Рубанов Андрей. Психодел

   Мила не ответила, ей стало стыдно, она разозлила своего мужчину из-за пустяка, так нельзя. Может, сегодня просто не мой день, подумала она. Эта упоительная неделя в лесу, этот воздух, и жареное мясо, и горячее вино с корицей, и прогулки по крахмально скрипящим тропинкам, и ночи под двумя одеялами в комнате с луной, заглядывающей в мансардное окно, как чей-то огромный желтый глаз, и черная еловая чащоба, совершенно фольклорная, вот-вот выпрыгнет кикимора или какой-нибудь бледный упырь, – может быть, всего этого было слишком много, и сейчас судьба дает девочке Лю понять, что сказка закончилась? Девочке было хорошо – но пора возвращаться к реальности. Назад, в Москву, в суету, в спешку – туда, где сшибаются, высекая искры, миллионы самолюбий, где дурно пахнет, где несутся по грязным дорогам бестолковые мужики в дребезжащих колымагах.
   Нет, прошептала она, отвернувшись, чтоб Борис не увидел. Сказка будет продолжена. Сказка никогда не закончится. Мне было хорошо, мне будет хорошо, и чем дальше – тем лучше. Жизнь у меня одна, и я буду счастлива.
   Посмотрела на принца. Тот был суров. За окнами мелькали пригороды.
   – Как хорошо, – сказала она. – Я хочу смотреть вперед. Ты тоже хочешь смотреть вперед. Мы не просто любим друг друга, но еще и думаем одинаково. Хорошо, правда?
   – Правда, – ответил принц.
   – Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.
   – Эх ты, – сказал принц. – До сих пор не поняла.
   – Чего?
   – Мы вообще не умрем. Мы… ну, как бы… экспериментальные люди. Нового типа. Мы созданы для вечной любви. Нас нельзя убить и разлучить.
   И улыбнулся, заметным усилием переборов угрюмость. Как тогда, год назад, после официального визита к папе с мамой – после смотрин.

Глава 12
Смотрины

   Маме он не понравился. Впрочем, дочь это знала заранее. Вслух мама ничего не сказала, и папа тоже – не то воспитание, деликатные люди, интеллигенция; но мама сначала была женщина, а уже потом – интеллигентка, и спустя полчаса она дала понять дочери, что жених не глянулся.
   Но дочери было всё равно. Жениху, кстати, тоже. Он работал чисто под принца. Так и сказал перед тем, как нажать кнопку дверного звонка:
   – Работаю чисто под принца.
   Она рассмеялась, и смотрины пошли сразу легко и бодро, без малейшей неловкости. А что мама осталась недовольна – ничего страшного. Некоторые достоинства некоторых мужчин нельзя разглядеть в первые полчаса.
   Ну да, не красавец. Обыкновенный крупный малый, сдержанный, немногословный, вроде бы воспитанный, но демонстративно независимый. Явился отбыть номер «знакомство с родителями». Предупредил еще вчера:
   – Лебезить не буду. Понравлюсь не понравлюсь – мне всё равно.
   – Ну, – дипломатично возразила Мила, – это все-таки немножко неправильно. Как это «всё равно»? Мама же…
   – Я буду жить с тобой, – сказал принц. – А не с твоей мамой.
   Конечно, мама не стала ничего готовить: никаких ужинов, салатов, скатертей – пили чай в гостиной, низкий столик, диваны, как бы европейский вариант, молодежь принесла фрукты и алкоголь, аккуратно шутили; «мой отец умер», сказал жених, и папа невесты кивнул, выказывая вежливую скорбь, но тут же слегка приосанился в смысле «зато я пока с вами». Далее короткий рассказ о не совсем здоровой матери, каковую жених, конечно, привезет для традиционного сватовства, но в целом ее участие в становлении молодой семьи будет стремиться к нулю. Далее миниатюрная лекция о том, где и как будут жить, с прямыми намеками на устойчивое материальное благополучие соискателя руки единственной и ненаглядной дочери. Понятно, что дочь давным-давно всё уже рассказала, предельно подробно, но обычай требовал услышать то же самое из уст будущего зятя, и будущий зять в двенадцати коротких фразах изложил заранее известные факты: своя фирма, не бедствую, наследую солидную жилплощадь, спортсмен, пью мало, курить бросил, женюсь в любой момент, хочу детей и составлю счастие вашей дочери, не особо напрягаясь.
   Мама кивала, придвигала корзинку с печеньем, часто переводила взгляд с дочери на жениха и обратно – видимо, ее смущала разница в габаритах. Решив работать «чисто под принца», Борис надел белый пиджак и смотрелся очень мощно, тогда как Мила, в обтягивающих джинсиках, на его фоне выглядела старшеклассницей. Маленькая собачка – до старости щенок, что-то такое.
   Гости быстро откланялись, папа был заметно разочарован – наверное, ему мечтался немного другой зять, свой в доску парень, любитель разговоров о политике, ценах, футболе и исламском терроризме, а тут появляется мускулистый молчун, вдобавок – человек без сигарет, это совершенно вышибает почву из-под ног, с таким не сбежишь на балкон под девизом «Пойдем покурим».
   А какой зять мечтался маме – дочь знала досконально.
   Ей хотелось юношу в очках, гуманитария, не склонного к резким движениям. Или, ладно, не в очках, и даже не гуманитария, главное – никаких резких движений. Бизнесмена не надо, упаси бог, с ними страшно. Бизнесмены рискуют, пьют, прогорают, бандиты отбирают у них квартиры, судебные приставы отбирают у них телевизоры. Огромные мышцы тоже не нужны – это как-то слишком, это не стильно, такие мышцы накачиваются посредством резких движений.
   Мама не терпела резких движений.
   Были времена – Мила не уважала свою мать. Считала неудачницей. Когда тебе шестнадцать лет, ярлыки вешаются легко. Отца тоже не уважала, но отец был ни при чем: выбирает всегда женщина, окончательное решение – за ней, отец не виноват в том, что он слишком добрый, мягкий и не способен к маневру; виновата мама, зачем она выбрала себе мужчину, начисто лишенного амбиций? Когда тебе шестнадцать, когда вокруг погромыхивает девяносто шестой год и по улицам в черных машинах несутся многие крепкие, злые и амбициозные дядечки, ты поневоле сравниваешь их со своим отцом, тихим человеком из науки, и если это сравнение не в пользу отца, кого ты винишь? Свою мать. Почему не выбрала крепкого и злого?
   Ладно, сердцу не прикажешь, но сама-то? Всю жизнь в бухгалтерии, а главному не научилась. Была бы посмелее, похитрее, мыслила бы шире – сейчас сидела бы в банке или в нефтяной конторе. Получала бы оклад нехилый. Не за трудолюбие, конечно, – за то, что подписывает платежки в адрес багамских офшоров. В девяностые годы бухгалтеры делали бешеные карьеры. Самое смешное, что мама даже не поняла, что это за странные «ревущие девяностые» пронеслись мимо ее темного кабинетика в районном отделении Фонда обязательного медицинского страхования. Она их не заметила, и все события – включая приватизацию, финансовые пирамиды, семибанкирщину, коробку из-под ксерокса и прочие легендарные страсти – видела только по телевизору. «О боже, – думала девочка Лю, оглушенная монологами шефа, большого любителя ностальгии по временам бешеных денег, – в девяносто первом году матери было только тридцать семь, а отцу – тридцать девять, почему они – крепкие, сильные и умные люди – не бросились в гущу событий? Почему не подсуетились?»
   Теперь дочери было почти двадцать девять лет, она поумнела и поняла, что мама добилась своего. Маму вынесло к тихому берегу. Мама пересидела всех. Не делая резких движений, она считала государственные деньги при Михаиле Сергеевиче, при Борисе Николаевиче, при Владимире Владимировиче и при Дмитрии Анатольевиче. Как там сказано: «Кто понял жизнь, тот не спешит»? Теперь они с папой и машину в кредит купили, и ремонт сделали, и в Прагу прокатились, и телефон у мамы теперь не сильно дешевле, чем у дочери, и у косметолога ежемесячно оставляется приличная сумма, и отряд итальянских сапог в шкафу выстроен, и муж, что характерно, уцелел, всегда рядом, в бизнес не полез, под утюгом бандитским не лежал, на допросы не ходил, паленой водкой не травился, к молодой любовнице не сбежал и сейчас чувствовал себя прекрасно.
   Ехали обратно – Борис вдруг стал угрюм и несколько раз проехал на красный, что означало у него жестокую меланхолию. Современные мужчины давно привыкли разгонять тоску-печаль посредством поругания правил дорожного движения. Или даже Уголовного кодекса. Очень удобно. Нет настроения – пошел нарушил какой-нибудь закон, вроде полегчало.
   Мила же была чрезвычайно довольна смотринами – все-таки большое дело, показать жениха родителям – и хотела расслабиться, и даже была не прочь заскочить в какой-нибудь приятный ресторанчик, отметить удачный визит, и когда стало ясно, что принц не в духе, она забеспокоилась. Нельзя, чтобы ей было хорошо, а Борису – плохо. Пусть лучше обоим будет плохо. Она женщина, ей и отвечать за эмоции, за душевный микроклимат. А что еще есть у нас, кроме нашего маленького, на двоих, мира и его климата?
   – Останови, – попросила она. – Вот здесь.
   – Зачем?
   – Просто останови, и всё.
   Борис оторвал взгляд от дороги, посмотрел на нее – вдруг, словно в умном мультфильме, она увидела, как он усилием воли выпрямляет губы, расслабляет лицо, изображает почти искреннюю улыбку. Просьбу, однако, не выполнил, не стал тормозить даже.
   – Ты… ну, как бы… извини. Я дурак, я что-то… ну, нервы сыграли… бывает.
   – Не молчи, – попросила она. – Я же всё вижу. Тебе не понравились мои родители?
   – Очень понравились. Но дело не в этом. Они… просто…
   Тут задним числом к нему пришло спокойствие, и всё прекратилось: и рев мотора, и хамские перестроения из правого крайнего в левый крайний.
   – Они у меня есть, – догадалась Мила.
   – Да. Они у тебя есть.
   – У тебя тоже есть. Мама.
   Борис пожал плечами.
   – Моя мама не такая, – сказал он. – У нас всё было по-другому. Отец ходил налево, требовал себе свободы… Мать любил, но без других женщин жить не мог. Жил широко… Сейчас любое нефтяное чмо имеет в тыщу раз больше, а тогда, при Брежневе, отец… В общем, он был среди избранных. Бабы его на части рвали. Не при мне, конечно, я это всё потом узнал, от матери, уже когда вырос… И вот моя тетка, матери сестра, выходит замуж за серьезного торгового иудея и уезжает в Израиль. Люди были небедные, и они зачем-то переписывают на маму какую-то непонятную комнату в коммунальной квартире. Деталей не знаю, то ли не успели продать, то ли им не позволили – в общем, темная история…
   Борис открыл окно и энергично сплюнул. Мила не терпела таких грубых плевков, но сейчас промолчала. «Пусть, – подумала. – Пусть выговаривается, пусть со мной разделит».
   Борис теперь рулил плавно, левой рукой, в правую ладонь Мила заплела пальцы, гладила, утихомиривала, слушала.
   – Когда мне было лет семь-восемь, жизнь моя была такая: мама вычисляет очередную любовницу папы, берет меня – и уезжает в эту комнату. А там пыль, мухи, какая-то соседка в драном халате, макароны варит, тихая, седая, сына из армии ждет… После отцовой квартиры я там… ну, как бы… в общем, это было неприятно. В школу – с мамой за ручку, на метро с двумя пересадками… Проходит месяц, отец зовет мать, они мирятся, и я еду обратно на Фрунзенскую. Там у меня отдельный кабинетик, уроки делать, и еще – игровая, на полу – чешская железная дорога, коллекция автомобильчиков, комиксы из Америки, пластинки из Венгрии… Потом опять папа кого-нибудь трахнет, мама в слезы – и в комнатку с мухами. Однажды сижу я в той комнатке, слышу – открывается дверь. Выглядываю – стоит мужик, огромный, черная кожаная куртка, небритый, страшный, ухмыляется… Честное слово, я чуть не описался. Сын той соседки из армии пришел, значит… Это был Кирилл… И началось, как на качелях: у папы на Фрунзенской – машинки и игрушки, а на Кожуховской – Кирилл, начинающий бандит, кастеты, гранаты, все дела… Потом папа заболел, перестал по девочкам бегать, было несколько лет спокойной жизни. Ну, то есть для меня спокойной. Я-то маленький был, от меня всё скрывали. Мать приватизировала дачу, продала, на эти деньги жили и отца лечили… Но не вылечили.
   – Дальше я знаю, – сказала Мила. – Кстати, к твоей маме всё равно съездить надо.
   – Съездим, – ответил Борис. – Только тебе там не понравится.

Глава 13
Вернулись, огляделись

   Медленно ходили по квартире. Перешагивали валяющиеся на полу тряпки, нагибали головы, чтоб не удариться о створки распахнутых настежь шкафов. Везде был разор, воры не пропустили ни одной полки, ни одного гардеробного ящика, выпотрошили всё. Дом был поруган. Милу трясло, она чувствовала себя изнасилованной. В голове вертелась единственная мысль: «Я больше не смогу здесь жить». Чужие грязные пальцы проникли всюду, во все укромные углы: все нехитрые тайнички были вскрыты, все немногие книги перелистаны на предмет вложенных купюр и даже содержимое холодильника изучено. Она вспомнила, что Борис иногда прятал деньги именно в морозильной камере, заталкивал в пакет с мясом, а Мила удивлялась тому, что купюры, пролежав несколько суток рядом с курицей или даже рыбой, не впитывали в себя ни единого постороннего запаха.
   В этот раз Борис спрятал деньги не в холодильнике, а где спрятал – она не стала интересоваться. В первые же секунды, когда переступила порог и наскоро прошлась по комнатам, оглушенная, задохнувшаяся – обернулась к Борису и наткнулась на растерянный взгляд; гонщик, атлет и прекрасный принц был бледен и молчал. Хотя она предпочла бы увидеть ярость, сжатые кулаки, гнев, услышать матерные выкрики, экстатические или даже истеричные клятвы. Я, бля, крут, я найду и порву гадов. Она бы стала тогда успокаивать его, а не себя, это легче. Но он молчал, сутулился. Шарил курево по карманам.
   Пока они отдыхали как все нормальные бодрые люди – человек пришел в их дом и хорошо поработал.
 
   Одно время девочка Лю всерьез увлекалась стилем ар-деко, двадцатыми годами, когда брюнеты были жгучими, а блондинки – томными. Даже отыскала диск с немым фильмом Рудольфа Валентино. Мода двадцатых берегла женщину, оставляла за ней право быть драматичной, загадочной и умной. Личностью, а не сексуальным объектом. Фарфоровые лица, огромные тени под глазами, голые плечи, жемчуга, локоны на висках, кокаиновая бледность, шарф Айседоры, страусовые перья, никаких тебе голых пупков, никакого силикона, никаких шпилек и платформ, певицы не показывали публике нижнего белья, а их женихи не выходили за порог без котелка и галстука – вот когда надо было мне жить, мечтала девочка Лю. Я бы нашла себя раньше и проще. Та мода была великодушна, а нынешняя – бесцеремонна и жестока. Сейчас в моде ноги, буфера и три извилины, мода сделалась индустрией, а любая индустрия работает на благо массового покупателя, и нынешняя мода есть мода для дур. А я не дура, я умная и красивая, я тоже хочу одеваться в жемчуга, и чтоб меня, как Айседору, трагически красиво задушил шелковый шарф, намотавшийся на колесо «бугатти», – или, в крайнем случае, ревнивый любовник… Так она думала и однажды подарила себе платье ар-деко, струящееся, усыпанное блестками, прямое, до колена, с бахромой по подолу, хоть сейчас выходи танцевать чарльстон или слоу-фокс; не очень дорогое, но невероятно стильное. Правда, ни разу никуда в нем так и не вышла.