Рио Мишель. Мерлин

   Собрав охапку листьев, я вошел в свое новое жилище. Внутри было сухо и чисто. В глубине я сложил несколько шкур и, устроив лежанку, лег на нее. Луна повисла над самым входом в пещеру, через который проникал ее холодный свет. Вдруг между мной и луной встала чья-то высокая и изящная тень, окруженная тусклым сиянием, похожим на померкший нимб. Вивиана прилегла рядом со мной.
   — Так, значит, — сказал я ей с притворной строгостью, — с первой же минуты моей отшельнической жизни ты уже преследуешь меня мирским искушением и заставляешь, подобно Антонию из Гераклеополя, бороться с соблазнительными видениями плоти.
   — Не прогоняй меня. Я хочу побыть с тобой еще несколько часов. Хотя бы до утра.
   — Уверен, тебе не понадобится столько времени, чтобы взять надо мной верх. Я привлек ее к себе, крепко обнял и добавил:
   — Если бы Антония Анахорета искушали подобным образом, то, полагаю, он бы не устоял. Ну а я и не думаю противиться тебе.
   И Вивиана продлила эти часы на всю ночь, на весь день и часть следующей ночи. Наконец нас сразил сон. Я почувствовал, как она отодвинулась от меня и встала с ложа, и проснулся. Она подошла к выходу из пещеры и стала совершать странные заклинания, в которых я без труда узнал противоречивую веру Кардевка, преисполненную суеверий древних друидов. Она взывала к галльскому богу Огмию, прося его — если ей не дано привязать меня к себе узами любви — помочь удержать меня в плену с помощью волшебных чар. И эта безнадежная и бесхитростная вера в соединении с глубоким умом, это уверение в любви, высказанное в проклятии, сделали свое дело: она добилась цели. Вивиана вернулась и легла рядом со мной, а я притворился, что только сейчас проснулся.
   — Занимается день, Мерлин. Ты прогонишь меня?
   — Но чего хочешь ты?
   — Я хочу навсегда остаться рядом с тобой. Я не вернусь к своему отцу, я поселюсь со всем моим двором в Дольнем Лесу и сделаю его своим владением. Вместе с теми, кто захочет остаться и связать свою судьбу с моей, я построю замок на острове, что посреди озера. Мы сами станем землекопами, каменотесами, каменщиками, лесорубами и плотниками. Убежище твое будет неведомо никому, гора эта — заповедной, и одна только я смогу навещать тебя. Я буду любить тебя, а ты — меня учить. Вот чего я хочу.
   Так Вивиана стала Владычицей Озера.

_27_

   С тех пор минуло почти полвека. Дни следовали за днями, не отмеченные больше великими деяниями людей и не сотрясаемые историческими смутами, но похожие один на другой, следуя неуловимой смене времен года, изменениям неба и воздуха и неприметным переменам в облике деревьев и повадках животных. Время подчинялось годовым кругооборотам, в которых решительно растворялась всякая конечная цель. Жизнь природы, поочередно то буйная и бьющая через край, то замирающая и сонно дремлющая, неистощимая и непостижимая, обретала смысл лишь в моих наблюдениях, с помощью которых я пытался проникнуть в ее тайну. Эта тайна была одновременно и тайной человека — той его темной стороны, которая борется с созданиями его ума и влечет его назад к изначальному хаосу — хаосу, в котором я постепенно научился видеть стройный порядок, составляющий естественный закон. И так я понял, что нас ставит в тупик и заставляет страдать отнюдь не противоположность абсолютной упорядоченности мысли абсолютному беспорядку и бессмысленности вещей, но противопоставление абстрактной внешней целесообразности — логики разума — и тайной, сокровенной целесообразности — логики бессознательного инстинкта, то есть противоречие двух законов, к примирению которых я стремился. Я изучал жизнь растений и их полезные и вредные свойства, тонкое различие между которыми зачастую было лишь вопросом меры — что материально объясняло давний спор церкви, видящей в добре и зле два непримиримо противоположных начала, и философии, для которой добро и зло — одно и то же начало, чья двойственность определяется количественным отношением. Я наблюдал также за животными, и скоро они не только перестали меня избегать, терпя мое присутствие, но и сами стали выходить мне навстречу во время моих прогулок по лесу, выпрашивая немного еды, прося успокоить боль от нанесенных им ран или ожидая от меня просто ласки. Избегая, как и я, подданных Вивианы, они таким образом отделили меня от человеческого рода — как еще раньше это сделали сами люди, но из других побуждений — и теперь та самая чужеродность, которая отдалила меня от людей и окружила пустыней страха, наполнила мое одиночество нежной привязанностью лесных обитателей. Некоторые из них — и не самые маленькие — забирались даже на скалистую вершину, проводя ночь в моей пещере или укрываясь там, когда люди с озера устраивали охоту. Нередко случалось, что тяжелый кабан или огромный олень приходили и ложились перед моей лежанкой или, разделив со мной ужин из трав и кореньев, оставались сторожить вход в пещеру. Даже самые кровожадные и осторожные звери, волк и лиса, по-собачьи ласкались ко мне и лизали мне руку, Принося иногда мясо своей еще теплой добычи, которое я вежливо отвергал. Я говорил со всеми, и мне казалось, что им нравилось это. Им была ведома фантазия, стремление к цели и любовь, а тем, что исключало их из нравственного закона и ограничивало их сознание простейшими истинами, — была их полная неспособность заранее предвидеть и осознать собственную смерть, оттого что они ничего не узнавали об этом из смерти других. И потому они каждый день проживали своего рода вечность, не задумываясь и не придавая этому значения, покорные бесконечности круговорота. И в этом сходстве неосознанного бессмертия и Бессмертия, о котором мечтает абсолютное сознание человека, я увидал безнадежную никчемность разума. Еще была Вивиана. Она часто навещала меня, и, как она того и хотела, я целиком посвящал себя ей, отдавая все свои силы ее телу и духу, извлекая из обоих все большее и большее наслаждение. Со временем тело и ум ее созревали, и сама она становилась все более обольстительной и мудрой, обретая с возрастом новое вдохновение. Она успешно боролась с холодом и равнодушием старости, посягавшими на мое тело и мой дух, говоря, что время не имеет власти надо мной из-за моего происхождения.
   Через нее до меня иногда доходили еще известия о мире и Логрисе, поскольку она время от времени оставляла Дольний Лес и ненадолго отправлялась в империю Артура или же посылала туда гонцов с поручением привезти ей последние новости из внешнего мира. Некоторые события имели на ее жизнь непосредственное влияние. Так, в четыреста девяносто третьем году, в скором времени после нашего прибытия в Дольний Лес, король Клаудас, владыка обширной страны к югу от Арморики, называемой Пустынная Земля, начал войну против Бана из Беноика и его брата Богорта из страны гонов. Эта война продолжалась семь лет и завершилась на рубеже веков победой Клаудаса и гибелью Бана и Богорта. Артур, который вместе с Мордредом и Гавейном вел в это время на севере Британии ожесточенную и упорную войну против пиктов, не смог прийти на помощь своим союзникам. И Клаудас сделался властелином трех королевств. Вивиана приняла в Озерном замке сына Бана, Ланселота, а также сыновей Богорта: старшего, Лионеля, и Богорта, названного в честь отца, ибо он родился в тот самый день, когда тот погиб в бою. Вивиана стала приемной матерью троих детей и взяла на себя заботу об их воспитании. Она предложила мне ради них нарушить свое уединение и преподать им науки. Я отказался. Она мне часто о них рассказывала, спрашивая моего совета, и я побуждал ее воспитать их воинами и мудрецами, преданными делу Артура и Круглого Стола, как в прежние времена король Уэльса воспитал Пендрагона и Утера в преданности моему делу. И спустя некоторое время она отвезла их в Кардуэл и представила Артуру, а тот дал им армию и в поддержку Мордреда, чтобы отвоевать их наследные владения. Вторая война с Клаудасом началась в пятьсот двадцатом году. Ланселот и Мордред совершили в ней много славных подвигов, так что невозможно было решить, кто из двоих был лучшим воином и кто — лучшим стратегом. Клаудас потерял все завоеванные им земли, свою собственную страну, а в конце концов и жизнь. Ланселот стал королем Беноика, Лионель — королем Гонским, а Богорт — королем Пустынной Земли; так власть Логриса распространилась на значительную часть Галлии. Три юных государя стали пэрами Круглого Стола. Они навестили свою приемную мать, и по этому случаю в Озерном замке было устроено большое празднество. На следующий день Вивиана с радостью и тревогой сообщила мне, что Ланселот воспылал страстной любовью к женщине, которая на двадцать лет его старше, и также любим ею. Этой женщиной была королева Гвиневера. После этого смуты и волнения оставили Арморику. Артур захватил Горру и разбил пиктов и скоттов, живших в стране Далриада. И там снова Мордред и Ланселот прославились своей воинской доблестью и неустрашимостью в бою, своей безраздельной верностью королю и великодушием к побежденным врагам. И как прежде был «мир Утера», так теперь наступил «мир Артура». Безмятежное и невозмутимое спокойствие Дольнего Леса как будто разлилось по всему Логрису. Времена года чередой сменяли друг друга. Мои волосы постепенно белели, и, когда я оборачивался и смотрел назад, моя жизнь казалась мне бесконечной, а мое рождение — навсегда затерявшимся где-то во мраке времен. В светлой дымке тех далеких, ставших легендой времен, когда родилась моя мечта, блуждали тени тех, кого я так любил и кто лежит теперь у Каменных Столбов. Однако я не чувствовал в своем теле никакой усталости, тогда как спокойная и печальная отрешенность малопомалу завладевала моим все еще деятельным умом, погруженным в изучение материи и времени в поисках всемирного закона. Я все еще любил Вивиану, ее ставшее еще более нежным, более чувственным и ласковым тело, достигшее своего расцвета, немного отяжелевшее и уступившее возрасту, вечную юность ее ума, жаждущего наслаждений и познания. Озерный замок опустел, а она и не старалась заменить умерших, словно желая, чтобы история ее крошечного королевства закончилась вместе с ее жизнью.
   Несокрушимый Логрис и легендарный Круглый Стол воплотились в почти божественном триединстве: Артур, Мордред и Ланселот. Три поколения, являвшие собой лучшие образцы человеческой породы. Между тем благородные узы, скреплявшие этот тройственный союз, уже подтачивала кое-где разъедающая ржавчина, которая до сих пор не давала себя знать в чрезвычайных условиях непрекращавшихся походов и войн, подавлял емая тем необъяснимым великодушием силы, которое поддерживает постоянная необходимость рисковать своей жизнью рядом со своим ближним и ради него. Этой разъедающей ржавчиной были: кровосмешение, супружеская неверность и ложь. Но мир стоял, как и прежде, империя Артура держалась непоколебимо, как если бы Бог и дьявол соединили свои усилия, чтобы сотворить совершеннейший из миров, когда-либо бывших на земле. И этот мир, основы которого заложил я, был в своем роде величественным продолжением моей собственной двойственной природы. Быть может, в конце концов я бы и победил.
   Прекрасная мечта рухнула по мановению руки. Богопротивная любовь Гвиневеры И Ланселота внезапно открылась и сделалась всем известной. Началась междоусобная война. Артур и Ланселот выступили войной друг против друга в Арморике, оставив правителем Логриса Мордреда, не захотевшего вмешиваться в этот спор. Но вскоре он — с обидой и гневом видя, как безрассудная страсть и беспутство торжествуют над разумом и законом, — возненавидел Артура и Ланселота за их безумие и за ту ничтожную причину, которая толкнула их — что борзых кобелей — к войне и которая делала их в его глазах недостойными Круглого Стола. Позорная эта война разбудила в нем старинную горечь и злобу против плотского греха, плодом и жертвой которого он явился в этот мир. Таким образом, именно его беззаветная верность привела его к измене. Он всенародно открыл свое происхождение и былой грех короля, провозгласил себя законным государем Логриса и велел казнить Гвиневеру. Артур, заключив перемирие с Ланселотом, возвратился в Британию во главе своей армии. Отец и сын готовы были растерзать друг друга. Моргана торжествовала. Тогда я покинул Дольний Лес и вернулся в мир.

_28_

   Когда я приехал в Камланн, все было кончено. Мой конь осторожно продвигался вперед, с опаской ступая меж распростертых на земле тел, шарахаясь в сторону, когда в море мертвой человечьей плоти что-то вдруг начинало шевелиться, содрогаемое последними мучительными движениями жизни. Картина чудовищного апокалипсиса, открывшаяся моему взору, и бренные останки некогда великого мира, обнаруженные мною по возвращении, вернули меня к началу всего, напомнили мне другого всадника, другое поле, устланное телами убитых, и то, как давным-давно, в незапамятные времена, я впервые столкнулся со смертью в столь полном и грандиозном ее воплощении. Я как будто слышал этот строгий, любимый и ненавидимый мной голос — того, чей закон наконец восторжествовал: «На свете есть только война, Мерлин, — и ничего, кроме войны». И в кровавом свете утренней зари, и в сгущавшихся закатных сумерках, обступивших с двух сторон ослепительное и мимолетное сияние дня — дня Круглого Стола, — я увидел память и предвестие бескрайней ночи.
   Нагромождение тел становилось плотнее вокруг вождей, где разгорелся самый ожесточенный бой. Изрубленные, в богатых одеждах, испачканных и разбитых доспехах, они лежали на земле, соединившись в отвратительном братстве смерти, как некогда были едины в своей мечте о более совершенном мире, прежде чем их разделила самая беспощадная ненависть, которую только может породить самая преданная любовь. Почти все лица были мне незнакомы, но некоторых из них я все же узнал — из тех, кого помнил по временам их юности, когда они заменили за Столом своих отцов, павших на Холмах Бадона. Я давал имена этим мертвенным ликам, на которых пересекались отметины, начертанные временем и оставленные мечом, и где, словно на восковых масках, навсегда застыло выражение отрешенно— безмятежного спокойствия или уродливый оскал ярости и страдания: Гавейн, Сагремор, Ион, Карадос, Лукан, Ивейн. Старик с белоснежными волосами и бородой, липкими от спекшейся крови, лежал на спине с открытым черным и беззубым ртом, как если бы бросал небу свои последние проклятия. И в этом совершенном воплощении старческой немощи и отчаяния с большим трудом различил я тяжелые, грубоватые и веселые черты Кэя, молочного брата Артура. Верного Кэя. Я знал, что в сражениях он никогда не оставлял короля, и поэтому стал искать поблизости его тело. Я нашел Мордреда. На мгновение я принял его за Артура, Но в его неподвижных глазах, чуть подернутых дымкой смерти, обращенных к небу и словно всматривавшихся в пустоту, я узнал знакомый зеленый огонек глаз Морганы. Его спокойное, не тронутое мечом лицо в обрамлении длинных седых волос, которые одни выдавали его возраст, сохранило всю свою красоту и устояло в схватке со временем. Мордред — изменник от избытка преданности, злодей от чрезмерной добродетели, совершенный плод того мира, который я создал и который он разрушил именно благодаря своему совершенству. Его руки судорожно обхватили клинок, глубоко вонзившийся ему в живот, сжимая его с такой силой, что лезвие разрезало ладони. Это было замечательное оружие, самое прекрасное в Логрисе. Когда-то я сам преподнес меч Артуру в день его коронации. Это был его меч. Так, отец убил своего сына. Но, без сомнения, и сын не остался в долгу перед отцом, потому что ничто, кроме смерти, не могло вынудить Артура расстаться с чудесным мечом. Я снова принялся за свои поиски, но так и не нашел того, что искал. Тогда я спешился, выдернул меч из тела Мордреда и привязал его к своему поясу. Потом, охваченный какой-то неосознанной любовью, я обхватил его руками и перекинул через круп своего коня. Тело было большим и очень тяжелым, но я почувствовал, что мои иссохшие члены нисколько не потеряли своей силы. И при виде такой прочности жизни, крепко державшейся во мне — знамении бессмертия посреди всеобщего разрушения, проклятия сознания, обреченного на вечное одиночество в пустыне забвения, сердце мое горестно сжалось в неизбывной тоске. Я продолжил свой путь и поднялся на высоту, с которой видны были окрестные камланнские поля. На севере — от края и до края земли — тянулась Адрианова стена, скрываясь далеко на востоке, залитая последними лучами заходящего солнца. На юге был разбит огромный лагерь. Туда я и направился. По мере того как я подъезжал к нему, я видел движущиеся фигурки людей. Одни беспокойно сновали взад и вперед. Другие, согнанные в кучу, сидели на земле. Казалось, что они были связаны. Очевидно, все же кто-то остался в живых — ничтожные победители и побежденные в этой чудовищной бойне. Несколько человек вышли мне навстречу. Один схватил под уздцы моего коня.
   — Кто ты? — спросил он меня.
   — Я — Мерлин.
   На мгновение наступило общее замешательство; охваченные ужасом, они словно потеряли дар речи. Потом один старый воин вышел вперед и поцеловал край моего плаща.
   — Я узнаю тебя, государь. Я был в сражении при Бадоне, незадолго до твоего исчезновения. Но ты не можешь знать моего имени, я — лишь один из тысяч твоих солдат, чье лицо и тело исказило время, не властное над тобой.
   — Я тоже узнаю тебя. Ты был возле Леодегана, когда он умер. Он заплакал. И в слезах его была благодарность и как будто облегчение, как если бы повергнутый и сдавший неузнаваемым мир вдруг обрел смысл, как если бы то, что он с ужасом считал концом всего, оказалось лишь очередным поворотом. «Народ последует за тобой, потому что ему не столь важно понимать, сколько хочется верить», — вспомнились мне слова Блэза.
   — Успокойся, — сказал я ему. — И отвечай мне. Ты был за Мордреда или Артура?
   — За Артура, потому что я не изменяю своему королю.
   — Где король? Он мертв?
   — Ранен. Между жизнью и смертью. Он в своем шатре.
   — А все вожди?
   — Погибли.
   — Перенесите Мордреда в королевский шатер. Они были растеряны, но беспрекословно повиновались. Я вошел в шатер. Могучее тело покоилось на ложе, покрасневшем от крови. Оно было обнажено до пояса — широкая рана рассекала грудь. В нем читалась одновременно сила и старость. Мышцы, поддерживаемые постоянными трудами, были выпуклыми, но время сделало их узловатыми, лишило той совершенной, полной и изящной соразмерности, какая свойственна молодому телу. Вытянувшееся исхудавшее лицо, почти такое же белое, как и пышные седые волосы, обрамлявшие его, сохраняло, несмотря на морщины, правильную красоту черт. Он был исполнен необыкновенного достоинства и благородства. Это был Артур, тот же самый и немного другой. Некоторое время я молча смотрел на него. Он слабо дышал, глаза его были закрыты. Лекарь неотлучно сидел у его ног. Я велел ему выйти. Рана начала гноиться. Я надрезал ее, от чего у короля вырвался стон, промыл ее, снова зашил и наложил новую повязку, которую изготовил из всего, что сумел найти в лекарских запасах. Туго перевязал его. Потом силой вставил меж губ Артура носик бурдюка и наполнил водой его рот. Сначала он поперхнулся и выплюнул воду, смешанную с кровью. Потом стал с жадностью пить. Открыл глаза и посмотрел на меня. Он протянул мне руку, и я сжал ее в своей. И это пожатие двух крепких старческих рук было как будто знаком старинного договора, подкрепленного слишком поздно и не имеющего теперь другого смысла, кроме несбыточной грезы на смертном одре. Завет бескорыстной любви на пороге небытия. Я держал его руку до тех пор, пока Артур не впал в беспамятство, забывшись тяжелым сном. Тогда я встал и посмотрел на лежавших рядом отца и сына. И вышел из шатра.
   Перед входом стояла стена людей. Здесь собрались все, кто остался в живых. Их было, может быть, несколько тысяч. Они ждали. Я сказал им:
   — Освободите пленных и верните им оружие. Они словно остолбенели. Никто не шелохнулся и не издал ни звука.
   — Посмотрите на север.
   В наступающей ночи было видно, как над твердыней Адриана засветились тысячи маленьких огоньков.
   — Это стервятники. Они прилетели вкусить мертвого тела Логриса. И это только начало. За ними слетятся другие. Мы должны драться здесь. Отступать бессмысленно, к тому же король не выдержит еще одного перехода. Каждый человек будет на счету. Делайте, что я говорю.
   Они освободили пленников, и недавние враги перемешались.
   — Теперь сосчитайтесь и пересчитайте коней. Их было почти пять тысяч, а коней немного больше.
   — Сколько вас было перед сражением?
   — В десять раз больше, чем теперь. Двадцать тысяч с Артуром и тридцать с Мордредом. Все мужчины Логриса.
   Говорил ветеран Бадона.
   — Возьми с собой десять человек, — сказал я ему. — Поезжай туда и посмотри, что это за люди. Скажи мне, кто они и сколько их. Да поторапливайся. Через час он вернулся.
   — Это армия мятежной Горры. Они не принимали участия в нашей войне, ожидая своего часа. Там много пиктов, есть также скотты. Их, по меньшей мере, двадцать тысяч, а может быть, и больше. Они стоят лагерем. Утром они будут здесь, и тогда в Лог-рисе не останется больше ни одного воина. Я снова собрал своих людей и сказал им:
   — Пусть все без исключения воины со всеми конями идут до ближайшего леса. Пусть каждый из вас срубит по десять кольев толщиной в ладонь и в восемь футов длиной и привезет их сюда. Вы должны успеть все это сделать до конца второй стражи. И к шестому часу ночи пятьдесят тысяч кольев огромной горой были сложены перед лагерем.
   — Сколько там на поле лежит вождей Круглого Стола? — спросил я у ветерана Бадона.
   — Все, кроме короля и Мордреда — они лежат здесь — и трех государей Арморики. Итого сто сорок пять вождей.
   Тогда я обратился к толпе, собравшейся при свете факелов:
   — Этими кольями вы заградите всю Камланнскую равнину. Вот что вы сделаете: вы вобьете их в землю через каждые три фута, так, чтобы выступающий конец приходился на высоту человеческого роста, — по триста десять кольев вместе, выстроенных в десять шеренг по тридцати одному колу в каждой. Расстояние между шеренгами должно быть шесть футов. Каждый такой отряд должен отстоять от другого на десять шагов, и перед каждым вы вобьете по одному отдельному колу. Всего должно быть сто сорок пять отрядов, расставленных в линию на общем расстоянии в четыре тысячи шагов. К каждому из кольев, составляющих шеренгу, вы привяжете мертвого воина, а к каждому отдельно стоящему колу — вождя. Вы должны привязать их за щиколотки, за колени, у пояса и за плечи, так, чтобы они стояли совершенно прямо, а еще вы привяжете их волосы к вершине кола, так, чтобы их головы были гордо и высоко подняты. Вы воткнете в землю деревянные рукояти копий и к каждому древку прикрепите руку воина. Возьмите все веревки, какие вы найдете в лагере и, если их будет недостаточно, используйте для этого ткань шатров, одеяла и даже одежду. Вы должны успеть до зари.
   Я остался у изголовья Артура. Незадолго до конца четвертой стражи бадонский ветеран пришел сказать мне, что люди закончили свою работу. Я вышел из шатра и увидел построенную в безукоризненном порядке, стоящую на огромном поле самую большую армию, какая когда-либо только собиралась на земле Логриса. На востоке над холмами показалось солнце, и логрская сталь засверкала тысячами огней в свете наступившего утра. Тогда я велел утомленным воинам седлать коней и выстроиться в одну линию позади мертвецов. Затем неспешным шагом объехал эту мертвую армию, восставшую, чтобы защитить гибнущий мир. Окровавленные. У одних не хватало руки или ноги, у других было сплошное кровавое месиво вместо лица. Но все они, привязанные к своим шестам, стояли твердо, как будто готовые к бою, воодушевленные какой-то ужасной решимостью, непобедимые. Гавейн, казалось, улыбался, а Кэй изрыгал свои бесконечные проклятия. Враг появился на том самом холме, откуда я накануне обозревал окрестные поля. Его стройные, плотно сомкнутые шеренги вдруг застыли в неподвижности. Повисла глубокая тишина. Они увидали перед собой огромную армию Логриса, стоявшую поперек Камланнской равнины. Я галопом подскакал к ним и остановил коня перед вождями. И крикнул им: