— Конечно. Сначала — промоделированы в машине. Вы же помните, отдел матметодов этим занимался, лично Александр Игоревич…
— Это серьезно, — одобрил Евгений Степанович. — Александр Игоревич настоящий ученый, правда…
— Правда, мягко выражаясь, большой фантазер, — вставил Владимир Лукьянович, уперев жирный подбородок в воротник.
Я удивленно взглянул на Евгения Степановича: неужели не одернет наглеца? Как он смеет рассуждать о том, в чем ничего не смыслит? И почему это он, записной подхалим, так обнаглел, что позволяет себе нетактичные выпады в адрес закадычного друга директора? Да еще в отсутствие последнего…
Однако Евгений Степанович пропустил его «вставку» мимо ушей.
— Должен заметить, Петр Петрович, что ваши неудачи, в том числе с усилением умственной деятельности у Шимпанзе, можно было предугадать. Вам помешал недостаток опыта, что, учитывая вашу молодость, простительно…
Я резко вскинул голову: вот как? Это что-то новое. Почему же он молчал тогда, а не сказал Виктору Сергеевичу, не «предугадал»?
— Во-первых, вы не учли консервативности механизмов считывания наследственного кода («Об этом он писал докторскую диссертацию», — вспомнил я и даже попытался отыскать взглядом папку, в которой она хранилась в заветном шкафу). Во-вторых, одно дело математически промоделировать опыт, а другое — осуществить его в живом материале.
— Мы это делали неоднократно, — возразил я, чувствуя, как на меня накатывает неудержимая волна раздражения, вызванная и его поучениями, и присутствием Владимира Лукьяновича.
— Поэтому следует еще раз проверить некоторые компоненты полигена, — словно не слыша моего ответа, произнес он и ткнул коротким толстым пальцем в развернутый лист. — Например, вот этот. Причем я лично попрошу вас попутно испытать, способен ли он исправлять у потомков врожденные дефекты…
— Серповидную анемию, например…
— Рад, что вы с полуслова поняли всю важность задачи. Да, эта работа имеет огромное значение для практической медицины. Сотни людей, несчастных уже со дня рождения…
— Но это другое направление. Потребуется изменить всю методику.
— Ну что ж, измените. Зато докажете, что не напрасно хлеб едим.
— Евгений Степанович, вы же прекрасно знаете, в каком направлении я вел поиски. Между прочим, с благословения дирекции института…
— Бывшей, — вставил Владимир Лукьянович.
Слово или тон, которым оно было сказано, покоробили директора. Владимир Лукьянович заметил неудовольствие шефа и зашел с другой стороны:
— Для наших экспериментов государство выделяет немалые деньги. Оно вправе ждать практической отдачи. Иначе вы больше ничего не получите, работу исключат из плана.
— Государство — это вы? — уже не в силах сдерживаться, спросил я.
— Владимиру Лукьяновичу не так просто выбивать деньги и аппаратуру, — примирительно проговорил Евгений Степанович. — Другое дело, если бы он мог указать немедленную практическую пользу…
— Он ее укажет. — Когда? — Для первого этапа массовой проверки в совхозе понадобится полгода. — А денег? — Четыреста тысяч. Два ТФ-синтезатора стоят триста тысяч. И еще сто тысяч на содержание подопытного стада.
— Ни дать ни ждать, — скороговоркой произнес Владимир Лукьянович. Я понял: ни столько дать, ни столько ждать они не смогут.
— Сколько сможете? — обратился я к директору, словно его зама в кабинете и вовсе не было.
Полное лицо Евгения Степановича выразило озабоченность, складки у щек углубились.
— Наш разговор повернул не в ту степь, Петр Петрович. Вы можете продолжать свои опыты, но необходимо испытать полиген в первую очередь для выяснения возможностей лечения наследственных заболеваний.
Он открыл карты. Оставалось расставить все точки над «и».
— То есть для того, чем сейчас занимается ваш отдел? — спросил я в упор.
— Эту задачу ставит» перед нами академия. Как вам, может быть, известно, наш институт академический.
— Кто платит деньги, тот заказывает музыку, так?
— Фи, зачем утрировать, — проскрипел Владимир Лукьянович, но Евгений Степанович жестом руки остановил его.
— Мы выделим вам средства, которые вы просите. При условии, что опыты пойдут по определенной схеме.
Я понял, что мои планы рушатся — средства в его руках.
— Но, Евгений Степанович, если полиген принесет плоды, ваш отдел сможет их использовать в нужном вам направлении, — взмолился я, сдерживая ярость.
Он тяжело и шумно вздохнул: — Сколько времени упустим!.. — Сколько несчастных не спасем! — как эхо откликнулся Владимир Лукьянович. Внезапно на его лице мелькнула хитрая жирная усмешка:
— Новое направление опытов, между прочим, ускорило бы защиту диссертации и продвижение на новую должность. Ведь на вашу зарплату трудно содержать семью…
Это был удар ниже пояса. Я поднялся:
— Не дадите денег, обращусь в академию. План утверждали они. А новое направление пусть развивает ваш отдел, Евгений Степанович.
— Какой вы горячий, Петр Петрович. По летам, но не по званию. Так и быть, мы выделим средства на один синтезатор. И подождем месяца три. Это предельный срок. Если ожидаемые результаты не замаячат, пересмотрим отношение к вашим опытам и обещаниям.
Я попытался еще возражать, но его лицо утратило мягкость, окаменело. Голубые глаза навыкате превратились в ледышки и смотрели мимо меня. Моих возражений он больше не слушал, будто залепил уши воском.
Последнее слово осталось за ним. А как могло быть иначе? Эра Виктора Сергеевича кончилась.
Почему новый вожак так разозлился? Ревнует? Но Опал — молодой самец и Дику не ровня. Вожак не должен бы его опасаться.
А тем временем Дик сотрясал решетку, словно пытаясь разогнуть прутья и вырваться на волю, чтобы сойтись с противником. Это было очень похоже на поведение Тома перед тем, как его отравили. Что все это значит?
— Угомонись, Дик, — сказал я и бросил ему яблоко, которое хотел было отдать Опалу, подумав: «Вот яблоко раздора».
Дик поймал яблоко, откусил с хрустом кусок, но не утих, а затопал ногами и заверещал. Ему вторили самки, и шум слился в оглушительную какофонию.
Но самой удивительной оказалась реакция Опала. Он, который по всем обезьяньим законам должен был бы выразить Дику покорность, приняв соответствующую позу, тоже заухал и угрожающе ударил себя в грудь. А Дик в ответ на такой наглый вызов со стороны недоросля, отпустив решетку, испуганно забормотал. Самки по-прежнему демонстрировали повиновение, но теперь уже я не был уверен, к кому оно относится. Что за чертовщина?
У меня мелькнула надежда: а вдруг наконец-то проявилось действие полигена Л и Опал под его влиянием преобразился? Для меня это сейчас была бы удача по двум направлениям!
Так же внезапно, как взъярился, Опал затих, опустился на четвереньки. Я ему тоже дал яблоко — он к нему даже не притронулся. Видимо, вся энергия ушла на первый порыв.
Я попытался с ним поиграть, но он вяло ответил на приветствие и не повторил даже жест «хочу есть», сколько я его ни упрашивал. На все дальнейшие попытки «поговорить» он не реагировал, только сумрачно глядел мимо меня.
А Дик все еще не успокоился. Он кричал и метался по клетке, хлопал руками себя по бокам, будто кто-то ему угрожал.
В дополнение к этим неприятностям появился дядя Вася с неутешительной вестью: подопытные овцы плохо себя ведут.
— Сшибаются, — сказал он удрученно. — Разрешите рассадить их в разные загоны.
— Дядя Вася, там две овцы и баран? — недоуменно спросил я.
Сначала он не понял моего удивления. Когда же до него дошло, сокрушенно развел руками:
— Так-то оно так, Петр Петрович, да ведь после ваших опытов овцы прибавили в весе, у них и рога появились.
— Ну и отлично, что прибавили. Шерсть изменилась…
— Все так. Зато, доложу вам, и характер изменился. Не зря говорится: бодливой корове бог рогов не дал. А вы ж им дали. Вот овцы и дерутся теперь не хуже баранов. Того и гляди, зашибут друг дружку насмерть. Баран от них удирает со всех ног — и где только прыть берется. Разрешите рассадить подале от греха.
— Рассадите, пожалуйста, дядя Вася, — сказал я. — Нет проблем.
Я шел к выходу из вивария, улыбаясь, утешая себя тем, что полиген Л все-таки приносил зримые плоды. Иногда неожиданные. Ну что ж, во всех явлениях есть оборотная сторона. Но почему же полиген не сработал у Опала?
Остановился снова у его клетки. Просунул руку сквозь прутья решетки, чтобы достать и подать ему закатившееся в ямку яблоко. Он схватил не яблоко, а мою руку в кисти, да так цепко, что мне стало больно. Я разжал пальцы — яблоко упало на пол. Потянул руку назад — он не отпускает.
— Что с тобой, Опал, пусти сейчас же!
Его глаза все так же сумрачно смотрели на меня, показалось, что в них мелькнула осмысленная усмешка, похожая на человеческую, которую я совсем недавно наблюдал. У кого? Мне стало не по себе. Невольно вспомнились рассказы о том, как в заповедниках обезьяны вырывали руки у доверчивых туристов, протягивавших им из окон автомобилей лакомства.
— Опал, будешь наказан! — сказал я, пристально глядя ему в глаза.
Он как бы нехотя медленно разжал свои длинные пальцы, и они несколько мгновений оставались в одном положении.
— Ну и дурень! — в сердцах обругал я его, растирая кисть. — Эх ты, самая большая моя неудача. Да еще позволяешь себе такие шалости!
Он понурил голову, словно понял свою вину. Его глаза были тусклыми, как обычно. Осмысленная усмешка в них могла мне почудиться под влиянием недавнего разговора в директорском кабинете. «Самая большая моя неудача!» — мысленно повторил я.
— Давно не виделись. Хотел узнать, как дела с полигеном Л, — сказал он с хрипотцой.
— Может быть, показать вам отчет? Принести таблицы и лабораторный журнал?
— Отчет? — удивился он. — Не рано ли? — Я составлял его для Евгения Степановича. Он… («приказал» — резко, «просил» — неправда). Он предложил…
— Даже так? Ну а мне можно без таблиц, — он подчеркнул слово МНЕ.
Я вкратце рассказал ему, в какой стадии находятся опыты. Пришлось упомянуть о сроках, отпущенных для завершения работы. Александр Игоревич иронично прищурился:
— Изволите успеть? — Трудно, — признался я. — Да, Евгений Степаныч круто берет. А если еще раз просчитать варианты? Таким образом получите недостающие материалы.
Он намеренно не сказал, до чего недостающие. Я оценил его тактичность.
— Все равно на защите выплывет. Не буду я защищаться по неосвоенной теме. Да и в конце концов, кто за меня должен просчитывать? Рабы Рима?
— Есть в моем отделе такие мальчики-добровольцы, что помогут добру молодцу. Причем бескорыстно.
— Помогут мне или отделу? Ведь это уже будет диссертация по математическому моделированию биологического процесса.
Он добродушно рассмеялся, даже слезинку смахнул согнутым указательным пальцем, затем совершенно серьезно спросил:
— А почему бы вам, обиженный добрый молодец, в самом деле не перейти в мой отдел? Будете продолжать ту же тему. Разве только чуть-чуть изменится подход.
— Спасибо, Александр Игоревич, — так же искренне ответил я. — Но в некоторых отношениях ваш покорный слуга — человек пропащий. Как, например, вы. Если начал торить одну дорогу, на другую не собьюсь.
— Жаль. Но если надумаете, дверь отдела для вас всегда открыта… Пока я там…
Последней его фразе я тогда не придал должного значения. Меня занимали другие мысли: что же это получится, если они начнут переманивать людей в свои отделы, толкать по своим направлениям? Лебедь, рак и щука. А воз, то бишь институт? Двигаться-то надо…
Вернувшись в лабораторию, я поделился своими мыслями с Таней. Она только грустно улыбнулась:
— Сеньор, вы случайно не Колумбом работаете? Тоже мне открытие! Да эти бывшие закадычные друзья уже друг у друга десятки людей умыкнули. Начал Евгений Степанович. А теперь и Александр Игоревич старается от него не отстать.
— Могла бы и поделикатней со мной, — огрызнулся я, огорченный тем, что, как всегда, узнаю новости последним. — Еще даже не мэнээс. Что дальше будет?
— И ты не сэнээс. И неизвестно, станешь ли им при таких наших зигзагах…
— За кончик языка не боишься? — А у тебя прищепка найдется? — При сильном желании сконструирую. — Мы так бранимся, вроде уже поженились. — Как раз это нам и остается, — я оглянулся. Профессор Рябчун и лаборантки были заняты в дальнем углу. Тогда я быстро и воровато накрыл рукой ее руку, маленькую, теплую, чуть шероховатую, беспокойно-нервную, подумав: «Не дождаться мне скоро прибавки к зарплате. А ну ее, прибавку, как-нибудь перебьемся». И сказал: — А если серьезно, выходи за меня замуж.
Она обожгла взглядом, — ее темно-серые глаза изменили цвет, стали совсем темными, смутными. Где-то глубоко в них вспыхивали и гасли искорки. Опустила голову так низко, что мне стал виден розовый нежный пробор между волнами волос, и вздохнула:
— Подождем. — Сколько можно ждать? Не мальчишка ведь. — Мальчишка, — улыбнулась она. — Тридцатилетний мальчиш. Поженимся после твоей защиты. Хотя бы после того, как ты переместишься на должность ведущего научного сотрудника. — Почему? — Так надо, Петр Петрович. — Я подработаю грузчиком на железной дороге. Или в бюро добрых услуг.
Она вскинула голову. Глаза снова изменили цвет, сузились, стали раскосыми и янтарными, как у рыси.
— Теперь я вижу, что ты не мальчишка. Ты кретин!
— Я не хотел тебя обидеть, Таня, прибавка на самом деле необходима.
— Смягчаю формулировку. Недоумковатый переросток. Подработать сама могу. Знаешь, как я шью?
— Так в чем же дело?
Я увидел, как в углах ее глаз показались слезы. Застыли там свинцовыми дробинками, удерживаемые усилием, губы побелели:
— Я принесу тебе несчастье. Если поженимся, тебе придется отсюда уйти.
— Чепуху вбила в голову. Могла бы отыскать причину посущественней…
Она расслышала муку в моем голосе. И дробинки не выстрелили. Она смахнула их:
— Не злись. Подождем.
— Не могу. Ты мне снишься по ночам. Она вспыхнула румянцем. Краска залила даже лоб и подбородок. Оглянувшись, забормотала:
— Как есть, мальчиш. Ну хочешь, я буду приходить к тебе в общежитие, как жена. Или сделаем так: один мой родственник уезжает в Алжир на два года. Останется изолированная однокомнатная квартира…
— Зачем эти сложности? Если нельзя жить у тебя, поживем в общежитии или в этой квартире. Только сначала распишемся. Чтобы никого не стесняться.
Она отрицательно покачала головой и отвернулась, думая, что я не вижу ее слезы…
Уже с самого начала собрания я отметил, что почему-то в президиуме рядом с Евгением Степановичем нет Александра Игоревича. Его место занимал Владимир Лукьянович. Перед ним на столе лежало несколько сколотых скрепками бумажек. Он накрыл их своими руками в веснушках и золотистых волосках. Руки подрагивали, иногда постукивали пальцами, бдительные, настороженные, как два сторожевых пса.
Близко посаженные, чуть навыкате глаза загадочно поблескивали. Казалось, что на носу у него пенсне с невидимой дужкой. На множество вопросов он отвечал спокойно, рассудительно, обнадеживал обиженных, успокаивал раздраженных. Иногда он ссылался на то, что недавно занимает эту должность и не может отвечать за дела своих предшественников. Этих ссылок становилось все больше и больше. Я переглянулся с Таней. Она скорчила гримасу, означающую: да, я тоже заметила. А чего от него ожидать?
— Все-таки вы, Владимир Лукьянович, не ответили на мой вопрос, — не унимался какой-то сотрудник из лаборатории ферментов. — Как могло случиться, что некоторым одиночкам предоставили отдельные квартиры в «гостинке», а мы с женой вынуждены ютиться в общежитии?
— Простите, я уже отвечал на идентичные вопросы, — сказал Владимир Лукьянович. — Что можно добавить? — Он обвел взглядом зал, повернулся к сидящим в президиуме, как бы обращаясь к ним за поддержкой, чуть дольше задержал вопросительный взгляд на директоре. Потом медленно, будто нехотя проговорил: — Вот по такому же точно поводу нам передали из академии анонимное письмо. — Наконец-то он взял в руки сколотые скрепкой бумаги, которые придерживал с самого начала собрания.
«Не то ли самое театральное ружье, которое непременно должно выстрелить в конце третьего акта?» — подумал я.
— Придется прочесть, чтобы вы поняли всю сложность моего положения, — сказал он, отпил из стакана воды и носовым платком не спеша, с брезгливой осторожностью, с нарочитой тщательностью промокнул губы.
В анонимном письме говорилось о злоупотреблении служебным положением со стороны Александра Игоревича, когда он по поручению директора курировал жилищный вопрос. Одним из примеров злоупотреблений называлось выделение отдельной комнаты в общежитии одинокому тридцатилетнему холостяку якобы для того, чтобы он мог в любое время водить к себе девочек. И этим холостяком был… я.
Тотчас взгляды десятков людей, как шпаги, скрестились на мне. Кажется, я побагровел, на лбу выступили капли пота, в виске начал стучать настойчивый молоточек: тук-тук, тук-тук. Таня поспешила подбадривающе и успокоительно подмигнуть мне.
— Уверен, что анонимка просто лжет, и ни Александр Игоревич, ни молодой наш сотрудник ни в чем подобном не виноваты, — пророкотал директорский баритон.
— Конечно, конечно, — согласился Владимир Лукьянович. — Лжет, как все анонимки. Сейчас Петр Петрович нам это подтвердит.
Мне пришлось встать. Когда-то очень давно, в детстве, я пережил нечто подобное. Потом на перерыве между уроками бил в ненавистное прыщавое лицо.
Но теперь ничего не решить кулаками. Удар по мне снова пришелся ниже пояса. Рефери открыл счет. То, о чем писалось в анонимке, было гнусным наветом. Но внешне оно выглядело безукоризненно. Я действительно по настоянию Александра Игоревича жил один в комнате, предназначенной для двоих. Как объяснить присутствующим, что, во-первых, тогда в этой комнате над второй постелью обвалилась штукатурка, до ремонта должно было пройти не менее двух месяцев, и только на это время меня поселили одного; что, во-вторых, Александр Игоревич настаивал на этом по просьбе Виктора Сергеевича, поскольку я выполнял срочную и очень сложную работу, связанную к тому же с печатанием на машинке?.. Да, удар был рассчитан точно — под самый дых.
— Выходите сюда, Петр Петрович, на трибуну, — позвал Владимир Лукьянович, — чтобы все слышали отповедь наглой клевете. Надо бы еще узнать, кто это в нашем институте занялся сочинительством анонимок.
Я шел сквозь строй взглядов — теперь это были шпицрутены, которыми, как я читал, секли когда-то провинившихся солдат. Взгляды, впрочем, были разные — и осуждающие, и участливые, и злорадные, и дружеские. Но я воспринимал их по-своему.
Боковым обострившимся зрением увидел, как «заботливо» Владимир Лукьянович поставил на трибуну стакан с водой, подумалось почему-то: «С ядом».
На меня нашло оцепенение. С высоты трибуны лица в зале слились в сплошную глазастую массу. Я вспомнил, что умелые ораторы выделяют для себя в зале симпатичное лицо и обращаются непосредственно к нему, как бы не замечая остальных. Попытался отыскать взглядом Таню, но различить ее не удалось.
— Мы ждем и готовы вас внимательно послушать, — напомнил мне директор.
— Дело в том, — начал я, с удивлением слыша, что мой голос стал совершенно чужим, каким-то сдавленным, деревянным, — да, я действительно живу один в комнате на двоих.
По залу прошел шумок, не предвещающий ничего хорошего. До меня донеслись слова Владимира Лукьяновича, сказанные директору нарочито громко, но тогда я не понял смысла этой нарочитости:
— И все ваш дружок закадычный Александр Игоревич. А вы его защищали!
«Вот гад перевернутый!» Мои пальцы сжались до онемения, я продолжал говорить по инерции:
— …Но поселили меня по просьбе Виктора Сергеевича… Вот Евгений Степанович, наверное, помнит…
— Виктора Сергеевича не советую вспоминать по такому поводу, — взвился директорский баритон. — Не смейте использовать его светлое имя для прикрытия темных делишек!
— Да не в том же смысле… — Я хотел рассказать об упавшей штукатурке над второй кроватью, о том, что меня поселили временно, до ремонта, потом забыли, а я не напоминал…
— Знаем, в каком смысле, — заскрипел голос Владимира Лукьяновича. — Эх, дорогой наш Петр Петрович, Петр Петрович, а я так за вас распинался, уверен был, что в анонимке неправда…
Я махнул рукой и пошел, иссеченный взглядами, к выходу из зала. На улице меня догнала Таня. Запыхавшись, пошла рядом, бросая быстрые взгляды и стараясь это делать незаметно. Косо летели снежинки, подгоняемые пронзительным ветром из подворотен. Ветер продувал меня всего насквозь, оставляя пустоту. Я повернул голову. Наши взгляды встретились.
— Я к тебе пойду. Не прогонишь? — спросила Таня.
— Плохие вести? — спросил я, пожимая его большую руку и в глубине души надеясь, что он опровергнет мои слова.
— Хорошего мало.
— Мои прогнозы не подтвердились? Он расправил широченные, начинающие заплывать жирком плечи.
— Еще как подтвердились! Коровы и бычки набрали точно такой вес, как на схеме. И надой увеличился на столько же. И устойчивость к холоду; к заболеваниям…
— А овцы?
— Не хуже. Угрожающих им раньше эпизоотии и в помине нет. Шерсть высшего качества! Настриг почти в два раза больше. Вот привез вам тетрадь. Все записано по часам, заприходовано, как положено, выделена разница с контрольной группой. Положа руку на сердце, а вторую — на тетрадь с данными, могу поклясться, что после введения вашего полигена Л получаем существо идеальной породы!
— Выходит — полная удача. Что же вас не устраивает? — удивился я.
— Существо! — помахав указательным пальцем, провозгласил он и, словно это могло придать убедительности его утверждению, повторил: — Существо!.. — А вы хотите сразу получить вещество? — не удержался я от плоской шутки.
Он озадаченно наморщил лоб, только теперь сообразив, что ничего не объяснил мне:
— Нам ведь нужно улучшить стадо.
— А оно складывается из единиц — из «существ идеальной породы», как вы изволили выразиться,
— Беда в том, что они идеальны только каждый сам по себе. А в стаде все это превращается в полную противоположность.
Мне оставалось только руками развести. — Ничего не понимаю.
— Долго рассказывать. Помните старую пословицу — «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»? «Нива» моя — во дворе. Езды до нас, сами знаете — часа три. Поехали!
Я забежал в лабораторию, сказал профессору, куда и зачем еду, и через полчаса уже мчался с Дмитрием Севериновичем в его «Ниве» по разросшейся окраине Киева. Мелькали новые большие дома, неслись навстречу идеально распланированные кварталы, каштановый бульвар. Как и во многих других городах, окраина была современнее центра, к тому же гораздо» удобнее для транспорта.
Мы выехали на автостраду. Дмитрию Севериновичу, наверное, не хотелось — разговаривать, и он включил приемник. Зазвучала джазовая музыка, в ее бешеном ритме крутились колеса, наматывая километры.
— Все-таки не понимаю, что у вас произошло, — не выдержал я «игры в молчанку».
— Ничего, скоро поймете.
Вот и знак «поворот направо» и под ним надпись: «К совхозу «Перспектива». Опытное хозяйство ВИЭГИ».
Мы повернули направо. Я ожидал, что после поворота Дмитрий Северинович снова наберет скорость. Но он почему-то даже замедлил бег своего «коня». «Нива» ползла со скоростью двадцати километров в час.
Показались здания фермы. Я с нарастающей озабоченностью отметил, что некоторые строения пришли в негодность. Вон развороченная стена, сорванные ворота… Не очень подходящие условия для наших экспериментов.
— Это серьезно, — одобрил Евгений Степанович. — Александр Игоревич настоящий ученый, правда…
— Правда, мягко выражаясь, большой фантазер, — вставил Владимир Лукьянович, уперев жирный подбородок в воротник.
Я удивленно взглянул на Евгения Степановича: неужели не одернет наглеца? Как он смеет рассуждать о том, в чем ничего не смыслит? И почему это он, записной подхалим, так обнаглел, что позволяет себе нетактичные выпады в адрес закадычного друга директора? Да еще в отсутствие последнего…
Однако Евгений Степанович пропустил его «вставку» мимо ушей.
— Должен заметить, Петр Петрович, что ваши неудачи, в том числе с усилением умственной деятельности у Шимпанзе, можно было предугадать. Вам помешал недостаток опыта, что, учитывая вашу молодость, простительно…
Я резко вскинул голову: вот как? Это что-то новое. Почему же он молчал тогда, а не сказал Виктору Сергеевичу, не «предугадал»?
— Во-первых, вы не учли консервативности механизмов считывания наследственного кода («Об этом он писал докторскую диссертацию», — вспомнил я и даже попытался отыскать взглядом папку, в которой она хранилась в заветном шкафу). Во-вторых, одно дело математически промоделировать опыт, а другое — осуществить его в живом материале.
— Мы это делали неоднократно, — возразил я, чувствуя, как на меня накатывает неудержимая волна раздражения, вызванная и его поучениями, и присутствием Владимира Лукьяновича.
— Поэтому следует еще раз проверить некоторые компоненты полигена, — словно не слыша моего ответа, произнес он и ткнул коротким толстым пальцем в развернутый лист. — Например, вот этот. Причем я лично попрошу вас попутно испытать, способен ли он исправлять у потомков врожденные дефекты…
— Серповидную анемию, например…
— Рад, что вы с полуслова поняли всю важность задачи. Да, эта работа имеет огромное значение для практической медицины. Сотни людей, несчастных уже со дня рождения…
— Но это другое направление. Потребуется изменить всю методику.
— Ну что ж, измените. Зато докажете, что не напрасно хлеб едим.
— Евгений Степанович, вы же прекрасно знаете, в каком направлении я вел поиски. Между прочим, с благословения дирекции института…
— Бывшей, — вставил Владимир Лукьянович.
Слово или тон, которым оно было сказано, покоробили директора. Владимир Лукьянович заметил неудовольствие шефа и зашел с другой стороны:
— Для наших экспериментов государство выделяет немалые деньги. Оно вправе ждать практической отдачи. Иначе вы больше ничего не получите, работу исключат из плана.
— Государство — это вы? — уже не в силах сдерживаться, спросил я.
— Владимиру Лукьяновичу не так просто выбивать деньги и аппаратуру, — примирительно проговорил Евгений Степанович. — Другое дело, если бы он мог указать немедленную практическую пользу…
— Он ее укажет. — Когда? — Для первого этапа массовой проверки в совхозе понадобится полгода. — А денег? — Четыреста тысяч. Два ТФ-синтезатора стоят триста тысяч. И еще сто тысяч на содержание подопытного стада.
— Ни дать ни ждать, — скороговоркой произнес Владимир Лукьянович. Я понял: ни столько дать, ни столько ждать они не смогут.
— Сколько сможете? — обратился я к директору, словно его зама в кабинете и вовсе не было.
Полное лицо Евгения Степановича выразило озабоченность, складки у щек углубились.
— Наш разговор повернул не в ту степь, Петр Петрович. Вы можете продолжать свои опыты, но необходимо испытать полиген в первую очередь для выяснения возможностей лечения наследственных заболеваний.
Он открыл карты. Оставалось расставить все точки над «и».
— То есть для того, чем сейчас занимается ваш отдел? — спросил я в упор.
— Эту задачу ставит» перед нами академия. Как вам, может быть, известно, наш институт академический.
— Кто платит деньги, тот заказывает музыку, так?
— Фи, зачем утрировать, — проскрипел Владимир Лукьянович, но Евгений Степанович жестом руки остановил его.
— Мы выделим вам средства, которые вы просите. При условии, что опыты пойдут по определенной схеме.
Я понял, что мои планы рушатся — средства в его руках.
— Но, Евгений Степанович, если полиген принесет плоды, ваш отдел сможет их использовать в нужном вам направлении, — взмолился я, сдерживая ярость.
Он тяжело и шумно вздохнул: — Сколько времени упустим!.. — Сколько несчастных не спасем! — как эхо откликнулся Владимир Лукьянович. Внезапно на его лице мелькнула хитрая жирная усмешка:
— Новое направление опытов, между прочим, ускорило бы защиту диссертации и продвижение на новую должность. Ведь на вашу зарплату трудно содержать семью…
Это был удар ниже пояса. Я поднялся:
— Не дадите денег, обращусь в академию. План утверждали они. А новое направление пусть развивает ваш отдел, Евгений Степанович.
— Какой вы горячий, Петр Петрович. По летам, но не по званию. Так и быть, мы выделим средства на один синтезатор. И подождем месяца три. Это предельный срок. Если ожидаемые результаты не замаячат, пересмотрим отношение к вашим опытам и обещаниям.
Я попытался еще возражать, но его лицо утратило мягкость, окаменело. Голубые глаза навыкате превратились в ледышки и смотрели мимо меня. Моих возражений он больше не слушал, будто залепил уши воском.
Последнее слово осталось за ним. А как могло быть иначе? Эра Виктора Сергеевича кончилась.
* * *
Завидев меня, Опал встал на задние лапы, выпрашивая подачку. Из большой клетки послышалось угрожающее «у-ух!». Это подавал голос новый вожак Дик, заменивший Тома. Его угроза относилась к Опалу. Самки тоже заволновались, забегали, засуетились, принимали позы то подчинения, то ярости.Почему новый вожак так разозлился? Ревнует? Но Опал — молодой самец и Дику не ровня. Вожак не должен бы его опасаться.
А тем временем Дик сотрясал решетку, словно пытаясь разогнуть прутья и вырваться на волю, чтобы сойтись с противником. Это было очень похоже на поведение Тома перед тем, как его отравили. Что все это значит?
— Угомонись, Дик, — сказал я и бросил ему яблоко, которое хотел было отдать Опалу, подумав: «Вот яблоко раздора».
Дик поймал яблоко, откусил с хрустом кусок, но не утих, а затопал ногами и заверещал. Ему вторили самки, и шум слился в оглушительную какофонию.
Но самой удивительной оказалась реакция Опала. Он, который по всем обезьяньим законам должен был бы выразить Дику покорность, приняв соответствующую позу, тоже заухал и угрожающе ударил себя в грудь. А Дик в ответ на такой наглый вызов со стороны недоросля, отпустив решетку, испуганно забормотал. Самки по-прежнему демонстрировали повиновение, но теперь уже я не был уверен, к кому оно относится. Что за чертовщина?
У меня мелькнула надежда: а вдруг наконец-то проявилось действие полигена Л и Опал под его влиянием преобразился? Для меня это сейчас была бы удача по двум направлениям!
Так же внезапно, как взъярился, Опал затих, опустился на четвереньки. Я ему тоже дал яблоко — он к нему даже не притронулся. Видимо, вся энергия ушла на первый порыв.
Я попытался с ним поиграть, но он вяло ответил на приветствие и не повторил даже жест «хочу есть», сколько я его ни упрашивал. На все дальнейшие попытки «поговорить» он не реагировал, только сумрачно глядел мимо меня.
А Дик все еще не успокоился. Он кричал и метался по клетке, хлопал руками себя по бокам, будто кто-то ему угрожал.
В дополнение к этим неприятностям появился дядя Вася с неутешительной вестью: подопытные овцы плохо себя ведут.
— Сшибаются, — сказал он удрученно. — Разрешите рассадить их в разные загоны.
— Дядя Вася, там две овцы и баран? — недоуменно спросил я.
Сначала он не понял моего удивления. Когда же до него дошло, сокрушенно развел руками:
— Так-то оно так, Петр Петрович, да ведь после ваших опытов овцы прибавили в весе, у них и рога появились.
— Ну и отлично, что прибавили. Шерсть изменилась…
— Все так. Зато, доложу вам, и характер изменился. Не зря говорится: бодливой корове бог рогов не дал. А вы ж им дали. Вот овцы и дерутся теперь не хуже баранов. Того и гляди, зашибут друг дружку насмерть. Баран от них удирает со всех ног — и где только прыть берется. Разрешите рассадить подале от греха.
— Рассадите, пожалуйста, дядя Вася, — сказал я. — Нет проблем.
Я шел к выходу из вивария, улыбаясь, утешая себя тем, что полиген Л все-таки приносил зримые плоды. Иногда неожиданные. Ну что ж, во всех явлениях есть оборотная сторона. Но почему же полиген не сработал у Опала?
Остановился снова у его клетки. Просунул руку сквозь прутья решетки, чтобы достать и подать ему закатившееся в ямку яблоко. Он схватил не яблоко, а мою руку в кисти, да так цепко, что мне стало больно. Я разжал пальцы — яблоко упало на пол. Потянул руку назад — он не отпускает.
— Что с тобой, Опал, пусти сейчас же!
Его глаза все так же сумрачно смотрели на меня, показалось, что в них мелькнула осмысленная усмешка, похожая на человеческую, которую я совсем недавно наблюдал. У кого? Мне стало не по себе. Невольно вспомнились рассказы о том, как в заповедниках обезьяны вырывали руки у доверчивых туристов, протягивавших им из окон автомобилей лакомства.
— Опал, будешь наказан! — сказал я, пристально глядя ему в глаза.
Он как бы нехотя медленно разжал свои длинные пальцы, и они несколько мгновений оставались в одном положении.
— Ну и дурень! — в сердцах обругал я его, растирая кисть. — Эх ты, самая большая моя неудача. Да еще позволяешь себе такие шалости!
Он понурил голову, словно понял свою вину. Его глаза были тусклыми, как обычно. Осмысленная усмешка в них могла мне почудиться под влиянием недавнего разговора в директорском кабинете. «Самая большая моя неудача!» — мысленно повторил я.
* * *
Уже у дверей лаборатории повстречал я Александра Игоревича. Похоже, он направлялся к нам. Заметив меня, остановился, приветливо улыбнулся. С тех пор как мы виделись в последний раз, его лицо осунулось, резче обозначилась мешки под глазами, стали больше залысины над высоким морщинистым лбом, в глубине внимательных глаз роилась неизбывная тревога.— Давно не виделись. Хотел узнать, как дела с полигеном Л, — сказал он с хрипотцой.
— Может быть, показать вам отчет? Принести таблицы и лабораторный журнал?
— Отчет? — удивился он. — Не рано ли? — Я составлял его для Евгения Степановича. Он… («приказал» — резко, «просил» — неправда). Он предложил…
— Даже так? Ну а мне можно без таблиц, — он подчеркнул слово МНЕ.
Я вкратце рассказал ему, в какой стадии находятся опыты. Пришлось упомянуть о сроках, отпущенных для завершения работы. Александр Игоревич иронично прищурился:
— Изволите успеть? — Трудно, — признался я. — Да, Евгений Степаныч круто берет. А если еще раз просчитать варианты? Таким образом получите недостающие материалы.
Он намеренно не сказал, до чего недостающие. Я оценил его тактичность.
— Все равно на защите выплывет. Не буду я защищаться по неосвоенной теме. Да и в конце концов, кто за меня должен просчитывать? Рабы Рима?
— Есть в моем отделе такие мальчики-добровольцы, что помогут добру молодцу. Причем бескорыстно.
— Помогут мне или отделу? Ведь это уже будет диссертация по математическому моделированию биологического процесса.
Он добродушно рассмеялся, даже слезинку смахнул согнутым указательным пальцем, затем совершенно серьезно спросил:
— А почему бы вам, обиженный добрый молодец, в самом деле не перейти в мой отдел? Будете продолжать ту же тему. Разве только чуть-чуть изменится подход.
— Спасибо, Александр Игоревич, — так же искренне ответил я. — Но в некоторых отношениях ваш покорный слуга — человек пропащий. Как, например, вы. Если начал торить одну дорогу, на другую не собьюсь.
— Жаль. Но если надумаете, дверь отдела для вас всегда открыта… Пока я там…
Последней его фразе я тогда не придал должного значения. Меня занимали другие мысли: что же это получится, если они начнут переманивать людей в свои отделы, толкать по своим направлениям? Лебедь, рак и щука. А воз, то бишь институт? Двигаться-то надо…
Вернувшись в лабораторию, я поделился своими мыслями с Таней. Она только грустно улыбнулась:
— Сеньор, вы случайно не Колумбом работаете? Тоже мне открытие! Да эти бывшие закадычные друзья уже друг у друга десятки людей умыкнули. Начал Евгений Степанович. А теперь и Александр Игоревич старается от него не отстать.
— Могла бы и поделикатней со мной, — огрызнулся я, огорченный тем, что, как всегда, узнаю новости последним. — Еще даже не мэнээс. Что дальше будет?
— И ты не сэнээс. И неизвестно, станешь ли им при таких наших зигзагах…
— За кончик языка не боишься? — А у тебя прищепка найдется? — При сильном желании сконструирую. — Мы так бранимся, вроде уже поженились. — Как раз это нам и остается, — я оглянулся. Профессор Рябчун и лаборантки были заняты в дальнем углу. Тогда я быстро и воровато накрыл рукой ее руку, маленькую, теплую, чуть шероховатую, беспокойно-нервную, подумав: «Не дождаться мне скоро прибавки к зарплате. А ну ее, прибавку, как-нибудь перебьемся». И сказал: — А если серьезно, выходи за меня замуж.
Она обожгла взглядом, — ее темно-серые глаза изменили цвет, стали совсем темными, смутными. Где-то глубоко в них вспыхивали и гасли искорки. Опустила голову так низко, что мне стал виден розовый нежный пробор между волнами волос, и вздохнула:
— Подождем. — Сколько можно ждать? Не мальчишка ведь. — Мальчишка, — улыбнулась она. — Тридцатилетний мальчиш. Поженимся после твоей защиты. Хотя бы после того, как ты переместишься на должность ведущего научного сотрудника. — Почему? — Так надо, Петр Петрович. — Я подработаю грузчиком на железной дороге. Или в бюро добрых услуг.
Она вскинула голову. Глаза снова изменили цвет, сузились, стали раскосыми и янтарными, как у рыси.
— Теперь я вижу, что ты не мальчишка. Ты кретин!
— Я не хотел тебя обидеть, Таня, прибавка на самом деле необходима.
— Смягчаю формулировку. Недоумковатый переросток. Подработать сама могу. Знаешь, как я шью?
— Так в чем же дело?
Я увидел, как в углах ее глаз показались слезы. Застыли там свинцовыми дробинками, удерживаемые усилием, губы побелели:
— Я принесу тебе несчастье. Если поженимся, тебе придется отсюда уйти.
— Чепуху вбила в голову. Могла бы отыскать причину посущественней…
Она расслышала муку в моем голосе. И дробинки не выстрелили. Она смахнула их:
— Не злись. Подождем.
— Не могу. Ты мне снишься по ночам. Она вспыхнула румянцем. Краска залила даже лоб и подбородок. Оглянувшись, забормотала:
— Как есть, мальчиш. Ну хочешь, я буду приходить к тебе в общежитие, как жена. Или сделаем так: один мой родственник уезжает в Алжир на два года. Останется изолированная однокомнатная квартира…
— Зачем эти сложности? Если нельзя жить у тебя, поживем в общежитии или в этой квартире. Только сначала распишемся. Чтобы никого не стесняться.
Она отрицательно покачала головой и отвернулась, думая, что я не вижу ее слезы…
* * *
Многие старые сотрудники потом утверждали, что такого бурного собрания не было за все годы существования института. Конечно, особую остроту ему придавал жилищный вопрос. И все- таки дело было не только в этом… Когда я вспоминал и анализировал выступления, реплики членов президиума, то должен был согласиться с Таней: за всеми «случайными» вспышками эмоций, «не вполне мотивированными» обвинениями, «не до конца продуманными» предложениями скрывалась чья-то опытная дирижерская рука.Уже с самого начала собрания я отметил, что почему-то в президиуме рядом с Евгением Степановичем нет Александра Игоревича. Его место занимал Владимир Лукьянович. Перед ним на столе лежало несколько сколотых скрепками бумажек. Он накрыл их своими руками в веснушках и золотистых волосках. Руки подрагивали, иногда постукивали пальцами, бдительные, настороженные, как два сторожевых пса.
Близко посаженные, чуть навыкате глаза загадочно поблескивали. Казалось, что на носу у него пенсне с невидимой дужкой. На множество вопросов он отвечал спокойно, рассудительно, обнадеживал обиженных, успокаивал раздраженных. Иногда он ссылался на то, что недавно занимает эту должность и не может отвечать за дела своих предшественников. Этих ссылок становилось все больше и больше. Я переглянулся с Таней. Она скорчила гримасу, означающую: да, я тоже заметила. А чего от него ожидать?
— Все-таки вы, Владимир Лукьянович, не ответили на мой вопрос, — не унимался какой-то сотрудник из лаборатории ферментов. — Как могло случиться, что некоторым одиночкам предоставили отдельные квартиры в «гостинке», а мы с женой вынуждены ютиться в общежитии?
— Простите, я уже отвечал на идентичные вопросы, — сказал Владимир Лукьянович. — Что можно добавить? — Он обвел взглядом зал, повернулся к сидящим в президиуме, как бы обращаясь к ним за поддержкой, чуть дольше задержал вопросительный взгляд на директоре. Потом медленно, будто нехотя проговорил: — Вот по такому же точно поводу нам передали из академии анонимное письмо. — Наконец-то он взял в руки сколотые скрепкой бумаги, которые придерживал с самого начала собрания.
«Не то ли самое театральное ружье, которое непременно должно выстрелить в конце третьего акта?» — подумал я.
— Придется прочесть, чтобы вы поняли всю сложность моего положения, — сказал он, отпил из стакана воды и носовым платком не спеша, с брезгливой осторожностью, с нарочитой тщательностью промокнул губы.
В анонимном письме говорилось о злоупотреблении служебным положением со стороны Александра Игоревича, когда он по поручению директора курировал жилищный вопрос. Одним из примеров злоупотреблений называлось выделение отдельной комнаты в общежитии одинокому тридцатилетнему холостяку якобы для того, чтобы он мог в любое время водить к себе девочек. И этим холостяком был… я.
Тотчас взгляды десятков людей, как шпаги, скрестились на мне. Кажется, я побагровел, на лбу выступили капли пота, в виске начал стучать настойчивый молоточек: тук-тук, тук-тук. Таня поспешила подбадривающе и успокоительно подмигнуть мне.
— Уверен, что анонимка просто лжет, и ни Александр Игоревич, ни молодой наш сотрудник ни в чем подобном не виноваты, — пророкотал директорский баритон.
— Конечно, конечно, — согласился Владимир Лукьянович. — Лжет, как все анонимки. Сейчас Петр Петрович нам это подтвердит.
Мне пришлось встать. Когда-то очень давно, в детстве, я пережил нечто подобное. Потом на перерыве между уроками бил в ненавистное прыщавое лицо.
Но теперь ничего не решить кулаками. Удар по мне снова пришелся ниже пояса. Рефери открыл счет. То, о чем писалось в анонимке, было гнусным наветом. Но внешне оно выглядело безукоризненно. Я действительно по настоянию Александра Игоревича жил один в комнате, предназначенной для двоих. Как объяснить присутствующим, что, во-первых, тогда в этой комнате над второй постелью обвалилась штукатурка, до ремонта должно было пройти не менее двух месяцев, и только на это время меня поселили одного; что, во-вторых, Александр Игоревич настаивал на этом по просьбе Виктора Сергеевича, поскольку я выполнял срочную и очень сложную работу, связанную к тому же с печатанием на машинке?.. Да, удар был рассчитан точно — под самый дых.
— Выходите сюда, Петр Петрович, на трибуну, — позвал Владимир Лукьянович, — чтобы все слышали отповедь наглой клевете. Надо бы еще узнать, кто это в нашем институте занялся сочинительством анонимок.
Я шел сквозь строй взглядов — теперь это были шпицрутены, которыми, как я читал, секли когда-то провинившихся солдат. Взгляды, впрочем, были разные — и осуждающие, и участливые, и злорадные, и дружеские. Но я воспринимал их по-своему.
Боковым обострившимся зрением увидел, как «заботливо» Владимир Лукьянович поставил на трибуну стакан с водой, подумалось почему-то: «С ядом».
На меня нашло оцепенение. С высоты трибуны лица в зале слились в сплошную глазастую массу. Я вспомнил, что умелые ораторы выделяют для себя в зале симпатичное лицо и обращаются непосредственно к нему, как бы не замечая остальных. Попытался отыскать взглядом Таню, но различить ее не удалось.
— Мы ждем и готовы вас внимательно послушать, — напомнил мне директор.
— Дело в том, — начал я, с удивлением слыша, что мой голос стал совершенно чужим, каким-то сдавленным, деревянным, — да, я действительно живу один в комнате на двоих.
По залу прошел шумок, не предвещающий ничего хорошего. До меня донеслись слова Владимира Лукьяновича, сказанные директору нарочито громко, но тогда я не понял смысла этой нарочитости:
— И все ваш дружок закадычный Александр Игоревич. А вы его защищали!
«Вот гад перевернутый!» Мои пальцы сжались до онемения, я продолжал говорить по инерции:
— …Но поселили меня по просьбе Виктора Сергеевича… Вот Евгений Степанович, наверное, помнит…
— Виктора Сергеевича не советую вспоминать по такому поводу, — взвился директорский баритон. — Не смейте использовать его светлое имя для прикрытия темных делишек!
— Да не в том же смысле… — Я хотел рассказать об упавшей штукатурке над второй кроватью, о том, что меня поселили временно, до ремонта, потом забыли, а я не напоминал…
— Знаем, в каком смысле, — заскрипел голос Владимира Лукьяновича. — Эх, дорогой наш Петр Петрович, Петр Петрович, а я так за вас распинался, уверен был, что в анонимке неправда…
Я махнул рукой и пошел, иссеченный взглядами, к выходу из зала. На улице меня догнала Таня. Запыхавшись, пошла рядом, бросая быстрые взгляды и стараясь это делать незаметно. Косо летели снежинки, подгоняемые пронзительным ветром из подворотен. Ветер продувал меня всего насквозь, оставляя пустоту. Я повернул голову. Наши взгляды встретились.
— Я к тебе пойду. Не прогонишь? — спросила Таня.
* * *
В институте неожиданно появился зоотехник из подшефного совхоза. При виде его у меня мелькнула мысль о сговоре с директором и Владимиром Лукьяновичем, но обветренное, с медным оттенком лицо Дмитрия Севериновича было таким усталым и невеселым, что я отбросил ее.— Плохие вести? — спросил я, пожимая его большую руку и в глубине души надеясь, что он опровергнет мои слова.
— Хорошего мало.
— Мои прогнозы не подтвердились? Он расправил широченные, начинающие заплывать жирком плечи.
— Еще как подтвердились! Коровы и бычки набрали точно такой вес, как на схеме. И надой увеличился на столько же. И устойчивость к холоду; к заболеваниям…
— А овцы?
— Не хуже. Угрожающих им раньше эпизоотии и в помине нет. Шерсть высшего качества! Настриг почти в два раза больше. Вот привез вам тетрадь. Все записано по часам, заприходовано, как положено, выделена разница с контрольной группой. Положа руку на сердце, а вторую — на тетрадь с данными, могу поклясться, что после введения вашего полигена Л получаем существо идеальной породы!
— Выходит — полная удача. Что же вас не устраивает? — удивился я.
— Существо! — помахав указательным пальцем, провозгласил он и, словно это могло придать убедительности его утверждению, повторил: — Существо!.. — А вы хотите сразу получить вещество? — не удержался я от плоской шутки.
Он озадаченно наморщил лоб, только теперь сообразив, что ничего не объяснил мне:
— Нам ведь нужно улучшить стадо.
— А оно складывается из единиц — из «существ идеальной породы», как вы изволили выразиться,
— Беда в том, что они идеальны только каждый сам по себе. А в стаде все это превращается в полную противоположность.
Мне оставалось только руками развести. — Ничего не понимаю.
— Долго рассказывать. Помните старую пословицу — «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»? «Нива» моя — во дворе. Езды до нас, сами знаете — часа три. Поехали!
Я забежал в лабораторию, сказал профессору, куда и зачем еду, и через полчаса уже мчался с Дмитрием Севериновичем в его «Ниве» по разросшейся окраине Киева. Мелькали новые большие дома, неслись навстречу идеально распланированные кварталы, каштановый бульвар. Как и во многих других городах, окраина была современнее центра, к тому же гораздо» удобнее для транспорта.
Мы выехали на автостраду. Дмитрию Севериновичу, наверное, не хотелось — разговаривать, и он включил приемник. Зазвучала джазовая музыка, в ее бешеном ритме крутились колеса, наматывая километры.
— Все-таки не понимаю, что у вас произошло, — не выдержал я «игры в молчанку».
— Ничего, скоро поймете.
Вот и знак «поворот направо» и под ним надпись: «К совхозу «Перспектива». Опытное хозяйство ВИЭГИ».
Мы повернули направо. Я ожидал, что после поворота Дмитрий Северинович снова наберет скорость. Но он почему-то даже замедлил бег своего «коня». «Нива» ползла со скоростью двадцати километров в час.
Показались здания фермы. Я с нарастающей озабоченностью отметил, что некоторые строения пришли в негодность. Вон развороченная стена, сорванные ворота… Не очень подходящие условия для наших экспериментов.