Страница:
– Моя, – прорычал он, – отдай. Я первый углядел.
– А я первый поднял, – резонно ответил ему Аким, косясь по сторонам: где ватага-то?
Евойные ватажники увлеченно ковырялись в толпе мальчишек и юродивых, перетряхивавших пыль.
– Ах ты… – прошипел парень и, ухватив Акима за шкирку, грубо полез грязными пальцами к нему в рот, пытаясь извлечь оттуда богатство, которое по праву считал своим.
Аким стиснул зубы и отвернул лицо.
– Отдай, – пыхтел парень, безуспешно пытаясь лишить Акима законной добычи.
А тот изо всех сил ерзал во вражеских руках, одновременно пытаясь не дать супротивнику завладеть найденным и вывернуться. Но в одиночку освободиться никак не получалось.
– А-а-а-а!
Бумс!
Аким полетел на землю, но на этот раз вместе со своим обидчиком, чего тот, похоже, совершенно не ожидал. Поэтому в следующее мгновение Аким почувствовал, что свободен, и, воспользовавшись этим отрадным фактом, быстренько, даже не вставая, а так, на четвереньках, отполз в сторону.
– Ах ты, Митроха, вдовий сын! – свирепо прорычал его обидчик, поднимаясь на ноги. – Ну ты сейчас у меня получишь…
Вот оно что… Аким быстро вскочил на ноги и, быстро загнав монетки языком к основанию щеки, встал рядышком с Митрофаном, чей толчок как раз и послужил доброму делу освобождения самого Акима. Его обидчик, двинувшийся было на Митрофана, остановился и сумрачно оглядел стоявших перед ним ребят. А в следующее мгновение что-то вдарило Акима под локоть, и он, скосив глаза, увидел вставших рядышком Луку и Прокопа. Это окончательно отбило у незнакомого пацана охоту самостоятельно устанавливать устраивающие его порядки, и он, задрав голову, этак плаксиво заорал:
– Митя-а-ай!
– А чаво ето? – почти сразу же пробухтел кто-то из толпы увлеченно роющихся в пыли.
И в следующее мгновение четверо друзей невольно попятились. Митяй оказался дюжим холопом уже совсем преклонных лет, под двадцать пять годков, не менее… Он надвинулся на куцую шеренгу мальчишек как крымская орда, заставляя всех четверых ослабнуть в коленках и испуганно завертеть головой. То, что пора было бежать, никаких сомнений не вызывало, но вот куда? Все эти кувырки и падения привели к тому, что мальчишки оказались зажаты между лестницей и стеной Грановитой палаты. Конечно, если броситься врассыпную, то как минимум двое имели шанс проскочить. В конце концов, у этого Митяя всего две руки. Но это означало бросить остальных.
– Гы, – гнусно усмехнулся Митяй и двинулся вперед, растопырив руки.
– А ну, осади!
Вся многофигурная композиция, заслышав эту фразу, произне сенную спокойным, но властным голосом, замерла и осторожно поворотила головы в ту сторону, откуда прозвучали эти слова. Перед ними стоял стрелец. В красном кафтане дорогого голландского сукна[11] и с парадным бердышом, украшенным по лезвию нарядной насечкой, в руках. Аким несколько мгновений ошеломленно пялился на него, а затем завертел головой. Вроде как все стрельцы, которых он видел у ворот и здесь, на Соборной площади, были в обычных кафтанах, из серого, русского сукна. Откуда же здесь взялся стрелец в красном? Внезапно до него дошло, где он видел стрельцов в красных кафтанах. Причем практически одновременно с тем, как он увидел того, кто отправил им своего стрельца на помощь…
– А ну-ка, пострелята, геть отсюда! – добродушно усмехнулся стрелец и махнул рукой.
И все четверо послушно припустились бегом в сторону Троицких ворот.
– Видал? – с трудом переводя дыхание, выдавил из себя Лука, когда они, добежав до угла Николо-Греческого монастыря, от которого и получила свое прозвание Никольская улица, наконец остановились.
– А то… – полузадушенно отозвался Прокоп и, сделав пару тяжких вдохов, добавил: – Это ж надо…
– Да уж… – покачал головой Лука, – сказать кому – не поверят. Сам царевич за нас заступился! – Он повернулся к Митрофану и возмутился: – А ты говорил – болезный, падучая! А он вона – все видит!
– Так то ж не я, – примирительно произнес Митрофан, – то люди бают… и Прокоп вон тоже…
– А чего я? – тут же вскинулся Прокоп. – Это маменька со свояченицей гречу перебирали и болтали, что на посаде слух был…
Но Акиму было совсем не по нраву, что про выручившего их царевича ходят такие разговоры.
– А неча слушать всякие бабьи сплетни, – зло бросил он и презрительно сплюнул, показывая, как относится к тем, кто эти сплетни разносит.
Но остальные сделали вид, что это к ним не имеет отношения. И вовсе даже они этим сплетням и не верили…
– А откуда этот тебя знает? – спросил Аким у Митрофана, когда уже совсем отдышался.
– Да он тоже из кремлевских, – нехотя отозвался тот. – Монька, приказного дьяка Гаврилы Ляпнева сын. Его батя уже к своему делу приучать начал, – завистливо пробурчал он.
Его зависть была вполне объяснимой. Приказные дьяки – люди уважаемые, завсегда при власти, при почете. И с отцовой помощью этого Моньку впереди ждали такой же почет и уважение. Сначала помощником писца потрудится, затем и в писцы выйдет, а потом, мало-помалу перебираясь со ступеньки на ступеньку, вослед отцу займет и место приказного дьяка. Во многих приказах сидело уже второе, а кое-где и третье поколение дьяков, кои были воспитаны и пристроены к делу отцами, занявшими хлебные места еще во времена Ивана Грозного. А сироте Митрофану ничего такого не светило. Даже в том, что царь-батюшка соизволит принять его на службу и дать ему поместье на прокорм, Митрофан не был уверен, несмотря на то что отец его значился в Разрядном приказе как дворянин, да не простой, а опричных земель. Да ежели бы не отцовы соратники, что состояли в службе при бывших опричных, по сю пору имевших вес при дворе нового царя Бориса, коий и сам был из опричников, его и на конюшню бы никто не взял. Тяжела судьба сироты…
– А айда к стене! Там сейчас пир вовсю, – предложил Лука.
– Да ну его, – махнул рукой Прокоп, – там небось уже за людскими столами все места заняты. Эвон – паперти пустые, куды, мыслишь, нищие побегли? Да и со Скородома, вестимо, народищу принесло. Айда лучше на подворье к боярину.
– Да нас туда не пустят, – резонно заметил Митрофан.
– А не пустят, так через ворота посмотрим, – ответил Прокоп. – Да и скоморошьи ватаги все туда подались. И таперича друг перед другом изгаляются, чтобы дворяне боярские самую справную ватагу в терем, на боярский пир скоморошничать допустили.
Все обернулись к Акиму – за ним обычно и было последнее слово. Тот выдержал солидную паузу, невольно подражая отцу, который никогда не рубил сплеча, и постановил:
– На подворье пойдем.
Короче, день прошел просто замечательно. Уже вечером, лежа на лавке, Аким снова припомнил, как царевич послал стрельца защитить их от этого дурацкого Митяя. И улыбнулся. И ничего он не болезный. Врут всё…
Еще раз они с царевичем свиделись на следующей неделе. Как раз на Вознесение Господне. По такому случаю литию[12] в церкви Покрова, что на Васильевском спуске, служил сам патриарх, поэтому народу там собралось видимо-невидимо. Многим хотелось поглядеть на патриарха, а при удаче получить его благословение. И хотя свой патриарх на Москве был уже десять лет[13], все одно народ перед сим саном по-прежнему шибко благоговел. Аким тоже был там, в толпе, неподалеку от Лобного места. Причем в отличие от многих, в такой толпе не имевших особенных шансов даже просто поглазеть на патриарха, сын кузнеца находился на позиции, с которой ему открывался замечательный обзор. А именно – на шее отцова молотобойца Петруши. Они с батей отстояли всенощную в своей церкви и уже потом двинулись сюда. Всенощные на Вознесение Господне во всех храмах заканчивались приблизительно одинаково, но всем было понятно, что сюда, на причастие к патриарху, набежит довольно бояр и иного знатного либо богатого люда, так что святейший из храма появится нескоро. На это и был расчет. Аким после всенощной наотрез отказался идти домой спать и увязался за отцом и Петрушей, но сейчас, сидючи на могучей шее молотобойца, вовсю зевал и тер глаза кулаком.
– Ну как, сыне, не уснул еще? Можа, домой пойдем?
Аким с треском захлопнул рот, потому как вопрос отца пришелся на момент особенно длинного и сладкого зевка, и испуганно замотал головой.
– Нет, тятя, и совсем спать ни капельки не хочется.
– Ну смотри… – усмехнулся отец.
И тут толпа взволновалась, гомон, все это время висевший над ней, внезапно стал громче, а кое-где послышались крики:
– Выходит, выходит!
И сон с Акима моментом слетел. Он заерзал на крепких плечах Петруши, вытянул шею и… увидел! Патриарх Иов стоял на ступенях храма и осенял собравшуюся толпу крестным знамением. Аким почувствовал, как его сердце отчаянно забилось. Вот патриарх развернулся в его сторону и… осенил и его, Акима! Сын кузнеца счастливо вздохнул. Сподобился!.. Но в следующее мгновение ему стало не до патриарха. Потому что следом за Иовом, степенно сошедшим со ступеней и двинувшимся сквозь толпу к Фроловским воротам[14] Кремля, Аким увидел царевича. Возможно, да скорее всего, там был и сам царь, но Аким в данный момент никого другого не видел. Только царевича. Поскольку после того случая на Соборной площади неосознанно считал его кем-то близким и даже для него, Акима, более важным, чем сам царь. Хотя спроси его кто – почему? – мальчик бы затруднился с ответом. Ну чуялось ему так, и все. Мало ли на свете случаев, когда мы поступаем вроде как абсолютно иррационально – в любви, дружбе, уважении. И попробуйте сказать, что в этих случаях мы ошибаемся чаще, чем тогда, когда проявляем строгий и сухой рационализм…
Царевич, одетый в нарядный кафтан и красные сафьяновые сапоги, гордо шел меж двух рынд. Аким дернулся, рефлекторно махнув царевичу, будто старому приятелю, ну вроде как тому же Митрохе, но затем испуганно опустил руку. Тоже мне тютя, нашел кому махать! Как бы руки не поотрубали… Кто ты и кто царевич? А все ночь бессонная виновата, совсем голова дурная… Он бы так и ругал себя, если бы вдруг не произошло чудо. Его испуганный взгляд внезапно встретился с взглядом царевича, который все так же гордо и торжественно шествовал за патриархом, и царевич… улыбнулся. И, вот те крест, даже едва заметно шевельнул рукой, будто приветствуя Акима, как… ну как доброго приятеля. От изумления Аким ажно рот разинул. Да так и просидел с разинутым ртом до того момента, как Петруша не снял его со своей шеи.
– Ну как, видел патриарха-то? – спросил его отец, когда Аким вновь утвердился на земле собственными ногами.
Аким захлопнул рот, сглотнул и, решив, что ничего отцу говорить не будет, да и сам не веря до конца, что все виденное ему не приблазнилось, кивнул:
– Да, тятя, видел…
Так закончилась эта ночь.
Следующая неделя прошла обыкновенно. И Аким уже начал думать, что все, что случилось в ночь праздника Вознесения Господня, ему точно примнилось, но затем произошел случай, навсегда изменивший как его собственную судьбу, так и судьбу всех мальчишек его ватаги.
Этот день даже начался необычно. Аким натаскал воды в кузню, разжег горн и разобрал комки крицы, которые отец как раз вчерась прикупил у купца, торгующего завозным железом, и уже совсем было приготовился пристроиться в уголке, откуда всегда наблюдал за тем, как работает отец, как вдруг тот поманил его к себе.
– Ну что, сынок, – заговорил он, усмехаясь в бороду, – а не пора тебе приучаться к ремеслу по-настоящему?
Аким замер. Неужто? Неужто ему дадут в руки молот?! Неужто позволят дотронуться им до заготовки?!! Неужто он наконец сможет подобно отцу прикоснуться к раскаленному металлу?!!
– А ну-тко, иди сюда, – позвал его отец.
Аким сглотнул и сделал шаг вперед. Отец осторожно взял его за плечи, поставил перед собой, прямо у горна, ухватил клещами крицу и, опустив ее на угли, повернул рукояти клещей к Акиму.
– Держи.
Аким с судорожно бьющимся сердцем ухватился обеими руками за рукояти клещей. Отец осторожно разжал ладонь и шагнул назад, занимая место, которое он до сих пор иногда доверял Акиму, – у мехов.
– Как калить, помнишь?
– Да, батя, – сипло прошептал Аким.
– Ну с богом, – отозвался отец и заработал мехами…
Что было дальше, Аким помнил смутно. Его полностью захватил процесс. Он старался изо всех сил, ворочая довольно быстро ставшую страшно тяжелой заготовку. Время от времени из-за его спины появлялась рука отца и то подсыпала в горн угля, то, ухватив за рукояти клещи, ловко разворачивала заготовку, но по большей части Аким орудовал клещами сам.
– Так. Будет. Дошла. А ну, давай ее сюда! – скомандовал отец.
Аким изо всех сил налег на рукояти и выволок-таки малиновый слиток, на последнем издыхании донеся его до гладкого стола наковальни. Отец сноровисто перехватил клещи и кивнул в сторону бадьи:
– Охолони, сынок.
Старому кузнецу было понятно, что голова малорослого и короткорукого мальчика все это время находилась ближе к горну, чем, например, у него, поэтому тому требовалось немедленно охладиться. И как еще до сих пор не сомлел? Добрый кузнец растет…
Аким, шатаясь, добрел до бадьи и, зачерпнув ковш студеной водицы, вылил его себе на голову, как это обычно делал отец или Петруша. Уф! Благода-ать… Но в следующее мгновение за его спиной послышался стук отцова молота, и Аким шустро развернулся. Как же так, без него-то? Отец на мгновение прервался и глазами указал Акиму на небольшой молот. Аким ухватил молот и подскочил к наковальне. И они с отцом споро застучали по слитку, который под их ударами начал потихоньку превращаться во вполне узнаваемый колун…
После жара кузни июньский ветерок показался Акиму настоящим блаженством. Впрочем, он бы никогда не покинул кузни, если бы отец по окончании ковки не велел выйти на воздух и посидеть.
– Будет с тебя сегодня, – весьма строго приказал батя. – Иди мамку обрадуй.
Но до мамки Аким так и не дошел, уселся тут же, у поленницы, тяжело дыша и утирая пот с красного лица. Впрочем, мамка сама быстро о себе напомнила.
– Сынок, там к тебе дружок прибежал…
Голос матери донесся до Акима, еще находящегося под впечатлением своей первой ковки, будто сквозь пелену.
– Сынок…
– А? Что? – Аким вскочил и, обернувшись, расплылся в улыбке. – Матушка! А я сегодня с тятей ковал!
Матушка улыбнулась и покачала головой.
– Ну вот, совсем ты у меня вырос, Акимушка. С тятей уже ковать начал. Скоро настоящим ковалем станешь… – Она вздохнула и повторила: – Там к тебе дружок прибежал.
– Ага, – все еще пребывая где-то в высших сферах блаженства, отозвался Аким, но затем спохватился: – Дружок? А кто?
– Митрофан.
Аким едва не припустил к воротам, распираемый своей важной и славной новостью, но сумел удержаться и, на этот раз вполне законно вытащив из-за пояса тряпицу, зашагал степенно, предвкушая, как будет хвастаться перед Митрохой своим новым статусом.
Но, к его удивлению, когда он, улучив момент, небрежно бросил, что, мол, «топор седни сковал» (признаться, что сковал всего лишь грубый колун, было выше его сил), Митрофан на это практически не отреагировал. И вообще, он был весь какой-то странный, дерганый и нес какую-то околесицу. Мол, надобно им всем сразу после обедни встретиться у Чудова монастыря. А он им потом что-то интересное покажет. Но вот что там такого интересного – так и не сказал. Только велел непременно быть. Даже три раза это повторил. А затем убежал зазывать Луку с Прокопом.
Вернувшись в дом, Аким умял здоровенный кус хлеба с пареной гречей, предусмотрительно выставленный маменькой «ее работнику», запил все это молоком, утром принесенным матерью с торга, и отправился обратно в кузню. Устроившись в своем уголке, он уставился на работу отца и Петруши и спустя какое-то время внезапно осознал, что видит ее совершенно другими глазами. Опыт, который он получил нынешним утром, самолично охаживая молотом бока железного слитка, заставляя его повиноваться себе, принимать нужную ему, Акиму, форму, изменил его собственное ви́дение. И многие вещи, на которые ранее он не обращал внимания, бывшие ему как бы невидимыми, например, как отец или Петруша держат молоты, как и с какой силой наносят удары, почему сейчас бьют по железу мелко и торопливо, а вот сейчас уже более медленно, но сильно, приобретали для него свое, истинное значение. Он так увлекся этим своим новым видением, что едва не пропустил назначенный Митрофаном час. И вылетел из дома, когда до урочного времени оставалось всего ничего, по пути поругивая Митроху за то, что тот из-за каких-то вдруг стукнувших ему в голову бредней оторвал его от столь увлекательного занятия…
К Чудову монастырю он опоздал. На его счастье, на Боровицких воротах стояли стрельцы, уже видевшие его вместе с Митрохой, так что это препятствие он преодолел без проблем. А вот когда дошел до Чудова монастыря, на него набросился Митрофан:
– Ну где ты шляешься?! Во сколько сказано было?!
Аким даже слегка опешил. Вдовий сын в их компании числился куда ниже него, и потому такой тон в отношении Акима был удивителен. И хотел грубо оборвать приятеля, но, присмотревшись, понял, что тот вовсе не бычится, а действительно обеспокоен опозданием. А в этом, как ни крути, вся вина была именно его, Акима. Поэтому он примирительно произнес:
– Ну ладно, ладно, не сердись. Моя вина, признаю. В кузне задержался. – И, не удержавшись, повторил: – Топор ковал… – И тут же прикусил язык, ожидая Митрохин вопрос: «Снова?» и лихорадочно размышляя, как же вывернуться. Но Митрофан отчего-то не стал задавать этот вопрос и даже никак не отреагировал на возбужденные вопросы Луки:
– Взаправду?! Дак ты теперь всамделишный кузнец, Аким?..
Митрофан же только вздохнул и, как-то непонятно насупившись, произнес:
– Пошли.
И они пошли. Сначала мимо Чудова монастыря, затем свернули к стоявшей в строительных лесах колокольне Ивана Великого, потом спустились по крутому косогору к кремлевской стене, что тянулась вдоль Москвы-реки, и, проплутав по зарослям бузины и орешника, выбрались к какому-то бревенчатому срубу. Здесь Митроха остановился. Трое его приятелей недоуменно огляделись. Ничего интересного тут не было – глухие задворки, каковых полно и в Белом городе, а уж в Скородоме вообще воз и маленькая тележка.
– Ну и что тут такое интересное? – не выдержав, спросил у Митрофана Прокоп.
– Подождите, – тихо ответил тот.
– Чего?
Но ответил им не Митрофан:
– Не чего, а кого…
Этот голос заставил сердце Акима заколотиться в бешеном ритме. Он на мгновение замер и медленно обернулся, уже зная, кого увидит. И он не ошибся…
4
– А я первый поднял, – резонно ответил ему Аким, косясь по сторонам: где ватага-то?
Евойные ватажники увлеченно ковырялись в толпе мальчишек и юродивых, перетряхивавших пыль.
– Ах ты… – прошипел парень и, ухватив Акима за шкирку, грубо полез грязными пальцами к нему в рот, пытаясь извлечь оттуда богатство, которое по праву считал своим.
Аким стиснул зубы и отвернул лицо.
– Отдай, – пыхтел парень, безуспешно пытаясь лишить Акима законной добычи.
А тот изо всех сил ерзал во вражеских руках, одновременно пытаясь не дать супротивнику завладеть найденным и вывернуться. Но в одиночку освободиться никак не получалось.
– А-а-а-а!
Бумс!
Аким полетел на землю, но на этот раз вместе со своим обидчиком, чего тот, похоже, совершенно не ожидал. Поэтому в следующее мгновение Аким почувствовал, что свободен, и, воспользовавшись этим отрадным фактом, быстренько, даже не вставая, а так, на четвереньках, отполз в сторону.
– Ах ты, Митроха, вдовий сын! – свирепо прорычал его обидчик, поднимаясь на ноги. – Ну ты сейчас у меня получишь…
Вот оно что… Аким быстро вскочил на ноги и, быстро загнав монетки языком к основанию щеки, встал рядышком с Митрофаном, чей толчок как раз и послужил доброму делу освобождения самого Акима. Его обидчик, двинувшийся было на Митрофана, остановился и сумрачно оглядел стоявших перед ним ребят. А в следующее мгновение что-то вдарило Акима под локоть, и он, скосив глаза, увидел вставших рядышком Луку и Прокопа. Это окончательно отбило у незнакомого пацана охоту самостоятельно устанавливать устраивающие его порядки, и он, задрав голову, этак плаксиво заорал:
– Митя-а-ай!
– А чаво ето? – почти сразу же пробухтел кто-то из толпы увлеченно роющихся в пыли.
И в следующее мгновение четверо друзей невольно попятились. Митяй оказался дюжим холопом уже совсем преклонных лет, под двадцать пять годков, не менее… Он надвинулся на куцую шеренгу мальчишек как крымская орда, заставляя всех четверых ослабнуть в коленках и испуганно завертеть головой. То, что пора было бежать, никаких сомнений не вызывало, но вот куда? Все эти кувырки и падения привели к тому, что мальчишки оказались зажаты между лестницей и стеной Грановитой палаты. Конечно, если броситься врассыпную, то как минимум двое имели шанс проскочить. В конце концов, у этого Митяя всего две руки. Но это означало бросить остальных.
– Гы, – гнусно усмехнулся Митяй и двинулся вперед, растопырив руки.
– А ну, осади!
Вся многофигурная композиция, заслышав эту фразу, произне сенную спокойным, но властным голосом, замерла и осторожно поворотила головы в ту сторону, откуда прозвучали эти слова. Перед ними стоял стрелец. В красном кафтане дорогого голландского сукна[11] и с парадным бердышом, украшенным по лезвию нарядной насечкой, в руках. Аким несколько мгновений ошеломленно пялился на него, а затем завертел головой. Вроде как все стрельцы, которых он видел у ворот и здесь, на Соборной площади, были в обычных кафтанах, из серого, русского сукна. Откуда же здесь взялся стрелец в красном? Внезапно до него дошло, где он видел стрельцов в красных кафтанах. Причем практически одновременно с тем, как он увидел того, кто отправил им своего стрельца на помощь…
– А ну-ка, пострелята, геть отсюда! – добродушно усмехнулся стрелец и махнул рукой.
И все четверо послушно припустились бегом в сторону Троицких ворот.
– Видал? – с трудом переводя дыхание, выдавил из себя Лука, когда они, добежав до угла Николо-Греческого монастыря, от которого и получила свое прозвание Никольская улица, наконец остановились.
– А то… – полузадушенно отозвался Прокоп и, сделав пару тяжких вдохов, добавил: – Это ж надо…
– Да уж… – покачал головой Лука, – сказать кому – не поверят. Сам царевич за нас заступился! – Он повернулся к Митрофану и возмутился: – А ты говорил – болезный, падучая! А он вона – все видит!
– Так то ж не я, – примирительно произнес Митрофан, – то люди бают… и Прокоп вон тоже…
– А чего я? – тут же вскинулся Прокоп. – Это маменька со свояченицей гречу перебирали и болтали, что на посаде слух был…
Но Акиму было совсем не по нраву, что про выручившего их царевича ходят такие разговоры.
– А неча слушать всякие бабьи сплетни, – зло бросил он и презрительно сплюнул, показывая, как относится к тем, кто эти сплетни разносит.
Но остальные сделали вид, что это к ним не имеет отношения. И вовсе даже они этим сплетням и не верили…
– А откуда этот тебя знает? – спросил Аким у Митрофана, когда уже совсем отдышался.
– Да он тоже из кремлевских, – нехотя отозвался тот. – Монька, приказного дьяка Гаврилы Ляпнева сын. Его батя уже к своему делу приучать начал, – завистливо пробурчал он.
Его зависть была вполне объяснимой. Приказные дьяки – люди уважаемые, завсегда при власти, при почете. И с отцовой помощью этого Моньку впереди ждали такой же почет и уважение. Сначала помощником писца потрудится, затем и в писцы выйдет, а потом, мало-помалу перебираясь со ступеньки на ступеньку, вослед отцу займет и место приказного дьяка. Во многих приказах сидело уже второе, а кое-где и третье поколение дьяков, кои были воспитаны и пристроены к делу отцами, занявшими хлебные места еще во времена Ивана Грозного. А сироте Митрофану ничего такого не светило. Даже в том, что царь-батюшка соизволит принять его на службу и дать ему поместье на прокорм, Митрофан не был уверен, несмотря на то что отец его значился в Разрядном приказе как дворянин, да не простой, а опричных земель. Да ежели бы не отцовы соратники, что состояли в службе при бывших опричных, по сю пору имевших вес при дворе нового царя Бориса, коий и сам был из опричников, его и на конюшню бы никто не взял. Тяжела судьба сироты…
– А айда к стене! Там сейчас пир вовсю, – предложил Лука.
– Да ну его, – махнул рукой Прокоп, – там небось уже за людскими столами все места заняты. Эвон – паперти пустые, куды, мыслишь, нищие побегли? Да и со Скородома, вестимо, народищу принесло. Айда лучше на подворье к боярину.
– Да нас туда не пустят, – резонно заметил Митрофан.
– А не пустят, так через ворота посмотрим, – ответил Прокоп. – Да и скоморошьи ватаги все туда подались. И таперича друг перед другом изгаляются, чтобы дворяне боярские самую справную ватагу в терем, на боярский пир скоморошничать допустили.
Все обернулись к Акиму – за ним обычно и было последнее слово. Тот выдержал солидную паузу, невольно подражая отцу, который никогда не рубил сплеча, и постановил:
– На подворье пойдем.
Короче, день прошел просто замечательно. Уже вечером, лежа на лавке, Аким снова припомнил, как царевич послал стрельца защитить их от этого дурацкого Митяя. И улыбнулся. И ничего он не болезный. Врут всё…
Еще раз они с царевичем свиделись на следующей неделе. Как раз на Вознесение Господне. По такому случаю литию[12] в церкви Покрова, что на Васильевском спуске, служил сам патриарх, поэтому народу там собралось видимо-невидимо. Многим хотелось поглядеть на патриарха, а при удаче получить его благословение. И хотя свой патриарх на Москве был уже десять лет[13], все одно народ перед сим саном по-прежнему шибко благоговел. Аким тоже был там, в толпе, неподалеку от Лобного места. Причем в отличие от многих, в такой толпе не имевших особенных шансов даже просто поглазеть на патриарха, сын кузнеца находился на позиции, с которой ему открывался замечательный обзор. А именно – на шее отцова молотобойца Петруши. Они с батей отстояли всенощную в своей церкви и уже потом двинулись сюда. Всенощные на Вознесение Господне во всех храмах заканчивались приблизительно одинаково, но всем было понятно, что сюда, на причастие к патриарху, набежит довольно бояр и иного знатного либо богатого люда, так что святейший из храма появится нескоро. На это и был расчет. Аким после всенощной наотрез отказался идти домой спать и увязался за отцом и Петрушей, но сейчас, сидючи на могучей шее молотобойца, вовсю зевал и тер глаза кулаком.
– Ну как, сыне, не уснул еще? Можа, домой пойдем?
Аким с треском захлопнул рот, потому как вопрос отца пришелся на момент особенно длинного и сладкого зевка, и испуганно замотал головой.
– Нет, тятя, и совсем спать ни капельки не хочется.
– Ну смотри… – усмехнулся отец.
И тут толпа взволновалась, гомон, все это время висевший над ней, внезапно стал громче, а кое-где послышались крики:
– Выходит, выходит!
И сон с Акима моментом слетел. Он заерзал на крепких плечах Петруши, вытянул шею и… увидел! Патриарх Иов стоял на ступенях храма и осенял собравшуюся толпу крестным знамением. Аким почувствовал, как его сердце отчаянно забилось. Вот патриарх развернулся в его сторону и… осенил и его, Акима! Сын кузнеца счастливо вздохнул. Сподобился!.. Но в следующее мгновение ему стало не до патриарха. Потому что следом за Иовом, степенно сошедшим со ступеней и двинувшимся сквозь толпу к Фроловским воротам[14] Кремля, Аким увидел царевича. Возможно, да скорее всего, там был и сам царь, но Аким в данный момент никого другого не видел. Только царевича. Поскольку после того случая на Соборной площади неосознанно считал его кем-то близким и даже для него, Акима, более важным, чем сам царь. Хотя спроси его кто – почему? – мальчик бы затруднился с ответом. Ну чуялось ему так, и все. Мало ли на свете случаев, когда мы поступаем вроде как абсолютно иррационально – в любви, дружбе, уважении. И попробуйте сказать, что в этих случаях мы ошибаемся чаще, чем тогда, когда проявляем строгий и сухой рационализм…
Царевич, одетый в нарядный кафтан и красные сафьяновые сапоги, гордо шел меж двух рынд. Аким дернулся, рефлекторно махнув царевичу, будто старому приятелю, ну вроде как тому же Митрохе, но затем испуганно опустил руку. Тоже мне тютя, нашел кому махать! Как бы руки не поотрубали… Кто ты и кто царевич? А все ночь бессонная виновата, совсем голова дурная… Он бы так и ругал себя, если бы вдруг не произошло чудо. Его испуганный взгляд внезапно встретился с взглядом царевича, который все так же гордо и торжественно шествовал за патриархом, и царевич… улыбнулся. И, вот те крест, даже едва заметно шевельнул рукой, будто приветствуя Акима, как… ну как доброго приятеля. От изумления Аким ажно рот разинул. Да так и просидел с разинутым ртом до того момента, как Петруша не снял его со своей шеи.
– Ну как, видел патриарха-то? – спросил его отец, когда Аким вновь утвердился на земле собственными ногами.
Аким захлопнул рот, сглотнул и, решив, что ничего отцу говорить не будет, да и сам не веря до конца, что все виденное ему не приблазнилось, кивнул:
– Да, тятя, видел…
Так закончилась эта ночь.
Следующая неделя прошла обыкновенно. И Аким уже начал думать, что все, что случилось в ночь праздника Вознесения Господня, ему точно примнилось, но затем произошел случай, навсегда изменивший как его собственную судьбу, так и судьбу всех мальчишек его ватаги.
Этот день даже начался необычно. Аким натаскал воды в кузню, разжег горн и разобрал комки крицы, которые отец как раз вчерась прикупил у купца, торгующего завозным железом, и уже совсем было приготовился пристроиться в уголке, откуда всегда наблюдал за тем, как работает отец, как вдруг тот поманил его к себе.
– Ну что, сынок, – заговорил он, усмехаясь в бороду, – а не пора тебе приучаться к ремеслу по-настоящему?
Аким замер. Неужто? Неужто ему дадут в руки молот?! Неужто позволят дотронуться им до заготовки?!! Неужто он наконец сможет подобно отцу прикоснуться к раскаленному металлу?!!
– А ну-тко, иди сюда, – позвал его отец.
Аким сглотнул и сделал шаг вперед. Отец осторожно взял его за плечи, поставил перед собой, прямо у горна, ухватил клещами крицу и, опустив ее на угли, повернул рукояти клещей к Акиму.
– Держи.
Аким с судорожно бьющимся сердцем ухватился обеими руками за рукояти клещей. Отец осторожно разжал ладонь и шагнул назад, занимая место, которое он до сих пор иногда доверял Акиму, – у мехов.
– Как калить, помнишь?
– Да, батя, – сипло прошептал Аким.
– Ну с богом, – отозвался отец и заработал мехами…
Что было дальше, Аким помнил смутно. Его полностью захватил процесс. Он старался изо всех сил, ворочая довольно быстро ставшую страшно тяжелой заготовку. Время от времени из-за его спины появлялась рука отца и то подсыпала в горн угля, то, ухватив за рукояти клещи, ловко разворачивала заготовку, но по большей части Аким орудовал клещами сам.
– Так. Будет. Дошла. А ну, давай ее сюда! – скомандовал отец.
Аким изо всех сил налег на рукояти и выволок-таки малиновый слиток, на последнем издыхании донеся его до гладкого стола наковальни. Отец сноровисто перехватил клещи и кивнул в сторону бадьи:
– Охолони, сынок.
Старому кузнецу было понятно, что голова малорослого и короткорукого мальчика все это время находилась ближе к горну, чем, например, у него, поэтому тому требовалось немедленно охладиться. И как еще до сих пор не сомлел? Добрый кузнец растет…
Аким, шатаясь, добрел до бадьи и, зачерпнув ковш студеной водицы, вылил его себе на голову, как это обычно делал отец или Петруша. Уф! Благода-ать… Но в следующее мгновение за его спиной послышался стук отцова молота, и Аким шустро развернулся. Как же так, без него-то? Отец на мгновение прервался и глазами указал Акиму на небольшой молот. Аким ухватил молот и подскочил к наковальне. И они с отцом споро застучали по слитку, который под их ударами начал потихоньку превращаться во вполне узнаваемый колун…
После жара кузни июньский ветерок показался Акиму настоящим блаженством. Впрочем, он бы никогда не покинул кузни, если бы отец по окончании ковки не велел выйти на воздух и посидеть.
– Будет с тебя сегодня, – весьма строго приказал батя. – Иди мамку обрадуй.
Но до мамки Аким так и не дошел, уселся тут же, у поленницы, тяжело дыша и утирая пот с красного лица. Впрочем, мамка сама быстро о себе напомнила.
– Сынок, там к тебе дружок прибежал…
Голос матери донесся до Акима, еще находящегося под впечатлением своей первой ковки, будто сквозь пелену.
– Сынок…
– А? Что? – Аким вскочил и, обернувшись, расплылся в улыбке. – Матушка! А я сегодня с тятей ковал!
Матушка улыбнулась и покачала головой.
– Ну вот, совсем ты у меня вырос, Акимушка. С тятей уже ковать начал. Скоро настоящим ковалем станешь… – Она вздохнула и повторила: – Там к тебе дружок прибежал.
– Ага, – все еще пребывая где-то в высших сферах блаженства, отозвался Аким, но затем спохватился: – Дружок? А кто?
– Митрофан.
Аким едва не припустил к воротам, распираемый своей важной и славной новостью, но сумел удержаться и, на этот раз вполне законно вытащив из-за пояса тряпицу, зашагал степенно, предвкушая, как будет хвастаться перед Митрохой своим новым статусом.
Но, к его удивлению, когда он, улучив момент, небрежно бросил, что, мол, «топор седни сковал» (признаться, что сковал всего лишь грубый колун, было выше его сил), Митрофан на это практически не отреагировал. И вообще, он был весь какой-то странный, дерганый и нес какую-то околесицу. Мол, надобно им всем сразу после обедни встретиться у Чудова монастыря. А он им потом что-то интересное покажет. Но вот что там такого интересного – так и не сказал. Только велел непременно быть. Даже три раза это повторил. А затем убежал зазывать Луку с Прокопом.
Вернувшись в дом, Аким умял здоровенный кус хлеба с пареной гречей, предусмотрительно выставленный маменькой «ее работнику», запил все это молоком, утром принесенным матерью с торга, и отправился обратно в кузню. Устроившись в своем уголке, он уставился на работу отца и Петруши и спустя какое-то время внезапно осознал, что видит ее совершенно другими глазами. Опыт, который он получил нынешним утром, самолично охаживая молотом бока железного слитка, заставляя его повиноваться себе, принимать нужную ему, Акиму, форму, изменил его собственное ви́дение. И многие вещи, на которые ранее он не обращал внимания, бывшие ему как бы невидимыми, например, как отец или Петруша держат молоты, как и с какой силой наносят удары, почему сейчас бьют по железу мелко и торопливо, а вот сейчас уже более медленно, но сильно, приобретали для него свое, истинное значение. Он так увлекся этим своим новым видением, что едва не пропустил назначенный Митрофаном час. И вылетел из дома, когда до урочного времени оставалось всего ничего, по пути поругивая Митроху за то, что тот из-за каких-то вдруг стукнувших ему в голову бредней оторвал его от столь увлекательного занятия…
К Чудову монастырю он опоздал. На его счастье, на Боровицких воротах стояли стрельцы, уже видевшие его вместе с Митрохой, так что это препятствие он преодолел без проблем. А вот когда дошел до Чудова монастыря, на него набросился Митрофан:
– Ну где ты шляешься?! Во сколько сказано было?!
Аким даже слегка опешил. Вдовий сын в их компании числился куда ниже него, и потому такой тон в отношении Акима был удивителен. И хотел грубо оборвать приятеля, но, присмотревшись, понял, что тот вовсе не бычится, а действительно обеспокоен опозданием. А в этом, как ни крути, вся вина была именно его, Акима. Поэтому он примирительно произнес:
– Ну ладно, ладно, не сердись. Моя вина, признаю. В кузне задержался. – И, не удержавшись, повторил: – Топор ковал… – И тут же прикусил язык, ожидая Митрохин вопрос: «Снова?» и лихорадочно размышляя, как же вывернуться. Но Митрофан отчего-то не стал задавать этот вопрос и даже никак не отреагировал на возбужденные вопросы Луки:
– Взаправду?! Дак ты теперь всамделишный кузнец, Аким?..
Митрофан же только вздохнул и, как-то непонятно насупившись, произнес:
– Пошли.
И они пошли. Сначала мимо Чудова монастыря, затем свернули к стоявшей в строительных лесах колокольне Ивана Великого, потом спустились по крутому косогору к кремлевской стене, что тянулась вдоль Москвы-реки, и, проплутав по зарослям бузины и орешника, выбрались к какому-то бревенчатому срубу. Здесь Митроха остановился. Трое его приятелей недоуменно огляделись. Ничего интересного тут не было – глухие задворки, каковых полно и в Белом городе, а уж в Скородоме вообще воз и маленькая тележка.
– Ну и что тут такое интересное? – не выдержав, спросил у Митрофана Прокоп.
– Подождите, – тихо ответил тот.
– Чего?
Но ответил им не Митрофан:
– Не чего, а кого…
Этот голос заставил сердце Акима заколотиться в бешеном ритме. Он на мгновение замер и медленно обернулся, уже зная, кого увидит. И он не ошибся…
4
Да уж, удружил мне Хромой, нечего сказать. Я чертыхнулся про себя и зло стиснул зубы.
– Херр тсаревитш, ви опять отвлекайтесь!
Я послушно склонил голову и заскрипел пером. Вот ведь привязался, дубина. Ну за каким чертом мне нужно перерисовывать эту карту? Ладно бы хоть точная была, а тут… По ней выходило, что, скажем, от Нижнего до Казани по Волге плыть едва ли не вдвое дольше, чем на самом деле. Других искажений также, вероятно, хватало, недаром она вся была какая-то искореженная, как нарик во время ломки, что даже моему неискушенному, знакомому с картами только через глобус, автомобильные атласы и GPS-навигаторы взгляду было заметно. Ан нет, рисуй! Вообще-то царевича, то есть меня, учили вполне основательно. Ну по местным меркам, разумеется. Первое и главное, конечно, языки – греческий, латынь, а также татарский, немецкий и польский. Прям полиглота из меня делали. Польский и немецкий я немного знал и в своем времени, так что они у меня пошли на ура, а с остальными я справился, похоже, лишь благодаря тому, что кое-какая информация осталась, так сказать, в теле. Хотя чем дальше, тем меньше это меня выручало.
То ли вызванное, образно говоря, переселением душ возбуждение в коре мозга начало понемногу затихать, то ли знания – штука тонкая, но довольно быстро я понял, что за исключением тех крох, что упали на меня благодатью небесной в первые две недели, все остальное придется учить самому. Ну да невелик и труд, если разобраться. Плотность знаний в это время куда как более низкая, чем в мое, что частично вызвано слабой систематизацией материала и совершенно неотработанными методиками преподавания, а более всего просто малым объемом знаний. Сейчас мне было понятно, как великие ученые Средневековья, типа того же Леонардо из Винчи, могли быть такими разносторонними. Просто ищущий ум, ну и приличная память позволяли накапливать и удерживать в голове достаточно существенные объемы знаний в разных областях вследствие того, что самих этих знаний пока было – кот наплакал. То есть я имею в виду научные знания. Всякого, так сказать, фольклора тут как раз было, наоборот, – хоть жопой жуй. А вот учить здесь пока совершенно не умели. Так, вываливали тебе на темечко некую кучку разных и очень слабо систематизированных сведений и чуть ли не палкой заставляли все это зазубрить. Не слишком напирая на понимание. Такие вот педагогические методики…
Но, с другой стороны, учить четырем арифметическим действиям, отягощенным только лишь простыми дробями, человека, который в свое время освоил актуарные расчеты… Неудивительно, что учителя возымели привычку жаловаться на то, что я стал невнимателен. Правда, пока еще дядьке, а не отцу. Но я надеялся в ближайшее время довести их до того, чтобы вопросами моего образования вплотную заинтересовался и папашка. Зачем мне это надо, спрашиваете? А все дело в том, что это было частью моего плана. Плана выживания.
Получив статус выздоравливающего, я побродил сначала по царским палатам, а затем и по Кремлю, все время сопровождаемый дядькой Федором. Его неизменное присутствие рядом с царевичем, похоже, послужило лишним подтверждением и так ходивших по Москве слухов о болезни и немочи юного наследника царя Бориса. Бояре, дьяки, стрельцы, конюхи, стряпухи, кто в открытую, кто исподтишка, пялились на нас и, покачивая головами, принимались бурно обсуждать животрепещущую новость. Но я не обращал на них никакого внимания. Мне требовалось как можно быстрее разобраться в ситуации и избавиться от опеки дядьки. Ну или заметно ее уменьшить. Потому что у меня были свои планы, в реализации которых подобная опека могла только помешать. Поэтому я, встав рано, почти на заре, что, впрочем, как выяснилось, было вполне в обычаях, причем как знати, так и простонародья, вызывал к себе дядьку и отправлялся в путешествие, неутомимо тыкая пальцем (ну иногда, когда на нас самих пялились уж совсем открыто, кивая подбородком и просто спрашивая) во всех и все, что видел, задавая кучу вопросов: «А кто это? А что это? А как это?» Спустя полторы недели дядька Федор взмолился:
– Царевич, ты меня кое о чем уже по третьему разу спрашиваешь! А про некоторое я тебе и никогда до сего времени не рассказывал.
Вот тут-то я и понял, что, так сказать, пользователь исключен из системы сервисной поддержки. И трюк, так удививший меня с молитвами, более не срабатывает. Но не слишком огорчился. В конце концов, учиться я любил и умел. Ну и к тому моменту у меня уже начал вырисовываться некий план, направленный на то, чтобы резко повысить шансы на выживание сына царя Московского и Всея Руси Бориса Федоровича Годунова. На возможности самого царя-батюшки (моего батюшки, между прочим) я скромно решил не покушаться.
Начал я тем же вечером, когда сей факт родственных отношений был доведен до моего сознания, в первый раз вдоволь помучив дядьку Федора своими бесконечными «зачем» да «почему» и разобравшись с датами. Кстати, никакого, скажем, тысяча пятьсот девяносто девятого года от Рождества Христова, каковой, судя по информации моих учителей-«немцев», вроде как должен был быть, на дворе отродясь не было. А был самый что ни на есть семь тысяч сто седьмой, но уже от Сотворения мира…
– Херр тсаревитш, ви опять отвлекайтесь!
Я послушно склонил голову и заскрипел пером. Вот ведь привязался, дубина. Ну за каким чертом мне нужно перерисовывать эту карту? Ладно бы хоть точная была, а тут… По ней выходило, что, скажем, от Нижнего до Казани по Волге плыть едва ли не вдвое дольше, чем на самом деле. Других искажений также, вероятно, хватало, недаром она вся была какая-то искореженная, как нарик во время ломки, что даже моему неискушенному, знакомому с картами только через глобус, автомобильные атласы и GPS-навигаторы взгляду было заметно. Ан нет, рисуй! Вообще-то царевича, то есть меня, учили вполне основательно. Ну по местным меркам, разумеется. Первое и главное, конечно, языки – греческий, латынь, а также татарский, немецкий и польский. Прям полиглота из меня делали. Польский и немецкий я немного знал и в своем времени, так что они у меня пошли на ура, а с остальными я справился, похоже, лишь благодаря тому, что кое-какая информация осталась, так сказать, в теле. Хотя чем дальше, тем меньше это меня выручало.
То ли вызванное, образно говоря, переселением душ возбуждение в коре мозга начало понемногу затихать, то ли знания – штука тонкая, но довольно быстро я понял, что за исключением тех крох, что упали на меня благодатью небесной в первые две недели, все остальное придется учить самому. Ну да невелик и труд, если разобраться. Плотность знаний в это время куда как более низкая, чем в мое, что частично вызвано слабой систематизацией материала и совершенно неотработанными методиками преподавания, а более всего просто малым объемом знаний. Сейчас мне было понятно, как великие ученые Средневековья, типа того же Леонардо из Винчи, могли быть такими разносторонними. Просто ищущий ум, ну и приличная память позволяли накапливать и удерживать в голове достаточно существенные объемы знаний в разных областях вследствие того, что самих этих знаний пока было – кот наплакал. То есть я имею в виду научные знания. Всякого, так сказать, фольклора тут как раз было, наоборот, – хоть жопой жуй. А вот учить здесь пока совершенно не умели. Так, вываливали тебе на темечко некую кучку разных и очень слабо систематизированных сведений и чуть ли не палкой заставляли все это зазубрить. Не слишком напирая на понимание. Такие вот педагогические методики…
Но, с другой стороны, учить четырем арифметическим действиям, отягощенным только лишь простыми дробями, человека, который в свое время освоил актуарные расчеты… Неудивительно, что учителя возымели привычку жаловаться на то, что я стал невнимателен. Правда, пока еще дядьке, а не отцу. Но я надеялся в ближайшее время довести их до того, чтобы вопросами моего образования вплотную заинтересовался и папашка. Зачем мне это надо, спрашиваете? А все дело в том, что это было частью моего плана. Плана выживания.
Получив статус выздоравливающего, я побродил сначала по царским палатам, а затем и по Кремлю, все время сопровождаемый дядькой Федором. Его неизменное присутствие рядом с царевичем, похоже, послужило лишним подтверждением и так ходивших по Москве слухов о болезни и немочи юного наследника царя Бориса. Бояре, дьяки, стрельцы, конюхи, стряпухи, кто в открытую, кто исподтишка, пялились на нас и, покачивая головами, принимались бурно обсуждать животрепещущую новость. Но я не обращал на них никакого внимания. Мне требовалось как можно быстрее разобраться в ситуации и избавиться от опеки дядьки. Ну или заметно ее уменьшить. Потому что у меня были свои планы, в реализации которых подобная опека могла только помешать. Поэтому я, встав рано, почти на заре, что, впрочем, как выяснилось, было вполне в обычаях, причем как знати, так и простонародья, вызывал к себе дядьку и отправлялся в путешествие, неутомимо тыкая пальцем (ну иногда, когда на нас самих пялились уж совсем открыто, кивая подбородком и просто спрашивая) во всех и все, что видел, задавая кучу вопросов: «А кто это? А что это? А как это?» Спустя полторы недели дядька Федор взмолился:
– Царевич, ты меня кое о чем уже по третьему разу спрашиваешь! А про некоторое я тебе и никогда до сего времени не рассказывал.
Вот тут-то я и понял, что, так сказать, пользователь исключен из системы сервисной поддержки. И трюк, так удививший меня с молитвами, более не срабатывает. Но не слишком огорчился. В конце концов, учиться я любил и умел. Ну и к тому моменту у меня уже начал вырисовываться некий план, направленный на то, чтобы резко повысить шансы на выживание сына царя Московского и Всея Руси Бориса Федоровича Годунова. На возможности самого царя-батюшки (моего батюшки, между прочим) я скромно решил не покушаться.
Начал я тем же вечером, когда сей факт родственных отношений был доведен до моего сознания, в первый раз вдоволь помучив дядьку Федора своими бесконечными «зачем» да «почему» и разобравшись с датами. Кстати, никакого, скажем, тысяча пятьсот девяносто девятого года от Рождества Христова, каковой, судя по информации моих учителей-«немцев», вроде как должен был быть, на дворе отродясь не было. А был самый что ни на есть семь тысяч сто седьмой, но уже от Сотворения мира…