка прошел ток, -- он ударил, словно электрический разряд, спаял их, как если бы они коснулись оголенного провода.
-- Дети, должно быть, хотят пить, -- говорит Ксавье.
-- Нет, наверняка нет, -- отвечает Мари.
Услышав их разговор, Симона канючит:
-- Нет, хочу, мама, правда, хочу!
-- Видите, я был прав.
Их приютила терраса кафе, обвитая диким виноградом, листья его близкая осень раскрасила под красный мрамор.
Ксавье говорит. Он страшится молчания: тогда его мысли устремляются навстречу мыслям Мари. Вот почему она придирается к детям, к их поведению -без причины отчитывает то Симону, которая с наслаждением тянет воду через соломинку, то Жан-Жака, перекручивающего ворот рубашки.
Ксавье рассказывает о своей матери, о том, какая пустота образовалась в его жизни после ее кончины, о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе.
Эти воспоминания, в которых вроде бы для Мари места нет, поскольку, пока он учился, они друг друга не знали, должны постепенно разогнать чары, навеянные музыкой ветра и напевами моря.
Слушая его воспоминания -- Мари то воплощенная сила, то слабость. Ксавье для нее уже не тот незнакомец, который так долго ей был безразличен, однако и не мужчина, способный вызвать в ней трепет одним прикосновением.
Собственные воспоминания Мари -- начальная школа, прогулки с Жизель, первые годы замужества -- переплетаются с воспоминаниями Ксавье. До чего же они несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами ученья, так и сверкает в каждой его фразе.
Я вовсе не старше его, но у меня все лучшее позади. Мое прошлое связано с Жан-Жаком, Симоной, Ивом. И с Луи, бедным моим Луи, на котором тяжелый труд, беспокойства и огорчения оставили свои отметины. Так устроена жизнь. Двенадцать лет назад она представлялась очень простой. Люди встречаются. Влюбляются. Женятся. Заводят детей. Все спокойно, без особенных радостей, без больших горестей, но как это оказалось тяжело. Ксавье еще многого ждет от будущего. Он едва начал жить. А я прошла слишком долгий путь, слишком много надежд не оправдалось.
Ксавье рассказывает, как приехал в Мартиг, как начал преподавать. Он умолкает, подойдя к тем дням, о которых, не упоминая Мари, говорить уже невозможно. Что сказать? Что делать? Есть, конечно, выход: взять должность -- уже он хлопотал о ней несколько месяцев назад, и в порядке помощи слаборазвитым странам уехать преподавать в Африку. Он мечтал о приключениях, необыкновенных приключениях, во Франции, вероятно, немыслимых, но разве они оба, вместе с этой неприступной женщиной, не находятся у порога рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать...
Машина катит к Мартигу. И на сей раз Ив снова сидит между Ксавье и Мари.
Ксавье выходит на углу своей улицы. Мари тотчас отъезжает -- ни он, ни она не оглядываются.
Как скучно проверять ученические сочинения! Вечно одни и те же ошибки, одни и те же расплывчатые мысли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель.
Переодеться, накинуть халат, вымыть Ива под душем, пробрать Симону и Жан-Жака, не желающих умываться, приготовить ужин -- привычные дела выполняются машинально. Мари роется в пластинках. Ничего интересного. Ей бы хотелось вновь услышать ту музыку, которую она слышала тогда у Ксавье.