Страница:
и розовом сиянии, но с наступлением сумерек влажный туман окутал корабль и
затянул все море вокруг нас. Мы медленно подвигались по лиловой воде, в
мягкой сырости этих воздушных тканей, прозрачных и волнистых.
Лоцман правил осторожно. Причал был опасен, и место знаменито своими
кораблекрушениями. Смутные суеверия окружали этот знаменитый и
очаровательный остров, божественный и некогда обитаемый сиренами.
Вдруг, взяв на штиль, "Несравненный" замедлил ход и остановился: якорь
заел; тонкий паутинный туман, зацепившись за мачты, повис завесами.
Мы были очень близко от невидимого острова. Мало по малу
распространился восхитительный запах деревьев и цветов.
Приказ о том, что никто не должен покидать борта, резко положил пределы
нашему любопытству. Никто этой ночью не должен был сходить на землю. Шумы с
острова долетали к нам издали, как бы утончившись от мглы.
Мои товарищи ушли один за другим. Огни погасли. Я облокотился на борт,
вслушиваясь в неуловимый трепет снастей и в шаги часового, и так стоял в
темноте, насторожив ухо. Позже мне показалось, что я слышу музыку. Она
упоительно пела там, прерываясь, как бы просачиваясь сквозь поры тумана.
Мягкая губчатость ночи заглушала звуки, но, в конце концов, мне удалось
различить концерт на флейтах.
Решение мое было принято быстро. Лоцман дал мне указания. Корабль стоял
на якоре по середине песчаной бухты в пятистах туазах от берега. Я спустился
в свою каюту. привязал на шею маленькую буссоль и прокрался на нос корабля,
где была фигура. Быстро раздевшись, в последний раз определил направление и
по спущенной веревке беззвучно соскользнул в море.
Вода была теплая и нежная, и плыл я без шума. Скоро корабль исчез из
глаз. Вода журчала у ушей. По временам я ложился на спину, чтобы проверить
направление. Скоро я услышал шум волны на береговом песке. Туман просветлел
и стал прозрачным паром. Я встал на ноги. Пловучие водоросли коснулись моих
обнаженных бедр. Запах речных цветов слился с ароматом морских растений.
Маленькая роща казалась темным пятном. Она доходила до самого моря, откуда
вздымалась белизна мраморной терасы. От нея вела вниз лестница. Со ступеней
тихо стекала вода. С каждой стороны стояло по женской статуе; отлив обнажил
их бедра и превратил их в сирен. Гладкая чешуя их хвостов была влажной под
моими руками. Я приблизился к одной, потом к другой и, приподнявшись,
поцеловал каждую в губы. Уста их были свежие и соленые. Я взошел по
ступеням. Наверху-остановился. Звезда блестела над деревьями; широкие аллеи
открывались в толще их. Я пошел по средней; она вела к площадке, круглой и
обрамленной аркадами из букса, под которыми били, журча, фонтаны.
По середине в большой перламутровой раковине спала женщина. Вода,
сбегавшая сзади нее с высокой .скалы, роняла брызги на ее грудь и щеки. Она
спала, закинув одну руку под голову, вытянувшись в раковине, созданной для
ее морского сна. Кругом был ночной полусвет, в котором мерцало ее длинное
зеленоватое платье. Она улыбалась во сне. Улыбка ее пробудилась под моим
поцелуем. Волнистая раковина была удобна нашим соединенным телам. Я взял ее;
вздох приподнял ее грудь, волосы ее распустились и, молча, в прозрачной и
пахучей тени, под ропот фонтанов нежданно и длительно, мы отдались, - она
быть может, нагому образу своей грезы, а я таинственной богине благоуханного
острова.
- Кто ты,-сказала она мне совсем тихо, подбирая свои волосы, влажная
прядь которых прильнула к ее взволновавшейся груди,- кто же ты, приходящий
так таинственно в замкнутые сады пробуждать безмятежно спящих? Откуда пришел
ты? У твоих губ соленый вкус моря, а тело твое божественно обнажено. Зачем
избрал ты мрак, чтобы явиться? Морские боги давно уже правят островом,
пройди же по своим владениям. Я построила этот приют во славу Любви и во
славу Моря. С моей терасы он виден весь. Приливы смешивают хлопья своей пены
с пухом голубей, живущих на моих деревьях. Ветер, точно прибой, гудит в
певучих вершинах. Кажется; что глухие отливающие волны воркуют. Я украсила
сады мои раковинами и водометами и воздвигла на ступенях моего порога статуи
Сирен, когда то обитавших в этих местах. Они ли послали тебя ко мне, их
сестре, земной, увы? Но зыбь моих грудей согласуется с мерой волн, волны
моих волос точно извивы водоросдей, и мои ногти похожи на розовые раковины.
Я - упоительная и соленая, и это зеленоватое платье так прозрачно, что тело
мое сквозит сквозь ткань, точно сквозь воду, | которая непрерывно струится
по мне. - Она улыбалась, говоря эти речи, потом замолчала и приложила палец
к губам.
В то же мгновение флейты запели в иллюминованных боскетах; фонари
зажглись на деревьях; послышались шаги и смех.
Мы оба поднялись. Что то волочилось за моей ступней, и я подобрал
длинную водоросль, которой, как поясом, обвил свои бедра. Глубина аллеи
осветилась. Факелоносцы, танцуя, освещали путь процессии мужчин и женщин в
великолепных костюмах. Шелковые ткани домино вздувались от трепета вееров.
Маскарад рассыпался по всему саду. Факелы отражались в фонтанах, и струи
воды засверкали, переливаясь брызгами драгоценных камней. Весь лес зазвенел
музыкой. Прекрасная нимфа положила мне руку на плечо и, протянувши другую к
странной толпе, которая окружила нас, закричала ясным голосом:
- Отдайте честь богу - нашему гостю: он пришел по лестнице Моря к
благочестивой куртизанке Сирене из Леранта, которая спала; он поцеловал губы
Сирен, что стоят у морских дверей, и уста его тихо сказали мне свое имя. Он
наш гость.
И оба, обнявшись, впереди музыкантов общества, которое громко
приветствовало нас мы пошли по аллее, в которой пели фонтаны и флейты, ко
дворцу сиявшему, как магический подводный грот, где по столам вздымалась
пышная пена серебра и где под потолком сталактитами сияли хрустальные
люстры; мы вошли и - нагой, серьезный и радостный - я поднес к губам, после
того, как она коснулась ее своими, прекрасную золотую чашу, достойную Амура,
имевшую форму женской груди.
Пользуясь отпуском одного из моих людей, который направляется в ваши
края, чтобы написать вам, мой милый кузен, и беру в то же время на себя
смелость рекомендовать вам этого бездельника. Это славный парень; вы без
сомнения сумеете его использовать. Он умеет найтись во всех обстоятельствах,
у него удивительная выдержка и мне бы хотелось чтобы сын ваш именно в этом
походил на него, потому что ваш Полидор будет темой моего письма, так как
мое собственное здоровье прекрасно, а годы предохраняют меня от того рода
приключений, к которым он более чем склонен
Поэтому о себе я не стану говорить. Меня вы знаете вдоль и поперек, с
эфеса до острия, с первой позиции до выпада. Я остаюсь тем же, что прежде, и
совершенно не замечал бы течения лет, если бы разница между людьми нашего
времени и современною молодежью не заставляла бы меня чувствовать то, что
отделяет нас. Наша юность непохожа на ихнюю и старость наша слишком далека
от них.
Полидор известил меня о своем прибытии и о намерении приехать сюда
речным путем ради приятности дороги и живописности берегов. Медленность
барок ему больше нравится, писал он, чем почтовая спешка; плеск весел ему
кажется более гармоничным, чем галоп коренника. Это по крайней мере я сумел
разобрать в мудреной и лаконичной его записке, которая обеспокоила меня
духами своих восковых печатей и совсем ошеломила галиматьей своих
бессмыслиц, тогда как претенциозные росчерки его почерка меня привели в
положительное отчаянье.
Я снял очки и сложил их на стол. Я набил трубку и, ожидая, пока этот
волокита спустится по реке и высадится на Понбурской пристани, стал курить,
глядя на небо, сквозь стекла моих окон, лаская своего пса и так проводя
понемногу время.
Вы тоже могли бы познакомиться и с этим кусочком неба, и с моей собакой
Диогеном, и с местами, в которых я обитаю, мой дорогой кузен, если бы вы
когда нибудь решились на то, что предпринял Полидор; но местопребывание
моего воеводства и старый замок, в котором я представляю авторитет государя,
советчиком фантазии которого вы являетесь, разумеется, не может соблазнить
ничем такого интригана, как вы. У вас свой пост при дворе, и вы не станете
рисковать упустить просвет какой нибудь возможности, теряя время на
посещение берлоги старого служаки в роде меня. Впрочем, хотя вы и не на
много моложе меня, но говорят про вас, что вы более подвижны, потому что
реверансы, пируеты и ожидания в приемных калечат меньше, чем конные
форпосты. Осады и засады наделали то, что я вот иду уже вспять, а вы все еще
движетесь вперед, расфранченный и игривый, нюхая табак из бриллиантовых
придворных табакерок, тогда как я достаю свой из глиняных горшков
кордегардии,- и вы будете читать сквозь черепаховый лорнет то, что я пишу
вам при помощи моих роговых очков.
Несмотря на некоторую дальнозоркость, дорогой кузен, зрение мое еще
хорошо, и я люблю глядеть на то, что могу созерцать каждый день. Мне близки
те предметы, которые окружают меня. Я знаю своих офицеров и по имени каждого
из моих солдат. Я узнаю каждого часового по тому, как он стучит прикладом о
старые камни крепостных стен. Окно мое выходит на прямую буковую аллею, по
которой я прогуливаюсь; облокотившись на решетку, я вижу отвесную стену;
направо и налево толстые башни делают ее еще массивнее своей солидной
кладкой. Они поддерживают обширную укрепленную терасу, на которой стоит
замок, и воинственный и нарядный, среди деревьев и цветников. Это
действительно прекрасное место. Отсюда виден весь город с его домами,
глубокими улицами, развернутыми площадями, угловатыми колокольнями и
набережной вдоль реки пересеченной мостом.
Однажды, около четырех часов, когда я смотрел оттуда на фуражиров,
возвращавшихся с работы с большими вязанками сена (они смеялись, некоторые
жевали стебельки цветов), мне доложили, что прибыли барки.
Они были в завороте реки сзади большого острова, поросшего тополями. Я
спустился к пристани, чтобы посмотреть, как они станут причаливать. Они
приближались понемногу, лавируя меж песчаных отмелей по намеченному
фарватеру. Можно было различить четыре - одну за другой. Все были с белыми
собранными парусами; борта были выкрашены в яркие краски. Весла больше не
действовали. Лодочники пихались шестами. Наконец, они пристали. Их закрепили
у набережной и спустили сходни.
Полидор поднялся с подушек, на которых он лежал на носу ладьи. Легкий
тент защищал его от солнца; шелковая ткань была растянута поверх четырех
серебряных древков; он приподнял ее край рукою, осыпанной перстнями. Костюм
его изумил меня; на нем было широкое разноцветное одеяние, а в петлице у
него верещал один из этих пестрых тюльпанов, которых зовут попугаями.
Впрочем, сама барка была сплошной птичьей клеткой. Я немного неосторожно,
быть может, соскочил на палубу, потому, что клетки переполненные любопытными
птицами, всполошились хлопаньем крыльев и криками, а я носком сапога попал в
мандолину, которая тоже валялась там. Кучи книг, в которых я запутался,
рухнули в воду и погрузились, увлекаемые тяжестью своих переплетов.
Голубоватые, темнокрасные, зеленые и пурпурные их сафьяны и инкрустированные
кожи, казалось, сквозь воду, в которую они погружались, превращались в
разноцветных рыб,- зеленоватых мурен и оранжевых карпов. Чтобы завершить
смятение, маленькая обезьянка, которой я наступил на хвост, с криком влезла
на снасти, и, добравшись до вершины мачты, уселась там и щурила глаза на
своем голом лице.
Полидор сделал вид, что он ничего не замечает и усадил меня; он выказал
себя более церемонным, чем экспансивным, но проявил утонченнейшую
любезность. Он пригласил меня обедать.
Барки зашвартовались в линию, и можно было удобно переходить с одной на
другую. Накрытый стол ждал нас на второй. Вечер был прекрасный и теплый, а
обед - превосходный. Обезьянка, спустившаяся со своей мачты, прыгала вокруг
нас, жонглируя стеклянными шариками, которые разбивались, распространяя
приятные ароматы.
В конце обеда, придя в хорошее расположение духа, я стал намекать
Полидору, что не сомневаюсь в том, что третья барка ревниво скрывает какую
нибудь прекрасную даму, в которую он влюблен. Он улыбнулся и, взяв меня за
руку, попросил следовать за ним. Эта барка была устроена несколькими
будуарами и салонами для отдыха. Она была обита драгоценными шелками;
хрустальные и бронзовые люстры незаметно покачивались от легкой речной зыби;
в середине была зеркальная ротонда.
Предложению моему поселиться в замке Полидор предпочел пребывание на
своих барках. Четвертая, в которой я оставил его, состояла из удобных
комнат. Я пожелал ему доброй ночи и удалился.
Несколько дней спустя он навестил меня. Он нес под мышкой книгу и
зонтик для защиты от солнца. Я показал ему замок. Он живо заинтересовался
мхами, покрывавшими старые камни. Мне он показался бледным, и я поставил ему
в упрек однообразие его жизни. Мои офицеры, добрые малые, умеющие
повеселиться, могли бы его развлечь в его уединении. Он отказался. "Нет,-
сказал мне он,- я предпочитаю мой пловучий дом. Река навевает сладкий сон:
она баюкает еле слышно, и течение ее так же беззвучно, как течение жизни, и,
чувствуешь, она тебя несет и в то же время не уносит течением. Я люблю мое
сидячее уединение; я люблю остроконечную и очаровательную тень, которую
каждый вечер бросает на воды ваш замок. Сквозь большую арку моста я вижу
тополя на острове; здесь так недалеко море, что некоторые чайки залетают
даже сюда, я люблю их полет; лет ласточек тоже развлекает меня; летучие мыши
чертят свои круги, и моя обезьянка сторожит их по вечерам. Они птицам то же,
что она человеку, и подозрительны и близки".
Увидав, что Полидор упорен в своих странностях, я не стал нападать на
них и, перестав им заниматься, вернулся к своим делам.
Я собирался сделать объезд в стране. В назначенное утро, вместе со
свитой переезжая мост, я увидел Полидора, который кланялся мне со своей
барки. Он только что выкупался в реке и стоял еще весь струящийся водой.
Голый, он вовсе не был, как я думал, худым и слабым. Солнце сверкало каплями
на его белой коже, и он казался в этом ярком утре гибким, нервным, с крепкой
кожей и внушительными мускулами. Я ответил ему на поклон; он нырнул и вода
брызнула вокруг него.
По моем возвращении я был ошеломлен теми слухами, которые меня
встретили. Полидор убил двух человек на дуэли и вел по всей стране
необузданную и неожиданную жизнь. Город и его окрестности шумели молвой, и
обычное их спокойствие казалось завороженным. Целый век строгой морали
растоплял свою пристойность, как воск, на алтаре дьявола. Веял ветер
безумия. Строгие обеды прежних времен превращались в оргии; сдержанные
кадрили оканчивались сарабандами; прежние интриги становились скандалами.
Полидор неуклонно вел за собой это безумие, с улыбкой на устах, с розой
в петлице. Зараза охватила окрестности. Один за другим, замки, тихие в
глубине своих тенистых аллей, оцепеневшие среди своих бассейнов, корректные
среди своих парков, осветились иллюминациями.
Распахнулись для танцев залы. Потешные огни заплелись в гирлянды.
Праздничные кареты и дорожные коляски встречались посреди дороги, спеша на
торжество или на похищение. Начались стройки. Лестница каменщика,
прислоненная к стене, оказывала услуги любезнику. Начались маскарады.
Однажды утром, барки, куда щеголи собирались каждое утро получать от
Полидора распределение дня, оказались безгласны. Сходни не были спущены;
обезьянка больше не влезала гримасничать на мачту. Все казалось погруженным
в сон. В полдень никто не вышел. Стали беспокоиться. Эти элегантные господа
оживленно переговаривались. Отсутствие Полидора изумляло их менее, чем
отсутствие слуг. Наконец, было решено, осмотреть барки. Ко мне обратились за
советом, и я отдал приказ. Первая была пуста. В клетках ни одной птицы;
порванные струны мандолины и книга, раскрытая на вырванной странице. В
столовой опрокинутый стакан оставил красное пятно на скатерти.
Достигли гостиных. Двери заперты. Их взломали. Все толпились, чтобы
взглянуть. Мы вошли. Никого. Но в большом будуаре, устроенном ротондой, где
все зеркала были разбиты их гневом, нашли одних, с распушенными волосами,
склоненными или лежащими совершенно нагими, девять красивейших дам города,
из которых каждая без сомнения туда проникла тайно, и они оказались там
соединенными по удивительному капризу их единственного, многоликого и
менявшего их Любовника.
Это были интересные обеды, которые каждую неделю устраивала княгиня де
Термиан. Высокая решетка замыкала золочеными копьями вход в ее гордое
жилище. Можно было различить издали в глубине аллеи, которая вела к нему,
мощные кованные двери, сжатые орнаментальными затворами и надменную высоту
главного портала. Чеканные цветы гирляндами заплетали подпоры и распускались
на фронтоне, с которого, как двойной плод из хрусталя и бронзы, свисали,
вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.
У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать;
ни одно колесо никогда не оставило колеи на песке громадного двора,
пустынного как морская отмель, и лишь кое где тронутого точно клочками пены
пятнами мха. Низкая дверь одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду
приглашенные пешком пересекали песчаную площадь: в другие же дни их ждал
порт-шез носильщиками. Никто и никогда не нарушал этого запрещения. Фасад
дворца дремал под запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую
массу здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной
стороны, окнами в сад, и питали только одно крыло дома, остальная часть
которого оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался
заграницей. Мне его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал
лечить водами лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице.
Это был худощавый и невзрачный человечек, странный во всем, нервный,
маленького роста, подчеркнутого Орденской лентой, которую он не снимал
никогда. Он чувствовал себя хорошо в этом обществе, языка которого он не
понимал и где его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал
там свою спесь и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми,
откуда он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок
к жене. Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала
его в больших залах дворца, открывавшихся ради этого случая. Всегда он
уезжал до наступления ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались
шнурки и падали тяжелые занавеси: портьеры висели тугими привычными
складками, гасильник тушил свечи многочисленные слуги, появившиеся для
церемониала, тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как
для обычных услуг было достаточно нескольких.
Водометы в саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали,
один за другим и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого,
кроме старого садовника, подбиравшего лист концом своих грабель или
подстригавшего пышные шары карликовых апельсинов, которые поднимались по
ступеням подъезда.
В этом то доме, снова становившемся молчаливым после пышности этих
приездов и церемониала отъездов, княгиня принимала каждую неделю тех
немногих лиц, которые составляли ее интимный круг. Она жила скорее
отшельницей, чем одинокой, и не пропускала, во время некоторых больших
празднеств, случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой
и надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем
не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило
это снисхождение, и жизнь замыкалась снова. Даже любопытство допустило
существование этой таинственности, не делая больше попыток проникнуть ее.
Мне говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность
встреч поставила бы меня в сношения сперва исключительно светские, потом
дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и
не подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал
ни одного обеда, и ничто разу не могло задержать его.
В назначенный вечер каждый прибывший,- рассказывал он мне, когда я
расспрашивал о ритуале этого необычайного культа,- высадившись около решетки
и перейдя через двор, находил в сенях старого лакея, с седыми волосами ;
каждый получал от него маленький зажженый светильник. Без провожатого он
отправлялся один к комнатам княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями
лестниц и коридоров. Шаги звенели по плитам проходов, по мозаикам галереи,
скрипели по паркету больших зал или заглушались коврами в гостиных.
Приходилось раздвигать завесы, распахивать двери, отпирать замки. Свет
маленького светильника освещал вереницы статуй и ряды бюстов, мраморные
улыбки, строгость бронз, чью то наготу, чей то жест. Свет, скользя, выгибал
край вазы, будил позолоту кресел, мерцал в хрустале люстры. Пустые коридоры
оканчивались пустынными и круглыми сводчатыми залами и, через сотни
ступеней, через десятки дверей, посетитель достигал, наконец, комнат княгини
де Термиан.
В тот день, когда я должен был быть введенным, я довольно рано зашел к
моему другу г-ну д'Орскам. Он устроил так, что я должен был занять за столом
княгини то место, которое оставлял свободным его отъезд. Он уезжал на
следующий день, и вся передняя была переполнена его сундуками. Конюшни были
распахнуты, прислуга распущена, весь отель уже принял необитаемый вид. Я
искал д'Орскама во всех этажах и готов уже был спуститься в сад, надеясь
встретить его там, когда напев волынки направил меня на самый верх дома. Я
поднялся к мансардам и, раскрыв одну дверь, увидал его в маленькой,
совершенно пустой комнате. Облокотившись на подоконник, он наигрывал на
волынке, позабытой там вероятно кем нибудь из лакейской. Он не слыхал моего
приближения и продолжал раздувать толстый мех, из которого он извлекал
глухую мелодию. Увидев меня, он выпрямился и швырнул инструмент, который
испустил дух с жалобным вздохом.
"Я готовлюсь к путешествию, сказал он мне; завтра дорожная карета
довезет меня до побережья, корабль перевезет меня через море и я увижу свой
старый дом... Никогда, быть может, прибавил он, у меня не хватило бы силы
уехать, если бы не эта старая дудка и ее скудная музыка. Я вновь увидал в
ней мою страну, ее сероватые и розовые степи, ее леса, ее побережья, танцы
на убитом гумне, цвет лица наших девушек и фигуры юношей. Я вдохнул ее запах
- сладости и соли, цветов и водорослей, пчел и чаек!.. Раз там - все это
покажется мне нестерпимым. Что сделает из меня скука? Какого нибудь маниака
вроде князя де Термиан. Вы его знаете, вы слыхали о его жизни в Терми. Это
зловещий город, громадный, с покинутыми дворцами, с полуразрушенными
особняками среди зеленоватых болотных садов, с безвыходными переулками, с
запахом воды и лихорадки, но ведь это там он находит единственное
развлечение, которое забавляет его. Он охотится на кошек. Эти животные кишат
там. Их можно видеть всюду: полудикие они бродят по стенам и спят на солнце
среди камней. По ночам они дико мяучат. Г-н де Термиан перестрелял их
тысячи. Он устраивает засады, выслеживает их и кладет на месте. Странное
удовольствие. Они, быть может, лишь марионетки какой нибудь воображаемой
трагедии. Малый их рост предохраняет от их свирепости, а судорога их агонии
вызывает страшные лики. Кто знает? Вся жизнь необъяснима. Отпечаток
оборотной стороны нельзя угадать по лицу медали. В каждом зеркале видно
только обратное отражение того, кто смотрит. Что же касается княгини, то что
сказать вам? Вы сами узнаете больше и, если вам, как и мне, придется когда
нибудь уехать, вы поймете мою тоску и почему меня охватывает трепет при
мысле об этой разлуке, когда я думаю, что не увижу больше решетки, сеней,
обширных зал, что больше не буду я держать в руке маленького светильника, от
которого моя тень прыгала сбоку. Существуют удивительные вещи, от которых
нельзя излечиться никогда. Час приближается. Пойдемте, потому что подобает
быть точными".
Мы поставили свои светильники и потушили их.
Пять лиц уже находилось в салоне, куда вышла к нам княгиня. Я склонился
к ее руке и поцеловал ее. Затем она взяла меня под руку, и мы прошли к
столу, где она сделала мне знак занять место против нее. Д'Орскам сел по
правую от нее руку, а остальные приглашенные заняли места по своему
усмотрению. Я воспользовался первой минутой молчания, чтобы взглянуть
вокруг.
Самый пожилой из общества звался г-н де Берв. Он жил в своем замке в
окрестностях города и слыл за ученого, погруженного в герметические науки.
Сосед его, имени которого я не знал (его мне назвали позже) был иностранец,
уединившийся сюда после долгих морских странствий. Он привез с собою оружия,
водоросли и кораллы.
Я знал двух остальных, людей умных и достойных. Последний и самый
молодой казался совсем юношей, но лицо его было в странном противоречии с
его волосами, седыми преждевременно.
Обед был утончен в смысле мяс, фрукт и вин, украшен роскошью серебряных
затянул все море вокруг нас. Мы медленно подвигались по лиловой воде, в
мягкой сырости этих воздушных тканей, прозрачных и волнистых.
Лоцман правил осторожно. Причал был опасен, и место знаменито своими
кораблекрушениями. Смутные суеверия окружали этот знаменитый и
очаровательный остров, божественный и некогда обитаемый сиренами.
Вдруг, взяв на штиль, "Несравненный" замедлил ход и остановился: якорь
заел; тонкий паутинный туман, зацепившись за мачты, повис завесами.
Мы были очень близко от невидимого острова. Мало по малу
распространился восхитительный запах деревьев и цветов.
Приказ о том, что никто не должен покидать борта, резко положил пределы
нашему любопытству. Никто этой ночью не должен был сходить на землю. Шумы с
острова долетали к нам издали, как бы утончившись от мглы.
Мои товарищи ушли один за другим. Огни погасли. Я облокотился на борт,
вслушиваясь в неуловимый трепет снастей и в шаги часового, и так стоял в
темноте, насторожив ухо. Позже мне показалось, что я слышу музыку. Она
упоительно пела там, прерываясь, как бы просачиваясь сквозь поры тумана.
Мягкая губчатость ночи заглушала звуки, но, в конце концов, мне удалось
различить концерт на флейтах.
Решение мое было принято быстро. Лоцман дал мне указания. Корабль стоял
на якоре по середине песчаной бухты в пятистах туазах от берега. Я спустился
в свою каюту. привязал на шею маленькую буссоль и прокрался на нос корабля,
где была фигура. Быстро раздевшись, в последний раз определил направление и
по спущенной веревке беззвучно соскользнул в море.
Вода была теплая и нежная, и плыл я без шума. Скоро корабль исчез из
глаз. Вода журчала у ушей. По временам я ложился на спину, чтобы проверить
направление. Скоро я услышал шум волны на береговом песке. Туман просветлел
и стал прозрачным паром. Я встал на ноги. Пловучие водоросли коснулись моих
обнаженных бедр. Запах речных цветов слился с ароматом морских растений.
Маленькая роща казалась темным пятном. Она доходила до самого моря, откуда
вздымалась белизна мраморной терасы. От нея вела вниз лестница. Со ступеней
тихо стекала вода. С каждой стороны стояло по женской статуе; отлив обнажил
их бедра и превратил их в сирен. Гладкая чешуя их хвостов была влажной под
моими руками. Я приблизился к одной, потом к другой и, приподнявшись,
поцеловал каждую в губы. Уста их были свежие и соленые. Я взошел по
ступеням. Наверху-остановился. Звезда блестела над деревьями; широкие аллеи
открывались в толще их. Я пошел по средней; она вела к площадке, круглой и
обрамленной аркадами из букса, под которыми били, журча, фонтаны.
По середине в большой перламутровой раковине спала женщина. Вода,
сбегавшая сзади нее с высокой .скалы, роняла брызги на ее грудь и щеки. Она
спала, закинув одну руку под голову, вытянувшись в раковине, созданной для
ее морского сна. Кругом был ночной полусвет, в котором мерцало ее длинное
зеленоватое платье. Она улыбалась во сне. Улыбка ее пробудилась под моим
поцелуем. Волнистая раковина была удобна нашим соединенным телам. Я взял ее;
вздох приподнял ее грудь, волосы ее распустились и, молча, в прозрачной и
пахучей тени, под ропот фонтанов нежданно и длительно, мы отдались, - она
быть может, нагому образу своей грезы, а я таинственной богине благоуханного
острова.
- Кто ты,-сказала она мне совсем тихо, подбирая свои волосы, влажная
прядь которых прильнула к ее взволновавшейся груди,- кто же ты, приходящий
так таинственно в замкнутые сады пробуждать безмятежно спящих? Откуда пришел
ты? У твоих губ соленый вкус моря, а тело твое божественно обнажено. Зачем
избрал ты мрак, чтобы явиться? Морские боги давно уже правят островом,
пройди же по своим владениям. Я построила этот приют во славу Любви и во
славу Моря. С моей терасы он виден весь. Приливы смешивают хлопья своей пены
с пухом голубей, живущих на моих деревьях. Ветер, точно прибой, гудит в
певучих вершинах. Кажется; что глухие отливающие волны воркуют. Я украсила
сады мои раковинами и водометами и воздвигла на ступенях моего порога статуи
Сирен, когда то обитавших в этих местах. Они ли послали тебя ко мне, их
сестре, земной, увы? Но зыбь моих грудей согласуется с мерой волн, волны
моих волос точно извивы водоросдей, и мои ногти похожи на розовые раковины.
Я - упоительная и соленая, и это зеленоватое платье так прозрачно, что тело
мое сквозит сквозь ткань, точно сквозь воду, | которая непрерывно струится
по мне. - Она улыбалась, говоря эти речи, потом замолчала и приложила палец
к губам.
В то же мгновение флейты запели в иллюминованных боскетах; фонари
зажглись на деревьях; послышались шаги и смех.
Мы оба поднялись. Что то волочилось за моей ступней, и я подобрал
длинную водоросль, которой, как поясом, обвил свои бедра. Глубина аллеи
осветилась. Факелоносцы, танцуя, освещали путь процессии мужчин и женщин в
великолепных костюмах. Шелковые ткани домино вздувались от трепета вееров.
Маскарад рассыпался по всему саду. Факелы отражались в фонтанах, и струи
воды засверкали, переливаясь брызгами драгоценных камней. Весь лес зазвенел
музыкой. Прекрасная нимфа положила мне руку на плечо и, протянувши другую к
странной толпе, которая окружила нас, закричала ясным голосом:
- Отдайте честь богу - нашему гостю: он пришел по лестнице Моря к
благочестивой куртизанке Сирене из Леранта, которая спала; он поцеловал губы
Сирен, что стоят у морских дверей, и уста его тихо сказали мне свое имя. Он
наш гость.
И оба, обнявшись, впереди музыкантов общества, которое громко
приветствовало нас мы пошли по аллее, в которой пели фонтаны и флейты, ко
дворцу сиявшему, как магический подводный грот, где по столам вздымалась
пышная пена серебра и где под потолком сталактитами сияли хрустальные
люстры; мы вошли и - нагой, серьезный и радостный - я поднес к губам, после
того, как она коснулась ее своими, прекрасную золотую чашу, достойную Амура,
имевшую форму женской груди.
Пользуясь отпуском одного из моих людей, который направляется в ваши
края, чтобы написать вам, мой милый кузен, и беру в то же время на себя
смелость рекомендовать вам этого бездельника. Это славный парень; вы без
сомнения сумеете его использовать. Он умеет найтись во всех обстоятельствах,
у него удивительная выдержка и мне бы хотелось чтобы сын ваш именно в этом
походил на него, потому что ваш Полидор будет темой моего письма, так как
мое собственное здоровье прекрасно, а годы предохраняют меня от того рода
приключений, к которым он более чем склонен
Поэтому о себе я не стану говорить. Меня вы знаете вдоль и поперек, с
эфеса до острия, с первой позиции до выпада. Я остаюсь тем же, что прежде, и
совершенно не замечал бы течения лет, если бы разница между людьми нашего
времени и современною молодежью не заставляла бы меня чувствовать то, что
отделяет нас. Наша юность непохожа на ихнюю и старость наша слишком далека
от них.
Полидор известил меня о своем прибытии и о намерении приехать сюда
речным путем ради приятности дороги и живописности берегов. Медленность
барок ему больше нравится, писал он, чем почтовая спешка; плеск весел ему
кажется более гармоничным, чем галоп коренника. Это по крайней мере я сумел
разобрать в мудреной и лаконичной его записке, которая обеспокоила меня
духами своих восковых печатей и совсем ошеломила галиматьей своих
бессмыслиц, тогда как претенциозные росчерки его почерка меня привели в
положительное отчаянье.
Я снял очки и сложил их на стол. Я набил трубку и, ожидая, пока этот
волокита спустится по реке и высадится на Понбурской пристани, стал курить,
глядя на небо, сквозь стекла моих окон, лаская своего пса и так проводя
понемногу время.
Вы тоже могли бы познакомиться и с этим кусочком неба, и с моей собакой
Диогеном, и с местами, в которых я обитаю, мой дорогой кузен, если бы вы
когда нибудь решились на то, что предпринял Полидор; но местопребывание
моего воеводства и старый замок, в котором я представляю авторитет государя,
советчиком фантазии которого вы являетесь, разумеется, не может соблазнить
ничем такого интригана, как вы. У вас свой пост при дворе, и вы не станете
рисковать упустить просвет какой нибудь возможности, теряя время на
посещение берлоги старого служаки в роде меня. Впрочем, хотя вы и не на
много моложе меня, но говорят про вас, что вы более подвижны, потому что
реверансы, пируеты и ожидания в приемных калечат меньше, чем конные
форпосты. Осады и засады наделали то, что я вот иду уже вспять, а вы все еще
движетесь вперед, расфранченный и игривый, нюхая табак из бриллиантовых
придворных табакерок, тогда как я достаю свой из глиняных горшков
кордегардии,- и вы будете читать сквозь черепаховый лорнет то, что я пишу
вам при помощи моих роговых очков.
Несмотря на некоторую дальнозоркость, дорогой кузен, зрение мое еще
хорошо, и я люблю глядеть на то, что могу созерцать каждый день. Мне близки
те предметы, которые окружают меня. Я знаю своих офицеров и по имени каждого
из моих солдат. Я узнаю каждого часового по тому, как он стучит прикладом о
старые камни крепостных стен. Окно мое выходит на прямую буковую аллею, по
которой я прогуливаюсь; облокотившись на решетку, я вижу отвесную стену;
направо и налево толстые башни делают ее еще массивнее своей солидной
кладкой. Они поддерживают обширную укрепленную терасу, на которой стоит
замок, и воинственный и нарядный, среди деревьев и цветников. Это
действительно прекрасное место. Отсюда виден весь город с его домами,
глубокими улицами, развернутыми площадями, угловатыми колокольнями и
набережной вдоль реки пересеченной мостом.
Однажды, около четырех часов, когда я смотрел оттуда на фуражиров,
возвращавшихся с работы с большими вязанками сена (они смеялись, некоторые
жевали стебельки цветов), мне доложили, что прибыли барки.
Они были в завороте реки сзади большого острова, поросшего тополями. Я
спустился к пристани, чтобы посмотреть, как они станут причаливать. Они
приближались понемногу, лавируя меж песчаных отмелей по намеченному
фарватеру. Можно было различить четыре - одну за другой. Все были с белыми
собранными парусами; борта были выкрашены в яркие краски. Весла больше не
действовали. Лодочники пихались шестами. Наконец, они пристали. Их закрепили
у набережной и спустили сходни.
Полидор поднялся с подушек, на которых он лежал на носу ладьи. Легкий
тент защищал его от солнца; шелковая ткань была растянута поверх четырех
серебряных древков; он приподнял ее край рукою, осыпанной перстнями. Костюм
его изумил меня; на нем было широкое разноцветное одеяние, а в петлице у
него верещал один из этих пестрых тюльпанов, которых зовут попугаями.
Впрочем, сама барка была сплошной птичьей клеткой. Я немного неосторожно,
быть может, соскочил на палубу, потому, что клетки переполненные любопытными
птицами, всполошились хлопаньем крыльев и криками, а я носком сапога попал в
мандолину, которая тоже валялась там. Кучи книг, в которых я запутался,
рухнули в воду и погрузились, увлекаемые тяжестью своих переплетов.
Голубоватые, темнокрасные, зеленые и пурпурные их сафьяны и инкрустированные
кожи, казалось, сквозь воду, в которую они погружались, превращались в
разноцветных рыб,- зеленоватых мурен и оранжевых карпов. Чтобы завершить
смятение, маленькая обезьянка, которой я наступил на хвост, с криком влезла
на снасти, и, добравшись до вершины мачты, уселась там и щурила глаза на
своем голом лице.
Полидор сделал вид, что он ничего не замечает и усадил меня; он выказал
себя более церемонным, чем экспансивным, но проявил утонченнейшую
любезность. Он пригласил меня обедать.
Барки зашвартовались в линию, и можно было удобно переходить с одной на
другую. Накрытый стол ждал нас на второй. Вечер был прекрасный и теплый, а
обед - превосходный. Обезьянка, спустившаяся со своей мачты, прыгала вокруг
нас, жонглируя стеклянными шариками, которые разбивались, распространяя
приятные ароматы.
В конце обеда, придя в хорошее расположение духа, я стал намекать
Полидору, что не сомневаюсь в том, что третья барка ревниво скрывает какую
нибудь прекрасную даму, в которую он влюблен. Он улыбнулся и, взяв меня за
руку, попросил следовать за ним. Эта барка была устроена несколькими
будуарами и салонами для отдыха. Она была обита драгоценными шелками;
хрустальные и бронзовые люстры незаметно покачивались от легкой речной зыби;
в середине была зеркальная ротонда.
Предложению моему поселиться в замке Полидор предпочел пребывание на
своих барках. Четвертая, в которой я оставил его, состояла из удобных
комнат. Я пожелал ему доброй ночи и удалился.
Несколько дней спустя он навестил меня. Он нес под мышкой книгу и
зонтик для защиты от солнца. Я показал ему замок. Он живо заинтересовался
мхами, покрывавшими старые камни. Мне он показался бледным, и я поставил ему
в упрек однообразие его жизни. Мои офицеры, добрые малые, умеющие
повеселиться, могли бы его развлечь в его уединении. Он отказался. "Нет,-
сказал мне он,- я предпочитаю мой пловучий дом. Река навевает сладкий сон:
она баюкает еле слышно, и течение ее так же беззвучно, как течение жизни, и,
чувствуешь, она тебя несет и в то же время не уносит течением. Я люблю мое
сидячее уединение; я люблю остроконечную и очаровательную тень, которую
каждый вечер бросает на воды ваш замок. Сквозь большую арку моста я вижу
тополя на острове; здесь так недалеко море, что некоторые чайки залетают
даже сюда, я люблю их полет; лет ласточек тоже развлекает меня; летучие мыши
чертят свои круги, и моя обезьянка сторожит их по вечерам. Они птицам то же,
что она человеку, и подозрительны и близки".
Увидав, что Полидор упорен в своих странностях, я не стал нападать на
них и, перестав им заниматься, вернулся к своим делам.
Я собирался сделать объезд в стране. В назначенное утро, вместе со
свитой переезжая мост, я увидел Полидора, который кланялся мне со своей
барки. Он только что выкупался в реке и стоял еще весь струящийся водой.
Голый, он вовсе не был, как я думал, худым и слабым. Солнце сверкало каплями
на его белой коже, и он казался в этом ярком утре гибким, нервным, с крепкой
кожей и внушительными мускулами. Я ответил ему на поклон; он нырнул и вода
брызнула вокруг него.
По моем возвращении я был ошеломлен теми слухами, которые меня
встретили. Полидор убил двух человек на дуэли и вел по всей стране
необузданную и неожиданную жизнь. Город и его окрестности шумели молвой, и
обычное их спокойствие казалось завороженным. Целый век строгой морали
растоплял свою пристойность, как воск, на алтаре дьявола. Веял ветер
безумия. Строгие обеды прежних времен превращались в оргии; сдержанные
кадрили оканчивались сарабандами; прежние интриги становились скандалами.
Полидор неуклонно вел за собой это безумие, с улыбкой на устах, с розой
в петлице. Зараза охватила окрестности. Один за другим, замки, тихие в
глубине своих тенистых аллей, оцепеневшие среди своих бассейнов, корректные
среди своих парков, осветились иллюминациями.
Распахнулись для танцев залы. Потешные огни заплелись в гирлянды.
Праздничные кареты и дорожные коляски встречались посреди дороги, спеша на
торжество или на похищение. Начались стройки. Лестница каменщика,
прислоненная к стене, оказывала услуги любезнику. Начались маскарады.
Однажды утром, барки, куда щеголи собирались каждое утро получать от
Полидора распределение дня, оказались безгласны. Сходни не были спущены;
обезьянка больше не влезала гримасничать на мачту. Все казалось погруженным
в сон. В полдень никто не вышел. Стали беспокоиться. Эти элегантные господа
оживленно переговаривались. Отсутствие Полидора изумляло их менее, чем
отсутствие слуг. Наконец, было решено, осмотреть барки. Ко мне обратились за
советом, и я отдал приказ. Первая была пуста. В клетках ни одной птицы;
порванные струны мандолины и книга, раскрытая на вырванной странице. В
столовой опрокинутый стакан оставил красное пятно на скатерти.
Достигли гостиных. Двери заперты. Их взломали. Все толпились, чтобы
взглянуть. Мы вошли. Никого. Но в большом будуаре, устроенном ротондой, где
все зеркала были разбиты их гневом, нашли одних, с распушенными волосами,
склоненными или лежащими совершенно нагими, девять красивейших дам города,
из которых каждая без сомнения туда проникла тайно, и они оказались там
соединенными по удивительному капризу их единственного, многоликого и
менявшего их Любовника.
Это были интересные обеды, которые каждую неделю устраивала княгиня де
Термиан. Высокая решетка замыкала золочеными копьями вход в ее гордое
жилище. Можно было различить издали в глубине аллеи, которая вела к нему,
мощные кованные двери, сжатые орнаментальными затворами и надменную высоту
главного портала. Чеканные цветы гирляндами заплетали подпоры и распускались
на фронтоне, с которого, как двойной плод из хрусталя и бронзы, свисали,
вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.
У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать;
ни одно колесо никогда не оставило колеи на песке громадного двора,
пустынного как морская отмель, и лишь кое где тронутого точно клочками пены
пятнами мха. Низкая дверь одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду
приглашенные пешком пересекали песчаную площадь: в другие же дни их ждал
порт-шез носильщиками. Никто и никогда не нарушал этого запрещения. Фасад
дворца дремал под запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую
массу здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной
стороны, окнами в сад, и питали только одно крыло дома, остальная часть
которого оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался
заграницей. Мне его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал
лечить водами лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице.
Это был худощавый и невзрачный человечек, странный во всем, нервный,
маленького роста, подчеркнутого Орденской лентой, которую он не снимал
никогда. Он чувствовал себя хорошо в этом обществе, языка которого он не
понимал и где его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал
там свою спесь и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми,
откуда он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок
к жене. Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала
его в больших залах дворца, открывавшихся ради этого случая. Всегда он
уезжал до наступления ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались
шнурки и падали тяжелые занавеси: портьеры висели тугими привычными
складками, гасильник тушил свечи многочисленные слуги, появившиеся для
церемониала, тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как
для обычных услуг было достаточно нескольких.
Водометы в саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали,
один за другим и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого,
кроме старого садовника, подбиравшего лист концом своих грабель или
подстригавшего пышные шары карликовых апельсинов, которые поднимались по
ступеням подъезда.
В этом то доме, снова становившемся молчаливым после пышности этих
приездов и церемониала отъездов, княгиня принимала каждую неделю тех
немногих лиц, которые составляли ее интимный круг. Она жила скорее
отшельницей, чем одинокой, и не пропускала, во время некоторых больших
празднеств, случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой
и надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем
не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило
это снисхождение, и жизнь замыкалась снова. Даже любопытство допустило
существование этой таинственности, не делая больше попыток проникнуть ее.
Мне говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность
встреч поставила бы меня в сношения сперва исключительно светские, потом
дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и
не подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал
ни одного обеда, и ничто разу не могло задержать его.
В назначенный вечер каждый прибывший,- рассказывал он мне, когда я
расспрашивал о ритуале этого необычайного культа,- высадившись около решетки
и перейдя через двор, находил в сенях старого лакея, с седыми волосами ;
каждый получал от него маленький зажженый светильник. Без провожатого он
отправлялся один к комнатам княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями
лестниц и коридоров. Шаги звенели по плитам проходов, по мозаикам галереи,
скрипели по паркету больших зал или заглушались коврами в гостиных.
Приходилось раздвигать завесы, распахивать двери, отпирать замки. Свет
маленького светильника освещал вереницы статуй и ряды бюстов, мраморные
улыбки, строгость бронз, чью то наготу, чей то жест. Свет, скользя, выгибал
край вазы, будил позолоту кресел, мерцал в хрустале люстры. Пустые коридоры
оканчивались пустынными и круглыми сводчатыми залами и, через сотни
ступеней, через десятки дверей, посетитель достигал, наконец, комнат княгини
де Термиан.
В тот день, когда я должен был быть введенным, я довольно рано зашел к
моему другу г-ну д'Орскам. Он устроил так, что я должен был занять за столом
княгини то место, которое оставлял свободным его отъезд. Он уезжал на
следующий день, и вся передняя была переполнена его сундуками. Конюшни были
распахнуты, прислуга распущена, весь отель уже принял необитаемый вид. Я
искал д'Орскама во всех этажах и готов уже был спуститься в сад, надеясь
встретить его там, когда напев волынки направил меня на самый верх дома. Я
поднялся к мансардам и, раскрыв одну дверь, увидал его в маленькой,
совершенно пустой комнате. Облокотившись на подоконник, он наигрывал на
волынке, позабытой там вероятно кем нибудь из лакейской. Он не слыхал моего
приближения и продолжал раздувать толстый мех, из которого он извлекал
глухую мелодию. Увидев меня, он выпрямился и швырнул инструмент, который
испустил дух с жалобным вздохом.
"Я готовлюсь к путешествию, сказал он мне; завтра дорожная карета
довезет меня до побережья, корабль перевезет меня через море и я увижу свой
старый дом... Никогда, быть может, прибавил он, у меня не хватило бы силы
уехать, если бы не эта старая дудка и ее скудная музыка. Я вновь увидал в
ней мою страну, ее сероватые и розовые степи, ее леса, ее побережья, танцы
на убитом гумне, цвет лица наших девушек и фигуры юношей. Я вдохнул ее запах
- сладости и соли, цветов и водорослей, пчел и чаек!.. Раз там - все это
покажется мне нестерпимым. Что сделает из меня скука? Какого нибудь маниака
вроде князя де Термиан. Вы его знаете, вы слыхали о его жизни в Терми. Это
зловещий город, громадный, с покинутыми дворцами, с полуразрушенными
особняками среди зеленоватых болотных садов, с безвыходными переулками, с
запахом воды и лихорадки, но ведь это там он находит единственное
развлечение, которое забавляет его. Он охотится на кошек. Эти животные кишат
там. Их можно видеть всюду: полудикие они бродят по стенам и спят на солнце
среди камней. По ночам они дико мяучат. Г-н де Термиан перестрелял их
тысячи. Он устраивает засады, выслеживает их и кладет на месте. Странное
удовольствие. Они, быть может, лишь марионетки какой нибудь воображаемой
трагедии. Малый их рост предохраняет от их свирепости, а судорога их агонии
вызывает страшные лики. Кто знает? Вся жизнь необъяснима. Отпечаток
оборотной стороны нельзя угадать по лицу медали. В каждом зеркале видно
только обратное отражение того, кто смотрит. Что же касается княгини, то что
сказать вам? Вы сами узнаете больше и, если вам, как и мне, придется когда
нибудь уехать, вы поймете мою тоску и почему меня охватывает трепет при
мысле об этой разлуке, когда я думаю, что не увижу больше решетки, сеней,
обширных зал, что больше не буду я держать в руке маленького светильника, от
которого моя тень прыгала сбоку. Существуют удивительные вещи, от которых
нельзя излечиться никогда. Час приближается. Пойдемте, потому что подобает
быть точными".
Мы поставили свои светильники и потушили их.
Пять лиц уже находилось в салоне, куда вышла к нам княгиня. Я склонился
к ее руке и поцеловал ее. Затем она взяла меня под руку, и мы прошли к
столу, где она сделала мне знак занять место против нее. Д'Орскам сел по
правую от нее руку, а остальные приглашенные заняли места по своему
усмотрению. Я воспользовался первой минутой молчания, чтобы взглянуть
вокруг.
Самый пожилой из общества звался г-н де Берв. Он жил в своем замке в
окрестностях города и слыл за ученого, погруженного в герметические науки.
Сосед его, имени которого я не знал (его мне назвали позже) был иностранец,
уединившийся сюда после долгих морских странствий. Он привез с собою оружия,
водоросли и кораллы.
Я знал двух остальных, людей умных и достойных. Последний и самый
молодой казался совсем юношей, но лицо его было в странном противоречии с
его волосами, седыми преждевременно.
Обед был утончен в смысле мяс, фрукт и вин, украшен роскошью серебряных