Страница:
Помогали друг другу безвозмездно. Когда моя мама заболела белокровием, то все жалели ее, старались поддержать. А до болезни мама ликбез вела до четвертого класса. Неграмотных много было. Идут друг к другу: почитай то письмо, то газету. В Сталино выходил «Социалистический Донбасс» – хорошая газета. Вот мама и учила грамоте первой ступени – расписываться, складывать буквы, читать.
Глава 3
Глава 4
Глава 3
Мое детство в Сталино
В детстве я почему-то больше дружила с мальчишками. Предоставленные сами себе, мы целыми днями носились по улицам, бегали к кондитерской фабрике, находившейся неподалеку от нашего дома, и клянчили под ее окнами:
– Дядь, кинь пряничка!
Добрые дяди и тети кидали нам в окна пряники, печенья, сушки. А мы как коршуны бросались на добычу, пока Вовка, вечный второгодник, сын Леньки Бухтиярова, порядок не навел. Установил очередь, придерживаясь которой мы могли подбирать угощение, и строго следил за ее соблюдением.
Из воспоминаний раннего детства сохранилось еще, как я бизнес на воде делала. Хотя такого слова, как «бизнес», в то время мы и не знали. Мне лет пять тогда было. У нас во дворе дома находился ледник. Зимой вырубали большими глыбами лед и в него опускали. А летом оттуда лед доставали те, кто торговал мороженым и водой. Наша соседка – старуха Грамбергша просила ребятишек:
– Принесите мне льда.
– А воду сладкую нальете? – спрашивали мы.
– Обязательно налью, с сиропом.
А когда лед принесем, то даст нам простой воды и канючит:
– Ребята, да сироп же дорогой. Я же его покупаю.
Мы рассердимся:
– Больше не проси. Не принесем! И никого не присылай – в ледник не пустим!
А потом решили сами водой торговать. Наберем из-под крана, бросим туда кусок льда. А напротив находился колхозный рынок. Бегаем по нему с кружками и кричим:
– Три копейки не беда, есть холодная вода.
А на базар приезжали колхозники из сел.
Лето у нас сухое, жаркое. Пить охота. А мы за три копейки предлагали большую кружку. Знали, что всю не выпьют – зубы заломит от ледяной воды. Потом другому продадим ту же кружку.
И однажды кто-то донес моему отцу:
– Розка бегает с пацанами, торгует ледяной водой.
Он меня позвал:
– Розка, подь сюды!
– Шо, батька?
– Значит, три копейки не беда? Что это ты водой с крана торгуешь? Ты ее что, сробыла эту воду? У тебя совесть есть? Вин колхозник, приехал, чтобы продать пати (поросенка), а ты с него три копейки берешь!
– Та разве ж то богато, три копейки? Вон у Грамбергши три копейки стакан воды с сиропом.
– Як еще побачу, что ты там торгуешь водой, побью!
И хоть не бил отец нас никогда, больше я этим делом не занималась.
Училась я, как и мои сестры, в украинской школе. А преподавала нам украинский язык классная руководительница Галина Семеновна. В торце нашего дома каменная лестница вела на второй этаж, где в большой комнате размещался детский сад. Наша «классная» водила туда своих двух девочек. И когда не могла их забрать, просила меня.
Галина Семеновна мне запомнилась тем, что знала идиш. В классе из 40 человек 15 были евреями. И они между собой на идише говорили. А она порой заглянет в класс на перемене, скажет им что-то, а мне не понять. Я спрошу:
– Что Беспьятая вам сказала?
А они мне:
– Сказала: «Уберите свои задницы с парт, кобылы».
И вот как-то привела я девочек из садика, а Галина Семеновна позвала меня зайти, чаю попить, и рассказала, как она выучила еврейский язык. Полюбила еврея, замуж за него собралась, а мать жениха условие поставила:
– Выйдешь за Семку, если выучишь еврейский.
Вот и пришлось ей освоить.
После того скажет мне что-нибудь Беспьятая на идише. А я ей:
– Не расповидаю.
– Тебе б мою свекровь! За два дня б выучила.
Видно, понравилось партийному руководству, как справился мой отец с расселением шахтерских семей. Через несколько лет снова пригласили его в уездный комитет партии:
– Соломон Борисович, табуретки в городе негде купить. Организуй мебельную фабрику.
Если партия говорила: «Надо!», коммунист Соломон Эпштейн отвечал: «Есть!» И взялся отец за новое для него дело. Сначала это было крошечное предприятие по производству табуреток и стульев. К началу войны оно выросло до мебельно-кроватного комбината. Отец знал, где в городе есть брошенный металл. Из него и стали делать кровати.
В то время руководителями назначали за знание технологии и умение организовать работу. Отец на фабрику набрал пожилых людей: столяров, плотников, кто мог мебель делать. Много рабочих было из числа инвалидов – глухие, немые, слепые. Для них он добивался то прибавки зарплаты на десятку, то выдачи пайка. Но поскольку за плечами у самого директора было лишь четыре класса начальной школы, то таких, как он, заставляли учиться. К ним домой присылали учителей. А репетиторами становились родные дети.
– Розка! – кричал отец. – Нам же задание дали. Иди быстро порешай, бо скоро придет Фарбер, а у меня задание не выполнено.
– Як же так? – удивлялся он, разбирая решение задачи вместе со мной. – Это одна четвертая, прибавить надо одну шестую, а ты кажешь, шо общий знаменатель двенадцать. Иде ж тут двенадцать? Тут не написано.
Отец все время на работе пропадал. Столовых тогда на производстве не было. Мама соберет что-нибудь на обед:
– Сбегайте до батьки. Отнесите ему покушать.
И я бегу на фабрику. Это и не далеко и не близко от дома. У него такой маленький уютный кабинетик был. На производстве делали мебель и для рекламы ею кабинет обставляли. Периодически мебель меняли. Как-то увидела там разноцветные стекла, спрашиваю:
– Папа, а зачем тебе такие стеклышки?
– Тебе нравится? – спросил отец. – Тогда и людям понравится.
Оказывается, глухонемые рабочие придумали буфет с цветными витражами. Через год такой у нас дома появился. Кто ни придет, восторгается: какая красотища! Как прибегу к отцу, он меня расспрашивает: а как мама?
– Хворает, – говорю.
– Береги ее, – просит отец.
А я сейчас думаю: и ему бы нелишне было поберечь ее. Нас – орава большая. Чем-то можно было помочь. А он уходил часов в шесть-семь утра, когда за ним приезжала линейка – повозка такая с сиденьем и скамеечкой под ногами. И возвращался затемно.
Мама же до болезни так и продолжала работать фельдшером. На вызовы нередко брала с собой меня. Запомнился случай, когда мать позвали к председателю горсовета Сталино по фамилии Кинель, у которого случился инсульт.
Когда мы пришли, Кинель уже бурого цвета стал. И вокруг него врачей целая толпа. А его жена Регина Исаевна говорит им:
– Так, побыли, посмотрели, не помогли – все. Не обижайтесь на нас. Быстро Софью Леонтьевну сюда!
Мама врачей попросила:
– Оставьте меня с больным.
А меня куда-то в угол приткнула. Я присела на корточках и играю с пуговицами разноцветными. Их мне Регина дала. Мама осмотрела больного, послушала пульс и говорит:
– Регина, надо, чтобы домработница срочно сбегала на второй ставок к деду и попросила у него пиявок.
Она написала на бумажке, какие нужны пиявки, и дала домработнице:
– Почитаешь деду, а то он неграмотный.
А врачи не уходят – попросили разрешить им остаться. Для каждой конкретной болезни надо знать точки, к которым пиявок прикладывать. Мама ставила пиявок, а они смотрели. А больной спрашивал:
– Сонь, ты мне кровь выпьешь всю?
– Не беспокойся, для работы оставлю. А Регина обойдется и без тебя.
По мере того как пиявки напивались крови и отваливались, Кинель белел.
– Ну, все, пойду к своему Соломону. Больше здесь делать нечего, – собрав в миску всех пиявок, заявила мама.
– Сонюшка, посиди трошки еще, – попросил больной.
– Тогда еще пару пиявок на ноги поставлю, – предложила она.
– Не, хватит. А то всю кровь выпьешь.
– Тогда пойду к Соломону.
– Иди к своему Соломону. Ты ему пиявку на жопу поставь, пусть знает, что цэ таке, а то все на мне, да на мне, – засмеялся Кинель. Он уже совсем посветлел лицом.
Тут Регина докторов позвала чаю попить. А я подумала: они ж пустой чай пить не будут, наверное, с печивом и бубликами. И попросила:
– И нам чаю.
А мама говорит:
– Сейчас домой придем, нам папа чаю сделает.
Мама заболела лейкемией, когда я была еще маленькой. Болела долго. Отец возил ее в частную клинику на обследования. С бойни для мамы привозили свежую кровь. Она морщилась, но пила. Но с каждым днем становилась все слабее и слабее. Последний год уже почти не поднималась с постели.
Односельчан, приезжавших в Сталино, по возвращении в деревню, где фельдшерицу Сонюшку хорошо помнили, все расспрашивали:
– Как там Соня?
– Хворает. Лежит.
– А кто ж там готовит на такую ораву, убирает?
– То Райка, то Фекла, то Беллка с мужем приедут. А то Аграфена с ребенком.
Деревня всколыхнулась, решили кого-то послать маме в помощь. А кого? У той муж, у другой дети, у третьей хозяйство. Остановились на шестнадцатилетней Маруське, здоровой дева хе с бельмами на обоих глазах. Привезли ее в Сталино:
– Соломон, вот тебе в помощники Маруську.
– Да вы что, с ума сошли? Мне такую ораву годувати нечем, а вы еще Маруську привезли! – возмутился отец.
Тут Маруська голос подала – уж очень в городе ей хотелось остаться:
– Дядечка, да мне много не трэба. Я и сварю, и помою, и постираю, я все умею.
– Маруся, ты бачишь, яка семья? Ты бачишь, яка квартира? А готовить на примусе сможешь?
– Не, я примуса не знаю. Пусть мне кто зажгёт, а я приготовлю, – стояла на своем девка.
Так Маруська и осталась в нашей семье. Потому что деревенские постановили, а те, кто ее привез, наотрез отказались:
– Мы обратно ее не возьмем. Сказали, чтоб помощь Соне была.
Маруська и правда хорошей помощницей оказалась. Моторная, она все успевала.
Мама совсем уже плохая была – лежала на диване в большой комнате. Отец, приходя домой, садился рядом, гладил ее руку, приговаривал:
– Похудела ты, моя Сонюшка, похудела. Ты сегодня что ела? Маруська, чем ты годувала тетю?
Мне исполнилось тринадцать лет, когда мамы не стало. Похоронив свою Сонюшку, отец второй раз остался вдовцом. А мое счастливое беззаботное детство тогда и закончилось – в 1937 году. Впрочем, закончилась пора спокойного существования и для большинства советских граждан. В страшные 1937–1938 годы арестовывали людей по ночам. И если опечатывали чью-то квартиру, значит, всю семью забрали. Поутру старуха Бухтиярова ходила и сообщала:
– Четвертую квартиру заклеили, девятую заклеили.
– Дядь, кинь пряничка!
Добрые дяди и тети кидали нам в окна пряники, печенья, сушки. А мы как коршуны бросались на добычу, пока Вовка, вечный второгодник, сын Леньки Бухтиярова, порядок не навел. Установил очередь, придерживаясь которой мы могли подбирать угощение, и строго следил за ее соблюдением.
Из воспоминаний раннего детства сохранилось еще, как я бизнес на воде делала. Хотя такого слова, как «бизнес», в то время мы и не знали. Мне лет пять тогда было. У нас во дворе дома находился ледник. Зимой вырубали большими глыбами лед и в него опускали. А летом оттуда лед доставали те, кто торговал мороженым и водой. Наша соседка – старуха Грамбергша просила ребятишек:
– Принесите мне льда.
– А воду сладкую нальете? – спрашивали мы.
– Обязательно налью, с сиропом.
А когда лед принесем, то даст нам простой воды и канючит:
– Ребята, да сироп же дорогой. Я же его покупаю.
Мы рассердимся:
– Больше не проси. Не принесем! И никого не присылай – в ледник не пустим!
А потом решили сами водой торговать. Наберем из-под крана, бросим туда кусок льда. А напротив находился колхозный рынок. Бегаем по нему с кружками и кричим:
– Три копейки не беда, есть холодная вода.
А на базар приезжали колхозники из сел.
Лето у нас сухое, жаркое. Пить охота. А мы за три копейки предлагали большую кружку. Знали, что всю не выпьют – зубы заломит от ледяной воды. Потом другому продадим ту же кружку.
И однажды кто-то донес моему отцу:
– Розка бегает с пацанами, торгует ледяной водой.
Он меня позвал:
– Розка, подь сюды!
– Шо, батька?
– Значит, три копейки не беда? Что это ты водой с крана торгуешь? Ты ее что, сробыла эту воду? У тебя совесть есть? Вин колхозник, приехал, чтобы продать пати (поросенка), а ты с него три копейки берешь!
– Та разве ж то богато, три копейки? Вон у Грамбергши три копейки стакан воды с сиропом.
– Як еще побачу, что ты там торгуешь водой, побью!
И хоть не бил отец нас никогда, больше я этим делом не занималась.
Училась я, как и мои сестры, в украинской школе. А преподавала нам украинский язык классная руководительница Галина Семеновна. В торце нашего дома каменная лестница вела на второй этаж, где в большой комнате размещался детский сад. Наша «классная» водила туда своих двух девочек. И когда не могла их забрать, просила меня.
Галина Семеновна мне запомнилась тем, что знала идиш. В классе из 40 человек 15 были евреями. И они между собой на идише говорили. А она порой заглянет в класс на перемене, скажет им что-то, а мне не понять. Я спрошу:
– Что Беспьятая вам сказала?
А они мне:
– Сказала: «Уберите свои задницы с парт, кобылы».
И вот как-то привела я девочек из садика, а Галина Семеновна позвала меня зайти, чаю попить, и рассказала, как она выучила еврейский язык. Полюбила еврея, замуж за него собралась, а мать жениха условие поставила:
– Выйдешь за Семку, если выучишь еврейский.
Вот и пришлось ей освоить.
После того скажет мне что-нибудь Беспьятая на идише. А я ей:
– Не расповидаю.
– Тебе б мою свекровь! За два дня б выучила.
Видно, понравилось партийному руководству, как справился мой отец с расселением шахтерских семей. Через несколько лет снова пригласили его в уездный комитет партии:
– Соломон Борисович, табуретки в городе негде купить. Организуй мебельную фабрику.
Если партия говорила: «Надо!», коммунист Соломон Эпштейн отвечал: «Есть!» И взялся отец за новое для него дело. Сначала это было крошечное предприятие по производству табуреток и стульев. К началу войны оно выросло до мебельно-кроватного комбината. Отец знал, где в городе есть брошенный металл. Из него и стали делать кровати.
В то время руководителями назначали за знание технологии и умение организовать работу. Отец на фабрику набрал пожилых людей: столяров, плотников, кто мог мебель делать. Много рабочих было из числа инвалидов – глухие, немые, слепые. Для них он добивался то прибавки зарплаты на десятку, то выдачи пайка. Но поскольку за плечами у самого директора было лишь четыре класса начальной школы, то таких, как он, заставляли учиться. К ним домой присылали учителей. А репетиторами становились родные дети.
– Розка! – кричал отец. – Нам же задание дали. Иди быстро порешай, бо скоро придет Фарбер, а у меня задание не выполнено.
– Як же так? – удивлялся он, разбирая решение задачи вместе со мной. – Это одна четвертая, прибавить надо одну шестую, а ты кажешь, шо общий знаменатель двенадцать. Иде ж тут двенадцать? Тут не написано.
Отец все время на работе пропадал. Столовых тогда на производстве не было. Мама соберет что-нибудь на обед:
– Сбегайте до батьки. Отнесите ему покушать.
И я бегу на фабрику. Это и не далеко и не близко от дома. У него такой маленький уютный кабинетик был. На производстве делали мебель и для рекламы ею кабинет обставляли. Периодически мебель меняли. Как-то увидела там разноцветные стекла, спрашиваю:
– Папа, а зачем тебе такие стеклышки?
– Тебе нравится? – спросил отец. – Тогда и людям понравится.
Оказывается, глухонемые рабочие придумали буфет с цветными витражами. Через год такой у нас дома появился. Кто ни придет, восторгается: какая красотища! Как прибегу к отцу, он меня расспрашивает: а как мама?
– Хворает, – говорю.
– Береги ее, – просит отец.
А я сейчас думаю: и ему бы нелишне было поберечь ее. Нас – орава большая. Чем-то можно было помочь. А он уходил часов в шесть-семь утра, когда за ним приезжала линейка – повозка такая с сиденьем и скамеечкой под ногами. И возвращался затемно.
Мама же до болезни так и продолжала работать фельдшером. На вызовы нередко брала с собой меня. Запомнился случай, когда мать позвали к председателю горсовета Сталино по фамилии Кинель, у которого случился инсульт.
Когда мы пришли, Кинель уже бурого цвета стал. И вокруг него врачей целая толпа. А его жена Регина Исаевна говорит им:
– Так, побыли, посмотрели, не помогли – все. Не обижайтесь на нас. Быстро Софью Леонтьевну сюда!
Мама врачей попросила:
– Оставьте меня с больным.
А меня куда-то в угол приткнула. Я присела на корточках и играю с пуговицами разноцветными. Их мне Регина дала. Мама осмотрела больного, послушала пульс и говорит:
– Регина, надо, чтобы домработница срочно сбегала на второй ставок к деду и попросила у него пиявок.
Она написала на бумажке, какие нужны пиявки, и дала домработнице:
– Почитаешь деду, а то он неграмотный.
А врачи не уходят – попросили разрешить им остаться. Для каждой конкретной болезни надо знать точки, к которым пиявок прикладывать. Мама ставила пиявок, а они смотрели. А больной спрашивал:
– Сонь, ты мне кровь выпьешь всю?
– Не беспокойся, для работы оставлю. А Регина обойдется и без тебя.
По мере того как пиявки напивались крови и отваливались, Кинель белел.
– Ну, все, пойду к своему Соломону. Больше здесь делать нечего, – собрав в миску всех пиявок, заявила мама.
– Сонюшка, посиди трошки еще, – попросил больной.
– Тогда еще пару пиявок на ноги поставлю, – предложила она.
– Не, хватит. А то всю кровь выпьешь.
– Тогда пойду к Соломону.
– Иди к своему Соломону. Ты ему пиявку на жопу поставь, пусть знает, что цэ таке, а то все на мне, да на мне, – засмеялся Кинель. Он уже совсем посветлел лицом.
Тут Регина докторов позвала чаю попить. А я подумала: они ж пустой чай пить не будут, наверное, с печивом и бубликами. И попросила:
– И нам чаю.
А мама говорит:
– Сейчас домой придем, нам папа чаю сделает.
Мама заболела лейкемией, когда я была еще маленькой. Болела долго. Отец возил ее в частную клинику на обследования. С бойни для мамы привозили свежую кровь. Она морщилась, но пила. Но с каждым днем становилась все слабее и слабее. Последний год уже почти не поднималась с постели.
Односельчан, приезжавших в Сталино, по возвращении в деревню, где фельдшерицу Сонюшку хорошо помнили, все расспрашивали:
– Как там Соня?
– Хворает. Лежит.
– А кто ж там готовит на такую ораву, убирает?
– То Райка, то Фекла, то Беллка с мужем приедут. А то Аграфена с ребенком.
Деревня всколыхнулась, решили кого-то послать маме в помощь. А кого? У той муж, у другой дети, у третьей хозяйство. Остановились на шестнадцатилетней Маруське, здоровой дева хе с бельмами на обоих глазах. Привезли ее в Сталино:
– Соломон, вот тебе в помощники Маруську.
– Да вы что, с ума сошли? Мне такую ораву годувати нечем, а вы еще Маруську привезли! – возмутился отец.
Тут Маруська голос подала – уж очень в городе ей хотелось остаться:
– Дядечка, да мне много не трэба. Я и сварю, и помою, и постираю, я все умею.
– Маруся, ты бачишь, яка семья? Ты бачишь, яка квартира? А готовить на примусе сможешь?
– Не, я примуса не знаю. Пусть мне кто зажгёт, а я приготовлю, – стояла на своем девка.
Так Маруська и осталась в нашей семье. Потому что деревенские постановили, а те, кто ее привез, наотрез отказались:
– Мы обратно ее не возьмем. Сказали, чтоб помощь Соне была.
Маруська и правда хорошей помощницей оказалась. Моторная, она все успевала.
Мама совсем уже плохая была – лежала на диване в большой комнате. Отец, приходя домой, садился рядом, гладил ее руку, приговаривал:
– Похудела ты, моя Сонюшка, похудела. Ты сегодня что ела? Маруська, чем ты годувала тетю?
Мне исполнилось тринадцать лет, когда мамы не стало. Похоронив свою Сонюшку, отец второй раз остался вдовцом. А мое счастливое беззаботное детство тогда и закончилось – в 1937 году. Впрочем, закончилась пора спокойного существования и для большинства советских граждан. В страшные 1937–1938 годы арестовывали людей по ночам. И если опечатывали чью-то квартиру, значит, всю семью забрали. Поутру старуха Бухтиярова ходила и сообщала:
– Четвертую квартиру заклеили, девятую заклеили.
Глава 4
Сестры, родные и сводные
Рассказ о жизни моей семьи в довоенные годы будет неполным, если не поведать о самых близких родственниках – братьях и сестрах. Только тогда станет понятно, какой груз заботы и переживаний лежал на плечах родителей – мамы, пока она была жива, и отца.
Старшая сводная сестра Груня была, пожалуй, самой красивой из нас и абсолютно непохожей на типично еврейских девушек. Белокожая, с серо-голубыми глазами и светло-русой косой ниже пояса, Груня покорила бы, наверное, немало мужских сердец. Да, вот беда, в семнадцать лет полюбила соседского парня Гришу. Встречались, гуляли допоздна, держась за руки, целовались в парадной. А когда Григория призвали на службу во флот, плакала Грунечка и клялась ждать любимого долгие четыре года.
Время летело незаметно, потому что сразу по окончании школы сестра пошла работать на кондитерскую фабрику, где делали бублики, пряники, печенье. Сама была сыта и домой нам что-нибудь приносила. Одновременно поступила учиться на энергетический факультет индустриального института, где познакомилась с белорусским пареньком Володей Шиммелем. Володе сразу приглянулась скромная девушка с русой косой. Она же видела в нем только приятеля-сокурсника, который помогал делать контрольные и курсовые. И не придавала значения тому, что нередко однокурснику оказывалось по пути, когда возвращались поздними вечерами с лекций. Кто-то из друзей, приметив это, написал Григорию, что его невеста гуляет с другим. Когда Груне вдруг перестали приходить письма из армии, она забеспокоилась и решила узнать у матери возлюбленного, не случилось ли чего плохого.
– И ты еще спрашиваешь, бесстыжая! – возмутилась мать Григория. – Думаешь, никто не знает, как ты с другим спуталась? Даже и не надейся, что Гришенька мой тебя простит и примет.
Так и случилось. Вернулся Григорий со службы, возмужалый, подтянутый, но к ней и близко не подошел. Красовался в своей парадной форме и бескозырке, залихватски сдвинутой на самый затылок, перед знакомыми девицами, а встретив Груню, смотрел сквозь нее.
Только наша мама знала, как тяжело переживает моя сестра разрыв с любимым. Хотя виду сестренка старалась не подавать, но мы слышали, как плакала тихонько по ночам в подушку. Похудела сильно, потемнела лицом и почти перестала улыбаться.
– Что ж поделать, Грушечка, жизнь по-всякому складывается. И злые люди всегда находились и находятся. Ты еще встретишь свое счастье, – успокаивала мама. Только она называла сестрицу Грушечкой. И хоть не нравилось той уменьшительное имя, терпела, но просила:
– Мама, ты хоть при всех не называй меня Грушей.
Тем временем однокурсник Володя переехал в Харьков к сестре. Устроился на танковоремонтный завод. Получил комнатку, маленькую 13-метровую, но свою, на улице Сахарозаводской. И приехал за Груней, просить ее руки. Отец не возражал – дочери за двадцать перевалило, как бы в перестарках не осталась. Свадьбы не устраивали, молодые просто расписались и уехали в Харьков.
С Володей Груне жилось спокойно. Видимо, благодарна была она мужу за то, что помог пережить любовную драму, не напоминая и не упрекая за прошлое. Оба окончили заочно институт. Получили дипломы и специальность инженера-электрика. Володю избрали секретарем парткома цеха. Сестра же в партию вступать не стала. Вскоре у супругов Шиммель родилась девочка, которую назвали Светочкой. Жизнь, кажется, начала налаживаться.
Светочке шел шестой месяц, когда Груня получила письмо от отца. Он сообщил дочери, что «мама тяжело больна, и врачи говорят: жить ей осталось недолго».
Груня с Володей и малышкой Светочкой примчались в Сталино, бросив все дела. Маму уже привезли из больницы, где ей ставили капельницы, домой. Она выглядела измученной. На осунувшемся бледном лице глаза смотрелись как темные бездонные озера. Груня рассказывала, как заныло в груди при виде угасающей матери, вернее, женщины, которая с двух лет заменила ей мать.
Помню, как, сдерживая слезы, она повторяла: «Мамулечка, я все для тебя сделаю» – и остервенело отмывала в квартире полы, потолки и стены. Покончив с уборкой, села рядом с кроватью мамы, прижалась щекой к ее руке:
– Мама, тебе легче дышать? – спросила.
– Легче, Грушенька, легче.
И впрямь, приезд Груни с дочкой словно вдохнул в мать новые силы. Она даже смогла понянчить Светочку. Соседям, наведывавшим больную, мама с гордостью показывала малышку:
– Посмотрите, какая прелесть моя внучка!
И действительно, Света уродилась белокурой и светлокожей, и было в кого: отец и мать оба светловолосые.
Замужество другой моей сводной сестры, Беллы (по метрике – Буни), надолго дало пищу для пересудов не только обитателям нашего дома.
Возможно, трагедия, связанная с появлением на свет этой сестренки, наложила отпечаток на ее характер. Напомню, рождение Беллы стало причиной смерти ее настоящей матери – Маруси. Растить же и воспитывать сиротку первые три года взялась бабушка Хая-Рейзл – мать отца. И все три года места себе не находила ее мачеха, моя мама. Женщина с большим и добрым сердцем, взявшая на себя заботу о детях умершей подруги и, по сути, заменившая им мать, очень переживала о малышке.
– Ну что ей может дать бабушка? – спрашивала мама отца. – Она сама уже нуждается в помощи и заботе. Давай, Соломон, вези дочку домой. Пусть живет вместе с нами. Где шестеро по лавкам, там и седьмому место найдется. Не пропадем.
К тому времени, кроме родных братьев и сестер Беллы, на свет появилась сводная сестренка – Раечка. Не выдержав натиска жены, отец забрал Беллу у своей матери и привез в село Степановка Гуляйпольского района Запорожской области, где проживала на тот момент вся его большая семья.
В общем, не знала малышкой Белла, что такое прижаться к теплой материнской груди, не впитала с молоком матери ощущение нежности и любви, так необходимое ребенку в первые дни и месяцы жизни. Да и позднее, в семье чувствовала свою некую обделенность вниманием. Поскольку моей маме управиться с такой оравой было непросто, а родной отец то с беляками воевал, то советскую власть устанавливал в отдельно взятом населенном пункте Донецкой области, до 1924 года носившем название Юзовка, а затем переименованном в Сталино, куда со временем перевез и всю семью. Видимо, поэтому из всех дочерей его Белла выросла самой независимой, немного скрытной и со стороны казалась высокомерной. Или такое обманчивое впечатление производила ее внешность? Длинная, гордо изогнутая шея, точеный профиль, изящный тонкий стан – такой запомнилась мне сестра в тот день, когда сбежала из родительского дома. В моей памяти случившееся запечатлелось как кадры художественного фильма в жанре мелодрамы.
– …Это все ты! Ты виновата! Это ты ей все позволяла! И кого вырастила? Кого – я тебя спрашиваю? – кричал отец.
– Соломон! Успокойся! Я ничего не знала! Разве не ты ее привез домой из Ленинграда? Разве не Ленина жена писала, что Белка с парнем гуляет?
– Да, Соня! Я привез! Но я отец! А ты, как мать, почему ты не знала, что в голове твоей дочери? Это ж надо! Так опозорить родителей! Так выставить на посмешище жениха! И какого жениха? Уважаемого человека! Декана!
Весь двор, притихнув, второй день с интересом внимал скандалу в нашей семье. Время от времени в диалог двух хорошо знакомых голосов вступал третий – молодой мужской:
– Соломон Борисович? Где ваша дочь?
– Это я у тебя должен спросить: где твоя невеста? Ты – жених!
– А вы отец! Вот и скажите: где ваша дочь? И что делать моей маме? У нее макитра теста пропадает? А гости? Что я скажу гостям?
Телеграмма, пришедшая к вечеру второго дня из Баку, расставила все по местам:
«Фамилия Соболева. Направляюсь в Узбекистан по месту жительства мужа. Муж Анатолий Соболев. Простите меня. Ваша дочь Белла».
– Ой, лышенько! Ой, стыдоба какая! – причитала мама.
А мы с Борькой, притаившись в соседней комнате, тихонько хихикали:
– Так и надо этому Слипченко!
Мы с братом не только знали обо всем с самого начала, но и стали соучастниками похищения сестры.
Мне сразу понравился дядька, с которым сбежала из дома Белла перед самой свадьбой. Это я первой увидела накануне днем шикарную черную машину «ЗИС-101», въехавшую в наш двор, и подлетела к вышедшему из авто мужчине с приятным открытым лицом, когда тот спросил:
– А вы не знаете, где здесь живет Эпштейн?
– Я Эпштейн! – поспешила ответить ему.
– А у тебя есть сестра Белла?
– Есть. Она сейчас в университете, получает диплом – с отличием! – Мне не терпелось вывалить на незнакомца то, чем гордилась сейчас наша семья. И почему-то без всякого опасения я согласилась сесть в его машину и показать, как проехать до университета. А по дороге продолжила завоевывать симпатию гостя новой порцией информации:
– А Беллка замуж выходит за Слипченко. Он в университете декан. Его мать тесто на пироги поставила. А наша мама холодец готовит.
Слипченко я невзлюбила тоже сразу – за жадность. Как-то принес он яблоки. Мы с Борькой дома были, но жених не угостил нас. Положил фрукты на рояль, а они скатились на пол. Так он под роялем ползал, ползал, собирал, но два яблока не заметил. Когда ушел, мы достали их и стали грызть с большим удовольствием. Белла пришла, спрашивает:
– Откуда яблоки?
– А это твой Слипченко весь пол вылизал языком, чтоб нам не дать. Но нам два яблока досталось. А твои – на рояле.
К готовящейся свадьбе сестры я относилась с недоумением: зачем такой красавице и умнице выходить за такого жадобу и зануду? Потому, поняв, что могу расстроить планы Слипченко, с охотой взялась помочь сестре и ее симпатичному похитителю. Подъехав вместе с ним к университету, я разыскала сестру и заговорщически зашептала ей на ухо:
– Иди, к тебе на шикарной машине приехал какой-то дядечка.
Белла хоть и удивилась, но вышла:
– Толя?! – похоже, появление этого человека было для нее полной неожиданностью. Сев в машину, Белла о чем-то тихо переговорила с Анатолием, а затем позвала меня:
– Роза, сейчас мы подъедем домой, ты зайдешь и потихоньку вынесешь мне белое платье и темно-синее. Возьмешь также туфли, чулки, белье. Но чтоб никто не видел, особенно мама.
Анатолий достал три рубля – целое богатство:
– На тебе, Розочка, на конфетки.
Меня хоть и подмывало взять деньги, но гордо отказалась. А в голове моей роились вопросы: «В чем вынести столько одежды, чтоб мама не увидела? Мама же дома, готовит к свадьбе».
Белла словно подслушала:
– Розочка, ты три рубля возьми и возьми мою сумку, сложишь все в нее. А туфли потом вынесешь.
Первый заход домой прошел благополучно, когда же я вернулась за туфлями, мама заподозрила неладное:
– Что ты бегаешь взад-вперед?
– Ничего я не бегаю, мама. Просто водички попить зашла, – постаралась я усыпить бдительность матери.
В общем, уже через полчаса простыл и след того автомобиля, что Беллу увез. А вечером начался скандал. Пришел официальный жених Слипченко:
– Где ваша дочь, Соломон Борисович?
– Это мне у тебя надо спросить. Ты жених.
И дальше по кругу – крики, обвинения, слезы, пока телеграмма не пролила свет на случившееся. Анатолий оказался тем самым парнем, с которым Белла в Ленинграде гуляла. На самом деле он преподавал в том строительном институте, в котором училась Белла, и как мальчишка влюбился в свою студентку. Встречались с ней, гуляли белыми ночами по улицам и набережным прекраснейшего города, любовались творениями великих зодчих, о которых Анатолий мог увлеченно рассказывать часами. А когда отец по совету невестки – жены старшего сына, Леонида, у которого жила Белла, – увез дочь назад в Сталино, влюбленный мужчина не смирился. Получив назначение в Москву, он рванул за возлюбленной и украл ее буквально «из-под венца», хотя, естественно, в семье коммунистов ни о каком венчании не могло быть и речи. А машину одолжил у друга – тот в Горловке был большим начальником.
Из Баку Анатолий повез Беллу в свой родной город Коканд. А уж потом на место назначения – в Москву. Его, как специалиста-фортификационника высокой квалификации, пригласили на работу в Главное военно-инженерное управление по оборонительному строительству. Дали отдельное жилье в столице, положили хорошую зарплату. Сама Белла устроилась в Метрострой и за короткое время вышла в начальники участка. Поэтому хоть и упорхнула из родного дома с двумя платьями (белым свадебным и темно-синим деловым), скоро с нарядами у нее проблем не стало. Приехав как-то перед войной в Сталино и увидев, в каком ветхом пальтишке я ходила, Белла сняла свое шикарное бостоновое и накинула его мне на плечи:
– Носи на здоровье! А я и в куртке доеду.
Пальтишко, правда, оказалось узковато мне, пятнадцатилетней, пришлось его расставить по бокам – образовались светлые полосы в местах прежних швов. Но это мелкое недоразумение отошло на задний план, когда я вышла на улицу и ощутила, насколько тепло и уютно в новом пальто. Позднее, в Коканде, в эвакуации, Белла также широким жестом одарит меня крепдешиновым платьем абрикосового цвета и еще какими-то шмотками из своего богатого гардероба. Как же благодарна я была ей и как хотела живого тепла и участия от этой царственно красивой женщины. Но Белла для меня оставалась снежной королевой. При встрече – равнодушное:
– А, Роза? Привет! – И все! Ни тебе объятий, ни поцелуев, ни расспросов: как живется тебе, малая, без мамы? Мамы не стало, когда мне и тринадцати не исполнилось. И только Раечка понимала мои переживания, старалась, как могла, заменить маму: расспрашивала, выслушивала, советовала.
Раечка (Раси-Голда – по метрике) была первым совместным ребенком моих отца и мамы. Бог наделил ее не только умом, красотой, но и многими талантами. Блестяще закончила школу, затем с отличием – рабфак. Без экзаменов ее приняли в индустриальный институт. Но через месяц, после первой же экскурсии на сталелитейный завод имени В. И. Ленина, вместе с другими девушками забрала документы и отнесла их в медицинский институт.
В то время в Сталино было только два института – индустриальный и медицинский, так что выбирать не приходилось. Одновременно Раечка поступила на заочное отделение Московского лингвистического института, на факультет немецкого языка. И окончила его в один год с медицинским – в 1941 году.
Жизнерадостная, любознательная сестра находила время на все: и на учебу, и на домашние дела (Раечка хорошо готовила), и на рукоделье, и на занятия живописью. Диван в большой комнате, где спали родители, украшали подушечки из разноцветных тонких ленточек, сделанные ее руками. Все диву давались: какая красота!
А еще Раечка любила рисовать, поэтому, когда узнала о конкурсе молодых художников на премию имени Бродского, то отправила в Ленинград свою самую любимую работу – полотно, на котором запечатлела голову лошади. Неподалеку от дома, где жили Эпштейны, находился конный двор. Так часами она сидела на конюшне и рисовала. И морда лошади получилась как живая – с печальным выражением блестящих карих глаз.
Старшая сводная сестра Груня была, пожалуй, самой красивой из нас и абсолютно непохожей на типично еврейских девушек. Белокожая, с серо-голубыми глазами и светло-русой косой ниже пояса, Груня покорила бы, наверное, немало мужских сердец. Да, вот беда, в семнадцать лет полюбила соседского парня Гришу. Встречались, гуляли допоздна, держась за руки, целовались в парадной. А когда Григория призвали на службу во флот, плакала Грунечка и клялась ждать любимого долгие четыре года.
Время летело незаметно, потому что сразу по окончании школы сестра пошла работать на кондитерскую фабрику, где делали бублики, пряники, печенье. Сама была сыта и домой нам что-нибудь приносила. Одновременно поступила учиться на энергетический факультет индустриального института, где познакомилась с белорусским пареньком Володей Шиммелем. Володе сразу приглянулась скромная девушка с русой косой. Она же видела в нем только приятеля-сокурсника, который помогал делать контрольные и курсовые. И не придавала значения тому, что нередко однокурснику оказывалось по пути, когда возвращались поздними вечерами с лекций. Кто-то из друзей, приметив это, написал Григорию, что его невеста гуляет с другим. Когда Груне вдруг перестали приходить письма из армии, она забеспокоилась и решила узнать у матери возлюбленного, не случилось ли чего плохого.
– И ты еще спрашиваешь, бесстыжая! – возмутилась мать Григория. – Думаешь, никто не знает, как ты с другим спуталась? Даже и не надейся, что Гришенька мой тебя простит и примет.
Так и случилось. Вернулся Григорий со службы, возмужалый, подтянутый, но к ней и близко не подошел. Красовался в своей парадной форме и бескозырке, залихватски сдвинутой на самый затылок, перед знакомыми девицами, а встретив Груню, смотрел сквозь нее.
Только наша мама знала, как тяжело переживает моя сестра разрыв с любимым. Хотя виду сестренка старалась не подавать, но мы слышали, как плакала тихонько по ночам в подушку. Похудела сильно, потемнела лицом и почти перестала улыбаться.
– Что ж поделать, Грушечка, жизнь по-всякому складывается. И злые люди всегда находились и находятся. Ты еще встретишь свое счастье, – успокаивала мама. Только она называла сестрицу Грушечкой. И хоть не нравилось той уменьшительное имя, терпела, но просила:
– Мама, ты хоть при всех не называй меня Грушей.
Тем временем однокурсник Володя переехал в Харьков к сестре. Устроился на танковоремонтный завод. Получил комнатку, маленькую 13-метровую, но свою, на улице Сахарозаводской. И приехал за Груней, просить ее руки. Отец не возражал – дочери за двадцать перевалило, как бы в перестарках не осталась. Свадьбы не устраивали, молодые просто расписались и уехали в Харьков.
С Володей Груне жилось спокойно. Видимо, благодарна была она мужу за то, что помог пережить любовную драму, не напоминая и не упрекая за прошлое. Оба окончили заочно институт. Получили дипломы и специальность инженера-электрика. Володю избрали секретарем парткома цеха. Сестра же в партию вступать не стала. Вскоре у супругов Шиммель родилась девочка, которую назвали Светочкой. Жизнь, кажется, начала налаживаться.
Светочке шел шестой месяц, когда Груня получила письмо от отца. Он сообщил дочери, что «мама тяжело больна, и врачи говорят: жить ей осталось недолго».
Груня с Володей и малышкой Светочкой примчались в Сталино, бросив все дела. Маму уже привезли из больницы, где ей ставили капельницы, домой. Она выглядела измученной. На осунувшемся бледном лице глаза смотрелись как темные бездонные озера. Груня рассказывала, как заныло в груди при виде угасающей матери, вернее, женщины, которая с двух лет заменила ей мать.
Помню, как, сдерживая слезы, она повторяла: «Мамулечка, я все для тебя сделаю» – и остервенело отмывала в квартире полы, потолки и стены. Покончив с уборкой, села рядом с кроватью мамы, прижалась щекой к ее руке:
– Мама, тебе легче дышать? – спросила.
– Легче, Грушенька, легче.
И впрямь, приезд Груни с дочкой словно вдохнул в мать новые силы. Она даже смогла понянчить Светочку. Соседям, наведывавшим больную, мама с гордостью показывала малышку:
– Посмотрите, какая прелесть моя внучка!
И действительно, Света уродилась белокурой и светлокожей, и было в кого: отец и мать оба светловолосые.
Замужество другой моей сводной сестры, Беллы (по метрике – Буни), надолго дало пищу для пересудов не только обитателям нашего дома.
Возможно, трагедия, связанная с появлением на свет этой сестренки, наложила отпечаток на ее характер. Напомню, рождение Беллы стало причиной смерти ее настоящей матери – Маруси. Растить же и воспитывать сиротку первые три года взялась бабушка Хая-Рейзл – мать отца. И все три года места себе не находила ее мачеха, моя мама. Женщина с большим и добрым сердцем, взявшая на себя заботу о детях умершей подруги и, по сути, заменившая им мать, очень переживала о малышке.
– Ну что ей может дать бабушка? – спрашивала мама отца. – Она сама уже нуждается в помощи и заботе. Давай, Соломон, вези дочку домой. Пусть живет вместе с нами. Где шестеро по лавкам, там и седьмому место найдется. Не пропадем.
К тому времени, кроме родных братьев и сестер Беллы, на свет появилась сводная сестренка – Раечка. Не выдержав натиска жены, отец забрал Беллу у своей матери и привез в село Степановка Гуляйпольского района Запорожской области, где проживала на тот момент вся его большая семья.
В общем, не знала малышкой Белла, что такое прижаться к теплой материнской груди, не впитала с молоком матери ощущение нежности и любви, так необходимое ребенку в первые дни и месяцы жизни. Да и позднее, в семье чувствовала свою некую обделенность вниманием. Поскольку моей маме управиться с такой оравой было непросто, а родной отец то с беляками воевал, то советскую власть устанавливал в отдельно взятом населенном пункте Донецкой области, до 1924 года носившем название Юзовка, а затем переименованном в Сталино, куда со временем перевез и всю семью. Видимо, поэтому из всех дочерей его Белла выросла самой независимой, немного скрытной и со стороны казалась высокомерной. Или такое обманчивое впечатление производила ее внешность? Длинная, гордо изогнутая шея, точеный профиль, изящный тонкий стан – такой запомнилась мне сестра в тот день, когда сбежала из родительского дома. В моей памяти случившееся запечатлелось как кадры художественного фильма в жанре мелодрамы.
– …Это все ты! Ты виновата! Это ты ей все позволяла! И кого вырастила? Кого – я тебя спрашиваю? – кричал отец.
– Соломон! Успокойся! Я ничего не знала! Разве не ты ее привез домой из Ленинграда? Разве не Ленина жена писала, что Белка с парнем гуляет?
– Да, Соня! Я привез! Но я отец! А ты, как мать, почему ты не знала, что в голове твоей дочери? Это ж надо! Так опозорить родителей! Так выставить на посмешище жениха! И какого жениха? Уважаемого человека! Декана!
Весь двор, притихнув, второй день с интересом внимал скандалу в нашей семье. Время от времени в диалог двух хорошо знакомых голосов вступал третий – молодой мужской:
– Соломон Борисович? Где ваша дочь?
– Это я у тебя должен спросить: где твоя невеста? Ты – жених!
– А вы отец! Вот и скажите: где ваша дочь? И что делать моей маме? У нее макитра теста пропадает? А гости? Что я скажу гостям?
Телеграмма, пришедшая к вечеру второго дня из Баку, расставила все по местам:
«Фамилия Соболева. Направляюсь в Узбекистан по месту жительства мужа. Муж Анатолий Соболев. Простите меня. Ваша дочь Белла».
– Ой, лышенько! Ой, стыдоба какая! – причитала мама.
А мы с Борькой, притаившись в соседней комнате, тихонько хихикали:
– Так и надо этому Слипченко!
Мы с братом не только знали обо всем с самого начала, но и стали соучастниками похищения сестры.
Мне сразу понравился дядька, с которым сбежала из дома Белла перед самой свадьбой. Это я первой увидела накануне днем шикарную черную машину «ЗИС-101», въехавшую в наш двор, и подлетела к вышедшему из авто мужчине с приятным открытым лицом, когда тот спросил:
– А вы не знаете, где здесь живет Эпштейн?
– Я Эпштейн! – поспешила ответить ему.
– А у тебя есть сестра Белла?
– Есть. Она сейчас в университете, получает диплом – с отличием! – Мне не терпелось вывалить на незнакомца то, чем гордилась сейчас наша семья. И почему-то без всякого опасения я согласилась сесть в его машину и показать, как проехать до университета. А по дороге продолжила завоевывать симпатию гостя новой порцией информации:
– А Беллка замуж выходит за Слипченко. Он в университете декан. Его мать тесто на пироги поставила. А наша мама холодец готовит.
Слипченко я невзлюбила тоже сразу – за жадность. Как-то принес он яблоки. Мы с Борькой дома были, но жених не угостил нас. Положил фрукты на рояль, а они скатились на пол. Так он под роялем ползал, ползал, собирал, но два яблока не заметил. Когда ушел, мы достали их и стали грызть с большим удовольствием. Белла пришла, спрашивает:
– Откуда яблоки?
– А это твой Слипченко весь пол вылизал языком, чтоб нам не дать. Но нам два яблока досталось. А твои – на рояле.
К готовящейся свадьбе сестры я относилась с недоумением: зачем такой красавице и умнице выходить за такого жадобу и зануду? Потому, поняв, что могу расстроить планы Слипченко, с охотой взялась помочь сестре и ее симпатичному похитителю. Подъехав вместе с ним к университету, я разыскала сестру и заговорщически зашептала ей на ухо:
– Иди, к тебе на шикарной машине приехал какой-то дядечка.
Белла хоть и удивилась, но вышла:
– Толя?! – похоже, появление этого человека было для нее полной неожиданностью. Сев в машину, Белла о чем-то тихо переговорила с Анатолием, а затем позвала меня:
– Роза, сейчас мы подъедем домой, ты зайдешь и потихоньку вынесешь мне белое платье и темно-синее. Возьмешь также туфли, чулки, белье. Но чтоб никто не видел, особенно мама.
Анатолий достал три рубля – целое богатство:
– На тебе, Розочка, на конфетки.
Меня хоть и подмывало взять деньги, но гордо отказалась. А в голове моей роились вопросы: «В чем вынести столько одежды, чтоб мама не увидела? Мама же дома, готовит к свадьбе».
Белла словно подслушала:
– Розочка, ты три рубля возьми и возьми мою сумку, сложишь все в нее. А туфли потом вынесешь.
Первый заход домой прошел благополучно, когда же я вернулась за туфлями, мама заподозрила неладное:
– Что ты бегаешь взад-вперед?
– Ничего я не бегаю, мама. Просто водички попить зашла, – постаралась я усыпить бдительность матери.
В общем, уже через полчаса простыл и след того автомобиля, что Беллу увез. А вечером начался скандал. Пришел официальный жених Слипченко:
– Где ваша дочь, Соломон Борисович?
– Это мне у тебя надо спросить. Ты жених.
И дальше по кругу – крики, обвинения, слезы, пока телеграмма не пролила свет на случившееся. Анатолий оказался тем самым парнем, с которым Белла в Ленинграде гуляла. На самом деле он преподавал в том строительном институте, в котором училась Белла, и как мальчишка влюбился в свою студентку. Встречались с ней, гуляли белыми ночами по улицам и набережным прекраснейшего города, любовались творениями великих зодчих, о которых Анатолий мог увлеченно рассказывать часами. А когда отец по совету невестки – жены старшего сына, Леонида, у которого жила Белла, – увез дочь назад в Сталино, влюбленный мужчина не смирился. Получив назначение в Москву, он рванул за возлюбленной и украл ее буквально «из-под венца», хотя, естественно, в семье коммунистов ни о каком венчании не могло быть и речи. А машину одолжил у друга – тот в Горловке был большим начальником.
Из Баку Анатолий повез Беллу в свой родной город Коканд. А уж потом на место назначения – в Москву. Его, как специалиста-фортификационника высокой квалификации, пригласили на работу в Главное военно-инженерное управление по оборонительному строительству. Дали отдельное жилье в столице, положили хорошую зарплату. Сама Белла устроилась в Метрострой и за короткое время вышла в начальники участка. Поэтому хоть и упорхнула из родного дома с двумя платьями (белым свадебным и темно-синим деловым), скоро с нарядами у нее проблем не стало. Приехав как-то перед войной в Сталино и увидев, в каком ветхом пальтишке я ходила, Белла сняла свое шикарное бостоновое и накинула его мне на плечи:
– Носи на здоровье! А я и в куртке доеду.
Пальтишко, правда, оказалось узковато мне, пятнадцатилетней, пришлось его расставить по бокам – образовались светлые полосы в местах прежних швов. Но это мелкое недоразумение отошло на задний план, когда я вышла на улицу и ощутила, насколько тепло и уютно в новом пальто. Позднее, в Коканде, в эвакуации, Белла также широким жестом одарит меня крепдешиновым платьем абрикосового цвета и еще какими-то шмотками из своего богатого гардероба. Как же благодарна я была ей и как хотела живого тепла и участия от этой царственно красивой женщины. Но Белла для меня оставалась снежной королевой. При встрече – равнодушное:
– А, Роза? Привет! – И все! Ни тебе объятий, ни поцелуев, ни расспросов: как живется тебе, малая, без мамы? Мамы не стало, когда мне и тринадцати не исполнилось. И только Раечка понимала мои переживания, старалась, как могла, заменить маму: расспрашивала, выслушивала, советовала.
Раечка (Раси-Голда – по метрике) была первым совместным ребенком моих отца и мамы. Бог наделил ее не только умом, красотой, но и многими талантами. Блестяще закончила школу, затем с отличием – рабфак. Без экзаменов ее приняли в индустриальный институт. Но через месяц, после первой же экскурсии на сталелитейный завод имени В. И. Ленина, вместе с другими девушками забрала документы и отнесла их в медицинский институт.
В то время в Сталино было только два института – индустриальный и медицинский, так что выбирать не приходилось. Одновременно Раечка поступила на заочное отделение Московского лингвистического института, на факультет немецкого языка. И окончила его в один год с медицинским – в 1941 году.
Жизнерадостная, любознательная сестра находила время на все: и на учебу, и на домашние дела (Раечка хорошо готовила), и на рукоделье, и на занятия живописью. Диван в большой комнате, где спали родители, украшали подушечки из разноцветных тонких ленточек, сделанные ее руками. Все диву давались: какая красота!
А еще Раечка любила рисовать, поэтому, когда узнала о конкурсе молодых художников на премию имени Бродского, то отправила в Ленинград свою самую любимую работу – полотно, на котором запечатлела голову лошади. Неподалеку от дома, где жили Эпштейны, находился конный двор. Так часами она сидела на конюшне и рисовала. И морда лошади получилась как живая – с печальным выражением блестящих карих глаз.