Робски Оксана. Жизнь заново

   Она подошла к Ford своей подруги, разглядывая брелок с сигнализацией. Нажала на первую попавшуюся кнопку. Машина не открылась. Нажала на самую нижнюю. Машина завизжала и пронзительно завыла на всю стоянку.
   Она судорожно нажимала все кнопки подряд.
   – Помочь? – Предложение поступило откуда-то сверху и справа.
   Она с готовностью протянула брелок. И замерла.
   Блондин из «Бэд-кафе», босс Ивана. Он за секунду справился с сигнализацией. Протянул ей брелок.
   В его кармане что-то пикнуло.
   Он достал телефон.
   Sms.
   Он извинился перед ней вежливой улыбкой. Прочёл.
   Мгновенно его улыбка стала шире. Он быстро нажал на кнопки. Четыре раза. И ещё на зелёную – отправить.
   – Меня зовут Вадим, – сказал он, кидая телефон в спортивную сумку.
   В её кармане зашевелился Nokia. Sms.
   – А меня Валентина, – улыбнулась она в ответ. Секунду подумала и достала телефон из кармана.
   Прочитала sms.
   Вывод № 14. Валентина влюбилась. Годится только для семейной жизни.

   ): Хочу.

Как отшить мужчину

   Мы познакомились на яхте. Всё вокруг было точно таким же, как мой костюм, – бело-голубым. Мы кормили чаек хлебом, и они плавали в море, похожие на рюмки для мартини. Он снял галстук и предложил мне выпить. Я согласилась.
   Его звали Марио. В его глазах светилось восхищение, и оно сверкало на солнце, отражаясь в бокалах миллионами бликов.
   Я подставила лицо ветру и слушала длинный рассказ Марио о его жизни. Ветер – это дыхание моря. Оно было лёгким и чистым. Когда заиграла музыка, мы были первыми, кто обнялся под её плавные звуки. Марио рассказывал мне о своей работе, о своих мечтах и планах. Мы ели икру, когда танцевать уже надоело.
   На его красивых, таких же, как мой костюм (бело-голубой), глазах появились две нежные росинки-слезы, когда он вспоминал о своём детстве.
   Шампанское не кончалось, и казалось, это путешествие тоже не закончится никогда. Я решила спуститься вниз, в piano-bar, и Марио последовал за мной. Он был моей тенью, а его глаза – аксессуаром к моей одежде (бело-голубой). Когда мне это надоело, я протянула ему мой бокал.
   – Ещё? – спросил он по-итальянски.
   Я улыбнулась. Так, как должна улыбаться женщина, по мнению Леонардо да Винчи.
   – Я не понимаю по-итальянски, – сказала я на своём родном языке, и Марио впервые услышал волшебные звуки моего голоса.
   – Что? – не поверил он снова по-итальянски.
   Я повторила. Широко открывая рот, я старательно произносила слоги, словно говоря с глухонемым.
   Солнце стало похоже на апельсин, и этот апельсин готов был вот-вот провалиться за горизонт. Марио замолчал. И я вполне могла представить себя в желаемом одиночестве, если бы не его навязчивая забота.
   Он принёс пледы, и мне пришлось укутаться, чем сразу нарушилась вся бело-голубая гармония. Но капуччино, который он заказал для меня, источал такой аромат, что отказаться было невозможно. Улыбка на моём лице стала для Марио неожиданностью.
   Обгоревший и недовольный, на палубу вышел мой жених. Мы совершали этот круиз вдвоём.
   Как бомба замедленного действия, он подошёл к нам слегка раскачивающейся походкой, которую подсмотрел у матросов и капитана.
   Я представила мужчин друг другу и нежно поцеловала своего жениха в щёку, как Кейт целовала Леонардо Ди Каприо в фильме «Титаник». До катастрофы.
   Шампанское пузырилось в бокале, и мне казалось, что это кровь Марио вскипела в его груди. Я смотрела ему в спину, и он представлялся мне куклой, которую надо всего лишь потянуть за ниточку.
   Я не тянула. Я подарила эту куклу, даже толком не задумываясь кому.
   – Кто это? – спросил мой жених, ловко отрезав кусок яблока огромным ножом для хлеба.
   – Просто. Итальянец, – ответила я, пожав плечами.
   – Итальянец, значит? – уточнил мой жених, и я подумала, что, конечно, лучше бы он был негром или телепузиком.
   Я взяла яблоко и громко откусила от него.
   – Значит, стоит мне ненадолго отлучиться, как у нас тут сразу итальянцы?
   Он говорил, сощурившись и слегка растягивая слова. По его тону непонятно было, какое из них наиболее оскорбительное: «итальянцы», «тут» или «сразу».
   – Ты долго спал, – неопределённо сказала я.
   – И что?
   Я откровенно любовалась им: его красивое лицо от злости становилось ещё красивее.
   Мы помирились к ужину. Как всегда.
   Я выслушала несколько упрёков, потом поклялась в вечной любви, потом меня немного оскорбили, но тут же простили.
   И его отличный аппетит был щедрым вознаграждением моему испорченному настроению.
   У него всегда отличный аппетит. Я вышла из каюты на цыпочках. Был штиль.
   На мне было лиловое платье, и таким же лиловым был рассвет.
   Сонная яхта была пришвартована в тихой бухте, и даже шум мотора моей лодки не пугал плавающих чаек, похожих на рюмки для мартини, если их опустить в воду. Матрос с походкой вразвалочку вёз меня к берегу, и я чувствовала себя княжной Таракановой, которой удалось сбежать с корабля графа Орлова. Море дышало мне в лицо, и жёлтое солнце было похоже на яичницу.
   На второй лодке плыл Марио.
   Я не просила его. Это правда. Я даже не говорю по-итальянски.
   А как отшить мужчину, если он ни слова не понимает? Разве что однажды утром просто сбежать от него.

Медовый месяц

   – Кто-нибудь в мире счастлив так же, как я? – Она улыбнулась мужу и тут же получила улыбку в ответ. Ту самую улыбку, которая делала её такой счастливой.
   – Дорогая, я надеюсь, это будет лучший месяц в твоей жизни.
   – Я надеюсь, это будут лучшие годы.
   Он любил её за то, что она была молода и красива. За то, что она была одержима своей работой. За то, что им всегда было интересно вместе. За то, что она так понимала его. А за её яблочный пирог можно было запросто отдать половину жизни.
   С ней не надо было делать вид, будто до неё ничего не существовало. Ни любви, ни счастья. Она никогда не пыталась залезть к нему в душу, вытеснив оттуда всё остальное. Она любила его и любила всё то, что было дорого ему. В отличие от всех остальных девушек, которых он встречал после аварии.
   Аварии, в которой погибла его жена.
   Её фотографии всюду расставлены в этом небольшом домике, прямо на берегу моря, между Ялтой и Алуштой.
   Её вещи лежат тут нетронутые.
   Он специально, спустя эти ужасные три года, вернулся сюда не один.
   Не одному легче.
   Он приехал с молодой женой. В свой медовый месяц.
   Она любила его за все. За эту тягу к жизни, за сильный характер, за юмор и то неуловимое, чему трудно найти название, но что так привлекает женщин в мужчине – что-то особенное, что-то очень мужское, очень надёжное, честное и открытое.
   Она любила в нём даже то, что он не спрятал на чердаке фотографии своей погибшей жены и не выкинул вещи. Она это понимала. Она считала, что, раз он не предал её даже после смерти, значит, её, живую и любимую, не предаст никогда. Однажды, ворочаясь в постели от невозможности заснуть, пока его нет рядом, она даже представила себе, что умерла. И он хранит все её картины, и её мольберт, и кисти. И целует её фотографии. И от этого ей стало так хорошо и приятно, что она даже заснула.
   Она любила его писать. Нанося на холст мазок за мазком, она как будто изучала его, открывала для себя заново, и то, что она открывала, ей очень, очень нравилось.
   Она любила работать по ночам.
   В этом домике, в который они приехали, ночи были тёплыми и светлыми. Светлыми от миллиардов звёзд, усеявших небо. Тёплыми – от тепла её мужа.
   – Любимая, я с самого утра отправляюсь на рыбалку! – Он стоял в дверях, довольный, как мальчишка, и размахивал спиннингами, которые притащил из сарая. – А сейчас я пойду и проверю лодку.
   Он поцеловал её в шею, и она, как обычно, тихонько мурлыкнула.
   Ему очень нравилось, как она это делает. Чтобы услышать ещё раз, он поцеловал её снова.
   – Мур-р-р, – проговорила она, улыбаясь.
   – А что будешь делать ты?
   – Писать. Осталось всего несколько недель. Мур-р-р.
   Всего несколько недель осталось до выставки. Её первой персональной выставки.
   Такое важное, может быть, самое важное в жизни событие совпало с её медовым месяцем.
   Поэтому она собиралась очень много работать. Работать и любить – больше ничего.
   А он – любить и ловить рыбу. К рыбалке его пристрастила жена. Лет десять назад. Она могла часами сидеть в лодке, уставившись на поплавок. Так они и сидели. Вместе. Разговаривать не желательно. Смотреть – можно. Он так и помнит: зеленоватая гладь моря, небо, на котором уже нет звёзд, но ещё нет солнца, и они смотрят друг другу в глаза, и глаза их, зеленоватые, как море, улыбаются друг другу.
   Обычно её улов был больше. Но он не обижался. Он говорил: зато его – вкусней.
   Он стоял по щиколотки в воде и держал в руках удочки. «Её» удочки.
   Её удочки были у него в руках. А её не было. Сердце сжалось, как спортсмен, который сгруппировался перед ударом.
   А он стоял и привычно ждал, когда боль пройдёт.
   Он не бегал от боли. Он не прятал её удочки. Он считал, что эта боль – это та малая дань, что он может отдать её памяти.
   «Ну что, сегодня я поймаю больше тебя», – мысленно он сказал это и мысленно ей улыбнулся.
   Он понял это давно: если иногда с ней разговаривать, значит, не признавать тот факт, что её нет. Её же не может не быть вообще. Она где-то всё равно есть. А раз она где-то есть, он не может не считаться с этим, не может жить дальше, как будто её никогда и не было.
   Он не предал её даже в морге. Её тело не обмывали чужие люди. Он не позволил это.