Страница:
Веселье закончилось. Не хотелось уже ни группового секса, ни хороводов с музыкой. Он велел гостям убираться восвояси. Михаил с Ларисой уехали на его «Вольво». Проституток повезли на микроавтобусе «Ниссан».
— И эту… там подбери, — мрачно приказал шофёру Гнедой. — Замёрзнет ещё в своих туфельках. Пошли все вон, спать хочу…
Затем сорвал с себя идиотский костюм, надел джинсы и белый свитер и долго сидел один в зале перед экраном телевизора, пил виски и жрал все подряд, что было на столе. Наклюкавшись до кошмара, он велел толстухе горничной вести его в спальню. Та отвела его, раздела и уложила под одеяло. Гнедого стало тошнить, и горничная притащила таз, куда он долго блевал. Горничная принесла ему «Боржоми». Он выпил всю бутылку, откинулся назад и велел горничной лечь рядом с ним. Она ласкала его, а затем он заснул тяжёлым пьяным сном… Во сне ему мерещились бешеные глаза Алексея Красильникова, которого он видел всего один раз в ресторане «Золотой дракон», где тот сидел вместе со старшим братом. Сон был чудовищный… Какой-то совершенно огромный Алексей Красильников швырнул его, крохотного и голого, в большой костёр, он горел, ему было ужасно больно, но он никак не умирал. А рядом стоял его тёзка Алексей Кондратьев в военном мундире с иконостасом орденов на мощной груди и хохотал над его мучениями. «Скорее бы, скорее бы, когда я наконец подохну?» — молил он, а потом заорал от невыносимой боли…
— Да что с вами, Евгений Петрович? — суетилась горничная, наклонившись над ним.
— А? Что? Да ничего… Ты кто? Какого рожна ты здесь? Да голая ещё, — ощупал он её пышное тело. — А ну пошла вон! Забралась, понимаешь, под одеяло… Катись, катись отсюда, спать хочу…
Обиженная горничная вылезла из постели, оделась и убралась восвояси. А Гнедой повертелся ещё немного, выпил «Боржоми» и захрапел…
Глава 4
Глава 5
Алексей обнял Меченого и пошёл оформлять в тюремную контору документы на освобождение.
Настроение было какое-то странное, никакой радости от своего освобождения он не ощущал. Ехать было не к кому. Никого, кроме ставшей ему чужим человеком сестры Татьяны и её пятнадцатилетнего сына Сашки, у него не было. Год назад умерла мать, а несколько раньше — в конце девяносто седьмого — Меченый мрачно протянул ему газету.
«На Востряковском кладбище в Москве произошёл мощный взрыв. При взрыве погибло десять человек и ещё восемь было тяжело ранено. В этот день участники афганских событий пришли на кладбище помянуть своего друга Николая Сатарова, заместителя председателя Фонда афганцев-инвалидов, застреленного год назад в собственной машине. На Востряковском кладбище погибли председатель Фонда Олег Шелест, управляющий делами Сергей Фролов…» Далее Алексей читать не стал. Слезы застилали ему глаза. Сергей, Серёга, Сержик, весёлый, одноногий, неунывающий майор Фролов… Взорван на кладбище… О трагической гибели Сатарова Сергей написал ему в зону. С командиром десантного батальона Николаем Сатаровым Алексей был хорошо знаком, они вместе участвовали в боевых операциях. Эх, Сергей, Сергей, его единственный верный друг… Что будет с его Настей и Маринкой? Ей теперь около семи лет…
Последнее письмо от него пришло месяц назад. В нем он сообщал, что, по слухам, Инна собирается замуж за своего сослуживца. Получив письмо от Алексея, в котором утверждал, что Инна перед ним ни в чем не виновата и все происшедшее было хорошо спланированной провокацией, Сергей поехал к ней и устроил её на должность бухгалтера в новую, организованную Фондом фирму, которую возглавляет Олег Никифоров. Эта фирма, наученная горьким опытом «Гермеса», процветает, имеет офис на Арбате, её сотрудники прекрасно зарабатывают, и Инна недавно купила себе однокомнатную квартиру. И вот теперь собирается замуж… Сообщение это Алексей воспринял болезненно. В глубине души он лелеял мечту, что, когда вернётся, он снова сойдётся с Инной. Он верил ей и понимал, что её подставили, как и его, что все это дьявольская игра Михаила Лычкина. Он уже знал, что Лычкин стал преуспевающим человеком, управляющим казино. А устроиться на такое хлебное место можно только по протекции братвы. Все сходилось, Инна была чиста перед ним. А он перед ней нет…
Сколько раз он писал ей и рвал свои письма в клочки. А теперь… она собиралась замуж… И правильно делала, она ещё очень молода, должна же у неё быть личная жизнь…
Сергея больше нет… Никого у него нет. Ни Инны, ни Сергея…
Он, бросив быстрый взгляд на курившего рядом Меченого, снова взял в руки страшную газету.
«…управляющий делами Сергей Фролов… — перечитывал он жестокие строки, — …попали в разные больницы Москвы с ранениями различной тяжести восемь человек».
Меченый молча протянул ему другую газету, известную своими скандальными публикациями. Указал жёлтым от табака пальцем на маленькую заметку в нижней части первой страницы.
«Следствие по делу о взрыве на Востряковском кладбище отрабатывает версию о том, что причиной взрыва было присутствие на поминках бывшего солдата срочной службы, служившего в Афганистане, Алексея Красильникова. Известно, что это младший брат вора в законе Григория Красильникова по кличке Чёрный. Красильников, опоздавший на встречу и подходивший к могиле Сатарова, получил лёгкое осколочное ранение в ногу и был доставлен в Институт Склифосовского, откуда уже вечером был выписан домой. Разумеется, это лишь одна из версий, но вполне заслуживающая внимания. Недавно Григорий Красильников вернулся в Россию и был задержан в аэропорту Шереметьево, препровождён в Лефортовскую тюрьму, но уже через неделю выпущен под подписку о невыезде».
— Вот оно как, — прошептал Алексей, пристально глядя на Меченого.
Тот только пожал своими острыми плечами…
…И вот… Пролетели как миг, прошли словно вечность эти семь лет… Март 1999 года. Холодный, мрачный, вьюжный в этих затерянных в лесах глухих краях… Ему идёт сорок второй год, нет у него ни дома, ни семьи, ни денег… Ничего нет. Нет любимой женщины, нет единственного верного друга… Все надо начинать сначала. Сумеет ли он?
Закутанный в телогрейку, с кургузой ушанкой на голове и с сумкой на плече, он поёжился от холодного ветра, оглянулся на тюремные ворота и глухой забор с колючей проволокой над ним, на вышку с охранником и ответил самому себе:
— Сумею… Есть у меня ещё дела на этой земле.
Стиснул зубы и пошёл к железнодорожной станции…
…На Казанском вокзале, куда он прибыл через сутки, его останавливали несколько раз, требовали предъявить документы, спрашивали, куда он следует. Он отвечал, что едет по месту прописки в Сергиев Посад…
И впрямь, он перешёл Комсомольскую площадь и направился к Ярославскому вокзалу. Сел на электричку, следующую до Сергиева Посада. Но до конечной станции не доехал и вышел на станции Радонеж. Именно там обитал кореш Меченого Барон. И к нему он держал путь. Его дача должна была стать отправной точкой его жизни. А затем он должен был поехать в Нижний Новгород и навестить сына Меченого. Это был наказ его единственного на это время друга — старого вора в законе…
Он вышел на станции. Было десять часов утра. Этот день в Подмосковье выдался довольно тёплым, и, хоть солнца не было, Алексею даже стало жарко в его телогрейке и ушанке. Топая кирзовыми сапогами по свежевыпавшему снегу, он поглядывал на план, нарисованный ему Меченым. «Как он меня встретит? — думал Алексей. — Меченый есть Меченый, друг есть друг, а я ему кто? Так, протеже, проситель… Вполне возможно, и отфутболит, что ему со мной возиться, помогать мне? Ладно, как встретит, так и встретит. Пока мне больше идти некуда. Подамся к сеструхе, в крайнем случае…»
Алексей вышел на протоптанную снежную дорожку и пошёл по ней направо. Дача Барона должна быть минутах в пятнадцати ходьбы от станции, с левой стороны. Меченый подробно описал его глухой забор, выкрашенный в бордовый цвет, и какие-то резные украшения на черепичной красной крыше, которые хорошо видны с тропинки. Ну и лай собак, понятно. А их у него тогда было девять…
Так, вот это, кажется, она и есть… Алексей подошёл к калитке и стал стучать. Послышался оголтелый лай собак. Они подбежали с той стороны к калитке и остервенело бросались на забор. Но никто не открывал. Алексей продолжал стучать.
— Вам кого? — послышался сзади старушечий голос.
— Мне… Б-б… Как его? — У Алексея из головы совершенно вылетело имя-отчество Барона. А оно было довольно сложное — Кирилл Игнатьевич Петрицкий.
— Так кого же вам надобно? — нахмурилась круглая словно мяч старушонка в ватнике и оренбургском пуховом платке, туго замотанном вокруг мячеобразной головы. Очень уж ей не нравился пришелец уголовного вида. Частенько в последнее время совершались налёты на пустые дачи. Впрочем, на дачу Петрицкого вряд ли кто-нибудь покусится, себе дороже. И тем не менее бдительность есть бдительность… — Сами, что ли, не знаете? Так можно и у участкового спросить, — пригрозила старушка.
— Да мне Игнатия Петровича, — ляпнул вдруг Алексей, припомнив что-то из имени-отчества-фамилии Барона.
— Эвона как, — хитренько улыбнулась старушка. — Игнатия Петровича, говоришь? Слышал звон, да не знаешь, где он? Ну, обожди, незваный гость, — произнесла она и быстро засепетила валенками куда-то.
«А черт бы тебя побрал», — подумал Алексей, проклиная себя за провал в памяти.
Но тут сзади послышался собачий лай, и приятный басистый голос крикнул вдогонку старухе:
— Эй, Дорофевна! Не шустри, гость ко мне. Жду я его, пошёл вот с Бураном погулять…
— А что же твой гость тебя по имени не знает, Кирилл Игнатьич? — обернулась старушка. — Моё дело маленькое, а вот надысь Дресвянниковых дочиста всякие незваные гости обокрали, они приехали, а в доме шаром покати. Ты Дресвянниковых знаешь, Игнатьич? Там, за углом, рядом с Сычихой…
Алексей обернулся и увидел идущего в его сторону высокого, за метр восемьдесят ростом, худощавого загорелого человека с окладистой чёрной бородой с проседью. Одет он был в обливную жёлтую дублёнку и кожаную кепочку такого же цвета, из-под которой торчали седые кудри. Рядом с ним на поводке шагала чудовищного размера среднеазиатская овчарка.
— Не знаю я никаких Дресвянниковых и никакой Сычихи, — пробасил он. — И знать не желаю. Тебя только знаю, Дорофевна, поскольку ты снабжаешь меня чудесным парным молочком и домашним творожком. А человек этот — друг моего друга, приехал с доброй весточкой, а моего имени-отчества он может и не знать. Ты сама сколько лет выговорить не могла…Так что ступай с миром, Дорофевна, и завтра утречком нацеди нам молочка. Да и творожку принеси побольше. Гостю отъесться надо, кальций нужен, поняла?
— Принесу, — разулыбалась беззубым ртом Дорофевна. — Мы что, мы завсегда… Ежели так… По-нашенски… Молочко, оно пользительно… Витамин в нем… А ить, глянь, Игнатьич, солнышко выглянуло…
— Да? — сурово взглянул на неё Петрицкий. — Что-то я не замечаю никакого солнышка, напротив, похоже, снова снегопад будет.
Он открыл ключом калитку, и свора азиатов разных размеров бросилась к хозяину.
— Обождите, — сказал он Алексею.
Через несколько минут он куда-то убрал собак и открыл гостю калитку.
— Проходите, — пригласил он.
Алексей прошёл. Оказался на просторном, довольно чистом участке. Перед ним был большой рубленый двухэтажный дом с резными украшениями на черепичной крыше. Хозяин прошёл вперёд и открыл перед ним входную дверь.
Приятно пахло деревом. Было чисто и уютно. Они сразу очутились в большой горнице, посередине стоял красивый стол из светлого дерева. С левой стороны русская печь, справа батареи водяного отопления. Тепло и уютно. Кроме дерева, пахло чем-то вкусным, кофе, пирожками.
— И эту… там подбери, — мрачно приказал шофёру Гнедой. — Замёрзнет ещё в своих туфельках. Пошли все вон, спать хочу…
Затем сорвал с себя идиотский костюм, надел джинсы и белый свитер и долго сидел один в зале перед экраном телевизора, пил виски и жрал все подряд, что было на столе. Наклюкавшись до кошмара, он велел толстухе горничной вести его в спальню. Та отвела его, раздела и уложила под одеяло. Гнедого стало тошнить, и горничная притащила таз, куда он долго блевал. Горничная принесла ему «Боржоми». Он выпил всю бутылку, откинулся назад и велел горничной лечь рядом с ним. Она ласкала его, а затем он заснул тяжёлым пьяным сном… Во сне ему мерещились бешеные глаза Алексея Красильникова, которого он видел всего один раз в ресторане «Золотой дракон», где тот сидел вместе со старшим братом. Сон был чудовищный… Какой-то совершенно огромный Алексей Красильников швырнул его, крохотного и голого, в большой костёр, он горел, ему было ужасно больно, но он никак не умирал. А рядом стоял его тёзка Алексей Кондратьев в военном мундире с иконостасом орденов на мощной груди и хохотал над его мучениями. «Скорее бы, скорее бы, когда я наконец подохну?» — молил он, а потом заорал от невыносимой боли…
— Да что с вами, Евгений Петрович? — суетилась горничная, наклонившись над ним.
— А? Что? Да ничего… Ты кто? Какого рожна ты здесь? Да голая ещё, — ощупал он её пышное тело. — А ну пошла вон! Забралась, понимаешь, под одеяло… Катись, катись отсюда, спать хочу…
Обиженная горничная вылезла из постели, оделась и убралась восвояси. А Гнедой повертелся ещё немного, выпил «Боржоми» и захрапел…
Глава 4
— Да быть того не может! — вытаращил глаза Кондратьев, услышав информацию Меченого, выданную им совершенно спокойно, обычным для него равнодушным вялым тоном.
— Да что ты, капитан, маленький, что ли? Быть не может… — передразнил он его. — Чего только на свете быть не может. Я вот, например, считаю, что все может быть… Разве что честного правительства у нас быть не может. А так что? Даже летучие собаки бывают, я в газете читал, а ты говоришь…
— Но Михаил? Михаил Лычкин? — продолжал поражаться Алексей. — Он вместе с каким-то там Живоглотом заказал меня? А может быть, это все же не он был у Палёного?
— Да он это, он. Палёный сам справки наводил… Мишель его погоняло. А оба они из банды Гнедого… А от этого отморозка ожидать можно все, что угодно, наслышан о нем, хоть лично видеть не приходилось, бог миловал. Я и тогда догадывался, что все это его рук дело. Значит, ещё соображаю что-то, капитан.
— Так… — призадумался Алексей. — Да, теперь мне все понятно. Лычкин и подсунул мне этого адвоката Сидельникова, который защищал его отца. И Сидельников прекрасно отработал свои тридцать сребреников.
— Точно, — кивнул головой Меченый. — А оплачивал услуги Петра Петровича этот самый Гнедой. А что? Задавили твою фирму, ограбили вас до нитки, не так уж мало у вас взяли, если каждого так обуть, большая сумма может образоваться… А возможно, и сложнее тут дело. Может быть, и Гнедой этот не последняя инстанция… Например, тюменцы могли бучу поднять против тебя, таких проколов не прощают, и из-за гораздо меньшей суммы жизни лишают. А связи там могут быть очень крутыми… Так что в переплёт ты попал, капитан…
— Ну, и что дальше? — нахмурился Алексей.
— А ничего дальше. Жить не тужить, вот что дальше. Чего тебе теперь терять? Теперь ты такой же, как и я, ни хаты, ни семьи… Клево так жить, поверь мне, братан… И бояться тебе теперь нечего. Пускай они боятся, а особенно дружок твой и заместитель Мишель. Вот этот иуда у нас и забоится, мало не покажется…
Однако Алексей никак не мог разделить оптимизм Меченого. Хотя все происшедшее хоть и получило теперь конкретное объяснение, от этого светлее не стало. Напротив, оно заиграло чёрными, мрачными красками, от которых на душу лёг тяжёлый камень. Значит, все игра, значит, Лычкин с самого начала затевал против него игру. Как он вообще оказался в фирме, интересно было бы узнать. Не Инна ли, часом, его туда устроила? Значит, и она тоже активная участница заговора против него? Но зачем они все это затеяли? Впрочем, понятно, все ради выгоды… Денег-то сколько со всего этого поимели… Главарь Гнедой, ясно, взял себе львиную долю, но и всем тем досталось тоже немало — и Михаилу, и Инне, и сестрице её Ларисе, затеявшей вместе с ней этот спектакль у неё дома… Твари, позорные твари… И здесь его хотели достать… Посадили на семь лет, так ещё и убить хотели, зарезать в сортире, как свинью… Кому верить? Кому после всего этого можно верить?
В эту ночь он долго не мог заснуть, все думал и думал о том, что сообщил ему Меченый.
Мысли об Инне приводили его в особенное волнение… Она же спала с ним, целовала его, они говорили друг другу нежные слова. Он рассказывал ей про погибших жену и сынишку, делился самым святым, что было у него в жизни… От этих мыслей краска стыда выступила на его обветренных щеках. Какой же он лох, какой тупица…
Но вдруг ночью словно какая-то пелена спала с его глаз, и он постарался по-другому поглядеть на произошедшее несколько лет назад и проанализировать все беспристрастно. Ведь и раньше, когда он был распалён гневом и не был в состоянии трезво мыслить, все же некоторые моменты заставляли его сомневаться… Какой был резон Инне устраивать этот фарс дома у Ларисы? Напротив, если она была в заговоре, неплохо было бы довести свою роль до конца… И зачем она послала эту фотографию в Матроску? Только для того, чтобы сделать ему больнее? Не похожа она на садистку, ну никак не похожа… И возмущение её во время кухонной сцены, спровоцированной Ларисой, было до того уж натуральным… И зачем он порвал то письмо, которое принёс ему Сидельников? Сидельников, Сидельников… Да, роль этого негодяя ещё недостаточно понятна… А что, если они с Лычкиным устроили этот спектакль, чтобы вывести его из боевого состояния, добить до конца? Ведь то, что кто-то подделывал письма Сергея Фролова к нему и его к Сергею, он уже понял из писем Фролова в зону. То, что именно благодаря Сидельникову была запугана свидетельница Виктория Щербак и убит свидетель Сытин, стало совершенно очевидно. Так что же мешало им сунуть в конверт фотографию и передать её Алексею? Что такого на ней было особенного? Инна и Лычкин в его машине. Что с того? Оставив даже мысль о возможности фотомонтажа, допустив, что она действительно сидела в его машине, совсем не обязательно искать в этом какой-либо криминал. Он заехал за ней, повёз куда-нибудь, кто-то специально сфотографировал их вместе, фотографию положили в конверт, и Сидельников передал её Алексею. А на следователя Бурлака давили с целью запрещения свиданий с ним, тоже нашлось, кому давить… Об этом он узнал из короткого письма следователя в зону, недавно полученного им: «Прости, капитан, за то, что допустил твоё осуждение. Я знаю, ты не виноват. Если бы я разрешил свидания, результат мог бы быть иным. Но я не мог, я человек подневольный. Не держи зла на меня, если можешь. Я верю, что ты все выдержишь. Освободишься — заходи, кое-что расскажу. Илья Бурлак».
От этих мыслей у Алексея стало легче на душе, словно он освободился от какого-то тяжёлого груза. Вдруг он поверил Инне, и мир для него снова стал красочным. Он хотел ей верить… Он заснул крепким сном.
Утром, увидев Меченого, он улыбнулся.
— Улыбаешься, капитан? — усмехнулся Меченый. — Вот это правильно, плюй на все, легче жить будет…
— Понял кое-что, — ответил Алексей. — Кажется, до меня теперь многое дошло…
— Я же говорил, что ты тугодум. Вот, через четыре года кое-что дошло, а ещё через три все дойдёт, так что откинешься умным чуваком…
В этот ещё довольно холодный мартовский день впервые почувствовался едва заметный запах весны…
— А что это за Гнедой? — поинтересовался вечером у Меченого Алексей. — Порассказал бы мне о нем. Как-никак, заочный корефан, интересно узнать о том, кто тебя заказал…
— Гнедой-то? — задумался Меченый. — О нем мало кто что знает, а если и знают, стараются забыть. Ему лет сорок пять, на нем два мокрых дела… Но… он не сидел ни за одно. За первое его посадили, а через несколько месяцев выпустили, а за второе вообще оправдали и из зала суда на волю выпустили…
— Крутые связи?
— Возможно. А возможно и другое — не совершал он их вообще, убийств этих… Легенду себе создавал. Вот она и пригодилась, легенда эта. А так… известно, что первая ходка у него была по сто семнадцатой за изнасилование, и ещё одна, году в восемьдесят шестом, — за мошенничество. В целом он и пяти лет на зоне не провёл… А теперь — авторитет, большими бабками ворочает, под ним несколько сотен ходит, в особняке живёт… А больше про него я ничего не знаю. Говорят, он из культурных — то ли артист, то ли режиссёр в прошлом, а по национальности то ли немец, то ли турок, то ли и то и другое… Пудрит мозги, короче, как может. Чтобы правду никто не узнал.
— А как бы о нем узнать поподробнее? Никак нельзя?
— Почему нельзя? Если надо, можно и узнать. Есть у меня один кореш, — улыбнулся чёрными обломками зубов Меченый. — Бароном кличут. Сейчас он на воле, под Москвой живёт, на даче, собак разводит… Любит он это дело, всю жизнь мечтал… И сбылось, как ни странно. Дело он одно сделал удачное пару лет назад, дело жизни, что называется, какое, понятно, говорить не стану, тем более, он и сам мне ничего не говорил. Но ему на всю остатнюю жизнь хватит, он одинокий, ни жены, ни детей, живёт со сворой собак километрах в пятидесяти от Москвы. Дачка хорошая, добротная, деревянный сруб двухэтажный, с русской банькой, был я у него незадолго до… Ну, понятно… Он ведь меня звал с ним там жить, помогать ему по хозяйству. А я так не могу — тоска… Ну, недельку-другую ещё выдержу, а так тоска… А ему кайф, хоть он меня лет на десять помоложе будет. Ему только недавно полтинник стукнул, хоть он и седой весь, такой же, как ты, только кудрявый. А связи у него налажены. Узнать он может все, что угодно. Особенно если я его об этом попрошу…
— А почему? — не удержался от вопроса Алексей.
Меченый бросил на него неодобрительный взгляд за излишнее любопытство.
— Тебе-то какое до этого дело? То слова из тебя не вытянуть было, за что я к тебе и привязался, не люблю пустобаев, а теперь на радостях ты кучу вопросов в минуту стал задавать. Что, да как, да почему? Говорю, что узнает, значит, узнает… Зря базарить не стану.
…Только летом Меченый получил маляву от Барона.
Меченый долго и внимательно изучал послание, а потом поделился его содержанием с Алексеем.
— Ну что, капитан, — усмехнулся он. — Узнал он кое-что ради нашего с ним корифанства. Фук этот Гнедой, настоящий фук, и больше ничего.
— Это как?
— Бывает и так. Подставное лицо, по-научному. Плавает на поверхности, как дерьмо, и не тонет, а всем делом заправляет какой-нибудь прикинутый джентльмен в галстуке и, например, с депутатским мандатом или удостоверением члена правительства. И Гнедой этот тащит ему в зубах, как пёс, большую часть своего навара. Ну а перед подчинёнными он пахан, и джентльмен помогает ему в том, чтобы все так думали. Гнедой к тому же, я говорил, артист, играет свою роль отменно и воздействовать на бритоголовых умеет. Держит всех в узде, а порой и сам себя крутым считает. Но… вопрос в том, что, если чьи-то высшие интересы столкнутся, Гнедого этого могут запросто прихлопнуть, как блоху или гниду. Кстати, его первым погонялом и была Гнида. Это потом он в Гнедого перекрасился опять же с чьей-то высокой подачи.
— А кто же этот высокий покровитель? — насторожился Алексей.
— Ну ты и спрос… Ну, разговорился, молчун-капитан, — неодобрительно покачал головой Меченый. — На черта это тебе? Человек, высоко сидящий, не миллионами — десятками, сотнями миллионов ворочающий, а то и миллиардами. Бизнесмен, собственник заводов, фабрик, предприятий многочисленных… А таких Гнид у него видимо-невидимо… И, кстати, имеющий прямое отношение к тюменской торговой компании, — подмигнул ему Меченый. — О чем я, если помнишь, догадывался и раньше…
— Точно, — восхищённо воскликнул Алексей. — Соображаешь…
— А тут только ленивый не сообразит. Человек ты маленький, и предприятие твоё малое, но интересы ты затронул больших людей, сначала интересы, а потом амбиции. Сам посуди, заденешь «жигуленком» тачку какого-нибудь босса на улице, с тебя же три шкуры сдерут, а тут все же побольше самой крутой тачки получается по твоим рассказам. На товар их нагрели, они пахану пожаловались, тот приказал с тобой разобраться и твоё предприятие сровнять с землёй. А ты дёргаешься, твой дружок Серёга дёргается, и не просто дёргается, а обращается за помощью к такому человеку, которого опасается не только этот Гнедой, но и джентльмен в галстуке.
— К Чёрному?
— К нему самому. К Григорию, вору в законе, настоящему, не дутому… А Чёрный джентльмену не звонит, враги они лютые с давних пор, но друг друга опасаются. Паритет у них, как говорится по-научному. А звонит Чёрный напрямик через голову джентльмена фуку Гнедому. И даёт ему распоряжение от тебя отстать. А отстать тот уже не может, потому что джентльмен брови свои нахмурил. Не привык, чтобы не по его было… Вот Гнедой и крутится, как угорь на сковородке, юлит перед обоими, которых боится как огня… Один покровитель, другой враг, но оба страшны в своём гневе… Так-то вот в наше время бизнесом заниматься, капитан. Сотрут в порошок, и могилы твоей не найдут, если высоким людям дорожку перебежишь, даже ненароком…
— Да… — покачал головой Алексей. — Ну и в поганое же время довелось нам жить на этом свете…
— Да ладно, — досадливо отмахнулся от его слов Меченый. — Базаришь, как тётка в очереди за колбасой… Всегда у нас поганое время было, и всегда большие люди всеми делами заправляли, а таких, как мы, давили, будто мелочь под ногами. Только раньше это одни люди были, а теперь другие, если раньше главным была только власть, паскудством и предательством заслуженная, то теперь это прежде всего бабки, крутые бабки, дающие ту же власть. А власть даёт ещё большие бабки и ещё большую власть. Так вот и крутится этот мир, капитан. А нам что главное — чтобы перед смертью можно было бы самому себе в глаза поглядеть. И пока… вроде бы за пятьдесят восемь годиков, что землю топчу… Впрочем, не кажи гоп, до смерти ещё, может быть, далеко… Что будет, то и будет…
— А я вот, — призадумался над его словами Алексей, — могу я в глаза самому себе посмотреть или нет?
Снова почему-то он вспомнил печальные глаза Инны, глядящие на него, сидящего под конвоем в клетке и слушающего приговор судьи Грибанова, и себя, в ярости рвущего в клочки её письмо на глазах у адвоката Сидельникова.
— Это уж тебе судить, капитан, — усмехнулся Меченый и закурил «беломорину»…
— Да что ты, капитан, маленький, что ли? Быть не может… — передразнил он его. — Чего только на свете быть не может. Я вот, например, считаю, что все может быть… Разве что честного правительства у нас быть не может. А так что? Даже летучие собаки бывают, я в газете читал, а ты говоришь…
— Но Михаил? Михаил Лычкин? — продолжал поражаться Алексей. — Он вместе с каким-то там Живоглотом заказал меня? А может быть, это все же не он был у Палёного?
— Да он это, он. Палёный сам справки наводил… Мишель его погоняло. А оба они из банды Гнедого… А от этого отморозка ожидать можно все, что угодно, наслышан о нем, хоть лично видеть не приходилось, бог миловал. Я и тогда догадывался, что все это его рук дело. Значит, ещё соображаю что-то, капитан.
— Так… — призадумался Алексей. — Да, теперь мне все понятно. Лычкин и подсунул мне этого адвоката Сидельникова, который защищал его отца. И Сидельников прекрасно отработал свои тридцать сребреников.
— Точно, — кивнул головой Меченый. — А оплачивал услуги Петра Петровича этот самый Гнедой. А что? Задавили твою фирму, ограбили вас до нитки, не так уж мало у вас взяли, если каждого так обуть, большая сумма может образоваться… А возможно, и сложнее тут дело. Может быть, и Гнедой этот не последняя инстанция… Например, тюменцы могли бучу поднять против тебя, таких проколов не прощают, и из-за гораздо меньшей суммы жизни лишают. А связи там могут быть очень крутыми… Так что в переплёт ты попал, капитан…
— Ну, и что дальше? — нахмурился Алексей.
— А ничего дальше. Жить не тужить, вот что дальше. Чего тебе теперь терять? Теперь ты такой же, как и я, ни хаты, ни семьи… Клево так жить, поверь мне, братан… И бояться тебе теперь нечего. Пускай они боятся, а особенно дружок твой и заместитель Мишель. Вот этот иуда у нас и забоится, мало не покажется…
Однако Алексей никак не мог разделить оптимизм Меченого. Хотя все происшедшее хоть и получило теперь конкретное объяснение, от этого светлее не стало. Напротив, оно заиграло чёрными, мрачными красками, от которых на душу лёг тяжёлый камень. Значит, все игра, значит, Лычкин с самого начала затевал против него игру. Как он вообще оказался в фирме, интересно было бы узнать. Не Инна ли, часом, его туда устроила? Значит, и она тоже активная участница заговора против него? Но зачем они все это затеяли? Впрочем, понятно, все ради выгоды… Денег-то сколько со всего этого поимели… Главарь Гнедой, ясно, взял себе львиную долю, но и всем тем досталось тоже немало — и Михаилу, и Инне, и сестрице её Ларисе, затеявшей вместе с ней этот спектакль у неё дома… Твари, позорные твари… И здесь его хотели достать… Посадили на семь лет, так ещё и убить хотели, зарезать в сортире, как свинью… Кому верить? Кому после всего этого можно верить?
В эту ночь он долго не мог заснуть, все думал и думал о том, что сообщил ему Меченый.
Мысли об Инне приводили его в особенное волнение… Она же спала с ним, целовала его, они говорили друг другу нежные слова. Он рассказывал ей про погибших жену и сынишку, делился самым святым, что было у него в жизни… От этих мыслей краска стыда выступила на его обветренных щеках. Какой же он лох, какой тупица…
Но вдруг ночью словно какая-то пелена спала с его глаз, и он постарался по-другому поглядеть на произошедшее несколько лет назад и проанализировать все беспристрастно. Ведь и раньше, когда он был распалён гневом и не был в состоянии трезво мыслить, все же некоторые моменты заставляли его сомневаться… Какой был резон Инне устраивать этот фарс дома у Ларисы? Напротив, если она была в заговоре, неплохо было бы довести свою роль до конца… И зачем она послала эту фотографию в Матроску? Только для того, чтобы сделать ему больнее? Не похожа она на садистку, ну никак не похожа… И возмущение её во время кухонной сцены, спровоцированной Ларисой, было до того уж натуральным… И зачем он порвал то письмо, которое принёс ему Сидельников? Сидельников, Сидельников… Да, роль этого негодяя ещё недостаточно понятна… А что, если они с Лычкиным устроили этот спектакль, чтобы вывести его из боевого состояния, добить до конца? Ведь то, что кто-то подделывал письма Сергея Фролова к нему и его к Сергею, он уже понял из писем Фролова в зону. То, что именно благодаря Сидельникову была запугана свидетельница Виктория Щербак и убит свидетель Сытин, стало совершенно очевидно. Так что же мешало им сунуть в конверт фотографию и передать её Алексею? Что такого на ней было особенного? Инна и Лычкин в его машине. Что с того? Оставив даже мысль о возможности фотомонтажа, допустив, что она действительно сидела в его машине, совсем не обязательно искать в этом какой-либо криминал. Он заехал за ней, повёз куда-нибудь, кто-то специально сфотографировал их вместе, фотографию положили в конверт, и Сидельников передал её Алексею. А на следователя Бурлака давили с целью запрещения свиданий с ним, тоже нашлось, кому давить… Об этом он узнал из короткого письма следователя в зону, недавно полученного им: «Прости, капитан, за то, что допустил твоё осуждение. Я знаю, ты не виноват. Если бы я разрешил свидания, результат мог бы быть иным. Но я не мог, я человек подневольный. Не держи зла на меня, если можешь. Я верю, что ты все выдержишь. Освободишься — заходи, кое-что расскажу. Илья Бурлак».
От этих мыслей у Алексея стало легче на душе, словно он освободился от какого-то тяжёлого груза. Вдруг он поверил Инне, и мир для него снова стал красочным. Он хотел ей верить… Он заснул крепким сном.
Утром, увидев Меченого, он улыбнулся.
— Улыбаешься, капитан? — усмехнулся Меченый. — Вот это правильно, плюй на все, легче жить будет…
— Понял кое-что, — ответил Алексей. — Кажется, до меня теперь многое дошло…
— Я же говорил, что ты тугодум. Вот, через четыре года кое-что дошло, а ещё через три все дойдёт, так что откинешься умным чуваком…
В этот ещё довольно холодный мартовский день впервые почувствовался едва заметный запах весны…
— А что это за Гнедой? — поинтересовался вечером у Меченого Алексей. — Порассказал бы мне о нем. Как-никак, заочный корефан, интересно узнать о том, кто тебя заказал…
— Гнедой-то? — задумался Меченый. — О нем мало кто что знает, а если и знают, стараются забыть. Ему лет сорок пять, на нем два мокрых дела… Но… он не сидел ни за одно. За первое его посадили, а через несколько месяцев выпустили, а за второе вообще оправдали и из зала суда на волю выпустили…
— Крутые связи?
— Возможно. А возможно и другое — не совершал он их вообще, убийств этих… Легенду себе создавал. Вот она и пригодилась, легенда эта. А так… известно, что первая ходка у него была по сто семнадцатой за изнасилование, и ещё одна, году в восемьдесят шестом, — за мошенничество. В целом он и пяти лет на зоне не провёл… А теперь — авторитет, большими бабками ворочает, под ним несколько сотен ходит, в особняке живёт… А больше про него я ничего не знаю. Говорят, он из культурных — то ли артист, то ли режиссёр в прошлом, а по национальности то ли немец, то ли турок, то ли и то и другое… Пудрит мозги, короче, как может. Чтобы правду никто не узнал.
— А как бы о нем узнать поподробнее? Никак нельзя?
— Почему нельзя? Если надо, можно и узнать. Есть у меня один кореш, — улыбнулся чёрными обломками зубов Меченый. — Бароном кличут. Сейчас он на воле, под Москвой живёт, на даче, собак разводит… Любит он это дело, всю жизнь мечтал… И сбылось, как ни странно. Дело он одно сделал удачное пару лет назад, дело жизни, что называется, какое, понятно, говорить не стану, тем более, он и сам мне ничего не говорил. Но ему на всю остатнюю жизнь хватит, он одинокий, ни жены, ни детей, живёт со сворой собак километрах в пятидесяти от Москвы. Дачка хорошая, добротная, деревянный сруб двухэтажный, с русской банькой, был я у него незадолго до… Ну, понятно… Он ведь меня звал с ним там жить, помогать ему по хозяйству. А я так не могу — тоска… Ну, недельку-другую ещё выдержу, а так тоска… А ему кайф, хоть он меня лет на десять помоложе будет. Ему только недавно полтинник стукнул, хоть он и седой весь, такой же, как ты, только кудрявый. А связи у него налажены. Узнать он может все, что угодно. Особенно если я его об этом попрошу…
— А почему? — не удержался от вопроса Алексей.
Меченый бросил на него неодобрительный взгляд за излишнее любопытство.
— Тебе-то какое до этого дело? То слова из тебя не вытянуть было, за что я к тебе и привязался, не люблю пустобаев, а теперь на радостях ты кучу вопросов в минуту стал задавать. Что, да как, да почему? Говорю, что узнает, значит, узнает… Зря базарить не стану.
…Только летом Меченый получил маляву от Барона.
Меченый долго и внимательно изучал послание, а потом поделился его содержанием с Алексеем.
— Ну что, капитан, — усмехнулся он. — Узнал он кое-что ради нашего с ним корифанства. Фук этот Гнедой, настоящий фук, и больше ничего.
— Это как?
— Бывает и так. Подставное лицо, по-научному. Плавает на поверхности, как дерьмо, и не тонет, а всем делом заправляет какой-нибудь прикинутый джентльмен в галстуке и, например, с депутатским мандатом или удостоверением члена правительства. И Гнедой этот тащит ему в зубах, как пёс, большую часть своего навара. Ну а перед подчинёнными он пахан, и джентльмен помогает ему в том, чтобы все так думали. Гнедой к тому же, я говорил, артист, играет свою роль отменно и воздействовать на бритоголовых умеет. Держит всех в узде, а порой и сам себя крутым считает. Но… вопрос в том, что, если чьи-то высшие интересы столкнутся, Гнедого этого могут запросто прихлопнуть, как блоху или гниду. Кстати, его первым погонялом и была Гнида. Это потом он в Гнедого перекрасился опять же с чьей-то высокой подачи.
— А кто же этот высокий покровитель? — насторожился Алексей.
— Ну ты и спрос… Ну, разговорился, молчун-капитан, — неодобрительно покачал головой Меченый. — На черта это тебе? Человек, высоко сидящий, не миллионами — десятками, сотнями миллионов ворочающий, а то и миллиардами. Бизнесмен, собственник заводов, фабрик, предприятий многочисленных… А таких Гнид у него видимо-невидимо… И, кстати, имеющий прямое отношение к тюменской торговой компании, — подмигнул ему Меченый. — О чем я, если помнишь, догадывался и раньше…
— Точно, — восхищённо воскликнул Алексей. — Соображаешь…
— А тут только ленивый не сообразит. Человек ты маленький, и предприятие твоё малое, но интересы ты затронул больших людей, сначала интересы, а потом амбиции. Сам посуди, заденешь «жигуленком» тачку какого-нибудь босса на улице, с тебя же три шкуры сдерут, а тут все же побольше самой крутой тачки получается по твоим рассказам. На товар их нагрели, они пахану пожаловались, тот приказал с тобой разобраться и твоё предприятие сровнять с землёй. А ты дёргаешься, твой дружок Серёга дёргается, и не просто дёргается, а обращается за помощью к такому человеку, которого опасается не только этот Гнедой, но и джентльмен в галстуке.
— К Чёрному?
— К нему самому. К Григорию, вору в законе, настоящему, не дутому… А Чёрный джентльмену не звонит, враги они лютые с давних пор, но друг друга опасаются. Паритет у них, как говорится по-научному. А звонит Чёрный напрямик через голову джентльмена фуку Гнедому. И даёт ему распоряжение от тебя отстать. А отстать тот уже не может, потому что джентльмен брови свои нахмурил. Не привык, чтобы не по его было… Вот Гнедой и крутится, как угорь на сковородке, юлит перед обоими, которых боится как огня… Один покровитель, другой враг, но оба страшны в своём гневе… Так-то вот в наше время бизнесом заниматься, капитан. Сотрут в порошок, и могилы твоей не найдут, если высоким людям дорожку перебежишь, даже ненароком…
— Да… — покачал головой Алексей. — Ну и в поганое же время довелось нам жить на этом свете…
— Да ладно, — досадливо отмахнулся от его слов Меченый. — Базаришь, как тётка в очереди за колбасой… Всегда у нас поганое время было, и всегда большие люди всеми делами заправляли, а таких, как мы, давили, будто мелочь под ногами. Только раньше это одни люди были, а теперь другие, если раньше главным была только власть, паскудством и предательством заслуженная, то теперь это прежде всего бабки, крутые бабки, дающие ту же власть. А власть даёт ещё большие бабки и ещё большую власть. Так вот и крутится этот мир, капитан. А нам что главное — чтобы перед смертью можно было бы самому себе в глаза поглядеть. И пока… вроде бы за пятьдесят восемь годиков, что землю топчу… Впрочем, не кажи гоп, до смерти ещё, может быть, далеко… Что будет, то и будет…
— А я вот, — призадумался над его словами Алексей, — могу я в глаза самому себе посмотреть или нет?
Снова почему-то он вспомнил печальные глаза Инны, глядящие на него, сидящего под конвоем в клетке и слушающего приговор судьи Грибанова, и себя, в ярости рвущего в клочки её письмо на глазах у адвоката Сидельникова.
— Это уж тебе судить, капитан, — усмехнулся Меченый и закурил «беломорину»…
Глава 5
Март 1999 г.
— Ну, прощай, капитан, — обнял Алексея Кондратьева Меченый. — Удачи тебе. Верю, что теперь у тебя будет все по уму, что таких делов, как тогда, ты больше не навертишь… Ты теперь чувак мудрёный, через семерик лет зоны прошедший. А мне ещё полтора года чалиться, — вздохнул он. — Привык я к тебе, скучно без тебя тут будет… Выживу ли, не знаю, здоровьишко, сам знаешь, пошаливает… И сердце, и печень, и ещё хрен знает что там в моем отбитом нутре есть… Ладно, чему быть, того не миновать… Адрес Барона я тебе дал, езжай к нему, он поможет… И к сыну моему наведайся в Нижний, узнай, как он там. Как-никак, без матери он теперь и семейный… Если в чем нуждается, опять же обратись к Барону, тут он и вовсе не откажет.Алексей обнял Меченого и пошёл оформлять в тюремную контору документы на освобождение.
Настроение было какое-то странное, никакой радости от своего освобождения он не ощущал. Ехать было не к кому. Никого, кроме ставшей ему чужим человеком сестры Татьяны и её пятнадцатилетнего сына Сашки, у него не было. Год назад умерла мать, а несколько раньше — в конце девяносто седьмого — Меченый мрачно протянул ему газету.
«На Востряковском кладбище в Москве произошёл мощный взрыв. При взрыве погибло десять человек и ещё восемь было тяжело ранено. В этот день участники афганских событий пришли на кладбище помянуть своего друга Николая Сатарова, заместителя председателя Фонда афганцев-инвалидов, застреленного год назад в собственной машине. На Востряковском кладбище погибли председатель Фонда Олег Шелест, управляющий делами Сергей Фролов…» Далее Алексей читать не стал. Слезы застилали ему глаза. Сергей, Серёга, Сержик, весёлый, одноногий, неунывающий майор Фролов… Взорван на кладбище… О трагической гибели Сатарова Сергей написал ему в зону. С командиром десантного батальона Николаем Сатаровым Алексей был хорошо знаком, они вместе участвовали в боевых операциях. Эх, Сергей, Сергей, его единственный верный друг… Что будет с его Настей и Маринкой? Ей теперь около семи лет…
Последнее письмо от него пришло месяц назад. В нем он сообщал, что, по слухам, Инна собирается замуж за своего сослуживца. Получив письмо от Алексея, в котором утверждал, что Инна перед ним ни в чем не виновата и все происшедшее было хорошо спланированной провокацией, Сергей поехал к ней и устроил её на должность бухгалтера в новую, организованную Фондом фирму, которую возглавляет Олег Никифоров. Эта фирма, наученная горьким опытом «Гермеса», процветает, имеет офис на Арбате, её сотрудники прекрасно зарабатывают, и Инна недавно купила себе однокомнатную квартиру. И вот теперь собирается замуж… Сообщение это Алексей воспринял болезненно. В глубине души он лелеял мечту, что, когда вернётся, он снова сойдётся с Инной. Он верил ей и понимал, что её подставили, как и его, что все это дьявольская игра Михаила Лычкина. Он уже знал, что Лычкин стал преуспевающим человеком, управляющим казино. А устроиться на такое хлебное место можно только по протекции братвы. Все сходилось, Инна была чиста перед ним. А он перед ней нет…
Сколько раз он писал ей и рвал свои письма в клочки. А теперь… она собиралась замуж… И правильно делала, она ещё очень молода, должна же у неё быть личная жизнь…
Сергея больше нет… Никого у него нет. Ни Инны, ни Сергея…
Он, бросив быстрый взгляд на курившего рядом Меченого, снова взял в руки страшную газету.
«…управляющий делами Сергей Фролов… — перечитывал он жестокие строки, — …попали в разные больницы Москвы с ранениями различной тяжести восемь человек».
Меченый молча протянул ему другую газету, известную своими скандальными публикациями. Указал жёлтым от табака пальцем на маленькую заметку в нижней части первой страницы.
«Следствие по делу о взрыве на Востряковском кладбище отрабатывает версию о том, что причиной взрыва было присутствие на поминках бывшего солдата срочной службы, служившего в Афганистане, Алексея Красильникова. Известно, что это младший брат вора в законе Григория Красильникова по кличке Чёрный. Красильников, опоздавший на встречу и подходивший к могиле Сатарова, получил лёгкое осколочное ранение в ногу и был доставлен в Институт Склифосовского, откуда уже вечером был выписан домой. Разумеется, это лишь одна из версий, но вполне заслуживающая внимания. Недавно Григорий Красильников вернулся в Россию и был задержан в аэропорту Шереметьево, препровождён в Лефортовскую тюрьму, но уже через неделю выпущен под подписку о невыезде».
— Вот оно как, — прошептал Алексей, пристально глядя на Меченого.
Тот только пожал своими острыми плечами…
…И вот… Пролетели как миг, прошли словно вечность эти семь лет… Март 1999 года. Холодный, мрачный, вьюжный в этих затерянных в лесах глухих краях… Ему идёт сорок второй год, нет у него ни дома, ни семьи, ни денег… Ничего нет. Нет любимой женщины, нет единственного верного друга… Все надо начинать сначала. Сумеет ли он?
Закутанный в телогрейку, с кургузой ушанкой на голове и с сумкой на плече, он поёжился от холодного ветра, оглянулся на тюремные ворота и глухой забор с колючей проволокой над ним, на вышку с охранником и ответил самому себе:
— Сумею… Есть у меня ещё дела на этой земле.
Стиснул зубы и пошёл к железнодорожной станции…
…На Казанском вокзале, куда он прибыл через сутки, его останавливали несколько раз, требовали предъявить документы, спрашивали, куда он следует. Он отвечал, что едет по месту прописки в Сергиев Посад…
И впрямь, он перешёл Комсомольскую площадь и направился к Ярославскому вокзалу. Сел на электричку, следующую до Сергиева Посада. Но до конечной станции не доехал и вышел на станции Радонеж. Именно там обитал кореш Меченого Барон. И к нему он держал путь. Его дача должна была стать отправной точкой его жизни. А затем он должен был поехать в Нижний Новгород и навестить сына Меченого. Это был наказ его единственного на это время друга — старого вора в законе…
Он вышел на станции. Было десять часов утра. Этот день в Подмосковье выдался довольно тёплым, и, хоть солнца не было, Алексею даже стало жарко в его телогрейке и ушанке. Топая кирзовыми сапогами по свежевыпавшему снегу, он поглядывал на план, нарисованный ему Меченым. «Как он меня встретит? — думал Алексей. — Меченый есть Меченый, друг есть друг, а я ему кто? Так, протеже, проситель… Вполне возможно, и отфутболит, что ему со мной возиться, помогать мне? Ладно, как встретит, так и встретит. Пока мне больше идти некуда. Подамся к сеструхе, в крайнем случае…»
Алексей вышел на протоптанную снежную дорожку и пошёл по ней направо. Дача Барона должна быть минутах в пятнадцати ходьбы от станции, с левой стороны. Меченый подробно описал его глухой забор, выкрашенный в бордовый цвет, и какие-то резные украшения на черепичной красной крыше, которые хорошо видны с тропинки. Ну и лай собак, понятно. А их у него тогда было девять…
Так, вот это, кажется, она и есть… Алексей подошёл к калитке и стал стучать. Послышался оголтелый лай собак. Они подбежали с той стороны к калитке и остервенело бросались на забор. Но никто не открывал. Алексей продолжал стучать.
— Вам кого? — послышался сзади старушечий голос.
— Мне… Б-б… Как его? — У Алексея из головы совершенно вылетело имя-отчество Барона. А оно было довольно сложное — Кирилл Игнатьевич Петрицкий.
— Так кого же вам надобно? — нахмурилась круглая словно мяч старушонка в ватнике и оренбургском пуховом платке, туго замотанном вокруг мячеобразной головы. Очень уж ей не нравился пришелец уголовного вида. Частенько в последнее время совершались налёты на пустые дачи. Впрочем, на дачу Петрицкого вряд ли кто-нибудь покусится, себе дороже. И тем не менее бдительность есть бдительность… — Сами, что ли, не знаете? Так можно и у участкового спросить, — пригрозила старушка.
— Да мне Игнатия Петровича, — ляпнул вдруг Алексей, припомнив что-то из имени-отчества-фамилии Барона.
— Эвона как, — хитренько улыбнулась старушка. — Игнатия Петровича, говоришь? Слышал звон, да не знаешь, где он? Ну, обожди, незваный гость, — произнесла она и быстро засепетила валенками куда-то.
«А черт бы тебя побрал», — подумал Алексей, проклиная себя за провал в памяти.
Но тут сзади послышался собачий лай, и приятный басистый голос крикнул вдогонку старухе:
— Эй, Дорофевна! Не шустри, гость ко мне. Жду я его, пошёл вот с Бураном погулять…
— А что же твой гость тебя по имени не знает, Кирилл Игнатьич? — обернулась старушка. — Моё дело маленькое, а вот надысь Дресвянниковых дочиста всякие незваные гости обокрали, они приехали, а в доме шаром покати. Ты Дресвянниковых знаешь, Игнатьич? Там, за углом, рядом с Сычихой…
Алексей обернулся и увидел идущего в его сторону высокого, за метр восемьдесят ростом, худощавого загорелого человека с окладистой чёрной бородой с проседью. Одет он был в обливную жёлтую дублёнку и кожаную кепочку такого же цвета, из-под которой торчали седые кудри. Рядом с ним на поводке шагала чудовищного размера среднеазиатская овчарка.
— Не знаю я никаких Дресвянниковых и никакой Сычихи, — пробасил он. — И знать не желаю. Тебя только знаю, Дорофевна, поскольку ты снабжаешь меня чудесным парным молочком и домашним творожком. А человек этот — друг моего друга, приехал с доброй весточкой, а моего имени-отчества он может и не знать. Ты сама сколько лет выговорить не могла…Так что ступай с миром, Дорофевна, и завтра утречком нацеди нам молочка. Да и творожку принеси побольше. Гостю отъесться надо, кальций нужен, поняла?
— Принесу, — разулыбалась беззубым ртом Дорофевна. — Мы что, мы завсегда… Ежели так… По-нашенски… Молочко, оно пользительно… Витамин в нем… А ить, глянь, Игнатьич, солнышко выглянуло…
— Да? — сурово взглянул на неё Петрицкий. — Что-то я не замечаю никакого солнышка, напротив, похоже, снова снегопад будет.
Он открыл ключом калитку, и свора азиатов разных размеров бросилась к хозяину.
— Обождите, — сказал он Алексею.
Через несколько минут он куда-то убрал собак и открыл гостю калитку.
— Проходите, — пригласил он.
Алексей прошёл. Оказался на просторном, довольно чистом участке. Перед ним был большой рубленый двухэтажный дом с резными украшениями на черепичной крыше. Хозяин прошёл вперёд и открыл перед ним входную дверь.
Приятно пахло деревом. Было чисто и уютно. Они сразу очутились в большой горнице, посередине стоял красивый стол из светлого дерева. С левой стороны русская печь, справа батареи водяного отопления. Тепло и уютно. Кроме дерева, пахло чем-то вкусным, кофе, пирожками.