Рощина Наталия. В двух шагах от рая

   — Мамочка, я рада, я очень рада, что ты не киснешь одна в своей квартире, — сказала однажды Наташа, поставив точку в мытарствах матери.
   — Спасибо, девочка. Я тоже счастлива, что вы у меня такие замечательные…
   Юлия уже окончательно привыкла к своему положению свободной женщины. Это не означало, что она начала с интересом поглядывать на мужчин. Отнюдь, она просто перестала изводить себя вопросами, возлагать вину за происшедшее на себя. Она постаралась вести полноценное существование, не задумываясь над тем, как сейчас проводит время Щеголев. Ведь на самом деле, кроме жалости к себе и отчаяния, больше всего изводит сознание того, что он, предавший, живет и здравствует. Так обычно бывает. Но Щеголев недаром говорил, что Юлия — удивительная женщина и не станет вести себя банально. Наверняка он не ожидал, что она будет настолько сильной. В глубине души он был готов к истерикам, просьбам вернуться, но Юлия в их последний вечер сказала, что не простит, и больше не пыталась общаться. Она спокойно относилась к тому, что, вернувшись с работы, несколько раз заставала собирающего вещи Щеголева. Каждый раз сумка, с которой он выходил из квартиры, становилась все тоньше. Юля не хотела видеть в его приходах желание поговорить или получить положенную дозу горечи, выплескиваемую отчаявшейся женщиной. Напротив, она была холодно-вежлива и несколько раз заводила разговор о размене квартиры.
   — Этого делать не нужно, — решительно ответил Щеголев, оставляя свои ключи в прихожей. — Ты была и останешься здесь хозяйкой. Есть вещи, которые не нужно изменять. Ты столько души вложила в эту квартиру.
   — Я это делала не только для себя.
   — Знаю, знаю.
   — Мне не нужна такая большая квартира. Можно разменять ее.
   — Подумай о Наташе, — глядя в пол, произнес Щеголев и добавил: — В конце концов, ты еще молодая женщина. В твоей жизни может все измениться…
   — Господи, Лева, о чем ты говоришь?
   — Реальные вещи, по-моему.
   — Странно слышать этот от тебя, сейчас. Ну, да ладно. Я послушаю тебя и не стану ничего разменивать. Но… Ты так уверен в том, что на старости лет не останешься без своего угла? — она спросила об этом совершенно без издевки или желания досадить.
   — В конце концов, есть квартира родителей… Она ни одного дня не желала ему зла, надеясь, что женщина, на которую он променял ее любовь и преданность, окажется достойной такого обмена. Юлия знала, что поступок Щеголева — ошибка, мгновенная, проходящая страсть, ослепившая мужчину кризисного возраста. Говорят, в сорок лет с ними начинают происходить невероятные вещи. Потом — в шестьдесят. Наверняка со Львом произошло нечто подобное — разрушительное, если учесть его бескомпромиссный подход к жизни. Юлия наблюдала за тем, как он осторожно ходит по квартире, чувствуя, что ему не хочется уходить. Лев ждал, что она произнесет что-то, что поможет ему сказать правду: он запутался. Он не знает, как ему поступить, и надеется на ее великодушие. Но она молчала, и он держал марку мужчины, знающего цену слову. Это было за несколько дней до развода. Юлия не была готова к душеспасительным беседам. Она перегорела и не желала дважды вступать в одну и ту же реку.
   Теперь ей казалось, что она относительно легко перешагнула порог в новую жизнь, в существование без Щеголева. Она спрашивала себя «почему?», искала ответ и не находила его. Иногда в голову приходила странная мысль о том, что все эти годы она преувеличивала силу взаимных чувств. Может быть, все давно стало просто привычкой? Любовь ушла, а ее место заняли уважение, долг, обязанности. Юлия передернула плечами — она не должна так думать. Иначе не останется ничего из того, о чем можно вспоминать с улыбкой, ничего, что будет согревать ее долгие годы одиночества. У них было все, и ради того, чтобы сохранить память об этом, они расстались, не желая превращать семейные отношения в постоянный обман, унижающий обоих.
   Теперь началась совершенно другая жизнь, в которой Щеголева немало времени уделяла себя. Это открытие привело Юлию в замешательство: с каждым месяцем она осознавала, чего долгие годы добровольно лишала себя, заключив в узкое пространство семейных обязанностей, дома и работы. Она бы продолжала жить в этом монотонном ритме вечно занятых будней, не замечая, как вокруг бурлит жизнь. Она бы принимала все, как должное, продолжая радоваться успехам мужа, дочери, не оставляя времени на свои собственные желания, потребности. Она ощущала бы свою значимость через их достижения, не задумываясь, что и сама способна на гораздо большее. И в один прекрасный момент она почувствовала что-то сродни благодарности к Щеголеву, позволившему ей ощутить новый вкус жизни.
   Подругам, посчитавшим своим долгом поддержать ее в трудную минуту, Юлия была благодарна. Они не оставляли ее в одиночестве, полагая, что она на грани безысходности. Она же, поначалу действительно впавшая в это тупое, тяжелое состояние, с невероятной быстротой выкарабкалась из него. Те, кто хотели разделить с ней слезы, причитания, монологи бьющей фонтаном жалости к себе и ненависти к обидчику, остались не у дел и скоро престали принимать участие в «операции по спасению». К моменту развода от общения с Юлией отказались многие знакомые со стороны Щеголева, а из давних подруг остались Надя Андреева и Женя Котова. Они-то и взяли шефство над Юлией, составляя для нее программу культурных мероприятий. Они были уверены, что такая терапия исключительно помогает избежать депрессии и ненужных мыслей.
   И в этот раз Надя собиралась вытащить подругу из дома. Но появление Нади на этот раз не могло ничего изменить в планах Юлии: она решила принять ванну и сделать питательную маску, которую уже приготовила и намеревалась нанести на лицо. Короткие зимние дни, недостаток солнца привели к тому, что кожа на лице приобрела какой-то сероватый оттенок, местами шелушилась, одним словом, имела неприглядный вид. Юлия решила уделить себе внимание накануне выходных, потому что субботу она обещала провести с Андрюшей. Наташа и Сева впервые после его рождения собирались на пару часов отлучиться. Юлия с удовольствием согласилась побыть это время с внуком.
   Звонок в дверь застал Юлию в тот момент, когда она собиралась погрузиться в горячую ванну. Едва коснувшись пальцами воды, она отдернула ногу, услышав короткий, резкий звонок. Быстро надев махровый халат, вышла в коридор, прильнула к отверстию дверного глазка.
   — Привет, подруга! — Надя, как всегда, говорила громким, звонким голосом.
   — Привет, проходи, — Юлия поспешила закрыть за подругой дверь, почувствовав, как поток морозного воздуха пробирается под полы просторного халата.
   — Ты, никак, собралась принять ванну? — собираясь вымыть руки, Надя поняла, что пришла не совсем кстати. — Я помешала?
   — Нет, не помешала. Я сейчас приготовлю тебе кофе, дам полистать новый журнал, а сама быстро окунусь. Не возражаешь?
   — Возражаю, — снова ослепительно улыбнулась Надя. Андреев последнее время стал прилично зарабатывать, и она недавно позволила себе привести в порядок зубы, сотворив белоснежную, очаровательную улыбку у знакомого стоматолога. Ранее стыдившаяся своих потемневших от табака и упорно разрушающихся зубов, теперь Надя демонстрировала всему миру чудеса современной стоматологии. — Категорически возражаю. Иди принимай ванну, а я сама сварю кофе. Тебе чай приготовлю с лимончиком. Лимончик-то есть?
   — Конечно, — обняв подругу, Юлия попросила: — Ты не обижайся, я скоро. Как всегда, урываю для себя минуты наслаждения. Завтра с утра мне нужно закончить перевод, а днем еду к Наташе. Они с Севой решили немного развеяться, так что с Андрюшей сидеть мне.
   — Иди, не оправдывайся. Теперь мои планы летят к чертям, — засмеялась Надя. — Но к твоему выходу из ванны я что-нибудь придумаю.
   — Не сомневаюсь и удаляюсь.
   Когда Надя допивала кофе, просматривая последний номер «Каравана», Юлия вошла в гостиную с раскрасневшимся лицом и мокрыми волосами. Она на ходу вытирала их полотенцем, блаженно улыбаясь.
   — Как хорошо, — плюхнувшись в кресло, сказала она.
   — Ты сумасшедшая. Разве можно так париться в нашем возрасте.
   — Каком это «нашем»?
   — Климакс на носу, всякие болячки женские могут дать о себе знать, а ты такое творишь! — укоризненно качая головой, изрекла Надя.
   — Андреева, ты перестань вещать страсти, — нахмурилась Юлия, сдвинув тонкие брови к переносице. Она хотела выглядеть строго, но, увидев застывшее лицо подруги, рассмеялась. — Я много лет делала то, что нужно, что принято, а сейчас буду делать то, что хочу. У меня нет заоблачных, абсурдных желаний. Щеголев всегда говорил, что мне мало нужно для счастья. Он был и прав, и ошибался.
   — Я поражаюсь, как легко ты говоришь о нем, — отложив журнал в сторону, заметила Надя. — Если бы мой Андреев выкинул что-нибудь подобное, я бы…
   — Не надо, — остановила ее Юлия. — Мы не знаем, что будет, как будет. Я не в восторге от случившегося, но смогла остаться с нормальными мозгами и с планами на будущее. Правда, в этих планах ни одного пункта, касающегося лично меня: о Наташе, Андрюше, Севе, родителях. Наверное, нельзя за несколько месяцев измениться полностью. У меня комплекс заботы, участия при полном отсутствии личных амбиций. Что с этим поделать?
   — Ничего, дорогая, — Надя отхлебнула остывший кофе. — Ты молодчина. Я горжусь тобой.
   — Посмотри, у меня ничего не светится вокруг головы?
   — Нет. Повторяю, что ты — чудо. Но, чтобы моя гордость разрослась до невообразимых размеров, не хватает совсем чуть-чуть.
   — Интересно.
   — Как давно ты была в косметическом салоне?
   — О боже, ты об этом? — Юлия разочарованно вздохнула.
   — И все-таки ответь.
   — Наверное, года два назад, может, больше, а что?
   — Пора навестить косметолога.
   — Надя, прошу тебя. Я не собираюсь вести бессмысленную борьбу с возрастом по нескольким причинам. Во-первых, не люблю делать то, что обречено на неудачу. Во-вторых, я не чувствую необходимости выглядеть моложе своих лет. Инстинкты крепко уснули и мне не нужно внимание противоположного пола. А для бабушки я и так достаточно молода, понятно?
   — Нет. Не вижу логики, одна бравада.
   — К тому же с некоторых пор мои доходы изменились. Например сегодня я уже позаботилась о себе: сметанные маски еще никто не отменял. Дешево и действенно. Материальную сторону из виду выпускать не стоит. Ты еще не забыла, что перед тобой одинокая женщина, оставшаяся без поддержки супруга? — выходя из гостиной, заметила Щеголева. Она скоро вернулась, расчесывая волосы деревянным гребнем с широкими зубцами. — Лев помогает Наташе. Я рада, что смогла переломить ее упорное нежелание общаться с ним. Кому от этого легче? Он разлюбил меня, при чем тут дети?
   — Юлька, он просто болван. Я думала, что Щеголев умнее.
   — Он — мужчина.
   — Кстати, вы видитесь?
   — Последний раз это было перед разводом. Он пришел за вещами. Мне казалось, ему не хотелось уходить. Но еще больше я была уверена в том, что не хочу его удерживать.
   — Ладно, мы опять возвращаемся не к той теме. Главное сейчас другое, — Надя поднялась и, поправив ворот свитера, покачивая бедрами, подошла к подруге. Едва прикоснувшись к ее еще влажным волосам, произнесла: — Начать нужно с этого.
   — С чего?
   — С похода к парикмахеру.
   — Я знаю, что моя, с позволения сказать, стрижка, заслуживает критики, но пока я не готова что-то предпринимать. Я вообще отпускаю волосы, чтобы не возиться с ними. Ежемесячный поход в парикмахерскую требует времени и денег. На данный исторический момент у меня нет ни того, ни другого. Я и так разнообразила свою жизнь походами на выставки, в музеи и театры. Это для меня слишком. И тебе, и Жене заявляю, что не способна на большее! — пафосно закончила Щеголева, сдерживая улыбку.
   Ей всегда хотелось улыбаться в присутствии Нади. Она была такая легкая, светлая, всегда в прекрасном расположении духа и умела передавать свое настроение. Единственный раз, когда обе не могли ничего поделать с подступавшими слезами — приезд Нади после того, как Женя рассказала ей о поступке Щеголева. Сначала Надя решила, что это несправедливо — Котова стала первой, кто оказался рядом с Юлией в трудную минуту, кто помог, утешил. Но, поразмыслив, отбросила детские обиды и решила примчаться к подруге, несмотря на запреты Жени.
   — Ее нужно оставить наедине с собой, — быстро говорила Котова, тяжело дыша в телефонную трубку. — Она справится, она уже справилась, поверь мне. Просто, как любого нормального человека, такая ситуация выбила почву у нее из-под ног. Ни с того ни с сего: «Ухожу, не люблю…» Она в шоке, но держится достаточно ровно, без надрыва и истерик.
   Надя тогда вспомнила о том, как Юлия призналась ей однажды, что в ее сердце давно поселилась тревога. Она утверждала, что со Щеголевым что-то не так. Не было прямых доказательств, но что-то изменилось. Тогда слова подруги Надя расценила как нечто не имеющее к действительности никакого отношения. Она не могла поверить в то, что такая благополучная и счастливая семья может перестать существовать. И, когда это произошло, знала, что ее место рядом с подругой.
   Примчавшись к ней, она увидела постаревшую, почерневшую женщину с впалыми глазами, отрешенным взглядом. Без слов они поняли друг друга. Обнявшись, проплакали, а потом Надя осталась у Юлии ночевать, сославшись на поздний час. На самом деле она просто боялась оставлять ее одну, но Щеголева грустно усмехнулась:
   — Ночевать оставайся, пожалуйста, но не сторожи меня. Я не сделаю ничего из того, о чем ты думаешь. Хотя физическое существование порой бывает тяжелее и страшнее смерти, ты понимаешь, что должна идти дальше, несмотря ни на что. Ты должна держаться, потому что есть беременная дочь, а значит — есть повод задержаться на этом свете.
   Щеголева не рассказала ей о том, как нелегко далось ей такое решение. Она не собиралась смаковать то, что происходило в ее доме после того, как за Львом закрылась дверь. При воспоминании об этом со временем ей становилось не по себе. Она только теперь начала осознавать, как близка была к последнему шагу в момент крайнего отчаяния. Она благодарила Высшие силы, которые удержали ее от шага в бездну, пропасть, забвение. Раз и навсегда она сказала себе, что в ее жизни есть важные дела, не совместимые с депрессией, хандрой, плохим расположением духа. А ее подруга умела помочь настроиться на нужную волну.
   Вот почему Юлия всегда была рада приходу Нади. И даже излишнее проявление внимания с ее стороны, желание принимать участие во всех мелочах, не раздражало, а вызывало благодарную улыбку.
   — Мне не безразлично, как ты выглядишь, Юлия Сергеевна, — не унималась Надя.
   — Не требуй от меня невозможного, — сложив молитвенно руки, попросила Юлия. — Пусть мои волосы отрастают, а потом мы что-нибудь предпримем. Хорошо?
   — Нет, ты должна думать о своем внешнем виде, дорогая.
   — Я думаю, честное слово.
   — Докажи. Я запишу тебя к лучшему мастеру в городе. Моя Анфиса в восторге от него, а ты ведь знаешь, как трудно угодить моей доченьке. Он самый лучший, несмотря на молодость. Ты же знаешь нынешнюю молодежь — она успевает набраться жизненного опыта и состариться к тридцати. Короче, решено! Ты себя не узнаешь, после того как он приведет твою голову в порядок, — Андреева довольно потирала руки. — Ты не откажешь мне, потому что скоро твой день рождения. Посещение парикмахера будет самой важной частью подарка, который я тебе преподнесу.
   — Это уже шантаж! — капитулируя перед таким аргументом, Юлия покачала головой.
   — Соглашайся.
   — Ты пользуешься моим добрым расположением.
   — Соглашайся.
   — Завтра не могу, — сдалась Юлия.
   — Хорошо, в воскресенье.
   — Это же выходной.
   — Но не для заведений такого уровня. Я запишу тебя на вторую половину дня, а в субботу вечером позвоню. Договорились?
   — Договорились, попробуй с тобой не договориться.
   — А теперь, если разрешишь, я покурю на твоей уютной кухне, — Надя знала, что Юлия не любит запаха табака, но для нее всегда делает исключение. Понимая, что после ее ухода подруга будет ходить по квартире с освежителем воздуха, Надя все же не могла удержаться от желания выкурить сигарету.
   — Пойдем.
   Юлия вошла на кухню и включила электрический чайник. Она собиралась заварить себе чашку ароматного чая, которым недавно угостил ее коллега. Это был настоящий китайский зеленый чай, который тот привез из Пекина. Юлия осторожно набирала ложечкой чай, поглядывая на жадно выпускающую дым подругу. — Чай, кофе?
   — А завари-ка и мне этот чудо-напиток, о котором так много говорят последнее время, — ответила Надя.
   — Лучше вашего кофе, поверь мне, — отрезая тонкие ломтики лимона, заметила Юлия.
   — Чей это «ваш»? — скептически поджав губы, поинтересовалась Андреева, поправляя тщательно уложенные в форме ракушки волосы.
   — Лева всегда говорил, что если бы он оказался перед воротами в рай, то первое, о чем бы попросил о чашке горячего кофе с сахаром, — тихо ответила Щеголева, не в силах убрать из голоса предательскую дрожь. — Знаешь, мне так неуютно в этой квартире. Я захожу в спальню и кабинет раз в неделю, чтобы убрать пыль, проветрить. Я физически не могу находиться там, где нет его. Теперь гостиная и кухня — места моего пребывания… Одиночество ужасно. Мне так не хватает его. Как же мне его не хватает…
   Она услышала, как щелкнула клавиша чайника, оповещавшая, что он закипел, но продолжала неподвижно стоять спиной к подруге. Она сжимала веки, чтобы эти неведомо откуда взявшиеся слезы поскорее пробежали по щекам и остались незамеченными. Это была невыполнимая задача. Почувствовав состояние Юли, Надя неслышно подошла, положила руки ей на плечи. Осторожно сжала их, получив в ответ легкое похлопывание по руке, мол, все в порядке. Надя прижалась лбом к пахнущему шампунем затылку Юлии. Чайник давно остыл, а они стояли молча, боясь нарушить эту шаткую тишину, удерживающую все в равновесии.
   — Ты права, — наконец произнесла Щеголева. — Мне нужно срочно изменить что-то в моей внешности. Слишком привычное лицо, лицо, которое разлюбили. Говорят, что парикмахеры умеют творить чудеса. Есть шанс проверить. Я уже жду встречи с волшебником.
   Дмитрий Рогозин давно не нуждался в рекламе. Уже несколько лет он считался одним из самых модных стилистов столицы. В число его клиентов теперь входили богатые, влиятельные, известные люди. Запись к нему велась на месяц вперед, так что о занятости Рогозин мог не беспокоиться. Он достиг того уровня, когда его работа приобрела почти культовый характер. Его салон парикмахерских услуг был самым дорогим, самым желанным для тех, кто хотел выглядеть стильно, небрежно обмолвившись, что побывал у самого Рогозина. Слава о нем разнеслась за пределы родного города, что было закономерно: юноша не один год упорно шел к своей цели, преодолевая трудности и непонимание.
   Были времена, когда он жадно хватался за любую работу, набирая заказы, набивая руку. Тогда никто не воспринимал его всерьез, но юноша не сдавался и упорно работал. В парикмахерской, где он оказался после окончания курсов, скептически поглядывали на двадцатилетнего парня с невероятно уложенными длинными каштановыми волосами, сережкой в левом ухе, не выносившего запаха табака. Он отслужил в армии, а вернувшись, не медля ни дня, стал приближать к исполнению свою мечту. Он два года взращивал ее, трепетно охраняя ото всех — Дима окончательно и бесповоротно решил стать парикмахером. Юноша не напрасно боялся непонимания. Он пережил град насмешек со стороны отца, схватившегося за голову, когда сын рассказал о своих планах.
   — Как я буду смотреть в глаза знакомым? Мой сын — цирюльник! Что у тебя случилось с мозгами за два года? — не глядя на сына, кричал Рогозин-старший. — Армия делает из пацанов мужчин, а тебя превратила в идиота! Только через мой труп!
   Все обошлось без крайностей. Отец смирился, не переставая при этом отпускать неприятные шуточки в адрес сына. Мать молчаливо приняла позицию Димы. Мать поддерживала его всегда и во всем, этот раз не стал исключением. Она приходила к нему по вечерам, садилась на край кровати и гладила его шелковистые каштановые кудри.
   — У тебя есть только один выход, — однажды сказала она, и эти слова Дима запомнил навсегда: — Стать лучшим. Тогда отец поймет, что неправ, и смягчится. Он хочет гордиться тобой, не представляя, что это можно делать, имея сына с такой профессией.
   — Я стану лучшим, мам, — убежденно сказал Дмитрий. — Не только для него, а и для тебя. Ты хоть веришь в меня?
   — Конечно, Митенька.
   Ему так нравилось, когда мать нежно обращалась к нему, целуя в щеку или макушку. От нее всегда пахло духами. Тонкий аромат апельсина и какой-то пряности, названия которой он не знал. Дима запомнил этот запах на всю жизнь. Он преследовал его, вызывал слезы и спазм в горле. А в больнице, куда мама неожиданно попала, этот запах безнадежно смешался с тяжелым больничным. Он был всюду, забираясь в нос, горло, впитываясь одеждой. И даже после выхода на улицу, не сразу исчезал, оставляя состояние тревоги.
   Болезнь матери наверняка началась давно, но решила нанести сокрушающий удар накануне поездки Димы на первый для него международный конкурс парикмахерского искусства. К этому моменту на талантливого молодого человека успели обратить внимание. Манера его работы и качество завораживали, привлекая все новых клиентов. Дима собрал вещи, предвкушая состояние легкого, приятного возбуждения от духа соревнования, когда мать забрали в больницу. Вернувшись после последнего перед отъездом рабочего дня домой, он застал отца за бутылкой водки. Обычно за ним такого не водилось, поэтому Дима сразу понял: что-то случилось.
   — Маме делают операцию, шансов мало, — глухо сказал отец, и Дима, не раздеваясь, помчался в больницу.
   Он никогда не забудет ее бледного, слившегося с цветом белоснежной наволочки лица после операции. Он хотел, чтобы мама увидела его, когда придет в себя после наркоза. Ему казалось, что от этого ей должно стать легче. Дмитрий поверить не мог, что она не встанет с постели, не вернется домой. Это казалось ужасным, кошмарным сном, в котором ему предстояло провести несколько дней и ночей. Дима понимал, что конец может наступить в любую минуту, и бессильно наблюдал за агонией. Он был с ней рядом, когда она умерла. Увидев, что она перестала дышать, он стал перед кроватью на колени. Он просил прощение за всю боль, которую осознанно и бессознательно причинил ей. А еще за то, что не успел при ее жизни стать лучшим. Теперь это обещание приобретало новый смысл. Сжимая безжизненную руку матери, Дима шептал слова, которые никто не слышал.
   Из его глаз не пролилось ни слезинки ни в этот миг, ни после. Он не мог понять, почему ему отказано в такой облегчающей во все времена милости — слезах. Казалось, он безучастно наблюдает за происходящим или вовсе не понимает, что происходит. Глаза его оставались сухими и на кладбище. Первые комья земли, ударившись о крышку гроба, разлетелись на множество мелких комочков, и только тогда он рванулся к свежевырытой могиле. Чьи-то сильные руки схватили его и удержали, хотя он ничего глупого не собирался делать. Он просто хотел удостовериться в том, что крышка гроба закрыта достаточно крепко. Дима боялся, что на ее застывшее, но почему-то помолодевшее лицо попадет земля. Отец удивленно поднял брови, услышав от него об этих опасениях, и вернувшись домой, попросил его выпить две маленькие таблетки. Дима послушно выпил и вскоре впал в забытье. Он не сидел за поминальным столом, потому что сразу отказался от этого — он всегда возмущался этим обычаем, называя его варварским. Диме казалось, что к концу подобных мероприятий не многие помнили, по какому поводу собрались.
   Наутро он с отцом и еще несколько близких друзей и родственников отвезли на могилу завтрак. Дима смотрел, как на коричневом холмике расстилают салфетку и на ней появляется стопка водки, пирожки, кусочки колбасы и сыра. Он окинул взглядом присутствующих, не заметив на их лицах ничего необычного. Привычные движения, словно заученный текст, который говорят автоматически, не вкладывая в него ничего от души. Казалось, этот ритуал больше нужен им самим, а не усопшей: еще одна возможность поговорить с надрывом, выпить, плеснув остатки на могилу. Дима мечтал остаться с матерью один на один, но не прогонять же было всех. Недовольство на его лице не укрылось от внимательного взгляда отца. Он наблюдал за сыном, тревожно всматриваясь в его потемневшие глаза, наблюдая за его замедленными движениями.
   — Выпей, сынок, — впервые отец протягивал ему рюмку, содержимое которой, налитое до краев, чуть не выплескивалось на его дрожащую руку.
   Дима молча сделал большой глоток и почувствовал обжигающую волну внутри. Голова тут же закружилась, но от протянутого бутерброда он отказался. Потом повернулся и пошел к микроавтобусу, привезшему их на кладбище. Он не мог ни с кем общаться, не хотел никого видеть. Даже на отца в душе появилась какая-то, по сути, беспричинная обида. Словно он был виновен в том, что произошло с матерью. С ее уходом трещина в отношениях Димы и отца разрасталась и достигла критического состояния примерно через два месяца. В очередной раз собрались те, кто хотел почтить память безвременно ушедшей молодой женщины. Кто-то сказал за столом, что теперь ее душа точно на пути в рай. Мистика сорока дней, после которых скитание заблудших душ заканчивается и предстоит путь в вечность.