Страница:
Сесть удалось не с первого раза. На ноги навалилось что-то тяжелое. На его вопросительный взгляд пан Юржик коротко бросил:
— Шилодзюб. И Пиндюр.
— Что?
— Что слышал. Пиндюра из арбалета свалили, когда сматывались уже. А Шилодзюба саблей распластали. Еще в замке. Эх, парень… Спустить бы тебе штаны да ремнем, ремнем!
— Как же так?! — Ендрек схватился за голову. — Из-за меня?
— А то из-за кого? Хмызу плечо ожгли. Граю руку оцарапали, но то ерунда. А пану Стадзику бельт вскользь головы прошел — кровищи натекло… Да и у меня все болит. Задом седла коснуться боязно.
— Как же так?! — повторил медикус. — Погибли…
Сознание отказывалось принимать услышанное. Хитро щурившийся, хоть надо, хоть не надо, Шилодзюб — один из трех мародеров-простофиль, мечтавший скорее заслужить прощение и вернуться в родное село Пиндюр. Ендрек как наяву увидел его льняной засаленный волос, косивший в сторону глаз и обгоревший на солнце, блестящий нос.
Из-за его глупости погибли люди. Его невольные спутники, которых он, в своей учености, презирал, считал глупцами за приверженность князю Янушу, не пожалели жизней. Не задумываясь, бросились спасать заносчивого студиозуса.
А смог бы он поступить так же?
Броситься на помощь товарищу, не задумываясь и не рассуждая…
Ой, вряд ли… Начал бы искать повод отсидеться за чужими спинами, сказался бы больным или стал бы жаловаться на плохую выучку.
А Пиндюр жаловаться не стал. Хотя едва ли успел овладеть оружием лучше студиозуса. Кметь есть кметь. Привычнее к косе, чем к сабле.
Пиндюр пошел спасать его и погиб.
Интересно, остались ли у погибших товарищей семьи — дети, жены, старики-родители?
Ендрек поймал себя на мысли, что впервые подумал о малолужичанах, как о товарищах, а не просто как о навязанных злой судьбиной попутчиках.
Как же так вообще могло случиться?
Приверженцы Золотого Пардуса, борцы за шляхетские свободы и вольномыслие, едва жизни его не лишили, а сторонники Белого Орла — мракобесы и ретрограды, слуги князя-казнокрада — вытащили.
«Лучше б мне на той раме остаться!» — Ендрек в сердцах стукнул кулаком о коленку.
— Не бери в голову, парень! — по-своему истолковал его порыв пан Юржик. — Все под Господом ходим. Он дал жизнь, он и взял. Может, им еще повезло, а?
Медикус не ответил. Уселся в трясущейся телеге, сгорбив плечи и понурив голову.
— Эгей, пан сотник! — проскакал мимо Грай на буланом. — Надо дневку делать. Кони не выдержат!
И правда, большинство скакунов дышали хрипло и с натугой. Глаз юржикова серого покраснел и бегал туда-сюда, словно безумный.
— В лес! — взмахнул плетью пан Шпара. — В лес. Грай!
— Я!
— Останешься. Поглядишь за дорогой. Найдешь нас потом?
— А то?
— Вот и давай!
Кавалькада свернула вправо и, проломившись сквозь подлесок, нырнула под прохладную сень.
В лесу кони перешли на шаг.
Теперь смотреть на них стало еще жальче. Понуро опущенные головы, исполосованные белой пеной шеи, несколько лошадей, как заметил Ендрек, сильно хромали.
— Напрямую ломились, — обернувшись через плечо, пояснил сидевший на передке телеги Квирын, в тюрьму Берестянки он попал за то, что обжуливал доверчивых покупателей, заключая по шинкам сделки под честное слово. — Вот ноги и побили.
Ендрек покивал, хотя и не представлял, через что можно так ломиться, чтобы коням ноги покалечить. По бурелому удирали, что ли?
Наконец ехавший в дозоре пан Гредзик Цвик крикнул, что есть ручей и можно останавливаться.
Все спешились. Ендрек, тяжело перевалившись через бортик телеги, тоже соскочил на землю. От внезапно накатившей слабости припал на колено.
— Эй, студиозус, ты как? — участливо поинтересовался пан Юржик.
— Спасибо. Ничего.
Ендрек прислушался к своему телу. И правда, ничего. После таких приключений он должен умирать от усталости, чувствовать каждую связку, каждый мускул, а ничего… В самом деле, ничего!
Неужели изнеженный студиозус втянулся в походную жизнь настолько, что держится лучше закаленных во многих стычках бойцов? Он ведь не мог не видеть, как пошатнулся и придержался за седло Хватан, как пан Стадзик, бросив повод на руки Глазику, сел у дерева, уронив голову на руки.
А раз он чувствует себя лучше других, нужно этим пользоваться.
— Пан Юржик, — медикус выпрямился и приосанился, — а где моя сумка с травами? Полотно на перевязку тоже…
— Да тут все, — усмехнулся шляхтич, извлекая из телеги плотно набитый мешок. — Давай, лекарь, давай.
Тем временем падающие с ног от усталости люди отшагивали коней, которые хрипели, шумно поводили боками и рвались к ручью. Еще бы! Если даже нечувствительный нос Ендрека ощущал близость холодной свежей воды, то коням, проскакавшим прошлые полдня и ночь, каково?
Студиозус подошел к возящемуся с костром Самосе, протянул дубовой коры в мешочке:
— Завари.
Бывший реестровый сверкнул глазами на него, но смолчал. Но даже выбранись он последними словами, Ендрек бы его понял и простил. Не каждый день теряют друга, да еще из-за какого-то студиозуса выговского.
Что ж, студиозус не станет чиниться или выказывать неблагодарность. Пускай даже ругают. Теперь никто не сможет заставить его бросить выполнять свое дело — лечить людей.
Ендрек зачерпнул котелком воды и направился к пану Стадзику. Рану на голове следовало промыть и перевязать.
Дневка постепенно переходила в ночевку.
Хватан щурился и тыкал палочкой в остывающие угли, поднимая фонтанчики искр. Грай клевал носом, баюкая подраненную руку. Простоватый Гредзик Цвик напевал грустную песенку о панночке Марыльке, которая не спешит к нему на свидание в вишневый сад.
Пан Войцек покачал головой сокрушенно:
— Со-о-овсем плохо дело, односумы. У Издора конь охромел — раз. Под паном Стадзиком раненый — два. Да Ендрек у нас теперь безлошадный.
— Угу, угу, — кивнул Хватан, прихлебнул отвара листьев земляники прямо из котелка. — Троих на телегу посадим — еще один конь загнется, дрын мне в коленку.
— А что, сильно охромел у Издора конь-то? — Пан Гредзик почесался под мышкой.
— Сильнее некуда. Я думал, еще на тракте свалится, — твердо ответил порубежник.
— Дык… Похоже, сухожилие потянул, — добавил Грай, смущенно разглядывая повязку на запястье. Как ни отказывался урядник, но Ендрек настоял на том, чтоб рану промыть и замотать. От заразы и просто на всякий случай. — Плюсна напухла и горячая. Оно можно и полечить, дык некогда.
— Верно. Некогда, — согласился Меченый. — И так отстаем. П-прибудем последние, я от позора сгорю весь.
— Как ни крути, а коням отдохнуть надо. — К костру приблизился пан Бутля. — Дневка с ночевкой в самый раз.
— Так кто спорит, дрын мне в коленку?
— Са-а-адись, пан Юржик. Что студиозус наш?
— Умаялся. Дрыхнет. — Бутля засунул пальцы под шапку, с наслаждением поскреб лысину. — Когда уже до бани доберусь… Он ведь, пан Войцек, почитай, половину отряда перелечил. Как с цепи сорвался.
— Известно, что с цепи, — скривился Хватан. — Жигомонтов подпевала. Выслужиться хочет.
— Ага, — едва не сломал челюсть в поистине королевском зевке Юржик, — перед тобой, перед Граем, передо мной. Это ему так пригодится!
— Все едино, не верю я ему! — Молодой порубежник пристукнул кулаком по колену. — От нас удрал? Удрал. К жигомонтовцам перебежал? Перебежал…
— Дык, это… — вмешался Грай. — Не перебегал он. Отчего да почему от нас убег — не скажу, не знаю потому как. Но и они его на поляне подобрали. Там, где водяницы.
— То есть налицо случайность! — поучительно поднял палец вверх Бутля.
— Оставь, Хватан, — насупился пан Войцек. — Парню досталось — не приведи Господь. Сам знаешь, к Мржеку в лапы угодить…
— Да уж. Точно, — легко согласился Хватан. С Войцеком он не спорил никогда. — Мрыжек — зверь.
— Что он там творил? — задумчиво проговорил пан Юржик. Снова зевнул. — Ясен пень, что чародейство, а вот на кой ляд?
— Од-д-дно сказать могу. — Меченый подергал левый ус. — Двух зайцев мы убили. И своего товарища от лютой смерти спасли, и чародейство Мржеку перегадили.
— Мрыжеку подгадить — это святое, — кивнул Хватан.
— Да. Много я о нем слышал, — согласился пан Юржик. — Жаль, что живым ушел.
— Э-э-э-это неизвестно еще кто от кого ушел. Он от н-н-нас или м-мы от него.
— Эх, нам сюда хоть бы полсотни наших порубежников… — мечтательно протянул Хватан.
— П-пустая болтовня, — резко осадил его Меченый. — Чует мое сердце, наши дорожки еще пересекутся. А сейчас не о том думать надо.
— Ясен пень, о конях… — Бутля снова потер лысину, зевнул. — Эх, сгонять бы в тот застянок, про который Грай говорил… Грай, а, Грай!
— А! Чего? — вскинулся задремавший было порубежник. — А, застянок… Дык, я ж точно не знаю. Слыхал из кустов, как проезжали шляхтичи. Похоже, прямиком из Выгова, с торгу. И до дому недалече оставалось… А точно не скажу.
— Да ясен пень, что недалеко! — воскликнул пан Юржик. — Эх, горелки бы прикупить!
— Тьфу на тебя, пан Юржик! — возмутился Гредзик. — Тут кони не ровен час падут, пеше бегать придется, а у него горелка на уме.
Сам пан Гредзик о горячительных напитках отзывался с недавнего времени, а именно, с тех пор, как за пьяный дебош с кровопролитием в шинке угодил в Берестянскую тюрьму, крайне пренебрежительно и божился, что ни капли в рот не возьмет до самой смерти.
— Да прямо! — не сдавался пан Бутля. — Горелка еще никому не повредила.
— А и не помогла никому. Точно, — подвел итог сотник. — Эх, коней бы в том застянке прикупить, если хозяева согласятся.
— Коней? — встрепенулся Хватан. — Было б здорово!
— Т-точно. Т-только у нас серебра кот наплакал. На одного коня не наскребем, не то что на трех. Да и выговор малолужичанский не спрячешь, не затрешь. А нас тут не любят. Иль забыли, что мы все разбойники уховецкие?
— Студиозуса послать… — не сдавался Хватан.
— Ты ж его только что предателем хаял! — усмехнулся Юржик.
— Да и денег нет. О чем го-го-говорить? — Пан Войцек потянулся за котелком.
— А что я Глазика нигде не видел? — вдруг насторожился пан Бутля.
— Дрын мне в коленку! — вскочил Хватан, а Меченый в сердцах едва не опрокинул котелок с отваром в костер. — Это ж он в застянок намылился! Коней нам добывать!
— Ч-ч-ча-час от часу не легче. — Войцек поднялся на ноги, засунул большие пальцы за кушак. — Мало нас разбойниками позорят. Теперь еще и конокрадами малолужичане для выговских будут. Ну спасибо, Глазик, ну спасибо…
— Дык… он это… за всех нас переживает… это… похоже… — попытался вступиться за конокрада Грай, но сотник так на него глянул, что обычно немногословный порубежник совсем запутался в словах и умолк.
— Д-добро. Натворили делов, — Войцек едва не рычал от ярости. — Б-бандюганы… Юржик!
— Слушаю, пан сотник.
— К-караул удвоить. Не хватало, чтоб нас ночью перерезали по милости этого… Тьфу, зараза… Хрена с два он у меня в седле у-у-усидит, ежели живым вернется! Так задницу надеру!!! Хватан!
— Я!
— На рассвете готовь коней. Себе, мне, Гредзику, Тыковке и студиозусу.
— А его на кой ляд?
— Поговори мне!
— Виноват.
— Его на тот случай б-берем, ежели говорить в застянке надо будет. Кто у нас из Великих Прилужан? Может, ты?
— Никак нет!
— То-то же! — Меченый закусил ус, помолчал. — Д-добро. Утро вечера мудренее. Всем спать.
Вскоре на лагерь пала тишина. Только фыркали, переступали с ноги на ногу кони. Похрапывал во сне Хмыз.
А за перелеском, в дубовой рощице запели соловьи. Да так переливчато, с душой, что стоящий в карауле Миролад едва не заслушался. И даже замурлыкал под нос:
— Ой, за гаем, за лужочком соловей щебечет,
А я ж свою милочку дожидаюсь в грече…
Издор без всякой жалости саданул его под ребра, прервав душеизлияния напарника. Мол, сторожить надо, а не сопли распускать. Кто б возражал?
Глазик так до рассвета и не вернулся.
Войцек Меченый злился, кусал ус и сбивал нагайкой высокие верхушки заячьего чая. Сиреневые цветы взлетали, распадаясь в воздухе, и оседали на траву сиротливыми лепестками.
Ендрек подпрыгивал в седле — сидеть по-настоящему, как держались на спинах коней порубежники, он так и не выучился. То ли силенок не хватало крепко держаться ногами за конские бока, то ли сноровки. Хмыз, наблюдая его телодвижения со стороны сказал, что и одно и второе — дело наживное. Больше ездить надо, и все придет. Насчет «больше ездить» студиозус как-то сразу с ним не согласился — правда, ума хватило не высказывать протест вслух. Парню было страшно подумать, что когда-нибудь ему придется проводить в седле еще больше времени. И так болела задница, словно превратилась в один сплошной большой синяк, на привале постоянно обнаруживались более или менее сильные потертости на внутренней стороне бедра или голени. Кстати, последнюю порубежники и реестровые спутники медикуса называли мудреным словом — «шенкель». Он попытался им объяснить, что в анатомии человека такой термин не имеет места быть, но на него посмотрели, как на блаженного, а Хмыз посоветовал помалкивать в тряпочку, пока по шее не получил от старшего и по званию и по годам. И Ендрек, сцепив зубы, продолжал нелегкую учебу, надеясь в будущем стать, если не замечательным, то хотя бы сносным наездником. Но, несмотря на старания, хорошо удавалось ездить пока лишь на шагу. Небольшая рысца заставляла голову студиозуса раскачиваться и трястись, при этом зубы клацали, и пару раз он умудрился даже прикусить язык, локти — разлетаться в разные стороны («Как у паршивой курицы крылья», — заметил как-то Хватан), а ступни так и норовили проскочить в стремя до каблука и там намертво застрять.
Сейчас пан Войцек вел отряд легкой рысцой — берег коней. Но Ендреку от этого легче не было. Что легкая короткая рысь, что размашистая, один бес — трясет. На галопе подбрасывало меньше, но студиозус, прирожденный горожанин, опасался скорости. Казалось, вылети на полном скаку — и косточек потом по лесам да по степям не соберут.
Чтобы облегчить себе езду, Ендрек осторожно, стараясь не показать спутникам своей слабости, оперся большими пальцами о переднюю луку. Похоже, пан Гредзик заметил его уловку, но, по прирожденной доброте и всегдашнему обыкновению не вмешиваться в чужие дела, промолчал. Хорошо, что Хватан ехал впереди, бок о бок с сотником. Уж он бы не удержал языка. Замучил бы подначками сейчас. И еще дня три вспоминал бы.
Застянок возник неожиданно. Почти что из лесу.
Тыковка недовольно скривился, буркнув под нос:
— Ротозеи!
И верно, в Малых Прилужанах широкая полоса земли, отделявшая постройки от опушки, наверняка была бы расчищена от подлеска, кустарника и высокой травы. На севере еще не забыли, с какой стороны берутся за меч, как смердят спаленные находниками с того берега хаты, какого цвета кровь. Здесь же терн и шиповник уже почти полностью заполонил старую расчистку, поднимаясь коню едва ли не до холки. Пеший в зарослях мог запросто укрыться с головой, даже не пригибаясь.
— Беспечно живут, дрын мне в коленку, — мотнул головой Хватан, оборачиваясь к Ендреку. — Еще б не жить! За нашими то спинами…
— Уймись! — коротко бросил пан Войцек без обычного заикания. Это могло означать одно из двух. Либо бывший богорадовский сотник совершенно спокоен и говорит, плавно выпевая слова, либо он предельно собран, как перед боем, и тогда заикание уходит само. Со страху прячется, что ли?
Молодой порубежник пожал плечами и больше к медикусу не цеплялся.
Застянок на первый взгляд показался Ендреку обычным. Таких по всем Прилужанам — и Великим, и Малым — из сотни сто. Но потом что-то насторожило студиозуса. Какая-то неуловимая черта выбивалась из общей, привычной картины. И это заставляло держаться настороже.
Глянув на спутников, Ендрек понял, что не одинок в своих предчувствиях.
Пан Войцек сбросил ременную петельку с рукояти кончара, притороченного с правой стороны седла. Хватан и Гредзик, не сговариваясь, перекинули поводья в левую руку, а Гапей пристроил поперек седла взведенный арбалет, вынул и приготовил бельт. О том, что Тыковка сбивает из арбалета навскидку подброшенную в воздух медную полушку, Ендрек уже знал.
Под ложечкой у студиозуса противно заныло. Эдакий, еще не страх, не ужас, но уже заставляющий учащаться дыхание и сердцебиение озноб. Ладони противно вспотели. Парень поочередно вытер их о штаны, хотя за оружие он хвататься не собирался — не хватало еще рубить простых шляхтичей, да еще и великолужичан к тому же. Да и никто не мог сказать наверняка: срубит ли Ендрек чью-либо голову или ухо коню. Такие незадачи, говорил Хмыз, с новичками ой как часто случаются.
— Стремя поправь, — шепнул понимающе пан Гредзик.
Ендрек опустил глаза. Так и есть — нога снова проскочила едва ли не до каблука. Он дрыгнул ступней, но коварная железка не сдвинулась с места ни на волос. Пришлось наклоняться под насмешливым взглядом Хватана — слава Господу, пан Войцек рядом, иначе насмешкой во взгляде он бы не ограничился — и пальцем поправлять стремя.
— Управишься, дуй ко мне. Рядом поедешь, — не поворачиваясь сказал пан Шпара. На затылке у него глаза, что ли?
Столкнув непослушное стремя ближе к носку сапога, Ендрек стукнул серого меринка пятками и поравнялся с сотником.
И в этот миг (то ли озарение нашло, то ли просто поближе подъехали) он понял, что же их так насторожило в безымянном застянке. Несмотря на раннее утро, едва ли не все взрослое мужское население толклось на улице. Полтора десятка домиков и, на глаз, человек двадцать шляхтичей.
Застянки, в отличие от обычных сел, населяли, как правило, обедневшие дворяне. Отсутствие родовых земель и тугой мошны заставляло их работать наравне с простолюдинами. А то и тяжелее — ведь кметю, как ни старайся, в богачи не выйти, а тут остается всегдашняя надежда. Но не рядом с чернью. Уж коли мне приходится горбатиться на пашне, на лугу, в овине, в коровнике, рассуждали испокон веку жители застянков, так хоть рядом с такими же, как я, не на виду у простолюдинов, не на потеху немытой, грязной толпе. К слову сказать, находились среди них и более вшивые, и живописнее оборванные, чем кмети, но гордость есть гордость.
Вообще-то, лето — время страдное. Человеку, живущему плодами земли, отдыхать некогда. До рассвета встают, после заката ложатся, и все какие-то дела находятся неотложные. Телегу починить, лезвие косы подправить, плетень подновить, дырку под стенкой курятника, лисой прорытую, заделать. Это не считая пахоты, сева, сенокосов, работы в садах и на примыкающих к домам огородиках. Вот зимой отдохнуть можно. А лето… Ни отдыху, ни сроку. Казалось бы, чему удивляться? На обычный труд народ выбрался… Но настораживало именно отсутствие всякого определенного занятия у жителей застянка. Они не собирались в поле, не работали по дому, даже не травили байки — вот удивительное дело! Они просто тынялись от плетня к плетню, от хлева к овину. И при этом не разговаривали друг с дружкой. Даже, похоже, старались обойти соседей подальше.
— Все. Опоздали! — рыкнул пан Войцек.
«Куда опоздали?» — хотел спросить медикус, но не успел.
— За мной! Рысью, — скомандовал пан Шпара и устремился вперед.
Как не были жители выговщины избалованы мирным житьем-бытьем, а оружие под рукой держали. Отряд Войцека, пропылив по улице между ладными, крытыми тесом постройками, вылетел на колодезную площадь и оказался под прицелом полудюжины арбалетов. Еще с десяток шляхтичей столпились у одного из домов. Он отличался ярко раскрашенными ставнями — с маками да петухами.
— Коронная служба!!! — заорал Ендрек во всю мочь, как и было заранее условлено. На последнем слове голос предательски сорвался, и получилось вовсе не так грозно и убедительно, как хотелось.
Поэтому медикус откашлялся и повторил:
— Коронная служба! Где старшиня?
Шляхта хранила молчание. Потом сквозь толпу протиснулся седоусый мужчина с кустистыми бровями и носом «уточкой». На его поясе висела неплохая сабля, судя по блестящим потертостям на ножнах, доставшаяся от прадеда, самое раннее. Он приосанился, расправил морщины жупана у пояса, откашлялся и сказал:
— Желеслав Клуначак, твоя мосць. Здешний старшиня — я. По какому делу, панове, ежели не тайна?
— Да так… — уклончиво качнул головой Ендрек. — Ищем одного человечка. Не встречались ли?
Старшиня посуровел, а стоявшие за его спиной шляхтичи еще больше сгрудились, словно желая спрятаться за спины друг дружке.
Пан Желеслав пожевал губами, разглядывая исподлобья всадников, а затем вздохнул:
— Быстро. Не ожидал. Или заранее знали?
— Или птичка на хвосте принесла? — послышался ехидный голос из толпы. — Хвост бы той птичке по самую голову…
— Тихо там! — не оглядываясь, осадил земляков старшиня. — Если вы за конокрадом…
— Ну? — Меченый подался корпусом вперед, наклонясь над конской холкой.
— Ну… Признаюсь, опоздали вы, панове.
— Что значит — опоздали? — не понял Ендрек.
— Да то и значит! — через плечо пана Желеслава крикнул высокий, зобатый шляхтич — чистый аист-черныш. — Всем миром били, виновного не сыщете!
— Где он? — помертвевшим голосом, чувствуя, как багровеет взгляд Хватана, а зубы пана Войцека сжимаются с такой силой, что прикуси ухналь и пополам разделит, не хуже зубила.
— Отведи! — тоном, не допускающим возражений, приказал сотник.
— Идемте, покажу, — просто и как-то обыденно ответил пан Клуначак.
Он внимательно посмотрел на верховых, сбил щелчком прилипшую к рукаву жупана соломинку, повернулся и пошел, широко шагая.
Толпа перед старшиней расступилась, пропуская и его, и Войцека со спутниками. Шляхтичи по-прежнему напряженно молчали. Хвала Господу, хоть арбалеты опустили.
— А что-то выговор у вас, панове, не тот какой-то… — на ходу рассуждал пан Желеслав. — Тут давеча… Ах, вот оно что! — Он хлопнул себя по лбу. — Вы от пана Адолика Шэраня?
Кто это такой, Ендрек не знал, но на всякий случай кивнул.
— То-то я гляжу, что так быстро за тем псом малолужичанским припожаловали. Давеча гонец в Выгов проезжал, так сказывал — какие-то разбойники, вроде как из приспешников князя Януша, пану Адолику замок пожгли. Прислуги перебили — ужасть. И удрали. Видно, им коней подпортили. А вы, панове, видать, из свиты тех панов, что к пану Шэраню в гости заехали…
— Ну да, — запоздало сообразив, что играет с огнем, кивнул Ендрек. — Мы из свиты пана Мржека.
— Кого?! — округлил глаза старшиня. — Мрыжека?
— Нет. Правильно говорить — Мржека. Вы как-никак шляхта, а не кмети.
— Не того ли Мржека Сякеры, что…
— Того. Могучего чародея и близкого друга пана Шэраня.
— Быть того не может! — Пан Желеслав даже споткнулся на ровном месте. — Я ж слыхал про того Мржека… Не может пан Шэрань… — Он осекся. Бросил взгляд из-под бровей на Войцека — должно быть, пан Шпара представлялся ему самым опасным и суровым. А ну, как за поругание честного имени этого самого, известного больше, как кровавый палач, едва ли не людоед, Мржека ему сей момент голову снимут острой саблей?
— Может, — сурово отвечал студиозус, испытывая при этом едва ли не мстительное блаженство. Пускай знают, с кем водится пан Адолик Шэрань — это имя он слышал раньше не раз, но не догадывался, в чьем замке едва не принял лютую смерть, — известный магнат и верный сторонник пана Жигомонта…
И тут они пришли.
Глазик лежал около навозной кучи за хлевом дальней от дороги усадьбы.
При виде сине-багрового, окровавленного, неестественно вывернутого тела у Ендрека оборвалось сердце. Не взаправду конечно, а только на несколько мгновений перестало стучать и вроде как ухнуло куда-то вниз. А из желудка рванулся вверх долго копившийся там холодный ком первородного ужаса. Взлетел и ворвался в горло, обернувшись рвотным спазмом.
Чтоб не свеситься с седла и начать блевать на потеху окружающим, студиозус вынужден был вцепиться зубами в собственное запястье.
Помогло.
Он смог почти спокойно рассмотреть покрытое кровоподтеками, распухшее лицо, висящий на тонкой ниточке глаз, который чубатый, любивший похабные рассказки малый берег, берег, да так и не сохранил. Жупана на Глазике не было, а рубаха, измаранная черной, засохшей кровью, почти не отличалась цветом от избитого тела.
— Не взыщите, панове, — развел руками пан Желеслав. — Конокрад — он хуже грабителя с большой дороги. Только с насильником и сравнится. По обычаю, от дедов доставшемуся, мы его и обиходили. Не взыщите уж… Может, вам за него награда обещана, так мы это… какую-то малость посодействуем. Эй!!!
Старшиня в ужасе отпрянул и присел, прикрывая голову рукой, забыв о собственной сабле, когда клинок Хватана вдруг свистнул у него над головой.
— Убью, суки!!! — Порубежник снова взмахнул саблей, разворачивая коня к толпе. Глаза его, совершенно бешеные и налитые кровью, не различали белого света.
— Отставить! — загремел пан Войцек, дотягиваясь левым кулаком до затылка урядника.
Удар вышел не сильным, скорее, пан сотник попросту ткнул товарища, но дело свое сделал. Хватан, всхлипнув горлом, втянул воздух и сник в седле, опуская саблю.
— Шилодзюб. И Пиндюр.
— Что?
— Что слышал. Пиндюра из арбалета свалили, когда сматывались уже. А Шилодзюба саблей распластали. Еще в замке. Эх, парень… Спустить бы тебе штаны да ремнем, ремнем!
— Как же так?! — Ендрек схватился за голову. — Из-за меня?
— А то из-за кого? Хмызу плечо ожгли. Граю руку оцарапали, но то ерунда. А пану Стадзику бельт вскользь головы прошел — кровищи натекло… Да и у меня все болит. Задом седла коснуться боязно.
— Как же так?! — повторил медикус. — Погибли…
Сознание отказывалось принимать услышанное. Хитро щурившийся, хоть надо, хоть не надо, Шилодзюб — один из трех мародеров-простофиль, мечтавший скорее заслужить прощение и вернуться в родное село Пиндюр. Ендрек как наяву увидел его льняной засаленный волос, косивший в сторону глаз и обгоревший на солнце, блестящий нос.
Из-за его глупости погибли люди. Его невольные спутники, которых он, в своей учености, презирал, считал глупцами за приверженность князю Янушу, не пожалели жизней. Не задумываясь, бросились спасать заносчивого студиозуса.
А смог бы он поступить так же?
Броситься на помощь товарищу, не задумываясь и не рассуждая…
Ой, вряд ли… Начал бы искать повод отсидеться за чужими спинами, сказался бы больным или стал бы жаловаться на плохую выучку.
А Пиндюр жаловаться не стал. Хотя едва ли успел овладеть оружием лучше студиозуса. Кметь есть кметь. Привычнее к косе, чем к сабле.
Пиндюр пошел спасать его и погиб.
Интересно, остались ли у погибших товарищей семьи — дети, жены, старики-родители?
Ендрек поймал себя на мысли, что впервые подумал о малолужичанах, как о товарищах, а не просто как о навязанных злой судьбиной попутчиках.
Как же так вообще могло случиться?
Приверженцы Золотого Пардуса, борцы за шляхетские свободы и вольномыслие, едва жизни его не лишили, а сторонники Белого Орла — мракобесы и ретрограды, слуги князя-казнокрада — вытащили.
«Лучше б мне на той раме остаться!» — Ендрек в сердцах стукнул кулаком о коленку.
— Не бери в голову, парень! — по-своему истолковал его порыв пан Юржик. — Все под Господом ходим. Он дал жизнь, он и взял. Может, им еще повезло, а?
Медикус не ответил. Уселся в трясущейся телеге, сгорбив плечи и понурив голову.
— Эгей, пан сотник! — проскакал мимо Грай на буланом. — Надо дневку делать. Кони не выдержат!
И правда, большинство скакунов дышали хрипло и с натугой. Глаз юржикова серого покраснел и бегал туда-сюда, словно безумный.
— В лес! — взмахнул плетью пан Шпара. — В лес. Грай!
— Я!
— Останешься. Поглядишь за дорогой. Найдешь нас потом?
— А то?
— Вот и давай!
Кавалькада свернула вправо и, проломившись сквозь подлесок, нырнула под прохладную сень.
В лесу кони перешли на шаг.
Теперь смотреть на них стало еще жальче. Понуро опущенные головы, исполосованные белой пеной шеи, несколько лошадей, как заметил Ендрек, сильно хромали.
— Напрямую ломились, — обернувшись через плечо, пояснил сидевший на передке телеги Квирын, в тюрьму Берестянки он попал за то, что обжуливал доверчивых покупателей, заключая по шинкам сделки под честное слово. — Вот ноги и побили.
Ендрек покивал, хотя и не представлял, через что можно так ломиться, чтобы коням ноги покалечить. По бурелому удирали, что ли?
Наконец ехавший в дозоре пан Гредзик Цвик крикнул, что есть ручей и можно останавливаться.
Все спешились. Ендрек, тяжело перевалившись через бортик телеги, тоже соскочил на землю. От внезапно накатившей слабости припал на колено.
— Эй, студиозус, ты как? — участливо поинтересовался пан Юржик.
— Спасибо. Ничего.
Ендрек прислушался к своему телу. И правда, ничего. После таких приключений он должен умирать от усталости, чувствовать каждую связку, каждый мускул, а ничего… В самом деле, ничего!
Неужели изнеженный студиозус втянулся в походную жизнь настолько, что держится лучше закаленных во многих стычках бойцов? Он ведь не мог не видеть, как пошатнулся и придержался за седло Хватан, как пан Стадзик, бросив повод на руки Глазику, сел у дерева, уронив голову на руки.
А раз он чувствует себя лучше других, нужно этим пользоваться.
— Пан Юржик, — медикус выпрямился и приосанился, — а где моя сумка с травами? Полотно на перевязку тоже…
— Да тут все, — усмехнулся шляхтич, извлекая из телеги плотно набитый мешок. — Давай, лекарь, давай.
Тем временем падающие с ног от усталости люди отшагивали коней, которые хрипели, шумно поводили боками и рвались к ручью. Еще бы! Если даже нечувствительный нос Ендрека ощущал близость холодной свежей воды, то коням, проскакавшим прошлые полдня и ночь, каково?
Студиозус подошел к возящемуся с костром Самосе, протянул дубовой коры в мешочке:
— Завари.
Бывший реестровый сверкнул глазами на него, но смолчал. Но даже выбранись он последними словами, Ендрек бы его понял и простил. Не каждый день теряют друга, да еще из-за какого-то студиозуса выговского.
Что ж, студиозус не станет чиниться или выказывать неблагодарность. Пускай даже ругают. Теперь никто не сможет заставить его бросить выполнять свое дело — лечить людей.
Ендрек зачерпнул котелком воды и направился к пану Стадзику. Рану на голове следовало промыть и перевязать.
* * *
Смеркалось. Костер догорал, но ровный, багровый жар от углей еще в силах был осветить усталые, озабоченные лица малолужичан. Сбоку, рядом с кострищем, чтоб не остывал, пристроили котелок, о которого шел легкий пар.Дневка постепенно переходила в ночевку.
Хватан щурился и тыкал палочкой в остывающие угли, поднимая фонтанчики искр. Грай клевал носом, баюкая подраненную руку. Простоватый Гредзик Цвик напевал грустную песенку о панночке Марыльке, которая не спешит к нему на свидание в вишневый сад.
Пан Войцек покачал головой сокрушенно:
— Со-о-овсем плохо дело, односумы. У Издора конь охромел — раз. Под паном Стадзиком раненый — два. Да Ендрек у нас теперь безлошадный.
— Угу, угу, — кивнул Хватан, прихлебнул отвара листьев земляники прямо из котелка. — Троих на телегу посадим — еще один конь загнется, дрын мне в коленку.
— А что, сильно охромел у Издора конь-то? — Пан Гредзик почесался под мышкой.
— Сильнее некуда. Я думал, еще на тракте свалится, — твердо ответил порубежник.
— Дык… Похоже, сухожилие потянул, — добавил Грай, смущенно разглядывая повязку на запястье. Как ни отказывался урядник, но Ендрек настоял на том, чтоб рану промыть и замотать. От заразы и просто на всякий случай. — Плюсна напухла и горячая. Оно можно и полечить, дык некогда.
— Верно. Некогда, — согласился Меченый. — И так отстаем. П-прибудем последние, я от позора сгорю весь.
— Как ни крути, а коням отдохнуть надо. — К костру приблизился пан Бутля. — Дневка с ночевкой в самый раз.
— Так кто спорит, дрын мне в коленку?
— Са-а-адись, пан Юржик. Что студиозус наш?
— Умаялся. Дрыхнет. — Бутля засунул пальцы под шапку, с наслаждением поскреб лысину. — Когда уже до бани доберусь… Он ведь, пан Войцек, почитай, половину отряда перелечил. Как с цепи сорвался.
— Известно, что с цепи, — скривился Хватан. — Жигомонтов подпевала. Выслужиться хочет.
— Ага, — едва не сломал челюсть в поистине королевском зевке Юржик, — перед тобой, перед Граем, передо мной. Это ему так пригодится!
— Все едино, не верю я ему! — Молодой порубежник пристукнул кулаком по колену. — От нас удрал? Удрал. К жигомонтовцам перебежал? Перебежал…
— Дык, это… — вмешался Грай. — Не перебегал он. Отчего да почему от нас убег — не скажу, не знаю потому как. Но и они его на поляне подобрали. Там, где водяницы.
— То есть налицо случайность! — поучительно поднял палец вверх Бутля.
— Оставь, Хватан, — насупился пан Войцек. — Парню досталось — не приведи Господь. Сам знаешь, к Мржеку в лапы угодить…
— Да уж. Точно, — легко согласился Хватан. С Войцеком он не спорил никогда. — Мрыжек — зверь.
— Что он там творил? — задумчиво проговорил пан Юржик. Снова зевнул. — Ясен пень, что чародейство, а вот на кой ляд?
— Од-д-дно сказать могу. — Меченый подергал левый ус. — Двух зайцев мы убили. И своего товарища от лютой смерти спасли, и чародейство Мржеку перегадили.
— Мрыжеку подгадить — это святое, — кивнул Хватан.
— Да. Много я о нем слышал, — согласился пан Юржик. — Жаль, что живым ушел.
— Э-э-э-это неизвестно еще кто от кого ушел. Он от н-н-нас или м-мы от него.
— Эх, нам сюда хоть бы полсотни наших порубежников… — мечтательно протянул Хватан.
— П-пустая болтовня, — резко осадил его Меченый. — Чует мое сердце, наши дорожки еще пересекутся. А сейчас не о том думать надо.
— Ясен пень, о конях… — Бутля снова потер лысину, зевнул. — Эх, сгонять бы в тот застянок, про который Грай говорил… Грай, а, Грай!
— А! Чего? — вскинулся задремавший было порубежник. — А, застянок… Дык, я ж точно не знаю. Слыхал из кустов, как проезжали шляхтичи. Похоже, прямиком из Выгова, с торгу. И до дому недалече оставалось… А точно не скажу.
— Да ясен пень, что недалеко! — воскликнул пан Юржик. — Эх, горелки бы прикупить!
— Тьфу на тебя, пан Юржик! — возмутился Гредзик. — Тут кони не ровен час падут, пеше бегать придется, а у него горелка на уме.
Сам пан Гредзик о горячительных напитках отзывался с недавнего времени, а именно, с тех пор, как за пьяный дебош с кровопролитием в шинке угодил в Берестянскую тюрьму, крайне пренебрежительно и божился, что ни капли в рот не возьмет до самой смерти.
— Да прямо! — не сдавался пан Бутля. — Горелка еще никому не повредила.
— А и не помогла никому. Точно, — подвел итог сотник. — Эх, коней бы в том застянке прикупить, если хозяева согласятся.
— Коней? — встрепенулся Хватан. — Было б здорово!
— Т-точно. Т-только у нас серебра кот наплакал. На одного коня не наскребем, не то что на трех. Да и выговор малолужичанский не спрячешь, не затрешь. А нас тут не любят. Иль забыли, что мы все разбойники уховецкие?
— Студиозуса послать… — не сдавался Хватан.
— Ты ж его только что предателем хаял! — усмехнулся Юржик.
— Да и денег нет. О чем го-го-говорить? — Пан Войцек потянулся за котелком.
— А что я Глазика нигде не видел? — вдруг насторожился пан Бутля.
— Дрын мне в коленку! — вскочил Хватан, а Меченый в сердцах едва не опрокинул котелок с отваром в костер. — Это ж он в застянок намылился! Коней нам добывать!
— Ч-ч-ча-час от часу не легче. — Войцек поднялся на ноги, засунул большие пальцы за кушак. — Мало нас разбойниками позорят. Теперь еще и конокрадами малолужичане для выговских будут. Ну спасибо, Глазик, ну спасибо…
— Дык… он это… за всех нас переживает… это… похоже… — попытался вступиться за конокрада Грай, но сотник так на него глянул, что обычно немногословный порубежник совсем запутался в словах и умолк.
— Д-добро. Натворили делов, — Войцек едва не рычал от ярости. — Б-бандюганы… Юржик!
— Слушаю, пан сотник.
— К-караул удвоить. Не хватало, чтоб нас ночью перерезали по милости этого… Тьфу, зараза… Хрена с два он у меня в седле у-у-усидит, ежели живым вернется! Так задницу надеру!!! Хватан!
— Я!
— На рассвете готовь коней. Себе, мне, Гредзику, Тыковке и студиозусу.
— А его на кой ляд?
— Поговори мне!
— Виноват.
— Его на тот случай б-берем, ежели говорить в застянке надо будет. Кто у нас из Великих Прилужан? Может, ты?
— Никак нет!
— То-то же! — Меченый закусил ус, помолчал. — Д-добро. Утро вечера мудренее. Всем спать.
Вскоре на лагерь пала тишина. Только фыркали, переступали с ноги на ногу кони. Похрапывал во сне Хмыз.
А за перелеском, в дубовой рощице запели соловьи. Да так переливчато, с душой, что стоящий в карауле Миролад едва не заслушался. И даже замурлыкал под нос:
— Ой, за гаем, за лужочком соловей щебечет,
А я ж свою милочку дожидаюсь в грече…
Издор без всякой жалости саданул его под ребра, прервав душеизлияния напарника. Мол, сторожить надо, а не сопли распускать. Кто б возражал?
* * *
Выглянувшее над верхушками деревьев солнце застало пятерых всадников в дороге.Глазик так до рассвета и не вернулся.
Войцек Меченый злился, кусал ус и сбивал нагайкой высокие верхушки заячьего чая. Сиреневые цветы взлетали, распадаясь в воздухе, и оседали на траву сиротливыми лепестками.
Ендрек подпрыгивал в седле — сидеть по-настоящему, как держались на спинах коней порубежники, он так и не выучился. То ли силенок не хватало крепко держаться ногами за конские бока, то ли сноровки. Хмыз, наблюдая его телодвижения со стороны сказал, что и одно и второе — дело наживное. Больше ездить надо, и все придет. Насчет «больше ездить» студиозус как-то сразу с ним не согласился — правда, ума хватило не высказывать протест вслух. Парню было страшно подумать, что когда-нибудь ему придется проводить в седле еще больше времени. И так болела задница, словно превратилась в один сплошной большой синяк, на привале постоянно обнаруживались более или менее сильные потертости на внутренней стороне бедра или голени. Кстати, последнюю порубежники и реестровые спутники медикуса называли мудреным словом — «шенкель». Он попытался им объяснить, что в анатомии человека такой термин не имеет места быть, но на него посмотрели, как на блаженного, а Хмыз посоветовал помалкивать в тряпочку, пока по шее не получил от старшего и по званию и по годам. И Ендрек, сцепив зубы, продолжал нелегкую учебу, надеясь в будущем стать, если не замечательным, то хотя бы сносным наездником. Но, несмотря на старания, хорошо удавалось ездить пока лишь на шагу. Небольшая рысца заставляла голову студиозуса раскачиваться и трястись, при этом зубы клацали, и пару раз он умудрился даже прикусить язык, локти — разлетаться в разные стороны («Как у паршивой курицы крылья», — заметил как-то Хватан), а ступни так и норовили проскочить в стремя до каблука и там намертво застрять.
Сейчас пан Войцек вел отряд легкой рысцой — берег коней. Но Ендреку от этого легче не было. Что легкая короткая рысь, что размашистая, один бес — трясет. На галопе подбрасывало меньше, но студиозус, прирожденный горожанин, опасался скорости. Казалось, вылети на полном скаку — и косточек потом по лесам да по степям не соберут.
Чтобы облегчить себе езду, Ендрек осторожно, стараясь не показать спутникам своей слабости, оперся большими пальцами о переднюю луку. Похоже, пан Гредзик заметил его уловку, но, по прирожденной доброте и всегдашнему обыкновению не вмешиваться в чужие дела, промолчал. Хорошо, что Хватан ехал впереди, бок о бок с сотником. Уж он бы не удержал языка. Замучил бы подначками сейчас. И еще дня три вспоминал бы.
Застянок возник неожиданно. Почти что из лесу.
Тыковка недовольно скривился, буркнув под нос:
— Ротозеи!
И верно, в Малых Прилужанах широкая полоса земли, отделявшая постройки от опушки, наверняка была бы расчищена от подлеска, кустарника и высокой травы. На севере еще не забыли, с какой стороны берутся за меч, как смердят спаленные находниками с того берега хаты, какого цвета кровь. Здесь же терн и шиповник уже почти полностью заполонил старую расчистку, поднимаясь коню едва ли не до холки. Пеший в зарослях мог запросто укрыться с головой, даже не пригибаясь.
— Беспечно живут, дрын мне в коленку, — мотнул головой Хватан, оборачиваясь к Ендреку. — Еще б не жить! За нашими то спинами…
— Уймись! — коротко бросил пан Войцек без обычного заикания. Это могло означать одно из двух. Либо бывший богорадовский сотник совершенно спокоен и говорит, плавно выпевая слова, либо он предельно собран, как перед боем, и тогда заикание уходит само. Со страху прячется, что ли?
Молодой порубежник пожал плечами и больше к медикусу не цеплялся.
Застянок на первый взгляд показался Ендреку обычным. Таких по всем Прилужанам — и Великим, и Малым — из сотни сто. Но потом что-то насторожило студиозуса. Какая-то неуловимая черта выбивалась из общей, привычной картины. И это заставляло держаться настороже.
Глянув на спутников, Ендрек понял, что не одинок в своих предчувствиях.
Пан Войцек сбросил ременную петельку с рукояти кончара, притороченного с правой стороны седла. Хватан и Гредзик, не сговариваясь, перекинули поводья в левую руку, а Гапей пристроил поперек седла взведенный арбалет, вынул и приготовил бельт. О том, что Тыковка сбивает из арбалета навскидку подброшенную в воздух медную полушку, Ендрек уже знал.
Под ложечкой у студиозуса противно заныло. Эдакий, еще не страх, не ужас, но уже заставляющий учащаться дыхание и сердцебиение озноб. Ладони противно вспотели. Парень поочередно вытер их о штаны, хотя за оружие он хвататься не собирался — не хватало еще рубить простых шляхтичей, да еще и великолужичан к тому же. Да и никто не мог сказать наверняка: срубит ли Ендрек чью-либо голову или ухо коню. Такие незадачи, говорил Хмыз, с новичками ой как часто случаются.
— Стремя поправь, — шепнул понимающе пан Гредзик.
Ендрек опустил глаза. Так и есть — нога снова проскочила едва ли не до каблука. Он дрыгнул ступней, но коварная железка не сдвинулась с места ни на волос. Пришлось наклоняться под насмешливым взглядом Хватана — слава Господу, пан Войцек рядом, иначе насмешкой во взгляде он бы не ограничился — и пальцем поправлять стремя.
— Управишься, дуй ко мне. Рядом поедешь, — не поворачиваясь сказал пан Шпара. На затылке у него глаза, что ли?
Столкнув непослушное стремя ближе к носку сапога, Ендрек стукнул серого меринка пятками и поравнялся с сотником.
И в этот миг (то ли озарение нашло, то ли просто поближе подъехали) он понял, что же их так насторожило в безымянном застянке. Несмотря на раннее утро, едва ли не все взрослое мужское население толклось на улице. Полтора десятка домиков и, на глаз, человек двадцать шляхтичей.
Застянки, в отличие от обычных сел, населяли, как правило, обедневшие дворяне. Отсутствие родовых земель и тугой мошны заставляло их работать наравне с простолюдинами. А то и тяжелее — ведь кметю, как ни старайся, в богачи не выйти, а тут остается всегдашняя надежда. Но не рядом с чернью. Уж коли мне приходится горбатиться на пашне, на лугу, в овине, в коровнике, рассуждали испокон веку жители застянков, так хоть рядом с такими же, как я, не на виду у простолюдинов, не на потеху немытой, грязной толпе. К слову сказать, находились среди них и более вшивые, и живописнее оборванные, чем кмети, но гордость есть гордость.
Вообще-то, лето — время страдное. Человеку, живущему плодами земли, отдыхать некогда. До рассвета встают, после заката ложатся, и все какие-то дела находятся неотложные. Телегу починить, лезвие косы подправить, плетень подновить, дырку под стенкой курятника, лисой прорытую, заделать. Это не считая пахоты, сева, сенокосов, работы в садах и на примыкающих к домам огородиках. Вот зимой отдохнуть можно. А лето… Ни отдыху, ни сроку. Казалось бы, чему удивляться? На обычный труд народ выбрался… Но настораживало именно отсутствие всякого определенного занятия у жителей застянка. Они не собирались в поле, не работали по дому, даже не травили байки — вот удивительное дело! Они просто тынялись от плетня к плетню, от хлева к овину. И при этом не разговаривали друг с дружкой. Даже, похоже, старались обойти соседей подальше.
— Все. Опоздали! — рыкнул пан Войцек.
«Куда опоздали?» — хотел спросить медикус, но не успел.
— За мной! Рысью, — скомандовал пан Шпара и устремился вперед.
Как не были жители выговщины избалованы мирным житьем-бытьем, а оружие под рукой держали. Отряд Войцека, пропылив по улице между ладными, крытыми тесом постройками, вылетел на колодезную площадь и оказался под прицелом полудюжины арбалетов. Еще с десяток шляхтичей столпились у одного из домов. Он отличался ярко раскрашенными ставнями — с маками да петухами.
— Коронная служба!!! — заорал Ендрек во всю мочь, как и было заранее условлено. На последнем слове голос предательски сорвался, и получилось вовсе не так грозно и убедительно, как хотелось.
Поэтому медикус откашлялся и повторил:
— Коронная служба! Где старшиня?
Шляхта хранила молчание. Потом сквозь толпу протиснулся седоусый мужчина с кустистыми бровями и носом «уточкой». На его поясе висела неплохая сабля, судя по блестящим потертостям на ножнах, доставшаяся от прадеда, самое раннее. Он приосанился, расправил морщины жупана у пояса, откашлялся и сказал:
— Желеслав Клуначак, твоя мосць. Здешний старшиня — я. По какому делу, панове, ежели не тайна?
— Да так… — уклончиво качнул головой Ендрек. — Ищем одного человечка. Не встречались ли?
Старшиня посуровел, а стоявшие за его спиной шляхтичи еще больше сгрудились, словно желая спрятаться за спины друг дружке.
Пан Желеслав пожевал губами, разглядывая исподлобья всадников, а затем вздохнул:
— Быстро. Не ожидал. Или заранее знали?
— Или птичка на хвосте принесла? — послышался ехидный голос из толпы. — Хвост бы той птичке по самую голову…
— Тихо там! — не оглядываясь, осадил земляков старшиня. — Если вы за конокрадом…
— Ну? — Меченый подался корпусом вперед, наклонясь над конской холкой.
— Ну… Признаюсь, опоздали вы, панове.
— Что значит — опоздали? — не понял Ендрек.
— Да то и значит! — через плечо пана Желеслава крикнул высокий, зобатый шляхтич — чистый аист-черныш. — Всем миром били, виновного не сыщете!
— Где он? — помертвевшим голосом, чувствуя, как багровеет взгляд Хватана, а зубы пана Войцека сжимаются с такой силой, что прикуси ухналь и пополам разделит, не хуже зубила.
— Отведи! — тоном, не допускающим возражений, приказал сотник.
— Идемте, покажу, — просто и как-то обыденно ответил пан Клуначак.
Он внимательно посмотрел на верховых, сбил щелчком прилипшую к рукаву жупана соломинку, повернулся и пошел, широко шагая.
Толпа перед старшиней расступилась, пропуская и его, и Войцека со спутниками. Шляхтичи по-прежнему напряженно молчали. Хвала Господу, хоть арбалеты опустили.
— А что-то выговор у вас, панове, не тот какой-то… — на ходу рассуждал пан Желеслав. — Тут давеча… Ах, вот оно что! — Он хлопнул себя по лбу. — Вы от пана Адолика Шэраня?
Кто это такой, Ендрек не знал, но на всякий случай кивнул.
— То-то я гляжу, что так быстро за тем псом малолужичанским припожаловали. Давеча гонец в Выгов проезжал, так сказывал — какие-то разбойники, вроде как из приспешников князя Януша, пану Адолику замок пожгли. Прислуги перебили — ужасть. И удрали. Видно, им коней подпортили. А вы, панове, видать, из свиты тех панов, что к пану Шэраню в гости заехали…
— Ну да, — запоздало сообразив, что играет с огнем, кивнул Ендрек. — Мы из свиты пана Мржека.
— Кого?! — округлил глаза старшиня. — Мрыжека?
— Нет. Правильно говорить — Мржека. Вы как-никак шляхта, а не кмети.
— Не того ли Мржека Сякеры, что…
— Того. Могучего чародея и близкого друга пана Шэраня.
— Быть того не может! — Пан Желеслав даже споткнулся на ровном месте. — Я ж слыхал про того Мржека… Не может пан Шэрань… — Он осекся. Бросил взгляд из-под бровей на Войцека — должно быть, пан Шпара представлялся ему самым опасным и суровым. А ну, как за поругание честного имени этого самого, известного больше, как кровавый палач, едва ли не людоед, Мржека ему сей момент голову снимут острой саблей?
— Может, — сурово отвечал студиозус, испытывая при этом едва ли не мстительное блаженство. Пускай знают, с кем водится пан Адолик Шэрань — это имя он слышал раньше не раз, но не догадывался, в чьем замке едва не принял лютую смерть, — известный магнат и верный сторонник пана Жигомонта…
И тут они пришли.
Глазик лежал около навозной кучи за хлевом дальней от дороги усадьбы.
При виде сине-багрового, окровавленного, неестественно вывернутого тела у Ендрека оборвалось сердце. Не взаправду конечно, а только на несколько мгновений перестало стучать и вроде как ухнуло куда-то вниз. А из желудка рванулся вверх долго копившийся там холодный ком первородного ужаса. Взлетел и ворвался в горло, обернувшись рвотным спазмом.
Чтоб не свеситься с седла и начать блевать на потеху окружающим, студиозус вынужден был вцепиться зубами в собственное запястье.
Помогло.
Он смог почти спокойно рассмотреть покрытое кровоподтеками, распухшее лицо, висящий на тонкой ниточке глаз, который чубатый, любивший похабные рассказки малый берег, берег, да так и не сохранил. Жупана на Глазике не было, а рубаха, измаранная черной, засохшей кровью, почти не отличалась цветом от избитого тела.
— Не взыщите, панове, — развел руками пан Желеслав. — Конокрад — он хуже грабителя с большой дороги. Только с насильником и сравнится. По обычаю, от дедов доставшемуся, мы его и обиходили. Не взыщите уж… Может, вам за него награда обещана, так мы это… какую-то малость посодействуем. Эй!!!
Старшиня в ужасе отпрянул и присел, прикрывая голову рукой, забыв о собственной сабле, когда клинок Хватана вдруг свистнул у него над головой.
— Убью, суки!!! — Порубежник снова взмахнул саблей, разворачивая коня к толпе. Глаза его, совершенно бешеные и налитые кровью, не различали белого света.
— Отставить! — загремел пан Войцек, дотягиваясь левым кулаком до затылка урядника.
Удар вышел не сильным, скорее, пан сотник попросту ткнул товарища, но дело свое сделал. Хватан, всхлипнув горлом, втянул воздух и сник в седле, опуская саблю.