Рубан Александр. Витающий в облаках

   Женщина была самой незаметной на снимке. Она была одета в тёмное трико и короткую светлую юбочку, она нерешительно, как-то издалека, обнимала льва, и на бледном красивом лице её стыла испуганная улыбка.
   Кроме того, на фотографии были развалины какого-то древнего римского храма, море и парусник, но, присмотревшись, можно было понять, что всё это нарисовано. Люся, конечно, сразу вспомнила повозку бродячего фотографа и удивилась, почему раньше, разглядывая эту фотографию, не соотносила её с рассказом бабушки. Наверное, это была одна из работ папы Аркадия, не востребованная клиентом...
   - Ну? - нетерпеливо сказал Никита. - Неужели не узнаёшь?
   Люся удивлённо подняла голову и поняла, что Никита предлагает ей посмотреться в зеркальце, вделанное в крышку футляра. Действительно, женщина на снимке была очень похожа на Люсю. Такой же, немного слишком длинный, овал лица, такой же, немного слишком прямой, нос, и широко распахнутые глаза, и светлые локоны - наверное, такие же золотистые и мягкие, как у Люси... Никаких сомнений: это была прабабушка Ангелина, о которой Люся только и знала, что она умерла на руках у папы Аркадия. Счастливая, как птица в полёте... Когда они с бабушкой добирались до первой страницы альбома, Люся уже вовсю зевала и тёрла глаза. Любопытства хватало только на то, чтобы спросить: "почему лев сердится", и "зачем дяде такие длинные усы"...
   - Понимаешь, сестрёнка, - говорил Никита, защёлкивая футляр и осторожно кладя бритву на шкаф. - Я кое-что выяснил насчёт этого снимка, но был не вполне уверен. А теперь уверен вполне, хотя там загадка на загадке. Но в главном я оказался прав. Я всегда считал, что это не просто открытка, что снимок имеет какое-то отношение к нашей семье...
   Но тут за дверью завопили "горько", в комнату вломился дядя Боря, влача за собой упиравшуюся невесту, стало очень шумно, и Люся так и не узнала, что же выяснил по поводу этого снимка её двоюродный брат Никита Борисович Абраизов.
   Утром следующего дня она уехала в Северодонецк, а через неделю начинались вступительные экзамены в Усть-Ушайском университете, куда она, впрочем, тоже не поступила, но успела передать документы в Усть-Ушайский же педагогический, где экзамены принимались на две недели позже и конкурс был не таким жёстким.
   Следующая встреча с альбомом бабушки состоялась только через семь лет, и виновницей этой встречи тоже была свадьба, но уже Люсина. То есть, не свадьба, конечно, а замужество. Свадьбу они с Леонидом решили не играть, потому что когда они снова нашли друг друга, их сыну Леньке исполнилось три года. Какая уж тут свадьба. Так - бракосочетание... Но от смотрин отвертеться не удалось, и в первый же совместный отпуск они втроём отправились делать визиты к маминым и папиным родственникам на Украину.
   Глава пятая. Леонид Левитов.
   Комиссар любил и умел разжигать большие костры - чтобы горели красиво и долго, расталкивая тьму и веселя комиссарово сердце. Длинные, высоким шалашом составленные жерди со всех сторон обливали соляркой, и, едва подносили факел, костёр начинал гудеть ровно и мощно. Ребятам сразу же становилось жарко: Леонид так и видит, как они отворачиваются, закрывая лица руками. А когда начинает припекать даже костяшки пальцев - наматывают на кулаки рукава стройотрядовских курток, но всё-таки упрямо не отходят от костра. Только девчонки, конечно, взвизгивают, увёртываясь от особенно крупных искр.
   Благодатное сухое тепло добралось, наконец, и до них, опять уединившихся за пределами шумного светлого круга, и Люся, наконец, перестала дрожать и напрягаться от холода. Леонид почувствовал, как обмякли, расслабились под его ладонью Люсины плечи, как выровнялось её дыхание. Они сидели на берегу Звонкой протоки, на очень удобном пригорке, и голова Люси удобно покоилась на сгибе его правой руки. Люся спала, расслабленно прижимаясь к Леониду плечом, и щекотно дышала ему в живот. Её длинные влажные волосы разметались у него на коленях, Леонид осторожно трогал спутанные прядки, дотягиваясь до них пальцами левой руки. Было хорошо и покойно, костёр гудел, заглушая недовольные голоса споривших, только вот спине всё ещё было холодно под облепившим её мокрым трико.
   Очень холодная вода в Звонкой протоке, подумал Леонид и засомневался, так ли это. Надо было открыть глаза и оглянуться. Надо было обязательно оглянуться, чтобы увидеть протоку и блики большого костра на её чёрной спокойной глади. И крутой глинистый склон, по которому они только что долго карабкались, оскальзываясь и падая. А можно было и не оглядываться - просто открыть глаза и увидеть костёр. И отсветы костра на брезентовых крышах палаток. Но главное - костёр, который гудел слишком уж ровно и долго, старательно заглушая голоса споривших. А ещё можно было не открывать глаз и не оглядываться, можно было вслушаться и постараться понять, о чём спор и чем они недовольны.
   Леонид вслушался.
   Недоволен был только один из споривших: ему позарез нужна была лодка и непременно к рассвету. Ему совсем не улыбалось терять время, заполняя милицейские протоколы. А второй и вовсе не спорил, он почтительно успокаивал первого, говоря, что они успеют и что никаких протоколов им заполнять не придётся - высадят порхачей возле больницы, и всё, вот только сиденье после них отмывать, понанесли грязи... "Это я порхач, - подумал Леонид. - Это я понанёс грязи". И едва он подумал так, у него опять заныли подбородок и правое плечо - особенно правое плечо, которым он грохнулся о бетон, - и ещё засаднил правый бок, исцарапанный в тальниках. Леонид поморщился и, кажется, застонал, а второй опять развернулся и опять страшно ударил его в подбородок, почти по тому самому месту. Леонид зарычал от боли, его отбросило назад, на спинку сиденья, ещё раз тряхнуло, и он проснулся.
   Оказывается, они уже въезжали в город - это на въезде его тряхнуло так, что он ударился подбородком о спинку переднего сиденья, вызвав молчаливое неудовольствие хозяина "газика", сидевшего рядом с шофёром. Теперь они ехали по глухим тёмным улочкам промзоны, и Леонида стало швырять из стороны в сторону на поворотах. Видимо, шофёр, сокращая путь, решил проигнорировать окружную дорогу.
   Девушку тоже растревожили эти рывки - она опять затряслась крупной дрожью, забилась головой, выгибаясь всем телом и сползая на пол машины. Правой рукой Леонид изо всей силы удерживал её голову на коленях, чтобы уберечь от ударов, а левой прижимал к сиденью её сведенные судорогой, одеревеневшие ноги. Потом ему показалось, что приступ кончился, и он перевёл дух, расслабился, откинулся на спинку сиденья, но тут девушку опять скрючило, она судорожно прижала руки к животу и издала неприятный горловой звук. "Стошнит", - подумал Леонид с безнадёжным отчаянием и виновато посмотрел на затылок шофёра. Шофёр шумно и неприязненно вздохнул.
   Первый раз её стошнило прямо у него на руках - Леонид нёс её к дороге, почти по колено в глинистой жиже, в полной темноте, ориентируясь на одно-единственное пятнышко света (это оказался фонарь перед крыльцом вышкомонтажной конторы). Им удивительно повезло: они упали совсем недалеко от "дикого" посёлка. И они не разбились, хотя Леониду удалось лишь незначительно замедлить падение. Они упали в заросли тальника вдоль одного из многочисленных таёжных ручьёв (правда, тайга здесь была давно вырублена, а ручей давно пересох, и тальник был сухой, ломкий, но ещё достаточно упругий, чтобы спасти им жизнь, немилосердно исцарапав). Падая, Леонид успел заметить, в каком направлении ему следует двигаться, чтобы выйти если не точно к посёлку, то хотя бы на бетонку. На ту самую бетонку, по которой он возвращался пятнадцать месяцев тому назад. Всё повторялось, только теперь он был не один... Когда он, наконец, выбрался из тальников, посёлок оказался далеко слева. Леонид решил, что быстрее будет дойти до бетонки, и до сих пор не знает, правильным ли было это решение. Очень долго пришлось идти. Девушка почти не подавала признаков жизни, безвольно висела у него на плече, и лишь время от времени он чувствовал, как её сводит судорогой. А когда они были уже в нескольких метрах от дороги, она издала тот самый горловой звук, и Леонид поспешно снял её с плеча и держал на руках, лицом вниз, пока это не кончилось...
   Но сейчас, кажется, обошлось.
   Шофёр шумно и неприязненно вздохнул, а хозяин "газика" грузно повернулся и посмотрел на Леонида с брезгливой жалостью. Леонид стиснул зубы от унижения.
   - Реваз Габасович, - сказал вдруг шофёр, - может, высадим их у овощного? Он же говорит, что местный - значит, дорогу знает. Это ведь крюк - до больницы! А?
   - Да нет, Фёдор, - рассудительно сказал хозяин. - Давай уж довезём. Ещё умрёт человек.
   - Ч-человек... - процедил шофёр и резче обычного притормозил перед поворотом.
   Здесь, на углу Клюквенной и Фонтанной, кончалась промзона и начинался собственно город. Свет из витрины овощного ударил в левые стёкла машины, и Леонид впервые смог рассмотреть лицо девушки. Наверное, когда-то оно было красивым, это лицо. Оно и сейчас было бы красивым, если бы не мертвенная бледность и не отёчные мешки под глазами. Если бы свалявшиеся мокрые волосы, закрывшие лоб, не были так похожи на пук жухлой прошлогодней травы. Если бы эта чудовищная синяя жилка на виске была чуть-чуть незаметнее, а губы и веки чуть-чуть розовее. Если бы Леонид не знал, что в её бледных, голубовато-прозрачных глазах нет зрачков... Впрочем, сейчас её глаза были закрыты, а там, наверху, ему могло померещиться и не такое...
   - Им и без того плохо, - рассудительно говорил Реваз Габасович. - Да ещё и ты добавил. Резкий ты, всё-таки, человек, Фёдор.
   - А я уже извинился, - возразил шофёр. - И потом, я же не знал. Я думал, это тот самый. Ведь он на том самом месте стоял. И один.
   Я тоже не знал, подумал Леонид и осторожно потрогал пальцами разбитый подбородок. Не надо было оставлять девушку на обочине, надо было так и держать её на руках, выходя на дорогу. И резкий человек Фёдор не принял бы меня за кого-то другого...
   - Главное, стал посреди дороги и стоит, - продолжал шофёр. - Ну, думаю, приключений ищешь - сейчас найдёшь!
   - Вот-вот, - осуждающе сказал Реваз Габасович.
   - Да все они, порхачи!.. - с досадой сказал шофёр. - Вы, Реваз Габасович, добрый человек - а с ними нельзя быть добрым. Они сами не живут и другим мешают. Им лишь бы забалдеть и порхать - и гори всё огнём. Я бы их...
   Шофёр говорил громко и зло - не столько для своего начальника, сколько для Леонида, и тогда Леонид разлепил спёкшиеся губы и спросил:
   - А почему вы так уверены, что я "порхач"?
   Шофёр не ответил, и некоторое время они ехали молча.
   - Вот есть у нас детская художественная школа, - снова заговорил шофёр, обращаясь к хозяину. - ДХШ. Говорят, лучшая в области. "Местная правда" о ней каждый месяц пишет, в "Комсомолке" недавно было... А у меня сын - знаете, как рисует? Четырнадцать лет пацану, а... - шофёр восхищённо помотал головой. - Тестя нарисовал - как живой! Да я вам, Реваз Габасович, показывал, помните? Слева верблюд, а справа тесть, и друг на друга смотрят. Талант!.. Так он у меня в эту школу просится. То есть, пацан просится, а не тесть. А я не пускаю!
   - Ну и зря, - равнодушно сказал Реваз Габасович. - Малец, действительно, способный.
   - А я боюсь! - агрессивно заявил шофёр. - Я боюсь, что он там порхачом станет!
   - Извините, не вижу связи, - не выдержал Леонид, но шофёр его опять не услышал. Или сделал вид, что не слышит.
   - Краски - любые, пожалуйста, - продолжал он. - Мольберт ему купил складной, сверхлёгкий, в ДХШ таких нет. На альбомы по искусству ползарплаты уходит - плевать, не жалко. У нас соседка в книжном работает, я с ней специально договорился, чтоб оставляла. Невзирая на цену. Прошлым летом с женой в ГДР ездили - тоже половину фонда на альбомы извёл. Ничего не жалею. Но к Викулову - я ему сразу сказал - ни ногой. Потому что это не школа, а гнездо порхачей. Притон.
   - Так уж и притон, - усомнился Реваз Габасович.
   - Притон! Вы на их рисунки посмотрите: "Вид с птичьего полёта"! Я своему сразу сказал: увижу такой вид - выпорю.
   - Простите, но вы говорите чушь! - вконец рассердился Леонид. Во-первых, чтобы нарисовать вид с птичьего полёта, совсем не обязательно летать. Немножко воображения, немножко...
   - Держитесь, Реваз Габасович, сейчас тряхнёт, - громко сказал шофёр. Такая паршивая колдобина - либо на скорости, либо застрянем.
   Тряхнуло, действительно, сильно, но Леонид успел приготовиться: привстал и упёрся лопатками в спинку сиденья, а девушку взял на руки. На всякий случай так и держал её на весу, пока "газик" не выкатился на ровный асфальт проспекта Нефтяников.
   Больница была на другом краю города, в конце проспекта. Проспект был ровен и пуст, скорость можно было развить порядочную, и шофёр спешил выговориться. Громко, обращаясь к Ревазу Габасовичу, он высказывал Леониду всё, что он думает о "небожителях", об этих отбросах общества.
   Вот говорят, что они порхают от счастья. Фёдор в это не верит. Счастливый человек не может опуститься до такой степени. Счастье! Да вы посмотрите на них, Реваз Габасович: что ни порхач - то либо наркоман, либо алкаш. Счастье - это когда прочная семья, любовь, достаток. Вы слыхали, чтобы у порхача была прочная семья и достаток? Счастье - это когда хорошая работа, уважение в коллективе. Разве Сосницкий - порхач? А Лягвин, а Шарафутдинов? Хоть один из наших маяков - летает? Это надёжные люди, они обеими ногами стоят на земле и делают дело. А у порхача от малейшего успеха - восторг и головокружение. И всё! Больше у него успехов не будет зачем? Он от одних воспоминаний порхает... Вот говорят, что все дети летают. Неправда. Фёдор, например, никогда не летал, даже во сне...
   - А я летал, - неожиданно признался Реваз Габасович. - Во сне, конечно, - засмеялся он, видя замешательство подчинённого. - Только во сне!
   - Ага, вот видите! - обрадовался шофёр. - Зато вы определились в жизни, стали уважаемым человеком. А эти... Пустые люди! Потому их земля и не держит - пустые!
   Вот и ещё один человек, полагающий, что всё простое гениально, подумал Леонид. Просто - значит, правильно, и думать не о чём. Сейчас он предложит простой, а значит, эффективный метод борьбы с нами.
   - Я бы что сделал? - громко говорил шофёр. - Я бы в трудовой книжке специальную графу завёл. А ещё лучше - в паспорте...
   Или нагрудный знак, подумал Леонид. Обязательный для ношения в общественных и прочих местах. Алую букву. Желтую звезду. Клеймо на лбу. Чтобы люди второго сорта были заметны издалека... А, пускай болтает, недолго уже.
   В "газике" на несколько секунд стало светлее - пронеслась слева блистающая яркими фонарями площадь Первопроходцев, - и снова потянулись тёмные серые стены девятиэтажек. Проезжая мимо своего дома, Леонид пригнул голову и выглянул в окошко. Нет, пятого этажа всё равно не видно. Ладно, больница рядом, через полчаса буду дома. Вот и автобусная остановка. Ещё один дом и налево...
   - К главному? - спросил шофёр, сворачивая налево.
   - Если не трудно, к подъезду "скорой", - попросил Леонид. - Там есть где развернуться.
   Шофёр остановился метров за пятьдесят от отделения скорой помощи.
   - Дойдёшь?
   - Да, - сказал Леонид. - Спасибо.
   Он открыл дверцу и, взяв девушку на руки, стал осторожно выбираться наружу, под дождь. В ботинках хлюпало, ныло ушибленное плечо. Ветер налетел справа, удивлённо теребил лохмотья разодранного трико.
   - Может, вам помочь? - участливо спросил Реваз Габасович, когда Леонид уже стоял на мокром асфальте.
   - Не надо, я уже, - сказал Леонид. - Извините за беспокойство... А что касается счастья, Фёдор, извините, не знаю вашего отчества, то это очень сложное понятие. Это не только семья и работа. Это ещё и творчество, например. У каждого своё счастье. И если человек летает, это совсем не обязательно означает, что он...
   - Дверцу захлопни, - сказал Фёдор, не оборачиваясь. - Да покрепче, а то как не ел - только пил!
   Леонид замолчал и с силой толкнул дверцу коленом. Ветер помог ему.
   Глава шестая. Сергей Даблин.
   Озеро горело.
   Вот так же лет шесть тому назад горело озеро Светлое. Его подожгли ещё затемно, рассчитывая, что к полудню оно уже догорит, а вечером, когда приедет комиссия, никаких видимых следов загрязнения на озере не останется. Но комиссия прибыла утром, когда пожар бушевал вовсю.
   Сквозь редкие случайные разрывы жирного дыма открывалась на миг пузырящаяся поверхность воды, которую опять спешила закрыть плёнка горевшей нефти, и щуки, одурев от духоты и жары, выбрасывались на берег. Многие из них, наверное, не долетали до берега и плюхались обратно в кипящую воду, но всплесков не было слышно: всё заглушалось грозным гудением пламени. А те, что долетали, казались призраками, беззвучными видениями, рождёнными в клубах чёрного дыма и вытолкнутыми наружу; они лишь на лету обретали плоть и тяжело, как обрубки стволов, падали на береговую кромку, и вяло шевелились в грязи, тараща слепые глаза и судорожно выворачивая бледные обваренные жабры...
   Но если пожар на Горелом (теперь его так и называют - Горелое озеро, хотя на картах оно продолжает значиться Светлым) Даблин наблюдал с берега, находясь от него на расстоянии вполне безопасном, то теперь он был в самом центре пожара, на острове посреди Карасёвого, и огонь со всех сторон обступал остров. Огонь рвался ввысь плотной жаркой стеной и соединялся там, наверху, гигантской шатровой крышей. Он выжигал остатки воздуха над островом и медленно подбирался к Даблину, волоча из воды плёнку горящей нефти. Разумно и целенаправленно форсировал сушу.
   Огонь был творением рук человеческих, пусть даже случайным творением, и поэтому он был разумен; он действовал изобретательно и планомерно. А Даблин терял способность изобретать и искать, он вжимался спиной в холодный металл трансформаторной будки и затравленно озирался, видя вокруг только неотвратимо наползавшую смерть. Он шумно дышал, широко раскрывая рот, удушье наваливалось, глаза болели - казалось, они вот-вот лопнут от жара, и тогда Даблин зажмурился, откинул голову и тоскливо завыл.
   И даже вой у него не получился - лишь глухое шипение вырвалось из его горла, саднившего от дыма и раскалённого грязного воздуха. Даже голоса у Даблина не было.
   Щука, вяло подумал он, сползая спиной по холодному рубчатому металлу, жадно впитывая спиной эту чудом сохранившуюся прохладу. Безгласная, слепая, неразумная, обречённая щука. Допрыгнуть до берега и умереть на нём с обваренными жабрами. Или не допрыгнуть - и тем более умереть. А они будут стоять на берегу, на вполне безопасном расстоянии, молчать и смотреть на дело рук своих. Кто с ужасом, кто с удивлением, а кто и с восторгом перед выпущенной на волю стихией, пожирающей наши жизни. Будут стоять, огорчённо прикидывая, сколько же это рыбы пропадает зря - ну, кто бы мог подумать, что в этой давно грязной и, казалось бы, безнадёжно мёртвой луже может быть столько рыбы? Или метаться по берегу, пытаясь заглянуть на подветренную сторону горящего озера: а не подбирается ли огонь к буферным ёмкостям с отсепарированным газом? То-то рвануть может, если подберётся! Многим тогда не поздоровится, если рванёт. А самых практичных, самых трезво и напористо мыслящих такие мелочи не занимают. Они думают о том, как жить дальше. И не просто жить, а жить хорошо. Не хуже, чем до сегодняшнего, прямо скажем, ошибочного решения. Ошиблись ведь, не учли, что комиссия может поторопиться и нагрянуть с утра - а надо было учесть! Вот и приходится теперь думать о дальнейших шагах, о том, как спасти репутацию, карьеру, просто премию, наконец. И не только свою премию, но и всего коллектива нефтепромысла. Вот он, коллектив, взирает на нас с надеждой и верой, готовый клятвенно подтвердить единственно правильную версию случившегося, которую нам ещё предстоит придумать. Вот они, рядом, сплоченной стеной: старательные, но, прямо скажем, недалёкие хозяйственники; не знающие (и не надо им знать!) сомнений руководители среднего звена; дисциплинированные рядовые исполнители. Ну, и просто случайные зрители, которые, к счастью, либо не знают о причинах пожара, либо охотно забудут. Либо им просто никто не поверит: что значит мнение злобствующих одиночек против единодушия коллектива? Если вы знали заранее, то почему же молчали, почему не пытались предотвратить это, как вы его называете, авантюристическое решение? Молчали ведь, Сергей Николаевич? Вот и продолжайте молчать. Так держать. Вы же принципиальный человек, товарищ Даблин, - так не отступайтесь же от своих принципов, молчите! А то вот был у нас любопытный случай, вы даже не поверите, - приходит недавно ко мне в кабинет один молодой инженер, тоже вроде вас, занозистый, и заявляет, представьте себе...
   Судя по тому, сколько "прелюбопытных", "удивительных" и просто "забавных, вы даже не поверите" случаев услышал Даблин из уст своего бывшего начальника, жизнь Реваза Габасовича состояла из одних анекдотов. Да и само существование этого человека порой представлялось Даблину анекдотическим. Ведь что есть анекдот? Пародия на действительность. Наглая пародия, жалкая пародия, невозможная, иногда просто глупая, но почему-то, увы, смешная. Может быть, затем смешная, чтобы казаться безвредной? Несмешной анекдот не живёт и дня - даже если он действительно безвреден, даже если он считается полезным и подлежит организованному распространению. Несмешной анекдот не сможет внедриться в действительность и стать действительностью, а смешной - запросто.
   Не анекдот ли: погибнуть вместе с озером, которое пытался спасти? Не смешно... Даблин попробовал разодрать слипшиеся от жары веки, не разодрал, судорожно, с остановками, втянул в себя древесную и мазутную гарь, растворённую в воздухе, и ещё крепче зажмурил глаза, вжимаясь лопатками в холодный, очень холодный металл.
   * * *
   ...Анекдот о некомпетентной принципиальности был первым из рассказанных ему Ревазом Габасовичем, и на Даблина этот анекдот произвёл должное впечатление. Даблин - тогда ещё не инструктор райкома (подающий надежды, ценимый, уже на третьем году службы прочимый в кресло заведующего отделом), ещё даже не комсомольский секретарь управления, а просто один из молодых специалистов в лаборатории анализа нефти, недавний выпускник химико-технологического института - тот Даблин, хотя и воспринял анекдот без особого доверия, но должные выводы из него сделал. Принципиальность без компетентности - ничто. Равно как и наоборот. И Даблин-комсомольский секретарь старался не быть кабинетным работником. Чтобы руководить по методу "мы посоветовались, и я решил", нужно быть компетентным. И принципиальным. Между прочим, это самый демократический из всех авторитарных методов руководства - ибо даже мнение пьяницы Прохорова берётся в расчёт. Компетентность прохоровых плюс принципиальность Даблина...
   Одно угнетало: всё чаще приходилось запираться в своём кабинете, чтобы, не дай бог, не увидели, как Даблин нащупывает свои решения, чем это сопровождается. Чтобы слушок не пополз: "воспаряет", "витает в облаках", "отрывается от действительности"... Не в этом же дело - но как объяснишь? Воспаряет - значит, пустой мечтатель, безответственный человек, гнать его с руководящей должности под благовидным предлогом.
   Если бы так, подумал Даблин, если бы я мог взлететь в любой момент, как это якобы проделывают безответственные мечтатели. Щукой рвануться ввысь, прочь от этого огненного шатра, - рвануться и выжить, пусть даже опалив шкуру...
   Чёрта с два. Теперь я зачем-то нужен Земле, теперь она меня не отпустит.
   Потому что воспаряют ненужные. Не мечтатели, не прожектёры, даже не прожигатели жизни - а не нужные Земле люди, занятые не своим делом. И как раз тогда, когда вплотную приближаются к воплощению не своего, не нужного Земле дела. Что может быть нелепее, чем аврал по спасению озера, загубленного авралами по спасению плана, сорванного авралами по разгрузке овощей, замороженных в трюмах из-за авралов на строительстве... Да разве же станет планета терпеть это чудовищное нагромождение паллиативов, временных и аварийных схем? Разве не попытается отторгнуть от себя смелых инициаторов, принципиальных и бескорыстных авторов этого идиотизма?
   А ведь меня в райкоме ценят именно как гениального диспетчера, незаменимого при авральных, регулярно возникающих ситуациях. Вот я и воспарял, едва начиная различать свой очередной замысел. Не потому, что был счастлив, нащупывая решение, а потому, что Земле эти мои замыслы не нужны. Ей больно от смелых и частых оперативных вмешательств, и она научилась узнавать, где и как зарождается грядущая боль.
   Это раньше наши действия были стихийны и непредсказуемы. Истребление бизонов, охота на воробьёв, распашка целинных земель... Теперь-то мы ведаем, что творим. Но творить продолжаем, не в силах вырваться из порочного круга временных схем. А планета зондирует наши мысли и загодя видит в них свою грядущую боль, которую мы вполне сознательно ей готовим. Земля не трогает решительных карьеристов, жуликоватых хозяйственников и масштабно мыслящих имбецилов. Она попросту не замечает их, ибо в их мыслях нет места болям Земли - только свои болячки, только собственная корысть, а что может быть естественнее для живой твари? Земля отторгает тех, кто предчувствует её боли, пред-знает последствия - но заносит скальпель...