Страница:
по ликвидации последствий вредительства японо-германских, троцкистско-бухаринских шпионов»
[96]. В конце совещания Каганович премировал всех его участников именными часами.
В 1938 году Каганович приложил руку к аресту и расстрелу Николая Чаплина – генерального секретаря ЦК ВЛКСМ с 1924 по 1928 год: он отозвал Чаплина из командировки, и в ночь после приезда за ним пришли [97].
Сталин поручал Кагановичу самые различные карательные акции. Так, например, он имел непосредственное отношение к разгрому театра Мейерхольда, а стало быть, и к судьбе великого режиссера. По некоторым свидетельствам, Сталин ненавидел Мейерхольда, но это была, так сказать, ненависть на расстоянии, ибо Сталин никогда не посещал ни одного его спектакля. Неприязнь Сталина была основана исключительно на доносах. Непосредственно перед закрытием театра одну из его постановок посетил Каганович, обладавший тогда громадной властью. От него зависело будущее театра и самого Мейерхольда. Спектакль не понравился Кагановичу. Верный соратник Сталина покинул театр, не досмотрев его и до половины. Мейерхольд, которому было уже за шестьдесят, бросился за Кагановичем на улицу, но тот сел со своей свитой в машину и уехал. Мейерхольд бежал за машиной, пока не упал.
Иногда приходится встречать утверждения, что в годы террора погибли два младших брата Кагановича. Это неверно. Юлий Моисеевич Каганович был в середине 30-х годов первым секретарем Горьковского обкома и горкома ВКБ(б). Вскоре он был освобожден и переведен в Москву на работу в Министерство (ранее наркомат) внешней торговли, где числился членом коллегии, а в 40-е годы был торговым представителем СССР в Монголии. В начале 50-х годов он умер после продолжительной болезни.
Младший из братьев был директором универмага в Киеве, затем заведующим горторготделом. Он никогда не поднимался в верхние эшелоны власти, но, по сведениям близких семье людей, не был и репрессирован. В 30-е годы пострадал лишь один из двоюродных братьев Лазаря Моисеевича. Что касается его старшего брата Михаила Кагановича, то он был назначен в 1939 году наркомом авиационной промышленности.
К тому времени вошло в обычай преподносить от имени целых народов послания Сталину, в которых не забывали упомянуть остальных «вождей». Например, в послании белорусского народа говорилось:
Перед бурей
Сначала 1939 года Каганович стал наркомом топливной промышленности, а в октябре 1939 года возглавил Наркомат нефтяной промышленности. К тому же он был заместителем Председателя СНК – фактически вторым человеком в Совнаркоме после Молотова.
Впрочем, ни высокие посты Кагановича, ни восхваления его в печати ничуть не мешали Сталину «задвигать» его на задний план в случае надобности. Во время переговоров с Риббентропом в Москве лишь Каганович из всех членов Политбюро не попадает в списки присутствовавших на приемах. Очевидно, помешало неарийское происхождение.
В начале 1941 года дистанция между Кагановичем и Сталиным обозначилась еще четче, чем прежде. На прошедших в феврале XVIII Всесоюзной конференции ВКП(б) и VIII сессии Верховного Совета Каганович не только ни разу не выступил, но и не председательствовал ни на одном из заседаний. В президиуме он теперь сидел в заднем ряду, рядом со Сталиным не появлялся.
На исходе партконференции Сталин загадал своему «экс-ближайшему» соратнику одну из своих грозных загадок: конференция приняла необычную резолюцию «Об обновлении центральных органов ВКП(б)» из девяти пунктов. В ней сообщалось о довольно многочисленных перемещениях вверх и вниз по партийной линии, а также с мрачной торжественностью делались предупреждения нескольким «нерадивым» работникам, которые, впрочем, оставались на своих местах. То был, несомненно, театральный жест, рассчитанный на рядовых, плохо осведомленных зрителей: и до, и после конференции руководитель любого уровня отправлялся на тот свет или, наоборот, изымался из лагерного ада безо всяких резолюций и публикаций в печати, если почему-либо Хозяин решал не устраивать шума. Из девяти пунктов лишь один был посвящен персонально одному человеку и звучал так: «Предупредить т. Кагановича М. М., который, будучи наркомом авиационной промышленности, работал плохо, что если он не исправится и на новой работе, не выполнит поручений партии и правительства, то будет выведен из состава членов ЦК ВКПб) и снят с руководящей работы» [98].
Вероятно, какая-то часть читателей газет и радиослушателей не поняла, о каком именно Кагановиче идет речь, и перепутала знаменитого Лазаря Кагановича с его братом Михаилом. Не исключено, что именно на такой эффект и рассчитывал автор резолюции. В таком случае это мог быть первый шаг – пока еще двусмысленный и осторожный – к будущей кампании дискредитации Кагановича.
На протяжении предвоенных месяцев подведомственная Кагановичу печать все реже именовала его «сталинским наркомом», чаще просто – «наркомом» и даже еще проще —«тов. Л. М. Кагановичем». Передовицы почти не цитировали его, в письмах трудящихся он почти не упоминался. В апреле 1941 года прошло совещание производственно-хозяйственного актива НКПС. Ни доклад Кагановича, ни изложение доклада, ни хотя бы портрет не были опубликованы, зато все остальные выступления (с портретами выступавших) публиковались в «Гудке» в течение двух недель.
Едва ли когда-нибудь будет точно установлено, что все это значило и как сложилась бы судьба Кагановича, если бы все планы всех людей в стране не смешались в самую короткую ночь того лета…
В годы войны
Автор изданной в США книги о Кагановиче «Кремлевский волк» Стюарт Кэхан утверждает, что в ночь на 22 июня начальник Генштаба Г. К. Жуков, получив сообщения о начавшихся бомбежках и артобстрелах и не дозвонившись до Сталина, стал просить разрешения открыть огонь у Кагановича.
«Он попросил позволения немедленно начать боевые действия. Молчание.
– Вы меня поняли? – повторил Жуков. Опять молчание.
– Вы понимаете, что происходит?
Лазарь был потрясен. Он старался придумать вопрос, любой вопрос.
– Где комиссар обороны?
– Разговаривает с Киевским округом.
– Приезжайте в Кремль немедленно. Я посоветуюсь со Сталиным» [99].
Это образец преднамеренного, ничем не обоснованного раздувания роли Кагановича. Между тем в ночь с 21 на 22 июня 1941 года Каганович как член Политбюро не мог не участвовать в потрясающих, хотя на первый взгляд и «тихих» событиях [100]. К тому моменту близость вражеского нападения ощущали уже все сколько-нибудь осведомленные люди [101]. Тем не менее члены Политбюро, наравне с менее высокопоставленными работниками, могли лишь догадываться о причинах бездействия Сталина.
Многие мемуаристы называют июнь 1941 года поворотной точкой в своем отношении к Сталину. Изменилось ли отношение Кагановича к нему или нет – в любом случае его не могли воодушевить эти съезды-разъезды в Кремль и из Кремля в ту страшную ночь.
Война все изменила. Политические кампании и ритуалы ушли для Кагановича в прошлое. На перегруженного работой наркома путей сообщения обрушилась лавина дел. 24 июня под председательством Кагановича создан Совет по эвакуации. В тот день у невоенной части руководства, по-видимому, еще теплилась слабая надежда на то, что отступление не будет очень уж большим и долгим. Однако, как вспоминал первый заместитель Кагановича в Совете по эвакуации А. И. Микоян, «через два дня стало ясно, что эвакуация принимает огромные масштабы. Невозможно было эвакуировать все подряд. Не хватало ни времени, ни транспорта. Приходилось буквально с ходу выбирать, что в интересах государства эвакуировать в первую очередь. Надо было также оперативно решать, в какие районы страны эвакуировать те или иные заводы и предприятия…» [102].
А железные дороги задыхались. Требовалось обеспечить прохождение потока войск на фронт, потока эвакуируемых материальных ценностей и людей – с фронта на восток, а также «обычных» грузопотоков, ибо экономика должна была функционировать. Еще больше осложняло положение господство противника в воздухе. Железные дороги были одной из главных целей для немецкой авиации. В дневнике начальника немецкого Генштаба неоднократно упоминаются образовывавшиеся в те дни в тылу Красной Армии огромные скопления вагонов на станциях [103].
Яркий эпизод, характеризующий как работу железных дорог, так и стиль руководства Кагановича, описан в мемуарах работавшего в ВОСО (военные сообщения) генерала 3. И. Кондратьева. 30 июня он был направлен в Смоленск, чтобы организовать вывоз военного имущества со складов. Заметим, что в тексте мемуаров, изданных в 1968 году, автор не имеет возможности назвать Кагановича по имени и обозначает его лишь словом «нарком».
«Тихая, нетронутая войной улица, огромное каменное здание. У входа вывеска: „Управление западной железной дороги“. Зашел в кабинет начальника. За резным дубовым столом – молодой чернобровый Виктор Антонович Гарнык, мой давнишний знакомый. Увидев меня, он обрадовался. Я рассказал о цели своего приезда. Виктор Антонович… распорядился приступить к погрузке и отправке в тыл боеприпасов и всего, что у них есть из военного имущества.
Управление дороги работало в полном составе.
«Что за беспечность? – удивился я. – Город эвакуируется, бои идут под Оршей и Витебском, магистраль непрерывно укорачивается…»
– Почему медлите с отправкой людей? – спросил у Гарныка. – Оставьте себе небольшую оперативную группу, а остальные пусть едут в тыл. Там станции забиты, нужны специалисты.
– Нет распоряжения наркома, – ответил Виктор Антонович. – А напрашиваться не хочу, скажет: трус, испугался, убегаешь с боевого поста…
Неожиданно здание качнулось, задрожали оконные стекла, и только после этого послышался взрыв. Над крышей прогудел немецкий бомбардировщик. Зениток здесь нет. Фашисты летают безнаказанно и бомбят на выбор. Настаиваю, чтобы Гарнык немедленно доложил в Москву о сложившейся обстановке. В случае чего я помогу убедить наркома в необходимости немедленной эвакуации управления. После долгих колебаний Гарнык снимает телефонную трубку. Короткий разговор… Разрешение на эвакуацию получено» [104].
Оба собеседника уверены в целесообразности эвакуации людей. Но Гарнык сильнее боится Кагановича, чем немецкого бомбардировщика. Ведь даже после близкого разрыва бомбы его колебания были «долгими»! Однако здесь же ощущается, насколько необходимо жесткое руководство в условиях войны.
К 5 июля положение на железных дорогах Москвы было таково:
«Станционные пути, ветки, тупики столичного узла оказались забитыми вливавшимися со всех направлений поездами. Выхода на запад почти не было. Железнодорожные магистрали, идущие к фронту, представляли собой обрубки. Москва превратилась в головную базу снабжения войск и перевалки военных грузов с железной дороги на автомобильный транспорт» [105].
«Уже в июле 1941 года, – вспоминает А. И. Микоян, – стало ясно, что Л. М. Каганович, будучи перегружен делами на транспорте, не может обеспечить надлежащую работу Совета по эвакуации…» [106]
16 июля председателем Совета по эвакуации вместо Кагановича был назначен Шверник. Все исследователи, как отечественные, так и зарубежные, называют массовую эвакуацию советской промышленности одним из выдающихся технических достижений второй мировой войны. Значительная доля заслуг в этом принадлежит Кагановичу как наркому путей сообщения.
22 июля Москва – не только столица, но и крупнейший железнодорожный узел страны – подверглась первой массированной бомбардировке.
В конце сентября немецко-фашистские захватчики начали операцию «Тайфун» с целью окружения Москвы. На первом этапе крупные силы Резервного, Брянского и Западного фронтов попали в окружение. Все теперь зависело от того, насколько быстро железные дороги смогут перебросить под Москву новые войска с других участков фронта и из глубины страны. Именно в эти дни, например, была быстро перевезена из Сталинграда в Мценск танковая бригада Катукова, сыгравшая ключевую роль в задержке продвижения танков армии Гудериана от Орла на Тулу.
Утром 15 октября на заседании ГКО и Политбюро принято решение о немедленной, в течение суток, эвакуации Советского правительства, наркоматов, иностранных посольств. Сталин предлагал Политбюро выехать из Москвы в тот же день, а сам намеревался уехать утром 16-го. Но по предложению Микояна было решено, что Политбюро выедет только вместе со Сталиным. Микоян вспоминает:
«Запомнился разговор с Л. М. Кагановичем. Когда мы вместе спускались в лифте, он сказал фразу, которая меня просто огорошила:
– Слушай, когда будете ночью уезжать, то, пожалуйста, скажите мне, чтобы я не застрял здесь.
Я ответил:
– О чем ты говоришь? Я же сказал, что ночью не уеду. Мы поедем со Сталиным завтра, а ты уедешь со своим наркоматом» [107].
15 октября начальник одного из отделов метрополитена С. Е. Теплов вместе с начальником метрополитена был вызван в НКПС.
«В наркомате мы увидели нечто невероятное: двери раскрыты, суетятся люди, выносят кипы бумаг, одним словом, паника. Нас принял нарком Л. М. Каганович. Он был, как никогда, возбужден, отдавал направо и налево приказания.
И вот от человека, чье имя носил тогда Московский метрополитен… услышали:
– Метрополитен закрыть. Подготовить за три часа предложения по его уничтожению, разрушить объекты любым способом.
Приказывалось поезда с людьми эвакуировать в Андижан. Что нельзя эвакуировать – сломать, уничтожить… Нарком сказал, что Москву могут захватить внезапно…» [108]
И вновь обратимся к свидетельству А. И. Микояна, относящемуся все к тому же дню 15 октября 1941 года:
«В Совете по эвакуации мы все время проверяли ход выполнения решения. Каганович, который составил план отъезда наркоматов, звонил чуть ли не каждый час, докладывая, как идет процесс эвакуации. Все было организовано очень быстро и все шло нормально» [109].
Вместе с другими наркомами Каганович отбыл в Куйбышев. Вернуться в прифронтовую столицу ему было суждено лишь в следующем, 1942 году.
Железные дороги справились с невероятно трудными задачами военных лет, и в этом была, несомненно, заслуга Кагановича. 5 ноября 1943 года ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
В 1942 году Каганович был также членом Военного совета Северо-Кавказского фронта. Правда, он продолжал в основном работать в Москве и на фронте бывал «наездами». Когда в 1942 году немецкие войска прорвались на юге и стали быстро наступать в направлении Кавказа и Волги, Каганович вылетел туда с особой миссией: ему предстояло наладить работу военной прокуратуры и военных трибуналов. В эти месяцы немало командиров и комиссаров Красной Армии поплатились жизнью за неудачи и просчеты, ответственность за которые несло в первую очередь высшее командование.
Уже в 1944 году Каганович постепенно переключается на более мирную хозяйственную работу. В декабре он становится заместителем Председателя Совнаркома СССР и заместителем председателя Транспортного комитета, в 1946 году – министром промышленности строительных материалов; это была одна из наиболее отстающих отраслей.
Каганович в опале
Влияние Кагановича продолжало меняться в течение войны. Он выполнял важные задания, но общее руководство военной экономикой по линии Совета Министров и ГКО осуществлял в первую очередь Вознесенский, а по партийной линии – Маленков. Вознесенский в 1946 году нередко руководил заседаниями Совета Министров СССР.
В 1947 году Каганович был направлен Сталиным на Украину в качестве первого секретаря КПб)У. Республика не выполнила в 1946 году плана хлебозаготовок из-за тяжелой засухи, и Сталин был недоволен Хрущевым, который вот уже девятый год стоял во главе ЦК КП(б)У. Переезд в Киев был, однако, для Кагановича явным понижением, и он работал здесь без прежней энергии. К тому же Хрущева не освободили от работы в республике, он остался на посту Председателя Совета Министров УССР. Если в 30-е годы в Москве Хрущев склонен был говорить: «Да, Лазарь Моисеевич», «Слушаю, Лазарь Моисеевич», – то теперь на Украине между ними часто возникали конфликты. Каганович не слишком много времени уделял сельскому хозяйству, но стал раздувать привычное кадило борьбы с «национализмом», переставлять кадры, удаляя нередко хороших и ценных работников. Гораздо больше, чем Каганович, Украине помогли обильные весенние дожди, обеспечившие республике в 1947 году высокий урожай. Не имея на этот раз чрезвычайных полномочий, Каганович часто посылал записки Сталину, не показывая их перед этим Хрущеву. Но Сталин потребовал, чтобы и Хрущев подписывал все эти записки, что было явным выражением недоверия к Кагановичу. Вскоре стало ясно, что от пребывания Кагановича на Украине нет никакой пользы. Хрущев имел здесь гораздо большее влияние, тогда как у Кагановича была не слишком добрая слава еще с середины 20-х годов. В конце 1947 года он вернулся в Москву, возобновив свою работу в Совете Министров СССР.
Но и в Москве положение Кагановича становилось все более трудным. Набирала силу пресловутая кампания против «безродных космополитов». От евреев очищали партийный и государственный аппарат, их не принимали на дипломатическую службу, в органы безопасности, сократился прием евреев в институты, готовящие кадры для военной промышленности и наиболее важных отраслей науки.
Евреев перестали принимать в военные училища и академии, в партийные школы. Среди еврейской интеллигенции прошли массовые аресты.
Хотя Каганович и не был инициатором этих арестов, он не протестовал против них и никого не защищал. Бывший коминтерновец И. Бергер писал в своей книге: «Один из моих собратьев по лагерю был близким родственником Л. М. Кагановича. В 1949 году его арестовали. Тогда его жена стала добиваться приема у Кагановича. Каганович принял ее только через 9 месяцев. Но прежде чем она начала говорить, Каганович сказал: „Неужели вы думаете, что, если я мог что-то сделать, я бы ждал 9 месяцев? Вы должны понять – есть только одно Солнце, а остальные только мелкие звезды“ [110].
Сам Лазарь Каганович в это время нередко вел себя как антисемит, раздражаясь присутствием в своем аппарате или среди «обслуги» евреев. Удивляла его мелочность. Так, например, на государственных дачах для членов Политбюро часто устраивались просмотры иностранных кинолент. Текст переводился кем-либо из вызванных переводчиков. Однажды на даче Кагановича переводчица оказалась еврейкой, прекрасно знавшей итальянский язык, но переводившей его на русский с незначительным еврейским акцентом. Каганович распорядился никогда больше не приглашать ее к нему.
Жертвой шпиономании стал и старший брат Кагановича Михаил Моисеевич, который был снят с поста наркома авиационной промышленности и выведен из состава членов ЦК ВКП(б). В первые годы после войны он был обвинен во вредительстве в области авиационной промышленности и даже в тайном сотрудничестве с гитлеровцами. Эти вздорные обвинения рассматривались на Политбюро. Докладывал Берия. Каганович не защищал своего брата. Сталин Лицемерно похвалил Лазаря за принципиальность, но столь же лицемерно предложил не торопиться с арестом Михаила Моисеевича, а создать комиссию для проверки выдвинутых против него обвинений. Во главе ее поставили Микояна. Через несколько дней Михаила Кагановича пригласили в кабинет Микояна. Приехал и Берия вместе с человеком, который дал показания против бывшего министра. Тот повторил свои обвинения. «Этот человек ненормальный», – сказал Михаил. Но он понял, что означает весь этот спектакль. В кармане у него был пистолет. «Есть в твоем кабинете туалет? – спросил он Микояна. Анастас Иванович показал нужную дверь. Михаил вошел в туалет, и через несколько мгновений там раздался выстрел. Его похоронили без почестей.
Сталин все реже и реже встречался с Кагановичем, он уже не приглашал его на свои вечерние трапезы. После XIX съезда КПСС Каганович был избран в состав расширенного Президиума ЦК и даже в Бюро ЦК, но не вошел в отобранную лично Сталиным «пятерку» наиболее доверенных руководителей партии.
После ареста группы кремлевских врачей, в большинстве евреев, которые были объявлены вредителями и шпионами, в СССР началась новая широкая антисемитская кампания. В некоторых западных книгах и, в частности, в книге А. Авторханова «Загадка смерти Сталина», полной вымыслов и противоречий, можно найти версию о том, что Каганович якобы бурно протестовал против преследования евреев в СССР, что именно он предъявил Сталину ультиматум с требованием пересмотреть «дело врачей». Более того, Каганович якобы «изорвал на мелкие клочки свой членский билет Президиума ЦК КПСС и швырнул Сталину в лицо. Не успел Сталин вызвать охрану Кремля, как его поразил удар: он упал без сознания» [111].
Авторханов ссылается на какие-то слова Ильи Эрен-бурга. Я часто встречался с Эренбургом в 1964–1966 годах, мы не раз говорили о Сталине, но ничего подобного Илья Григорьевич никогда не рассказывал, да он и не мог знать подробностей смерти Сталина. Все это чистый вымысел. Каганович был не в состоянии восстать против Сталина. Он в начале 1953 года молчал и со страхом ждал развития событий. Как и многих других, и отнюдь не только евреев, Кагановича спасла смерть Сталина.
В антипартийной группе
После смерти Сталина влияние Кагановича на короткое время вновь возросло. Как один из первых заместителей Председателя Совета Министров СССР он контролировал несколько важных министерств. Каганович поддержал предложение Хрущева и Маленкова арестовать и устранить Берию. Еще раньше он активно поддержал все меры по пересмотру «дела врачей» и прекращению антисемитской кампании в стране. Был реабилитирован и его старший брат М. М. Каганович.
И тем не менее начавшиеся в 1953–1954 годах первые реабилитации ставили Кагановича во все более трудное положение. Не все жертвы террора 1937–1938 годов были расстреляны или погибли в лагерях. В Москву стали возвращаться люди, которые знали о той ведущей роли, которую играл Каганович при проведении незаконных массовых репрессий. Так, например, в 1954 году был полностью реабилитирован А. В. Снегов, которого Каганович хорошо знал еще по партийной работе на Украине в середине 20-х годов. Снегов был назначен, по предложению Хрущева, на работу в политотдел и коллегию МВД СССР. В перерыве торжественного заседания в Большом театре по случаю 39-й годовщины Октябрьской революции Каганович увидел Снегова, идущего под руку с Г. И. Петровским, когда-то возглавлявшим ЦИК Украины, а ныне работавшим завхозом Музея Революции. Каганович поспешил к ним с приветствиями. Но Снегов не ответил на них. «Я не буду пожимать руку, запятнанную кровью лучших людей партии», – громко, чтобы слышали все вокруг, сказал Снегов. Каганович помрачнел и вместе с дочерью быстро отошел в сторону. Но он уже не имел прежних возможностей карать и преследовать своих врагов.
Каганович решительно протестовал против намерения Хрущева доложить делегатам XX съезда КПСС о преступлениях Сталина. Когда было предложено дать слово на съезде нескольким вернувшимся из лагерей старым большевикам, Каганович воскликнул: «И эти бывшие каторжники будут нас судить?» В своей речи на съезде партии Каганович должен был все-таки мимоходом сказать несколько слов о вредности культа личности. Хрущев, однако, преодолел сопротивление и прочел в конце съезда свой знаменитый доклад.
В прошлом Каганович был в очень плохих отношениях с Молотовым и Маленковым. Теперь они стали сближаться на почве общей вражды к Хрущеву и его политике. Они тщательно фиксировали все ошибки Хрущева в руководстве промышленностью и сельским хозяйством. Но главное, что им не нравилось, – это проведение «десталинизации» и освобождение и реабилитация миллионов политических заключенных. Выступление антихрущевской группы закончилось полным поражением. Молотов, Каганович, Маленков и «примкнувший к ним Шепилов» были выведены из состава Политбюро и ЦК КПСС. Они сами и их выступление обсуждались и осуждались на всех партийных собраниях. Это была советская «банда четырех».
После июньского Пленума 1957 года Кагановича охватил страх. Он опасался ареста и боялся, что его постигнет судьба Берии. В конце концов, на его совести было ненамного меньше преступлений, чем на совести Лаврентия. Каганович даже позвонил Хрущеву и униженно просил его не поступать с ним слишком жестоко. Он ссылался на прежнюю дружбу с Хрущевым. Ведь именно Каганович способствовал быстрому выдвижению Хрущева в Московской партийной организации. Хрущев ответил, что никаких репрессий не будет, если члены антипартийной группы прекратят борьбу против линии партии и станут добросовестно работать на тех постах, которые им поручит теперь партия. И действительно, Кагановича вскоре направили в Свердловскую область управляющим трестом Союзасбест.
В 1938 году Каганович приложил руку к аресту и расстрелу Николая Чаплина – генерального секретаря ЦК ВЛКСМ с 1924 по 1928 год: он отозвал Чаплина из командировки, и в ночь после приезда за ним пришли [97].
Сталин поручал Кагановичу самые различные карательные акции. Так, например, он имел непосредственное отношение к разгрому театра Мейерхольда, а стало быть, и к судьбе великого режиссера. По некоторым свидетельствам, Сталин ненавидел Мейерхольда, но это была, так сказать, ненависть на расстоянии, ибо Сталин никогда не посещал ни одного его спектакля. Неприязнь Сталина была основана исключительно на доносах. Непосредственно перед закрытием театра одну из его постановок посетил Каганович, обладавший тогда громадной властью. От него зависело будущее театра и самого Мейерхольда. Спектакль не понравился Кагановичу. Верный соратник Сталина покинул театр, не досмотрев его и до половины. Мейерхольд, которому было уже за шестьдесят, бросился за Кагановичем на улицу, но тот сел со своей свитой в машину и уехал. Мейерхольд бежал за машиной, пока не упал.
Иногда приходится встречать утверждения, что в годы террора погибли два младших брата Кагановича. Это неверно. Юлий Моисеевич Каганович был в середине 30-х годов первым секретарем Горьковского обкома и горкома ВКБ(б). Вскоре он был освобожден и переведен в Москву на работу в Министерство (ранее наркомат) внешней торговли, где числился членом коллегии, а в 40-е годы был торговым представителем СССР в Монголии. В начале 50-х годов он умер после продолжительной болезни.
Младший из братьев был директором универмага в Киеве, затем заведующим горторготделом. Он никогда не поднимался в верхние эшелоны власти, но, по сведениям близких семье людей, не был и репрессирован. В 30-е годы пострадал лишь один из двоюродных братьев Лазаря Моисеевича. Что касается его старшего брата Михаила Кагановича, то он был назначен в 1939 году наркомом авиационной промышленности.
К тому времени вошло в обычай преподносить от имени целых народов послания Сталину, в которых не забывали упомянуть остальных «вождей». Например, в послании белорусского народа говорилось:
Как видим, имя Кагановича продолжало звучать и прославляться.
Звучало у нас Кагановича слово,
Он в Гомеле партию нашу растил
Рабочие Витебска помнят Ежова,
Отдавшего много для партии сил.
Перед бурей
Сначала 1939 года Каганович стал наркомом топливной промышленности, а в октябре 1939 года возглавил Наркомат нефтяной промышленности. К тому же он был заместителем Председателя СНК – фактически вторым человеком в Совнаркоме после Молотова.
Впрочем, ни высокие посты Кагановича, ни восхваления его в печати ничуть не мешали Сталину «задвигать» его на задний план в случае надобности. Во время переговоров с Риббентропом в Москве лишь Каганович из всех членов Политбюро не попадает в списки присутствовавших на приемах. Очевидно, помешало неарийское происхождение.
В начале 1941 года дистанция между Кагановичем и Сталиным обозначилась еще четче, чем прежде. На прошедших в феврале XVIII Всесоюзной конференции ВКП(б) и VIII сессии Верховного Совета Каганович не только ни разу не выступил, но и не председательствовал ни на одном из заседаний. В президиуме он теперь сидел в заднем ряду, рядом со Сталиным не появлялся.
На исходе партконференции Сталин загадал своему «экс-ближайшему» соратнику одну из своих грозных загадок: конференция приняла необычную резолюцию «Об обновлении центральных органов ВКП(б)» из девяти пунктов. В ней сообщалось о довольно многочисленных перемещениях вверх и вниз по партийной линии, а также с мрачной торжественностью делались предупреждения нескольким «нерадивым» работникам, которые, впрочем, оставались на своих местах. То был, несомненно, театральный жест, рассчитанный на рядовых, плохо осведомленных зрителей: и до, и после конференции руководитель любого уровня отправлялся на тот свет или, наоборот, изымался из лагерного ада безо всяких резолюций и публикаций в печати, если почему-либо Хозяин решал не устраивать шума. Из девяти пунктов лишь один был посвящен персонально одному человеку и звучал так: «Предупредить т. Кагановича М. М., который, будучи наркомом авиационной промышленности, работал плохо, что если он не исправится и на новой работе, не выполнит поручений партии и правительства, то будет выведен из состава членов ЦК ВКПб) и снят с руководящей работы» [98].
Вероятно, какая-то часть читателей газет и радиослушателей не поняла, о каком именно Кагановиче идет речь, и перепутала знаменитого Лазаря Кагановича с его братом Михаилом. Не исключено, что именно на такой эффект и рассчитывал автор резолюции. В таком случае это мог быть первый шаг – пока еще двусмысленный и осторожный – к будущей кампании дискредитации Кагановича.
На протяжении предвоенных месяцев подведомственная Кагановичу печать все реже именовала его «сталинским наркомом», чаще просто – «наркомом» и даже еще проще —«тов. Л. М. Кагановичем». Передовицы почти не цитировали его, в письмах трудящихся он почти не упоминался. В апреле 1941 года прошло совещание производственно-хозяйственного актива НКПС. Ни доклад Кагановича, ни изложение доклада, ни хотя бы портрет не были опубликованы, зато все остальные выступления (с портретами выступавших) публиковались в «Гудке» в течение двух недель.
Едва ли когда-нибудь будет точно установлено, что все это значило и как сложилась бы судьба Кагановича, если бы все планы всех людей в стране не смешались в самую короткую ночь того лета…
В годы войны
Автор изданной в США книги о Кагановиче «Кремлевский волк» Стюарт Кэхан утверждает, что в ночь на 22 июня начальник Генштаба Г. К. Жуков, получив сообщения о начавшихся бомбежках и артобстрелах и не дозвонившись до Сталина, стал просить разрешения открыть огонь у Кагановича.
«Он попросил позволения немедленно начать боевые действия. Молчание.
– Вы меня поняли? – повторил Жуков. Опять молчание.
– Вы понимаете, что происходит?
Лазарь был потрясен. Он старался придумать вопрос, любой вопрос.
– Где комиссар обороны?
– Разговаривает с Киевским округом.
– Приезжайте в Кремль немедленно. Я посоветуюсь со Сталиным» [99].
Это образец преднамеренного, ничем не обоснованного раздувания роли Кагановича. Между тем в ночь с 21 на 22 июня 1941 года Каганович как член Политбюро не мог не участвовать в потрясающих, хотя на первый взгляд и «тихих» событиях [100]. К тому моменту близость вражеского нападения ощущали уже все сколько-нибудь осведомленные люди [101]. Тем не менее члены Политбюро, наравне с менее высокопоставленными работниками, могли лишь догадываться о причинах бездействия Сталина.
Многие мемуаристы называют июнь 1941 года поворотной точкой в своем отношении к Сталину. Изменилось ли отношение Кагановича к нему или нет – в любом случае его не могли воодушевить эти съезды-разъезды в Кремль и из Кремля в ту страшную ночь.
Война все изменила. Политические кампании и ритуалы ушли для Кагановича в прошлое. На перегруженного работой наркома путей сообщения обрушилась лавина дел. 24 июня под председательством Кагановича создан Совет по эвакуации. В тот день у невоенной части руководства, по-видимому, еще теплилась слабая надежда на то, что отступление не будет очень уж большим и долгим. Однако, как вспоминал первый заместитель Кагановича в Совете по эвакуации А. И. Микоян, «через два дня стало ясно, что эвакуация принимает огромные масштабы. Невозможно было эвакуировать все подряд. Не хватало ни времени, ни транспорта. Приходилось буквально с ходу выбирать, что в интересах государства эвакуировать в первую очередь. Надо было также оперативно решать, в какие районы страны эвакуировать те или иные заводы и предприятия…» [102].
А железные дороги задыхались. Требовалось обеспечить прохождение потока войск на фронт, потока эвакуируемых материальных ценностей и людей – с фронта на восток, а также «обычных» грузопотоков, ибо экономика должна была функционировать. Еще больше осложняло положение господство противника в воздухе. Железные дороги были одной из главных целей для немецкой авиации. В дневнике начальника немецкого Генштаба неоднократно упоминаются образовывавшиеся в те дни в тылу Красной Армии огромные скопления вагонов на станциях [103].
Яркий эпизод, характеризующий как работу железных дорог, так и стиль руководства Кагановича, описан в мемуарах работавшего в ВОСО (военные сообщения) генерала 3. И. Кондратьева. 30 июня он был направлен в Смоленск, чтобы организовать вывоз военного имущества со складов. Заметим, что в тексте мемуаров, изданных в 1968 году, автор не имеет возможности назвать Кагановича по имени и обозначает его лишь словом «нарком».
«Тихая, нетронутая войной улица, огромное каменное здание. У входа вывеска: „Управление западной железной дороги“. Зашел в кабинет начальника. За резным дубовым столом – молодой чернобровый Виктор Антонович Гарнык, мой давнишний знакомый. Увидев меня, он обрадовался. Я рассказал о цели своего приезда. Виктор Антонович… распорядился приступить к погрузке и отправке в тыл боеприпасов и всего, что у них есть из военного имущества.
Управление дороги работало в полном составе.
«Что за беспечность? – удивился я. – Город эвакуируется, бои идут под Оршей и Витебском, магистраль непрерывно укорачивается…»
– Почему медлите с отправкой людей? – спросил у Гарныка. – Оставьте себе небольшую оперативную группу, а остальные пусть едут в тыл. Там станции забиты, нужны специалисты.
– Нет распоряжения наркома, – ответил Виктор Антонович. – А напрашиваться не хочу, скажет: трус, испугался, убегаешь с боевого поста…
Неожиданно здание качнулось, задрожали оконные стекла, и только после этого послышался взрыв. Над крышей прогудел немецкий бомбардировщик. Зениток здесь нет. Фашисты летают безнаказанно и бомбят на выбор. Настаиваю, чтобы Гарнык немедленно доложил в Москву о сложившейся обстановке. В случае чего я помогу убедить наркома в необходимости немедленной эвакуации управления. После долгих колебаний Гарнык снимает телефонную трубку. Короткий разговор… Разрешение на эвакуацию получено» [104].
Оба собеседника уверены в целесообразности эвакуации людей. Но Гарнык сильнее боится Кагановича, чем немецкого бомбардировщика. Ведь даже после близкого разрыва бомбы его колебания были «долгими»! Однако здесь же ощущается, насколько необходимо жесткое руководство в условиях войны.
К 5 июля положение на железных дорогах Москвы было таково:
«Станционные пути, ветки, тупики столичного узла оказались забитыми вливавшимися со всех направлений поездами. Выхода на запад почти не было. Железнодорожные магистрали, идущие к фронту, представляли собой обрубки. Москва превратилась в головную базу снабжения войск и перевалки военных грузов с железной дороги на автомобильный транспорт» [105].
«Уже в июле 1941 года, – вспоминает А. И. Микоян, – стало ясно, что Л. М. Каганович, будучи перегружен делами на транспорте, не может обеспечить надлежащую работу Совета по эвакуации…» [106]
16 июля председателем Совета по эвакуации вместо Кагановича был назначен Шверник. Все исследователи, как отечественные, так и зарубежные, называют массовую эвакуацию советской промышленности одним из выдающихся технических достижений второй мировой войны. Значительная доля заслуг в этом принадлежит Кагановичу как наркому путей сообщения.
22 июля Москва – не только столица, но и крупнейший железнодорожный узел страны – подверглась первой массированной бомбардировке.
В конце сентября немецко-фашистские захватчики начали операцию «Тайфун» с целью окружения Москвы. На первом этапе крупные силы Резервного, Брянского и Западного фронтов попали в окружение. Все теперь зависело от того, насколько быстро железные дороги смогут перебросить под Москву новые войска с других участков фронта и из глубины страны. Именно в эти дни, например, была быстро перевезена из Сталинграда в Мценск танковая бригада Катукова, сыгравшая ключевую роль в задержке продвижения танков армии Гудериана от Орла на Тулу.
Утром 15 октября на заседании ГКО и Политбюро принято решение о немедленной, в течение суток, эвакуации Советского правительства, наркоматов, иностранных посольств. Сталин предлагал Политбюро выехать из Москвы в тот же день, а сам намеревался уехать утром 16-го. Но по предложению Микояна было решено, что Политбюро выедет только вместе со Сталиным. Микоян вспоминает:
«Запомнился разговор с Л. М. Кагановичем. Когда мы вместе спускались в лифте, он сказал фразу, которая меня просто огорошила:
– Слушай, когда будете ночью уезжать, то, пожалуйста, скажите мне, чтобы я не застрял здесь.
Я ответил:
– О чем ты говоришь? Я же сказал, что ночью не уеду. Мы поедем со Сталиным завтра, а ты уедешь со своим наркоматом» [107].
15 октября начальник одного из отделов метрополитена С. Е. Теплов вместе с начальником метрополитена был вызван в НКПС.
«В наркомате мы увидели нечто невероятное: двери раскрыты, суетятся люди, выносят кипы бумаг, одним словом, паника. Нас принял нарком Л. М. Каганович. Он был, как никогда, возбужден, отдавал направо и налево приказания.
И вот от человека, чье имя носил тогда Московский метрополитен… услышали:
– Метрополитен закрыть. Подготовить за три часа предложения по его уничтожению, разрушить объекты любым способом.
Приказывалось поезда с людьми эвакуировать в Андижан. Что нельзя эвакуировать – сломать, уничтожить… Нарком сказал, что Москву могут захватить внезапно…» [108]
И вновь обратимся к свидетельству А. И. Микояна, относящемуся все к тому же дню 15 октября 1941 года:
«В Совете по эвакуации мы все время проверяли ход выполнения решения. Каганович, который составил план отъезда наркоматов, звонил чуть ли не каждый час, докладывая, как идет процесс эвакуации. Все было организовано очень быстро и все шло нормально» [109].
Вместе с другими наркомами Каганович отбыл в Куйбышев. Вернуться в прифронтовую столицу ему было суждено лишь в следующем, 1942 году.
Железные дороги справились с невероятно трудными задачами военных лет, и в этом была, несомненно, заслуга Кагановича. 5 ноября 1943 года ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
В 1942 году Каганович был также членом Военного совета Северо-Кавказского фронта. Правда, он продолжал в основном работать в Москве и на фронте бывал «наездами». Когда в 1942 году немецкие войска прорвались на юге и стали быстро наступать в направлении Кавказа и Волги, Каганович вылетел туда с особой миссией: ему предстояло наладить работу военной прокуратуры и военных трибуналов. В эти месяцы немало командиров и комиссаров Красной Армии поплатились жизнью за неудачи и просчеты, ответственность за которые несло в первую очередь высшее командование.
Уже в 1944 году Каганович постепенно переключается на более мирную хозяйственную работу. В декабре он становится заместителем Председателя Совнаркома СССР и заместителем председателя Транспортного комитета, в 1946 году – министром промышленности строительных материалов; это была одна из наиболее отстающих отраслей.
Каганович в опале
Влияние Кагановича продолжало меняться в течение войны. Он выполнял важные задания, но общее руководство военной экономикой по линии Совета Министров и ГКО осуществлял в первую очередь Вознесенский, а по партийной линии – Маленков. Вознесенский в 1946 году нередко руководил заседаниями Совета Министров СССР.
В 1947 году Каганович был направлен Сталиным на Украину в качестве первого секретаря КПб)У. Республика не выполнила в 1946 году плана хлебозаготовок из-за тяжелой засухи, и Сталин был недоволен Хрущевым, который вот уже девятый год стоял во главе ЦК КП(б)У. Переезд в Киев был, однако, для Кагановича явным понижением, и он работал здесь без прежней энергии. К тому же Хрущева не освободили от работы в республике, он остался на посту Председателя Совета Министров УССР. Если в 30-е годы в Москве Хрущев склонен был говорить: «Да, Лазарь Моисеевич», «Слушаю, Лазарь Моисеевич», – то теперь на Украине между ними часто возникали конфликты. Каганович не слишком много времени уделял сельскому хозяйству, но стал раздувать привычное кадило борьбы с «национализмом», переставлять кадры, удаляя нередко хороших и ценных работников. Гораздо больше, чем Каганович, Украине помогли обильные весенние дожди, обеспечившие республике в 1947 году высокий урожай. Не имея на этот раз чрезвычайных полномочий, Каганович часто посылал записки Сталину, не показывая их перед этим Хрущеву. Но Сталин потребовал, чтобы и Хрущев подписывал все эти записки, что было явным выражением недоверия к Кагановичу. Вскоре стало ясно, что от пребывания Кагановича на Украине нет никакой пользы. Хрущев имел здесь гораздо большее влияние, тогда как у Кагановича была не слишком добрая слава еще с середины 20-х годов. В конце 1947 года он вернулся в Москву, возобновив свою работу в Совете Министров СССР.
Но и в Москве положение Кагановича становилось все более трудным. Набирала силу пресловутая кампания против «безродных космополитов». От евреев очищали партийный и государственный аппарат, их не принимали на дипломатическую службу, в органы безопасности, сократился прием евреев в институты, готовящие кадры для военной промышленности и наиболее важных отраслей науки.
Евреев перестали принимать в военные училища и академии, в партийные школы. Среди еврейской интеллигенции прошли массовые аресты.
Хотя Каганович и не был инициатором этих арестов, он не протестовал против них и никого не защищал. Бывший коминтерновец И. Бергер писал в своей книге: «Один из моих собратьев по лагерю был близким родственником Л. М. Кагановича. В 1949 году его арестовали. Тогда его жена стала добиваться приема у Кагановича. Каганович принял ее только через 9 месяцев. Но прежде чем она начала говорить, Каганович сказал: „Неужели вы думаете, что, если я мог что-то сделать, я бы ждал 9 месяцев? Вы должны понять – есть только одно Солнце, а остальные только мелкие звезды“ [110].
Сам Лазарь Каганович в это время нередко вел себя как антисемит, раздражаясь присутствием в своем аппарате или среди «обслуги» евреев. Удивляла его мелочность. Так, например, на государственных дачах для членов Политбюро часто устраивались просмотры иностранных кинолент. Текст переводился кем-либо из вызванных переводчиков. Однажды на даче Кагановича переводчица оказалась еврейкой, прекрасно знавшей итальянский язык, но переводившей его на русский с незначительным еврейским акцентом. Каганович распорядился никогда больше не приглашать ее к нему.
Жертвой шпиономании стал и старший брат Кагановича Михаил Моисеевич, который был снят с поста наркома авиационной промышленности и выведен из состава членов ЦК ВКП(б). В первые годы после войны он был обвинен во вредительстве в области авиационной промышленности и даже в тайном сотрудничестве с гитлеровцами. Эти вздорные обвинения рассматривались на Политбюро. Докладывал Берия. Каганович не защищал своего брата. Сталин Лицемерно похвалил Лазаря за принципиальность, но столь же лицемерно предложил не торопиться с арестом Михаила Моисеевича, а создать комиссию для проверки выдвинутых против него обвинений. Во главе ее поставили Микояна. Через несколько дней Михаила Кагановича пригласили в кабинет Микояна. Приехал и Берия вместе с человеком, который дал показания против бывшего министра. Тот повторил свои обвинения. «Этот человек ненормальный», – сказал Михаил. Но он понял, что означает весь этот спектакль. В кармане у него был пистолет. «Есть в твоем кабинете туалет? – спросил он Микояна. Анастас Иванович показал нужную дверь. Михаил вошел в туалет, и через несколько мгновений там раздался выстрел. Его похоронили без почестей.
Сталин все реже и реже встречался с Кагановичем, он уже не приглашал его на свои вечерние трапезы. После XIX съезда КПСС Каганович был избран в состав расширенного Президиума ЦК и даже в Бюро ЦК, но не вошел в отобранную лично Сталиным «пятерку» наиболее доверенных руководителей партии.
После ареста группы кремлевских врачей, в большинстве евреев, которые были объявлены вредителями и шпионами, в СССР началась новая широкая антисемитская кампания. В некоторых западных книгах и, в частности, в книге А. Авторханова «Загадка смерти Сталина», полной вымыслов и противоречий, можно найти версию о том, что Каганович якобы бурно протестовал против преследования евреев в СССР, что именно он предъявил Сталину ультиматум с требованием пересмотреть «дело врачей». Более того, Каганович якобы «изорвал на мелкие клочки свой членский билет Президиума ЦК КПСС и швырнул Сталину в лицо. Не успел Сталин вызвать охрану Кремля, как его поразил удар: он упал без сознания» [111].
Авторханов ссылается на какие-то слова Ильи Эрен-бурга. Я часто встречался с Эренбургом в 1964–1966 годах, мы не раз говорили о Сталине, но ничего подобного Илья Григорьевич никогда не рассказывал, да он и не мог знать подробностей смерти Сталина. Все это чистый вымысел. Каганович был не в состоянии восстать против Сталина. Он в начале 1953 года молчал и со страхом ждал развития событий. Как и многих других, и отнюдь не только евреев, Кагановича спасла смерть Сталина.
В антипартийной группе
После смерти Сталина влияние Кагановича на короткое время вновь возросло. Как один из первых заместителей Председателя Совета Министров СССР он контролировал несколько важных министерств. Каганович поддержал предложение Хрущева и Маленкова арестовать и устранить Берию. Еще раньше он активно поддержал все меры по пересмотру «дела врачей» и прекращению антисемитской кампании в стране. Был реабилитирован и его старший брат М. М. Каганович.
И тем не менее начавшиеся в 1953–1954 годах первые реабилитации ставили Кагановича во все более трудное положение. Не все жертвы террора 1937–1938 годов были расстреляны или погибли в лагерях. В Москву стали возвращаться люди, которые знали о той ведущей роли, которую играл Каганович при проведении незаконных массовых репрессий. Так, например, в 1954 году был полностью реабилитирован А. В. Снегов, которого Каганович хорошо знал еще по партийной работе на Украине в середине 20-х годов. Снегов был назначен, по предложению Хрущева, на работу в политотдел и коллегию МВД СССР. В перерыве торжественного заседания в Большом театре по случаю 39-й годовщины Октябрьской революции Каганович увидел Снегова, идущего под руку с Г. И. Петровским, когда-то возглавлявшим ЦИК Украины, а ныне работавшим завхозом Музея Революции. Каганович поспешил к ним с приветствиями. Но Снегов не ответил на них. «Я не буду пожимать руку, запятнанную кровью лучших людей партии», – громко, чтобы слышали все вокруг, сказал Снегов. Каганович помрачнел и вместе с дочерью быстро отошел в сторону. Но он уже не имел прежних возможностей карать и преследовать своих врагов.
Каганович решительно протестовал против намерения Хрущева доложить делегатам XX съезда КПСС о преступлениях Сталина. Когда было предложено дать слово на съезде нескольким вернувшимся из лагерей старым большевикам, Каганович воскликнул: «И эти бывшие каторжники будут нас судить?» В своей речи на съезде партии Каганович должен был все-таки мимоходом сказать несколько слов о вредности культа личности. Хрущев, однако, преодолел сопротивление и прочел в конце съезда свой знаменитый доклад.
В прошлом Каганович был в очень плохих отношениях с Молотовым и Маленковым. Теперь они стали сближаться на почве общей вражды к Хрущеву и его политике. Они тщательно фиксировали все ошибки Хрущева в руководстве промышленностью и сельским хозяйством. Но главное, что им не нравилось, – это проведение «десталинизации» и освобождение и реабилитация миллионов политических заключенных. Выступление антихрущевской группы закончилось полным поражением. Молотов, Каганович, Маленков и «примкнувший к ним Шепилов» были выведены из состава Политбюро и ЦК КПСС. Они сами и их выступление обсуждались и осуждались на всех партийных собраниях. Это была советская «банда четырех».
После июньского Пленума 1957 года Кагановича охватил страх. Он опасался ареста и боялся, что его постигнет судьба Берии. В конце концов, на его совести было ненамного меньше преступлений, чем на совести Лаврентия. Каганович даже позвонил Хрущеву и униженно просил его не поступать с ним слишком жестоко. Он ссылался на прежнюю дружбу с Хрущевым. Ведь именно Каганович способствовал быстрому выдвижению Хрущева в Московской партийной организации. Хрущев ответил, что никаких репрессий не будет, если члены антипартийной группы прекратят борьбу против линии партии и станут добросовестно работать на тех постах, которые им поручит теперь партия. И действительно, Кагановича вскоре направили в Свердловскую область управляющим трестом Союзасбест.