Рыбас Святослав. Зеркало для героя

   — Так по какой вы части? — улыбнулся отец.
   Как Устинову его предостеречь?
   Но отец с удовольствием рассказывает о себе и ничуть не тревожится за будущее семьи. «Неужели, — думает Устинов, — этот парень — мой спокойный мудрый старик?»
   — Погодите! — прервал Устинов. — О люминесцентных лампах уже много писалось. Молодых читателей больше интересует ваш духовный мир. Например, о чем вы мечтаете?
   — Все мои помыслы о благе нашей страны.
   — Разумеется. Но каким вы хотите видеть будущее вашего сына, вашей жены?
   — Миша станет инженером, пойдет по моим стопам. Инженер в нашей стране многое может свершить. Я постараюсь, чтоб он был хорошим инженером.
   — А ваша жена?
   — Лидия Ивановна — женщина, мать. Ее будущее — это забота о благе семьи.
   Устинов вспомнил одну давнюю поездку с матерью в шахтерский поселок, где она познакомила его с пожилым мужчиной по имени Захар, который когда-то любил ее и дрался за нее с молодым механиком Кириллом. Наверное, мать захотела взглянуть, что ждало ее, выйди она за Захара. Но она встретила преждевременно состарившегося человека, у него дрожали пальцы, скрюченные от долгой работы с отбойным молотком. И вряд ли она пожалела о своем выборе. После поездки в поселок мать стала бороться за отца и написала несколько жалоб, чтобы ей помогли вернуть его. Но это не помогло, ведь тогда уже завершались 60-е годы и многие уже не считали разрушение семьи великой бедой. Отец же вернулся не из-за тех писем. Мать тяжело заболела, и он переломил себя.
   — Как вы познакомились с Лидией Ивановной? — спросил Устинов.
   Он попробовал возродить в отце воспоминания о юности, воспоминания о женщине, которая его ждала, пока он воевал.
   — Я думаю, когда-то вы мчались по степи и распевали песню «Ой, на горе огонь горит», — продолжал Устинов. — Вам казалось, весь мир существует для одной вашей Лидии. Везде вам виделись ее глаза.
   — Да, так и было, — ответил отец. — Весь мир.
   — Значит, было, — повторил Устинов. — А знаете, что будет?
   Будет очень обыкновенно, в соответствии с законами, определяющими семейную жизнь. Возникнет напряженность. Отчего? Им этого не понять: ведь столько лет прожито вместе! Но незаметно с каждым годом все дальше уходит бывший рудничный механик от бывшей поселковой девчонки.
   — Говорят, страсть длится всего три-четыре года, — сказал Устинов. — Потом — конец или вялый супружеский секс.
   — Что вы несете?! — возмутился отец. — Таких слов прошу в моем доме не произносить. И давайте ближе к делу.
   Похоже, Устинов дал маху: невинное «секс», то есть по-русски буквально «пол», задело Кирилла Ивановича. Кто же знал, что он такой пуританин?.. Но нет, тут дело в другом. Он защищает свой обычай от чужого вторжения, от непрошеного пророчества. Еще минута — и он спустит Михаила с лестницы.
   — Извините, я имел в виду научный термин, — сказал Устинов.
   Отец отвернулся к окну.
   — Плавку выпустили, — вымолвил он.
   В темной дали, усеянной электрическими огнями, загоралось розово-красное зарево.
   — Я вас где-то уже встречал, — сказал отец. — Вы кого-то напоминаете... Не могу вспомнить.
   — Надеюсь, хорошего человека?
   — Юго-Западный фронт? Деревня Молчановка?
   — Нет, — ответил Устинов. — А вы можете представить своего сына взрослым?
   — Испытательная станция в Сталинске-Кузнецком?
   — Нет, мы с вами не встречались.
   — Но даже голос ваш я помню!
   — Что голос? Может, я просто ваш сын, который явился из будущего?
   — В каком смысле?
   — Не знаю, как вам объяснить. Но вот, например, помните: зимой сорок второго вы перешли линию фронта, в районе Волновахи устроили засаду, а когда возвращались обратно, пробирались в нескольких километрах от родного дома? Бабушка... то есть ваша мать видела вас в ту ночь во сне.
   — Да-а, — озадаченно протянул Кирилл Иванович. — Старая женщина... — И, понизив голос, спросил: — Вы из органов?
   Устинов неопределенно махнул рукой и решил этой темы больше не касаться.
   Он вспомнил, как отец приехал в Москву, когда они с Валентиной, устав от однообразной жизни, очутились на грани беспричинного развода: он приехал на сутки, дал денег и, напомнив своим присутствием о нравственном долге, вернулся домой. Что ж, порой даже взгляд ближнего выполняет задачу социального контроля... И вслед за этим воспоминанием Устинов подумал, что сейчас, в 1949 году, его попытка предостеречь — преждевременна, еще многие силы опекают семью, еще жизнь течет открыто на виду у родни, соседей, сослуживцев.
   Вошла мать, принесла чаю, вишневою варенья, маковый рулет.
   Она надушилась могучими духами «Красная Москва». Кирилл Иванович потянул носом и улыбнулся.
   — Я Мишу уложила, — сказала мать и принялась разливать чай.
   Неожиданно в дверях показался худущий мальчик, раздетый до трусов. Он с любопытством смотрел на Устинова.
   — Михаил Кириллович! — строго произнес отец. — Спокойной ночи.
   Мальчик нехотя ушел.
   Мать заговорила о том, что они раньше жили в поселке и что она до сих пор не привыкнет, что здесь негде посадить даже луковицу. Лет через двадцать она заведет на балконе цветник в деревянных ящиках, но еще раньше, лет через десять, ее потянет сочинять безыскусные стихи, в которых будут цветы, солнце, ветер.
   Отец спросил у нее, что, не хватит ли огорода, где они в прошлое воскресенье накопали два мешка картошки?
   Нет, не хватит, возразила она, огороды далеко...
   Устинов подхватил тему, что не хлебом единым жив человек, и спросил, не скучает ли она днем, когда мужа и сына нет дома? Может, ей пойти в вечернюю школу и работать?
   — Вы угощайтесь. — Лидия Ивановна подвинула розетку с темным вареньем, в котором отразился малиновый абажур.
   Отец похвалил рулет и тоже предложил Устинову взять еще кусочек из середки, где побольше мака.
   Мамины рецепты всяких рулетов, сметанников, хрустов перешли к Валентине, потом дойдут и до дочери Устинова. И Валентина и Даша словно подошли к столу. «Где они сейчас?» — подумал Михаил.
   — Разве муж меня не прокормит? — с шутливым удивлением спросила мать. — Или мне тоже брать пример с Ивановской? Она на работу ходит, а дети зачуханные. Я ей прямо заявила: «Так не годится, голубушка!» — и она с ожиданием поглядела на мужа.
   — То-то она на меня косится! — усмехнулся отец. — А я и не пойму, в чем дело.
   Мать спросила, читал ли Устинов статью «Вопреки жизни» и, узнав, что не успел, взяла с этажерки газету:
   — Вот здесь, второй столбик. Очень правильно пишут.
   Михаил взял газету, стал читать: «Главная ошибка произведения состоит в том, что, неверно изобразив личную жизнь Аржановых, писательница всячески стремится оправдать разрыв Ольги с Иваном Ивановичем, доказать, что иначе, дескать, и не могло быть. Но ведь это же в корне противоречит нашему пониманию советской семьи, основанной на высоких принципах коммунистической морали, строго охраняемой советским законом».
   И Михаил снова понял, что родители останутся глухи к любым его предостережениям.
   — Мы в курсе всех событий, — похвалилась она. — Недавно в театр ходили на концерт.
   Послышался странный звук. Мать встревоженно подняла голову, потом кинулась в соседнюю комнату.
   — Мамочка! — позвал мальчик.
   — Что, Мишенька? — донеслось оттуда. — Не ушибся? Спи, родной, спи. Она вернулась, виновато хмурясь. Мальчик во сне упал на пол, видно что-то приснилось, и ей было не по себе, оттого что она из-за гостя не проследила, как он укладывался.
   — Мне в детстве немцы снились, — признался Устинов. — Страшно было. — И осекся, догадавшись, что проговорился.
   Однако на его оговорку не обратили внимания.
   Пора было уходить.
   Он уходил почти без сожаления, потому что мать оставалась с отцом живая и молодая.
   Проводив его, Лидия Ивановна и Кирилл Иванович выпили еще по чашке чая.
   — Ты напрасно задираешь Ивановскую, — заметил Кирилл Иванович. — Здесь тебя не поддержат. Только наживешь врагов.
   — Могу тоже пойти на работу, — ответила жена. — А кто будет о вас заботиться?
   — Но она к тебе не пристает с поучениями?
   — Еще бы приставала! Про меня скажешь, что я плохая мать или жена?
   — Да, — согласился он. — Ни у кого язык не повернется такое сказать.
   — Все женщины как женщины, — продолжала она. — А эта — одна на весь двор. И корреспондент туда же — «работать вам, учиться»... Вот моя работа, — она обняла мужа за плечи. — Чтоб тебе хорошо и спокойно.
   — Приглянулась ты ему, вот он и агитировал.
   — Скажешь тоже!
   — Я его где-то видел, не помню где?
   — Он на тебя похож, даже голоса одинаковые. — Лидия Ивановна сама немного удивилась своему наблюдению.
   — Этого я не заметил. А вот то, что он ненормальный, — так это ясно. — Кирилл Иванович помахал перед собой ладонью и заметил: — Ну и надушилась ты ради него!
   — Ой, ну тебя! Чуть-чуть намазалась ради приличия, — повела плечом Лидия Ивановна.
   Ей не хотелось, чтобы он думал, будто она старалась для чужого, но на самом деле это было так. Она вспомнила первые месяцы после их переезда. Ей было трудно привыкнуть к новому месту, она просилась обратно в поселок. Потом она привыкла, что есть город, которому нет до нее никакого дела, есть соседи, которые хотят знать о ней все и о которых она тоже хочет знать побольше, и есть семья, муж, сын, сестры мужа, свекор со свекровью, среди которых она самая младшая, но во всех этих отношениях Лидия Ивановна была младшей лишь в семье, а среди городских жителей она чувствовала себя молодой и привлекательной. Поэтому рядом с корреспондентом она стала обаятельной женщиной, а с мужем — простушкой. И теперь роскошный запах духов, заполняющий всю комнату, показался лишним.
   — Выброшу эти духи к чертовой матери! — как будто в шутку сказала Лидия Ивановна.
   — Не жалко? — спросил муж.
   Она пошла в спальню, потом открыла балкон и выбросила пузырек. Услышав звон стекла, Кирилл Иванович закряхтел. Духи были дорогие.
   — Конечно, тут зарплаты никакой не напасешься, — сказал он.
   Она подбоченилась, с вызовом поглядела на него.
   Он удивленно приподнял бровь, посмотрел на нее поверх очков повеселевшими глазами.
   — Другие купим, — решил Кирилл Иванович.
   Их супружеская жизнь была размеренной, приятной, однако в ней было мало страсти. Они не знали закона Сеченова: «Яркость страсти поддерживается лишь изменчивостью страстного образа». Этот закон знал Михаил Устинов, коренной горожанин, в индустриальном городе. Впрочем, каждая женщина, желающая понравиться, поступала соответственно этому неизвестному ей правилу.
   Устинов возвращался в общежитие и думал, что не удастся ничего изменить и что любая его попытка улучшить жизнь людей останется непонятой.
   Возле рынка, темнеющего мешаниной своих ларьков и рядов, Михаила окликнули:
   — Стой! Не двигаться!
   К нему подъехали два конных милиционера. Один стал сзади, второй спешился и обыскал его. Лошади переступали по мостовой, позвякивая удилами. Милиционер зажег фонарик, посмотрел расчетную книжку, выданную Устинову на шахте.
   — Носит тебя нелегкая по ночам! — сказал он на прощание. — Прирежут, как курчонка.
   — Точно, у бабы был, — с завистью вымолвил второй. — Они все шастают в город. — В Грушовке чужакам за эти дела головы сносят.
   Отпустили.
   Устинов вернулся в общежитие и снова стал навалоотбойщиком, который устал, которому нужно хорошо выспаться. На соседней кровати Алексей приподнял голову, вглядываясь в него, и, ничего не сказав, снова уснул. За окном на терриконе загорались бегучие языки сине-красного огня. Устинов лег, но его разбудили громкие голоса — Синегубов и Пивень вернулись с танцев. В комнате горел свет, они курили и обсуждали драку с учащимися горного техникума.
   — Тише вы! — прикрикнул Устинов.
   — Да спи, чего ты, — отмахнулся Синегубов.
   Остальные жильцы спали. Устинов повернулся к стене и неожиданно легко заснул снова. Ни шум, ни свет теперь ему не мешали.
   Утром в общежитии не было воды. В рассветных сумерках Устинов спустился к реке, к скользкому глинистому выступу, на котором уже белели мыльные капли. По воде плыли едва заметные радужные пятна. Пахло болотом. Он умывался здесь уже не впервые, и сегодня ему несильно мешали ни этот запах, ни эти пятна. Он понял, что стал свыкаться.
   Потом в столовой он съел жареной картошки с салом, выпил желудевого кофе. В буфете взял кусок краковской колбасы, хлеба, наполнил флягу.
   В нарядной заместитель начальника участка Ивановский дает задание бригаде, подмигивает старому навалоотбойщику интересуется, как идут дела. Но ведет наряд жестко, словно здесь он работает уже лет десять: чистит слесаря за плохой ремонт врубовки, поддает крепильщикам, разносит бригадира. Бригадир огрызается, валит на горно-геологические условия — пласт зажало, близко водоносный слой, по лаве хлещут потоки.
   Спуск в шахту. Мокрая ржавая клеть, громкий звонок стволовой, рывок клети вверх и быстрый спуск в подземелье. Потом идут два километра пешком. Прижимаются к стенам штрека, когда рядом проносится поезд с углем. Громко разговаривают, подшучивают друг над другом. Все еще бодры, но смех уже не тот, что наверху, а резче, грубее. В нем слышится жадность к этим минутам жизни Работа вскоре затмит все.
   И вот — черная щель лавы, погрузочный пункт с лампами дневного света, вой вентилятора местного проветривания. Пришли, вскарабкались на карачках в короткий ходок, влезли в свою нору. Врубовка подрезала пласт, взрывник зарядил аммонит и взорвал.
   Устинов взялся за свою любимую лопату — угольная пыль смешалась с потом.
   Мать спустилась к нему в подземелье. Она наклонилась над ним, сказала: «Сыночек, это ты, правда? Не волнуйся за меня. Видишь, я с тобой». К нему сошлась вся родня, и он увидел деда и бабушку, умерших раньше матери. Они молчали. Он работал, они смотрели на него.
   Было жарко, по коленям сочилась вода. Все шахтерские болезни, силикоз, антракоз, бурсит, принялись пробовать тело Устинова. Оно было не крепче других.
   Вскоре газомерщица Роза остановила лаву: бензиновая лампа Вольфа, поднятая к кровле, высоко взметнула язычок огня в голубоватом ореоле. Значит в воздухе накопилось много метана.
   Машинист Люткин пристроился было обнять девушку, но за нее заступился старый навалоотбойщик.
   Пока проветривался забой, бригада выбралась на штрек перекусить. На сосновых распилах постелили газеты разложили «тормозки» и стали тормозить. У грушовских мужиков были печеные пирожки, помидоры, сало, вареные яйца. Каждый немного ревниво осматривал запасы соседей. Слесарь Еременко был единственным из грушовских, кто принес колбасу с хлебом. Машинист Люткин спросил его: все воюешь с родней? И посоветовал: надо ласкать жену под утро, когда злость еще спит.
   Слесарь был примаком в доме Ревы, и все знали: раз у Ревы, то тяжело.
   — Вправду с женой поссорился? — спросил Устинов.
   — Да у него тесть собака, — сказал Люткин. — Жрут парня. Забор выстроили — и жрут втихаря.
   — Ну это обычная история, — продолжал Устинов. — С родителями надо жить порознь, иначе не избежать конфликтов.
   Старый навалоотбойщик заспорил с ним: у него была большая патриархальная семья, отец с матерью, дочь с зятем, внуки, и ему казалось, что взрослые дети обязаны жить с родителями. Глуховатым сильным голосом Миколаич долго долбил эту мысль. Остальные молча ели, изредка поддакивали.
   — Вот я для своих как бог и прокурор, — с гордостью вымолвил Миколаич. — Любят меня, боятся. Так и должно. Даже зять Пшеничный побаивается.
   — Пошел ты! — вдруг сказал машинист. — «Любят и боятся»! Из-за таких старорежимных типов дышать нечем. Просто детки твои не хотят с тобой связываться и помалкивают на твою болтовню.
   — Не надо грубить старшим, — сказал Устинов.
   — Еще один прокурор? — спросил Люткин.
   — Просто не хочется, чтоб вы сцепились, — объяснил Устинов.
   Бригадир Бухарев вернул разговор к семейным делам слесаря Еременко.
   — Дай по рогам этому Реве, — посоветовал он. — Привык мужик под себя грести — пора остановить.
   — Да Рева его кулаком перешибет, — заметил Люткин.
   — Тогда нехай терпит, коль кишка тонка, — ответил Бухарев. — Я своему папане — что там тесть! — папане родному заехал однажды в санки, и с тех пор зажили мирно. А до того лютовал папаня.
   — Сейчас переломный момент, — сказал Устинов.
   — Надо переломить, — кивнул Бухарев. — Сразу уразумеет.
   — Переломный для всей нашей жизни, — продолжал Устинов. — Есть две цивилизации — сельскохозяйственная и индустриальная. У каждой — свой образец семьи. Но устоит в конце концов городской вариант, маленькая семья из мужа, жены и детей.
   — Еще неизвестно, — возразил Миколаич.
   Тогда Устинов объяснил подробнее: уже и нынче человек в состоянии сам себя прокормить, поэтому нет смысла держать дома целую производственную бригаду. Взрослые дети перестанут жить по указке.
   — У самого-то есть отец-мать? — не поверил Миколаич. — Куда ж денешь престарелых родителей? Один кулаком их норовит, другой — на помойку. — Он взял со своей газеты пирожок и дал Михаилу. — На, сиротская душа, отведай домашнего.
   Он и осуждал, и жалел Устинова.
   — Отца-мать забывать негоже, — строго произнес бригадир.
   — А папане-то врубил! — засмеялся машинист Люткин.
   — Ничего, он меня понял.
   Устинов решил подзадорить бригадира, вспомнил, что в доисторические времена, как доказывают некоторые ученые, сыновья просто убивали одряхлевших отцов по причине бедности, будучи не в силах прокормить лишний рот. Как убивали? Зимой привязывали к саням и увозили в глубокий овраг. Или еще проще: везли куда-нибудь за огороды и добивали. Откуда известно? Из преданий, легенд, древних обрядов. Из пословиц: «Отца на лубе спустил, сам того же жди», «Есть старый — убил бы его, нет старого — купил бы его». Правда, в этих пословицах уже слышится осуждение варварских обычаев.
   — Не знаю, что навыдумывали твои ученые, — проворчал Миколаич. — Может, то немцы творили, а наши такого не могли. Нет, брешешь ты все...
   — Говорю, как было, — ответил Устинов.
   — Мало ли что было! Тебя послушай, все от брюха зависит. А совесть как же?
   — Да он про старину толкует, — вмешался Бухарев. — Чего ты в бутылку лезешь?
   — Значит, стариков выкинем, а жить только с жинкой и дитями!
   — Скоро и такая семья начнет изменяться, — сказал Устинов. — Это не от одного нашего желания зависит. Вот вырастут города — увидите, как пойдут разводы.
   Видно, он переборщил с прогнозами. Теперь на него накинулись все скопом. По общему мнению, разводиться мог только самый последний человек.
   Перерыв кончился, полезли в лаву.
   Снова грузили лопатами уголь на транспортер. Потом уголь кончился, транспортер выключили. От сосновой стойки пахло смолой. Над головой поблескивали пластины сланца. Сейчас врубмашину подвинут вплотную к пласту, забьют новую крепь и обрушат кровлю в выработанном пространстве, которая только и мечтает о том, чтобы всей своей толщей придавить людей; но ее оградят обрезной крепью и не допустят завала. Вскоре Устинов вместе с товарищами устанавливал эту крепь. Стойки были скользкие и увесистые. Он киркой подкапывал лунку, отпиливал лишнее, десятикилограммовой балдой загонял стойку между почвой и кровлей. Поставив новый ряд крепи, надо было пролезть в окна на ту сторону и выбить старую. И выскочить обратно, пока не рухнуло. Вряд ли завалит, думал Устинов. Они проделывают это каждый день, ты сам видел, как это просто. Он пролез в окно, на котором на крючке висела лампа-надзорка.
   Старую крепь выбили. Стойки лежали беспорядочной грудой. В забое журчала вода. Все замерли, прислушиваясь. Если лава сама не обрушится, то им придется с обушками подналечь на нее. В кровле зашуршало, отвалился камень. Кажется, сейчас начнется. Шахтеры принялись вытаскивать стойки. На четвереньках, быстро. Снова зашуршало. Миколаич замер, бросил стойку и велел всем уходить. Сам же вылез, пятясь, но вытащил брошенную было лесину. Кровля по-прежнему стояла, потрескивала. Этот негромкий звук как будто искушал: рискни, испытай себя! Но люди не двигались, ждали.
   — А можно еще пару стоечек выхватить, — с сожалением произнес Миколаич.
   — Попробуем, — сказал Устинов и нырнул туда.
   Сразу же сверху посыпалось, как будто могучая рука швырнула горсть камней. Он вывалился обратно, растерянно улыбаясь.
   — Как оно? — спросил бригадир Бухарев. — Чем пахнет?
   И в этот миг дохнуло изо всех окон сырой землей. За крепью что-то трещало, ворочалось, содрогалось. Это что-то было огромное, живое, равнодушное к людям.
   — Во, зараза! Села-таки! — сказал Миколаич. — А я боялся: придется самим сажать.
   Устинов чувствовал, что все прочнее входит в новую среду. С появлением в бригаде новичка шахтеры стали чаще разговаривать о будущем, которое они представляли как сумму материальных приобретений. Один хотел построить дом, второй купить «Победу», третий посадить у себя виноградную лозу. Понятные желания, житейские цели. Предстояли долгие годы спокойной жизни, и надо было думать о ней. Даже современник Устинова Ивановский словно в шутку предложил Михаилу вкладывать деньги в золотые украшения, что было с точки зрения здравого смысла не так уж глупо. Но Устинов ответил, что гораздо интереснее попробовать Ивановскому сделать карьеру, поставив на кого-нибудь из будущих руководителей. «Это мысль! — одобрил приятель. — Что для этого нужно?» — «Работай по двадцать четыре часа в сутки и люби людей». — «Неужели мы никогда не выберемся отсюда? Мне кажется, что я смотрю бесконечный старый фильм» — «Я был у своих, — признался Устинов. — Если бы моя мама сейчас пошла работать, то меня бы наверняка отдали к бабушке в поселок, и тогда бы я вырос совсем другим». — «Тебя не узнали?» — «То, что ждет людей в старости, не похоже на их надежды в молодости. Самое печальное, они ничего не захотели слышать».
   Михаил вспомнил своих шахтеров: ведь тоже будничные заботы! Если и витал над страной сорок девятого года какой-то возвышенный дух, то он был в образе ребенка, которого следовало одеть, накормить и просто сберечь. Потом, когда спустя десятилетия дети начнут разбираться в своих грубых, необразованных, не боявшихся ни огня, ни смертельной работы отцах, тогда и возникнут первые страницы истории той поры, а благодарные сыновья задним числом запечатлеют в ней все возвышенные задачи, что, впрочем, будет подлинной правдой.
   Кончался сентябрь. По утрам уже было холодно, трава на берегу реки, где умывались люди, стала буреть. Устинов несколько раз приходил к коменданту Скрипке, а воду по-прежнему возили нерегулярно. Тогда Устинов обратился к заместителю начальника шахты Еськову, однако в кабинете его не нашел и лишь случайно, выехав из шахты, натолкнулся на него во дворе шахтоуправления. Лил сильный дождь, Еськов ловко пробирался через большую лужу по проложенным кирпичам. Сияли новые галоши на его ботинках.
   — Лови! — усмехнулся Бухарев. — Смоется.
   Устинову не удалось задержать Еськова, но Бухарев крикнул:
   — А ну погодь, товарищ Еськов! — и взял его под локоть своей чумазой рукой.
   — В чем дело?
   — У народа портится настроение. В общежитие не возят воду, ты понял?
   — У меня есть приемные дни, дорогой товарищ. Приходите, разберемся.
   Холодные яркие глаза Еськова горели гневом.
   — Ты и слушать не желаешь? — Бухарев потянулся свободной рукой, с плеча которой свисала коробка самоспасателя, к груди хозяйственника.
   — Видно, спешное дело, — понимающе вымолвил Еськов. — Значит, воду не возят? — И с улыбкой пообещал все исправить.
   — Обманет, — сказал через минуту Люткин, глядя ему вслед.
   — Зря с ним связался, — проворчал Миколаич. — Придешь выписать угля или леса — он тебе припомнит.
   — Чего дрожишь-то? — отмахнулся Бухарев. — У тебя зять — Пшеничный.
   — Любит царь, да не жалует псарь, — хмуро ответил Миколаич.
   Действительно, уже с вечера водовозы стали доставлять в общежитие воду, а Скрипка проверял все бачки и, встретив Устинова, дружелюбно пожурил его за нетерпеливость. Благодаря этому, Устинова узнали многие в общежитии; даже на партийном собрании парторг сказал о нем несколько слов: человек, мол, с общественной жилкой, хорошо работает, примерно ведет себя.
   Выезжая на поверхность, Устинов мылся в душевой, прощался со своими товарищами. Они шли в Грушовку к семьям, а он с грустью провожал их. Потом направлялся в столовую. Если там встречал Ивановского, то радовался, что есть хотя бы один человек, которому можно говорить все без утайки. Но Анатолий сошелся с одинокой бухгалтершей и в столовой бывал редко. К тому же он, кажется, внял совету работать по двадцать четыре часа в сутки и любить людей, во всяком случае, он привязался к женщине и ворочал под землей по полторы-две смены.
   Устинов сел к окну за столик, покрытый зеленой клеенкой. Официантка принесла хлеб, пшенный суп и свиную поджарку. Она смотрела на него, не отходила. Краем глаза он видел ее крепкие в лодыжках ноги, обутые в спортивные тапочки со шнуровкой.