Страница:
На дворе то пробегали люди, то маршировали гитлеровские солдаты, слышалась незнакомая резкая и отрывистая речь, трещали мотоциклы. О Яранге забыли.
Уже двое суток находился он здесь, все так же в наморднике и жгуте, туго замотанном вокруг шеи, без пищи и воды. Но состояние его было таково, что он не ощущал ни жажды, ни голода. Только — тоска, только неутомимая лютая ненависть и желание любой ценой вырваться отсюда… Но как?
Уже в первую ночь он внимательно обыскал все углы, решетку, дверь, стены. Все было прочно, крепко, основательно, без изъяна. Немцы умели строить такие вещи. Однако и Яранг тоже был не лыком шит. Едва затихли голоса и прекратилось хождение по двору, он вступил в единоборство с клеткой.
Намордник мешал, не позволял ухватиться как нужно, чтоб применить всю силу. Постепенно он смял намордник, тыкаясь им о стену, а потом надорвал его — теперь можно хватать. И едва Яранг достиг этой первой скромной победы, зубами впился в деревянный толстый брус, и с такой яростью и ожесточением принялся расшатывать, отрывать его, что дерево заскрипело, застонало.
Из десен сочилась кровь, и сам Яранг был измочален до последней степени, когда ему наконец удалось достичь своего — брус подался и отвалился, до половины обхвата изгрызенный в щепы. Однако дальше оказался второй брус, толще первого. И пока Яранг воевал с ним — остервенело, упрямо, не щадя ни зубов, ни десен — ночь кончилась, стало светать, снова послышались голоса.
Он решил не прекращать работу. На шум от его возни сбежались немецкие солдаты. Они гоготали, улюлюкали, показывая на него. Их очень забавляло, что этот волкообразный пес хочет свободы. Потом пришел еще один, старший, прикрикнул на них, и они ушли, а он, наловчившись, вдруг через решетку так хватил пса тупым концом тесака по боку, что у Яранга перехватило дыхание.
— Швайн, — сказал после этого гитлеровец и удалился, гордый от сознания, что проучил эту русскуюсобаку.
Надо было ждать ночи. Иначе — все напрасно. Выбьешься из сил и ничего не достигнешь. Не дадут, если увидят, что у тебя что-то стало получаться.
Следующую ночь он трудился с таким старанием, что пена пошла из пасти. Он рыл подкоп. Одолеть клетку, видимо, не представлялось возможным, а земля поддавалась когтям гораздо быстрее. Но прокопав с полметра, Яранг убедился, что и тут его враги оказались очень предусмотрительны, перехитрили его: стены клетки были закопаны на неопределенно большую глубину и, кроме того, переплетены железной проволокой. Зубы ее не брали.
Он оказался в западне. Конец. Все. Не уйти.
Тогда он лег и стал ждать. Чужие собаки где-то терлись боками о стенки своих вольеров. По соседству, очевидно, была сука, потому что она не рычала на него, а словно кузнечный мех, принялась громко дуть в крохотную щель между бревнами. Подует — послушает. Но Яранг не принял предложенного знакомства.
Время ползло невыразимо медленно. Но все равно, все равно. Вы еще не знаете, как могут ждать собаки. Неистощимо, упорно. Пока последнее дыхание и последнее тепло не отлетит от тела. Пока не затихнет последний удар преданного сердца. И ничем не подвинешь их в этой решимости.
Так прошел еще день.
Крызин не показывался. Но Яранг знал, что враг его придет. Иначе — зачем бы он привел его сюда?
Он издали зачуял его приближение и принял оборонительную позу. Но Крызин не спешил входить к нему. Сперва Меченый хотел насладиться своим положением победителя и унижением пленника: прошелся перед решеткой туда и обратно, потом, уперев картинно руки в бока, остановился напротив и сказал:
— Ну как, милок, настроение? Как здоровье? Будешь кусать меня еще или тебе сделать второй массаж на морде?
Яранг зарычал и вдруг всем телом обрушился на решетку. Крызин вздрогнул и попятился, потом захохотал.
— Не угомонился? Тэк-с, тзк-с. Ну, ничего. Ни-че-го, дорогой. Надолго тебя не хватит. Ручаюсь!
Он разговаривал с псом как с человеком. И Яранг почти как человек вбирал его слова. Смысл их доходил до него.
Яранг понимал, что от этого человека ему не будет пощады, а потому все, что бы тот ни сказал, все говорило об одном: о мести, об унижении, об их старых счетах и лютой вражде.
А для Крызина в их поединке даже было нечто большее, чем подведение баланса их отношений. Хоть Крызин говорил себе, что отныне он господин и повелевает другими, попавшими в зависимость от него, однако он шагу ступить не мог без фашистов; каждое его движение, даже желание, было запрограммировано заранее его хозяевами; когда пошел в дом Таланце-вых, он вынужден был согласовать это; и не он, а молчаливые часовые-фрицы, эти чурки с глазами, да, они, а не он, не Крызин, по сути распоряжались всем — он только изображал, что командует, теша сам себя. Они, фашисты, были хозяевами; он только услуживал, наводил на след, как гончая собака, пресмыкался, получая право на жизнь, пока был нужен. С появлением Яранга жизнь его качественно изменилась: вот когда он сможет отвести душу, дать выход своим чувствам! Но он не торопился, как истый садист оттягивая и тем самым стараясь продлить ожидающее его удовольствие.
В этот день Крызин так и не зашел к нему. Но наутро он явился с короткой увесистой дубинкой в руке, сразу отодвинул задвижку, шагнул в клетку и встретил прыжок Яранга таким ударом, что у того помутилось в глазах, а голова загудела, как колокол. И всякий раз, как только Яранг пытался повторить нападение, дубинка отбрасывала его назад. Она была резиновая и словно прилипала к телу, а боль проникала куда-то внутрь и долго держалась там. Он был избит на следующий день… и на следующий. И так стало повторяться каждодневно. Аккуратно он получал свою порцию. Днем его били, а ночь он отлеживался. Снова и снова приходил Крызин, и снова на собаку сыпался град тяжеловесных ударов. А Яранг все старался достать врага клыками.
За всю жизнь до этого его ни разу по-настоящему не ударили. Надя даже не держала плетки в доме; только на дрессировочной площадке надевала иногда строгий ошейник — парфорс, который колол, но не ранил. И разве могли слабые руки девушки сравниться с изощренной жестокостью рук Меченого! На теле Яранга не осталось местечка, которое не отзывалось бы острой болью. Но Яранг не покорялся.
Его выколачивали, как старую перину, а он не сдавался и глупо лез под удары, доставляя этим несказанное удовольствие Меченому. С того лился пот, когда он выходил из клетки, оставив собаку лежащей замертво. А наутро все начиналось сызнова.
«Упрямая скотина! — восторгался Крызин. — Живуч, подлец!» Право, он даже начал уставать от ежедневной «разминки», как называл жестокую экзекуцию, ставшую отныне привычной частью бытия Яранга. Сказать, однако, что Крызин ничего не добился, было бы неверно. Пес изменился неузнаваемо. Дикий огонь теперь, не переставая, горел в его желто-карих глазах, шерсть стояла дыбом, глухой рык постоянно клокотал в горле. Дичая, Яранг все больше походил на волка. Сейчас он совершал обратный для собаки путь — от приручения и одомашнивания к дикости.
Постепенно его начали подкармливать (а то, наверное, он давно бы сдох); но Яранг съедал так мало, что удивительно, как держался.
Однако худшее было впереди.
Однажды после очередного избиения Крызин приказал перетащить собаку в другую клетку. Здесь не было решетки, кругом стены, на полу слой воды. Нельзя ни сесть, ни лечь. Яранг долго стоял. Затем ноги его вдруг задрожали, и он рухнул.
Вот когда ужас начал закрадываться в его мозг. Он лежал в воде, и ледяной холод проникал ему в сердце, тело тряслось в мелком ознобе, клацали зубы. За последние дни заметно похолодало, и под утро он с трудом вырвался из ледяного плена: за ночь вода застыла. Оторвался ото льда лишь после нескольких отчаянных попыток, оставив на полу большие клочья шерсти.
Но забить собаку до смерти вовсе не входило в планы Меченого. Он хотел сделать из нее раба, подчинить своей злой воле. Настал день — Крызин сам открыл клетку и вывел Яранга во двор. Было тихо. В воздухе беззвучно порхали белые мухи. Одна, кружась, медленно опустилась на нос Ярангу. Пес замер. После долгого сидения в темноте он почти ослеп на ярком свету, запахи воли ударили все разом, голова затуманилась, закружилась. Он стоял, покачиваясь, широко расставив лапы, чтоб не упасть.
Какой он стал — не узнать! У него кровоточили десны, бока ободраны, проступили ребра, шерсть стала тусклой и висела клочьями.
Один… один среди врагов… И он — сдался. Крызин мог торжествовать. Сдался все-таки!
И не стало Яранга, друга. Появился свирепый, угрюмый зверь с диким блеском в мрачных глазах — помощник изверга Крызина… Вместе с предателем он теперь работал на оккупантов. Он уже участвовал в облавах на мирное население, конвоировал задержанных. Однажды в него угодил кирпич. Предназначался, вероятно, Крызину, а попал в собаку; а может, и ему, Ярангу, они теперь стоили друг друга… А ночью он подолгу лежал в своей клетке без сна и думал свою горькую собачью думу. Чем он был полон в эти тяжкие безмолвные часы? Переживал ли вновь то радостное светлое время, которое пришлось на первую половину его жизни? Или одна лютая злоба кипела в еще недавно преданном сердце? Если тогда, в начале жизни, его учили служить людям, то теперь принуждали быть их врагом…
… Было утро, когда Крызин, как обычно, вывел Яранга из клетки. И вдруг знакомый и такой бесконечно дорогой и волнующий запах ударил в ноздри овчарки… Да, здесь недавно прошел один из близких Ярангу людей, он не мог ошибиться… Значит, они существуют, они где-то недалеко! Яранг задрожал. На минуту он даже потерял способность ориентироваться. Откуда ему было знать, что совсем недавно отсюда увезли на расстрел его бывшую старшую хозяйку, что в этот момент, может быть, она уже мертва и покоится в общей могиле… Он понимал лишь, что она былатут и ушла. Этого достаточно для него.
Яранг поднял голову. Он был снова прежний Яранг — смелый, неукротимый пес. Мощно и сильно заработал инстинкт, снискавший собаке славу вернейшего существа на свете. Один быстрый взгляд, чтобы оценить обстановку. Ворота комендатуры открыты, а солдат-часовой зашел за угол и притулился у стены, потягивая папироску. И сам Крызин, кажется, ослабил внимание…
Резиновой дубинкой палач выколотил волю не у одного человека. Он полагал, что достиг того же и с этой собакой…
Откуда взялись силы! Прыжок Яранга был также могуч и молниеносен, как в самые лучшие времена, когда пес был сыт, выхолен и налит мускулами. Толчок отбросил Меченого назад, прижал обеими лопатками к земле, а костлявое тело Яранга в мгновение ока оказалось в нескольких метрах от него. Поводок лопнул. Яранг саженными прыжками понесся к выходу со двора. Сзади неслись крики, брань. Мелькнуло растерянное лицо солдата-часового; он поспешно стягивал винтовку с плеча. Хлопнул выстрел — это стрелял из пистолета Крызин. Сердито, как оса, провизжала пуля. Один дом, другой, конец квартала, поворот… и вот уже стены зданий встали защитой между беглецом и преследователями. Затем начался длинный пустырь с кучами битого кирпича и остатками стоявших здесь до войны построек. Яранг продолжал рвать упругий свежий воздух громадными плавными прыжками; потом, уже вне досягаемости для ружейного выстрела, перешел на рысь, стелясь над заснеженной землей, постепенно успокаиваясь и налаживая ритм движения, как хорошо отрегулированная машина…
Глава 14. ПОБЕГ ПОД БОМБАМИ
Глава 15. ДВОЕ В МЕТЕЛИ
Уже двое суток находился он здесь, все так же в наморднике и жгуте, туго замотанном вокруг шеи, без пищи и воды. Но состояние его было таково, что он не ощущал ни жажды, ни голода. Только — тоска, только неутомимая лютая ненависть и желание любой ценой вырваться отсюда… Но как?
Уже в первую ночь он внимательно обыскал все углы, решетку, дверь, стены. Все было прочно, крепко, основательно, без изъяна. Немцы умели строить такие вещи. Однако и Яранг тоже был не лыком шит. Едва затихли голоса и прекратилось хождение по двору, он вступил в единоборство с клеткой.
Намордник мешал, не позволял ухватиться как нужно, чтоб применить всю силу. Постепенно он смял намордник, тыкаясь им о стену, а потом надорвал его — теперь можно хватать. И едва Яранг достиг этой первой скромной победы, зубами впился в деревянный толстый брус, и с такой яростью и ожесточением принялся расшатывать, отрывать его, что дерево заскрипело, застонало.
Из десен сочилась кровь, и сам Яранг был измочален до последней степени, когда ему наконец удалось достичь своего — брус подался и отвалился, до половины обхвата изгрызенный в щепы. Однако дальше оказался второй брус, толще первого. И пока Яранг воевал с ним — остервенело, упрямо, не щадя ни зубов, ни десен — ночь кончилась, стало светать, снова послышались голоса.
Он решил не прекращать работу. На шум от его возни сбежались немецкие солдаты. Они гоготали, улюлюкали, показывая на него. Их очень забавляло, что этот волкообразный пес хочет свободы. Потом пришел еще один, старший, прикрикнул на них, и они ушли, а он, наловчившись, вдруг через решетку так хватил пса тупым концом тесака по боку, что у Яранга перехватило дыхание.
— Швайн, — сказал после этого гитлеровец и удалился, гордый от сознания, что проучил эту русскуюсобаку.
Надо было ждать ночи. Иначе — все напрасно. Выбьешься из сил и ничего не достигнешь. Не дадут, если увидят, что у тебя что-то стало получаться.
Следующую ночь он трудился с таким старанием, что пена пошла из пасти. Он рыл подкоп. Одолеть клетку, видимо, не представлялось возможным, а земля поддавалась когтям гораздо быстрее. Но прокопав с полметра, Яранг убедился, что и тут его враги оказались очень предусмотрительны, перехитрили его: стены клетки были закопаны на неопределенно большую глубину и, кроме того, переплетены железной проволокой. Зубы ее не брали.
Он оказался в западне. Конец. Все. Не уйти.
Тогда он лег и стал ждать. Чужие собаки где-то терлись боками о стенки своих вольеров. По соседству, очевидно, была сука, потому что она не рычала на него, а словно кузнечный мех, принялась громко дуть в крохотную щель между бревнами. Подует — послушает. Но Яранг не принял предложенного знакомства.
Время ползло невыразимо медленно. Но все равно, все равно. Вы еще не знаете, как могут ждать собаки. Неистощимо, упорно. Пока последнее дыхание и последнее тепло не отлетит от тела. Пока не затихнет последний удар преданного сердца. И ничем не подвинешь их в этой решимости.
Так прошел еще день.
Крызин не показывался. Но Яранг знал, что враг его придет. Иначе — зачем бы он привел его сюда?
Он издали зачуял его приближение и принял оборонительную позу. Но Крызин не спешил входить к нему. Сперва Меченый хотел насладиться своим положением победителя и унижением пленника: прошелся перед решеткой туда и обратно, потом, уперев картинно руки в бока, остановился напротив и сказал:
— Ну как, милок, настроение? Как здоровье? Будешь кусать меня еще или тебе сделать второй массаж на морде?
Яранг зарычал и вдруг всем телом обрушился на решетку. Крызин вздрогнул и попятился, потом захохотал.
— Не угомонился? Тэк-с, тзк-с. Ну, ничего. Ни-че-го, дорогой. Надолго тебя не хватит. Ручаюсь!
Он разговаривал с псом как с человеком. И Яранг почти как человек вбирал его слова. Смысл их доходил до него.
Яранг понимал, что от этого человека ему не будет пощады, а потому все, что бы тот ни сказал, все говорило об одном: о мести, об унижении, об их старых счетах и лютой вражде.
А для Крызина в их поединке даже было нечто большее, чем подведение баланса их отношений. Хоть Крызин говорил себе, что отныне он господин и повелевает другими, попавшими в зависимость от него, однако он шагу ступить не мог без фашистов; каждое его движение, даже желание, было запрограммировано заранее его хозяевами; когда пошел в дом Таланце-вых, он вынужден был согласовать это; и не он, а молчаливые часовые-фрицы, эти чурки с глазами, да, они, а не он, не Крызин, по сути распоряжались всем — он только изображал, что командует, теша сам себя. Они, фашисты, были хозяевами; он только услуживал, наводил на след, как гончая собака, пресмыкался, получая право на жизнь, пока был нужен. С появлением Яранга жизнь его качественно изменилась: вот когда он сможет отвести душу, дать выход своим чувствам! Но он не торопился, как истый садист оттягивая и тем самым стараясь продлить ожидающее его удовольствие.
В этот день Крызин так и не зашел к нему. Но наутро он явился с короткой увесистой дубинкой в руке, сразу отодвинул задвижку, шагнул в клетку и встретил прыжок Яранга таким ударом, что у того помутилось в глазах, а голова загудела, как колокол. И всякий раз, как только Яранг пытался повторить нападение, дубинка отбрасывала его назад. Она была резиновая и словно прилипала к телу, а боль проникала куда-то внутрь и долго держалась там. Он был избит на следующий день… и на следующий. И так стало повторяться каждодневно. Аккуратно он получал свою порцию. Днем его били, а ночь он отлеживался. Снова и снова приходил Крызин, и снова на собаку сыпался град тяжеловесных ударов. А Яранг все старался достать врага клыками.
За всю жизнь до этого его ни разу по-настоящему не ударили. Надя даже не держала плетки в доме; только на дрессировочной площадке надевала иногда строгий ошейник — парфорс, который колол, но не ранил. И разве могли слабые руки девушки сравниться с изощренной жестокостью рук Меченого! На теле Яранга не осталось местечка, которое не отзывалось бы острой болью. Но Яранг не покорялся.
Его выколачивали, как старую перину, а он не сдавался и глупо лез под удары, доставляя этим несказанное удовольствие Меченому. С того лился пот, когда он выходил из клетки, оставив собаку лежащей замертво. А наутро все начиналось сызнова.
«Упрямая скотина! — восторгался Крызин. — Живуч, подлец!» Право, он даже начал уставать от ежедневной «разминки», как называл жестокую экзекуцию, ставшую отныне привычной частью бытия Яранга. Сказать, однако, что Крызин ничего не добился, было бы неверно. Пес изменился неузнаваемо. Дикий огонь теперь, не переставая, горел в его желто-карих глазах, шерсть стояла дыбом, глухой рык постоянно клокотал в горле. Дичая, Яранг все больше походил на волка. Сейчас он совершал обратный для собаки путь — от приручения и одомашнивания к дикости.
Постепенно его начали подкармливать (а то, наверное, он давно бы сдох); но Яранг съедал так мало, что удивительно, как держался.
Однако худшее было впереди.
Однажды после очередного избиения Крызин приказал перетащить собаку в другую клетку. Здесь не было решетки, кругом стены, на полу слой воды. Нельзя ни сесть, ни лечь. Яранг долго стоял. Затем ноги его вдруг задрожали, и он рухнул.
Вот когда ужас начал закрадываться в его мозг. Он лежал в воде, и ледяной холод проникал ему в сердце, тело тряслось в мелком ознобе, клацали зубы. За последние дни заметно похолодало, и под утро он с трудом вырвался из ледяного плена: за ночь вода застыла. Оторвался ото льда лишь после нескольких отчаянных попыток, оставив на полу большие клочья шерсти.
Но забить собаку до смерти вовсе не входило в планы Меченого. Он хотел сделать из нее раба, подчинить своей злой воле. Настал день — Крызин сам открыл клетку и вывел Яранга во двор. Было тихо. В воздухе беззвучно порхали белые мухи. Одна, кружась, медленно опустилась на нос Ярангу. Пес замер. После долгого сидения в темноте он почти ослеп на ярком свету, запахи воли ударили все разом, голова затуманилась, закружилась. Он стоял, покачиваясь, широко расставив лапы, чтоб не упасть.
Какой он стал — не узнать! У него кровоточили десны, бока ободраны, проступили ребра, шерсть стала тусклой и висела клочьями.
Один… один среди врагов… И он — сдался. Крызин мог торжествовать. Сдался все-таки!
И не стало Яранга, друга. Появился свирепый, угрюмый зверь с диким блеском в мрачных глазах — помощник изверга Крызина… Вместе с предателем он теперь работал на оккупантов. Он уже участвовал в облавах на мирное население, конвоировал задержанных. Однажды в него угодил кирпич. Предназначался, вероятно, Крызину, а попал в собаку; а может, и ему, Ярангу, они теперь стоили друг друга… А ночью он подолгу лежал в своей клетке без сна и думал свою горькую собачью думу. Чем он был полон в эти тяжкие безмолвные часы? Переживал ли вновь то радостное светлое время, которое пришлось на первую половину его жизни? Или одна лютая злоба кипела в еще недавно преданном сердце? Если тогда, в начале жизни, его учили служить людям, то теперь принуждали быть их врагом…
… Было утро, когда Крызин, как обычно, вывел Яранга из клетки. И вдруг знакомый и такой бесконечно дорогой и волнующий запах ударил в ноздри овчарки… Да, здесь недавно прошел один из близких Ярангу людей, он не мог ошибиться… Значит, они существуют, они где-то недалеко! Яранг задрожал. На минуту он даже потерял способность ориентироваться. Откуда ему было знать, что совсем недавно отсюда увезли на расстрел его бывшую старшую хозяйку, что в этот момент, может быть, она уже мертва и покоится в общей могиле… Он понимал лишь, что она былатут и ушла. Этого достаточно для него.
Яранг поднял голову. Он был снова прежний Яранг — смелый, неукротимый пес. Мощно и сильно заработал инстинкт, снискавший собаке славу вернейшего существа на свете. Один быстрый взгляд, чтобы оценить обстановку. Ворота комендатуры открыты, а солдат-часовой зашел за угол и притулился у стены, потягивая папироску. И сам Крызин, кажется, ослабил внимание…
Резиновой дубинкой палач выколотил волю не у одного человека. Он полагал, что достиг того же и с этой собакой…
Откуда взялись силы! Прыжок Яранга был также могуч и молниеносен, как в самые лучшие времена, когда пес был сыт, выхолен и налит мускулами. Толчок отбросил Меченого назад, прижал обеими лопатками к земле, а костлявое тело Яранга в мгновение ока оказалось в нескольких метрах от него. Поводок лопнул. Яранг саженными прыжками понесся к выходу со двора. Сзади неслись крики, брань. Мелькнуло растерянное лицо солдата-часового; он поспешно стягивал винтовку с плеча. Хлопнул выстрел — это стрелял из пистолета Крызин. Сердито, как оса, провизжала пуля. Один дом, другой, конец квартала, поворот… и вот уже стены зданий встали защитой между беглецом и преследователями. Затем начался длинный пустырь с кучами битого кирпича и остатками стоявших здесь до войны построек. Яранг продолжал рвать упругий свежий воздух громадными плавными прыжками; потом, уже вне досягаемости для ружейного выстрела, перешел на рысь, стелясь над заснеженной землей, постепенно успокаиваясь и налаживая ритм движения, как хорошо отрегулированная машина…
Глава 14. ПОБЕГ ПОД БОМБАМИ
На рассвете арестованных, полураздетых и полубосых, стали выгонять из камер на мороз. Выкликали по номерам. Длинная шеренга изможденных людей выстроилась на плитах тюремного двора. Некоторые еле стояли на ногах, их поддерживали товарищи. После пересчета всем приказали лезть в грузовики.
Уже по составу увозимых было ясно, что их ждет. Увозили педагогов, инженеров, врачей, передовиков предприятий, бывших работников советских учреждений. Среди них были Елена Владимировна и сосед Таланцевых, не сумевший когда-то столковаться с Ярангом. Он держался все время около Елены Владимировны. Эпизод у зубоврачебного кресла был забыт, а может быть, стал казаться даже милым. Главное теперь было то, что это бледное серое утро для них — последнее.
Чего навидалась за это время Елена Владимировна, того и рассказать, пожалуй, сил не хватит. Как она выстояла, вынесла! Их морили голодом. Им давали соленое и отказывали в питье. Свистели розги. Пьяные гестаповцы, дыша винным перегаром, со свиными рылами вместо лиц, измывались, хохотали, тыкали зажженными папиросами. Все выдержала, не сказала ничего.
Теперь — конец. Уж скорей бы!
Моторы зарычали, распахнулись тяжелые ворота, белые обшарпанные стены стали быстро удаляться.
Миновали городскую окраину. Значит, где-то в лесу, в укрытом от глаз людских овраге…
Последнее путешествие, последний скорбный путь…
Елена Владимировна не ощущала страха смерти. Все время перебирала в памяти: не сказала ли лишнего, не обронила ли хотя бы одной мелочи, которая могла оказаться роковой, — роковой не для нее, о себе она не думала.
Как она кляла себя за неосторожность с портретом дочери! Она признавала главенство мужа во всех вопросах; как не прислушалась к его словам в тот раз, сама не поймет.
С Крызиным они больше не виделись с той ночи, как он увел ее и Яранга. Сделал свое черное дело — и как сгинул; но она не сомневалась, что он где-то существует и продолжает творить зло. Неужели он, и вправду, думает, что наши никогда не вернутся, что «новый порядок», о котором твердят гитлеровцы, утвердится навсегда? Только в тюрьме Елена Владимировна узнала, какова была истинная подоплека прихода Крызина в дом, и это еще более стеснило грудь тяжкой тревогой за мужа и дочь. Счастлива была одним: по слухам, подпольная партизанская группа в городе оставалась нераскрытой, устраивала диверсии, нападения на гитлеровцев, заставляя их круглосуточно держать под ружьем солдат и трепетать при каждом выстреле.
— Озябли? — шепнул сосед-врач, придвигаясь к ней теснее, чтоб согреть своим теплом и самому согреться хоть немного. — Крепитесь. Уже недолго…
Она машинально кивнула головой. Какое это теперь имеет значение, озябла она или нет? Ровно никакого.
Они въехали в лесок. Молчаливые березы печально протягивали к небу голые ветви, будто прощались с обреченными. С карканьем пролетела спугнутая ворона.
— Гляньте, косой!… — торопливо вновь шепнул врач. В обведенных синевой глазах его вспыхнула живая искра. По свежей целине, вспугнутый ревом «оппелей», катился, подскакивая, будто комок резины, белый упругий шарик. Вот он мелькнул еще раз за пригорком, взбрыкнул сильными задними лапками и пропал, растворился. Узники проводили его долгими взглядами.
Жизнь — она неистребима, она будет и после них, павших, но не сдавшихся, выстоявших наперекор всему.
Дорога шла вниз, под увал. Их бросало, швыряло друг на друга и на борта. Ледяной ветер пронизывал насквозь. У кого-то уже был обморожен нос, кто-то пытался иззябшими пальцами согреть побелевшие уши. Надо ли? Тоже инстинкт жизни… Вдруг головы запрокинулись, как по команде. Все лица были обращены вверх, на тусклое белесое небо, откуда прилетали редкие снежинки. Туда же глядели охранники и солдаты-эсэсовцы из последней машины, которые должны были привести в исполнение приговор. С неба тянулся ровный напряженный звук. Словно звучала туго натянутая струна или летел рой пчел.
Самолетов еще не было видно, но рокот нарастал с каждым мгновением. И вдруг они вырвались из-за леска. Красные звезды язычками пламени горели на крыльях. Наши, наши!
Первыми стали выпрыгивать солдаты-эсэсовцы. Сигнал к этому подал их командир, похожий на обтянутый пергаментной кожей скелет и с усиками «а-ля Гитлер». Толкнув дверцу кабины, он выпрыгнул из машины и, путаясь в длиннополой шинели, скользя по накатанной дороге блестящими сапогами с высокими голенищами и балансируя руками в элегантных перчатках, устремился к кювету. Он успел сделать лишь несколько шагов. Головной самолет пронесся с ревом, и тотчас воздух рванул тяжелый раскат. Бомба попала в самую середину грузовика, и взрыв разметал его на тысячу кусков. От щеголеватого эсэсовца и его подчиненных остались лишь кровавые ошметки.
Почти тотчас же раздалось: та-та-та-та-та-та-та-та-та… Но быстрая убегающая вперед пулеметная строчка легла рядом с грузовиками с их живым грузом. Видели ли советские летчики, кого везут грузовики, или сама судьба была против того, чтобы они обагрили руки кровью своих, но вышло так, что из приговоренных не пострадал ни один, а вот несколько конвойных, хотевших последовать примеру эсэсовцев и тоже спрыгнувших на дорогу, были пришиты к ней и остались лежать навсегда. Уцелевшие бежали кто куда. Шоферы тоже кинулись в разные стороны. Тяжелые «оппели» остались без водителей и охраны.
— Бежим! — сорвалось с бескровных губ доктора. — Лес недалеко… — И он стал первым неловко перелезать через борт, потом помог спуститься наземь Елене Владимировне.
Бомбы принесли им свободу или хотя бы надежду на свободу, может быть, мимолетную, краткую, но…
Самолеты ушли и вернулись снова. Видимо, летчики догадались, что творится на земле, хотя с высоты было трудно разобраться в происходящем. Они больше не стреляли и не бомбили. Прошли на бреющем полете над кюветами и березами, взмыли вверх.
Чем закончилось происшествие на дороге, Елена Владимировна не знала. Задыхаясь, увязая в снегу по колено, она бежала все дальше и дальше, прочь от дороги, к опушке. Сердце колотилось, вот-вот разорвется, в висках будто били молотом. Сзади, у машин, раздавалась беспорядочная стрельба.
Больше невозможно, нет сил. Миновав перелесок, Елена Владимировна остановилась, чтобы перевести дух. Прислушалась. Почему так тихо? Только жалобно скрипели деревья, покачиваясь на ветру. Неужели она успела отбежать так далеко? Или, может быть, уже все кончилось: охрана справилась с приступом слабости, сопротивление подавлено, и товарищи ее, дорогие, родные, милые товарищи, уже лежат захолодевшие.
Медленно разгорался морозный день. Солнце, нехотя вылезшее из-за дальних возвышенностей, как большой медный таз висело в небе. Далеко за холмом чуть поднимался дымок. Деревня, но туда нельзя. Вдруг там фашисты? К чему тогда весь побег, все мучения?
Запахнувшись плотнее и повязав туже шаль, прибрав растрепавшиеся волосы, она решительно повернулась и зашагала в сторону, противоположную той, где лежало селение. Только сейчас она поняла, как хочет жить, бороться, снова увидеть своих, прижать к сердцу дочь, мужа, заглянуть им в глаза, увидеть их улыбки, услышать веселые родные голоса…
Она шагала по снежной целине, ноги увязали, и скоро почувствовала очередной приступ слабости. Недоедание давало о себе знать. Нет, не выдержать. Холодно, голодно, кончаются силы. В пустом желудке сосет… Вернуться назад, и будь что будет. Сейчас вот дотащится до колка и там все обдумает, решит, немного соберется с мыслями…
Что-то внезапно заставило ее обернуться. Далеко на снеговой равнине мелькала какая-то точка. Она приближалась по ее следам. Неужели волк? Конечно! Она уже различает его оскаленную морду, горящие глаза, стоячие треугольные уши…
Спастись от двуногих зверей, чтоб погибнуть от этого! Нет! Бежать, бороться, попытаться влезть на дерево… Скорей, скорей! Еще несколько шагов! Ну! Вот уже запорошенные снегом пеньки, след прошлогодней порубки, мелкие елочки…
Обламывая ногти, обдирая в кровь ладони, Елена Владимировна, схватив березовый ствол, тщетно старалась поднять свое измученное тело хотя бы на метр, на два над землей. Сноровки не хватало, силы иссякли, руки срывались, вся она казалась себе налитой чугуном. Оглянулась. Зверь был уже в нескольких шагах. В глазах потемнело. Чувствуя, что валится, Елена Владимировна вскрикнула, взмахнула беспомощно руками. И вдруг все ушло, провалилось куда-то…
Уже по составу увозимых было ясно, что их ждет. Увозили педагогов, инженеров, врачей, передовиков предприятий, бывших работников советских учреждений. Среди них были Елена Владимировна и сосед Таланцевых, не сумевший когда-то столковаться с Ярангом. Он держался все время около Елены Владимировны. Эпизод у зубоврачебного кресла был забыт, а может быть, стал казаться даже милым. Главное теперь было то, что это бледное серое утро для них — последнее.
Чего навидалась за это время Елена Владимировна, того и рассказать, пожалуй, сил не хватит. Как она выстояла, вынесла! Их морили голодом. Им давали соленое и отказывали в питье. Свистели розги. Пьяные гестаповцы, дыша винным перегаром, со свиными рылами вместо лиц, измывались, хохотали, тыкали зажженными папиросами. Все выдержала, не сказала ничего.
Теперь — конец. Уж скорей бы!
Моторы зарычали, распахнулись тяжелые ворота, белые обшарпанные стены стали быстро удаляться.
Миновали городскую окраину. Значит, где-то в лесу, в укрытом от глаз людских овраге…
Последнее путешествие, последний скорбный путь…
Елена Владимировна не ощущала страха смерти. Все время перебирала в памяти: не сказала ли лишнего, не обронила ли хотя бы одной мелочи, которая могла оказаться роковой, — роковой не для нее, о себе она не думала.
Как она кляла себя за неосторожность с портретом дочери! Она признавала главенство мужа во всех вопросах; как не прислушалась к его словам в тот раз, сама не поймет.
С Крызиным они больше не виделись с той ночи, как он увел ее и Яранга. Сделал свое черное дело — и как сгинул; но она не сомневалась, что он где-то существует и продолжает творить зло. Неужели он, и вправду, думает, что наши никогда не вернутся, что «новый порядок», о котором твердят гитлеровцы, утвердится навсегда? Только в тюрьме Елена Владимировна узнала, какова была истинная подоплека прихода Крызина в дом, и это еще более стеснило грудь тяжкой тревогой за мужа и дочь. Счастлива была одним: по слухам, подпольная партизанская группа в городе оставалась нераскрытой, устраивала диверсии, нападения на гитлеровцев, заставляя их круглосуточно держать под ружьем солдат и трепетать при каждом выстреле.
— Озябли? — шепнул сосед-врач, придвигаясь к ней теснее, чтоб согреть своим теплом и самому согреться хоть немного. — Крепитесь. Уже недолго…
Она машинально кивнула головой. Какое это теперь имеет значение, озябла она или нет? Ровно никакого.
Они въехали в лесок. Молчаливые березы печально протягивали к небу голые ветви, будто прощались с обреченными. С карканьем пролетела спугнутая ворона.
— Гляньте, косой!… — торопливо вновь шепнул врач. В обведенных синевой глазах его вспыхнула живая искра. По свежей целине, вспугнутый ревом «оппелей», катился, подскакивая, будто комок резины, белый упругий шарик. Вот он мелькнул еще раз за пригорком, взбрыкнул сильными задними лапками и пропал, растворился. Узники проводили его долгими взглядами.
Жизнь — она неистребима, она будет и после них, павших, но не сдавшихся, выстоявших наперекор всему.
Дорога шла вниз, под увал. Их бросало, швыряло друг на друга и на борта. Ледяной ветер пронизывал насквозь. У кого-то уже был обморожен нос, кто-то пытался иззябшими пальцами согреть побелевшие уши. Надо ли? Тоже инстинкт жизни… Вдруг головы запрокинулись, как по команде. Все лица были обращены вверх, на тусклое белесое небо, откуда прилетали редкие снежинки. Туда же глядели охранники и солдаты-эсэсовцы из последней машины, которые должны были привести в исполнение приговор. С неба тянулся ровный напряженный звук. Словно звучала туго натянутая струна или летел рой пчел.
Самолетов еще не было видно, но рокот нарастал с каждым мгновением. И вдруг они вырвались из-за леска. Красные звезды язычками пламени горели на крыльях. Наши, наши!
Первыми стали выпрыгивать солдаты-эсэсовцы. Сигнал к этому подал их командир, похожий на обтянутый пергаментной кожей скелет и с усиками «а-ля Гитлер». Толкнув дверцу кабины, он выпрыгнул из машины и, путаясь в длиннополой шинели, скользя по накатанной дороге блестящими сапогами с высокими голенищами и балансируя руками в элегантных перчатках, устремился к кювету. Он успел сделать лишь несколько шагов. Головной самолет пронесся с ревом, и тотчас воздух рванул тяжелый раскат. Бомба попала в самую середину грузовика, и взрыв разметал его на тысячу кусков. От щеголеватого эсэсовца и его подчиненных остались лишь кровавые ошметки.
Почти тотчас же раздалось: та-та-та-та-та-та-та-та-та… Но быстрая убегающая вперед пулеметная строчка легла рядом с грузовиками с их живым грузом. Видели ли советские летчики, кого везут грузовики, или сама судьба была против того, чтобы они обагрили руки кровью своих, но вышло так, что из приговоренных не пострадал ни один, а вот несколько конвойных, хотевших последовать примеру эсэсовцев и тоже спрыгнувших на дорогу, были пришиты к ней и остались лежать навсегда. Уцелевшие бежали кто куда. Шоферы тоже кинулись в разные стороны. Тяжелые «оппели» остались без водителей и охраны.
— Бежим! — сорвалось с бескровных губ доктора. — Лес недалеко… — И он стал первым неловко перелезать через борт, потом помог спуститься наземь Елене Владимировне.
Бомбы принесли им свободу или хотя бы надежду на свободу, может быть, мимолетную, краткую, но…
Самолеты ушли и вернулись снова. Видимо, летчики догадались, что творится на земле, хотя с высоты было трудно разобраться в происходящем. Они больше не стреляли и не бомбили. Прошли на бреющем полете над кюветами и березами, взмыли вверх.
Чем закончилось происшествие на дороге, Елена Владимировна не знала. Задыхаясь, увязая в снегу по колено, она бежала все дальше и дальше, прочь от дороги, к опушке. Сердце колотилось, вот-вот разорвется, в висках будто били молотом. Сзади, у машин, раздавалась беспорядочная стрельба.
Больше невозможно, нет сил. Миновав перелесок, Елена Владимировна остановилась, чтобы перевести дух. Прислушалась. Почему так тихо? Только жалобно скрипели деревья, покачиваясь на ветру. Неужели она успела отбежать так далеко? Или, может быть, уже все кончилось: охрана справилась с приступом слабости, сопротивление подавлено, и товарищи ее, дорогие, родные, милые товарищи, уже лежат захолодевшие.
Медленно разгорался морозный день. Солнце, нехотя вылезшее из-за дальних возвышенностей, как большой медный таз висело в небе. Далеко за холмом чуть поднимался дымок. Деревня, но туда нельзя. Вдруг там фашисты? К чему тогда весь побег, все мучения?
Запахнувшись плотнее и повязав туже шаль, прибрав растрепавшиеся волосы, она решительно повернулась и зашагала в сторону, противоположную той, где лежало селение. Только сейчас она поняла, как хочет жить, бороться, снова увидеть своих, прижать к сердцу дочь, мужа, заглянуть им в глаза, увидеть их улыбки, услышать веселые родные голоса…
Она шагала по снежной целине, ноги увязали, и скоро почувствовала очередной приступ слабости. Недоедание давало о себе знать. Нет, не выдержать. Холодно, голодно, кончаются силы. В пустом желудке сосет… Вернуться назад, и будь что будет. Сейчас вот дотащится до колка и там все обдумает, решит, немного соберется с мыслями…
Что-то внезапно заставило ее обернуться. Далеко на снеговой равнине мелькала какая-то точка. Она приближалась по ее следам. Неужели волк? Конечно! Она уже различает его оскаленную морду, горящие глаза, стоячие треугольные уши…
Спастись от двуногих зверей, чтоб погибнуть от этого! Нет! Бежать, бороться, попытаться влезть на дерево… Скорей, скорей! Еще несколько шагов! Ну! Вот уже запорошенные снегом пеньки, след прошлогодней порубки, мелкие елочки…
Обламывая ногти, обдирая в кровь ладони, Елена Владимировна, схватив березовый ствол, тщетно старалась поднять свое измученное тело хотя бы на метр, на два над землей. Сноровки не хватало, силы иссякли, руки срывались, вся она казалась себе налитой чугуном. Оглянулась. Зверь был уже в нескольких шагах. В глазах потемнело. Чувствуя, что валится, Елена Владимировна вскрикнула, взмахнула беспомощно руками. И вдруг все ушло, провалилось куда-то…
Глава 15. ДВОЕ В МЕТЕЛИ
Снег шел гуще и гуще. Крупные лохматые хлопья сцеплялись, схватывались друг с другом, как танцоры в пляске, и начинали кружиться, заводили хоровод. Все сильней и быстрей, все плотнее и непроницаемее становилась крутящаяся белая пелена. Ничего не разглядеть в метре расстояния. Метель, метель…
Яранг и Елена Владимировна брели ощупью, как слепые.
Да, это был Яранг. Она очнулась от того, что пес лизал ей лицо. Разлепила веки и увидела прямо перед собой знакомую морду со шрамом, умные, добрые глаза… Пес повизгивал от счастья…
Крызин делал из него зверя, но добро неистребимо, и Яранг остался Ярангом.
И вот теперь они шли вместе, два близких друг другу существа, так исстрадавшиеся оба, и испытания для которых еще не окончились. Сперва она впереди, он позади; потом — рядом; потом она тащилась за ним. Шатались оба, но у Яранга запас прочности был все же неистощимее. Он теперь вел хозяйку, а она лишь покорно следовала за ним.
Мудрый Яранг, судьба посылала тебе одно испытание за другим, но ты побеждал их, преодолевая все препятствия! Ученые, вероятно, долго еще будут гадать, проделывать бесчисленные опыты, пытаясь уяснить, как животные находят дорогу к дому или близкому человеку, проявляя поразительное чувство ориентировки в самых, казалось бы, сложных условиях. Ведь если пес до конца предан, он не потеряется. Найдет хозяина даже через несколько лет, преодолеет громадные разделяющие их расстояния. Такие примеры бывали. Известен случай, когда собака пропутешествовала два года и нашла то, что искала, а именно семью, в которой была выращена. Так что ничего сверхъестественного во внезапном появлении Яранга не было.
Пока не началась метель, Елена Владимировна еще как-то ориентировалась. Но потом разразился такой снегопад, какого она не видала со времен юности. Казалось, и природа решила проверить их: выдержат? не упадут? не сдадутся?
Не сдавались. Не сдадутся! Но с каждым шагом решимости, уверенности в этом становилось все меньше и меньше. Если б не Яранг, Елена Владимировна, наверное, давно бы легла в снег. У нее уже появились галлюцинации, она грезила наяву.
Когда слабеют силы, память почему-то обостряется, яркие, точно было вчера, вспыхивают воспоминания, вереницы их проносятся в короткий миг, и начинает обволакивать какая-то непонятная, удивительная опасная тишина, коварная, как ловушка…
Елена Владимировна пришла в себя оттого что Яранг, повизгивая жалобно, опять лизал ее лицо. Язык у него был горячий, мягкий и чуть влажный, прикосновения его были приятны. Она лежала на снегу, а пес стоял над нею, лизал и подтыкал носом, не давая уснуть, принуждая подняться.
И он все-таки заставил ее встать.
Шли. Тащились. Останавливались, передыхали. Снова шли. Сколько раз она падала и сколько раз подымал ее Яранг, не сосчитать. Она была вся в снегу. И он обмерз до ушей. Снежная мгла как будто начала редеть. Доносился какой-то гул, точно раскаты грома. Но откуда зимой быть грозе?
Вот и вовсе выяснило. Но сразу резко похолодало. От Яранга повалил пар, как от загнанной лошади, а тело Елены Владимировны налилось жаром и одновременно зябью. Начался озноб. Она еле удерживалась, чтобы не стучать зубами. А потом не смогла…
Ее трясло беспрерывно, беспощадно. Яранг то и дело оглядывался. Взглянет, убедится, что хозяйка еще идет, и опять утюжит брюхом снег, оставляя за собой широкую овальную борозду.
Все. Прощайте все. Она сдается…
Видения, видения. Детство, отец, мать. Опять томик стихов со знакомым портретом исхудалого человека на фронтисписе…
Что за странный звук, надрывный, щемящий? Он забивает ее голос, нельзя продолжать чтение. Ага, это воет Яранг. Тяжело… Какая тоска в этих звуках… Будто по покойнику… Опять тишина. Вой прекратился. Так лучше. Но кто душит, давит ее, навалился всей тяжестью… Да пустите же, пустите! Не дамся! Все равно ничего не скажу! Пустите!
Пу-у-у-сти-и-те-е-е!… Не хо-о-чу-у-у!
— Ты слышал? — сказал один из двоих. — Кто-то выл!
— Волк, наверное, — отозвался его спутник. — Их теперь тут хватает, жрут мертвечину…
Эти двое были передовым отрядом разведчиков. Они шли на лыжах, в маскировочных халатах, делавших их белыми привидениями.
Их, и в самом деле, можно было принять за привидения: в немецком тылу — бойцы советского лыжного батальона! В то время, когда переходили линию фронта, на другом его участке командование предприняло отвлекающие действия. Поэтому и донесся рев пушек до слуха измученных Яранга и Елены Владимировны.
Враги не держали здесь сплошную оборону, надеялись на болота. Когда ударили морозы, болота перестали быть помехой. В одно из таких «окон» и проникли бойцы на лыжах. Разведка имела целью связаться с партизанами, прощупать у противника пути подвоза подкрепления.
— Жарко, — сказал первый. Они находились в походе уже несколько часов и еще ни разу не дали себе отдыха.
— Тепло, — согласился второй. Откинув капюшон халата, он снял шапку-ушанку и исподней стороной ее вытер пот со лба, затем пригладил рукавицей светлые, как ржаная солома, волосы.
Яранг и Елена Владимировна брели ощупью, как слепые.
Да, это был Яранг. Она очнулась от того, что пес лизал ей лицо. Разлепила веки и увидела прямо перед собой знакомую морду со шрамом, умные, добрые глаза… Пес повизгивал от счастья…
Крызин делал из него зверя, но добро неистребимо, и Яранг остался Ярангом.
И вот теперь они шли вместе, два близких друг другу существа, так исстрадавшиеся оба, и испытания для которых еще не окончились. Сперва она впереди, он позади; потом — рядом; потом она тащилась за ним. Шатались оба, но у Яранга запас прочности был все же неистощимее. Он теперь вел хозяйку, а она лишь покорно следовала за ним.
Мудрый Яранг, судьба посылала тебе одно испытание за другим, но ты побеждал их, преодолевая все препятствия! Ученые, вероятно, долго еще будут гадать, проделывать бесчисленные опыты, пытаясь уяснить, как животные находят дорогу к дому или близкому человеку, проявляя поразительное чувство ориентировки в самых, казалось бы, сложных условиях. Ведь если пес до конца предан, он не потеряется. Найдет хозяина даже через несколько лет, преодолеет громадные разделяющие их расстояния. Такие примеры бывали. Известен случай, когда собака пропутешествовала два года и нашла то, что искала, а именно семью, в которой была выращена. Так что ничего сверхъестественного во внезапном появлении Яранга не было.
Пока не началась метель, Елена Владимировна еще как-то ориентировалась. Но потом разразился такой снегопад, какого она не видала со времен юности. Казалось, и природа решила проверить их: выдержат? не упадут? не сдадутся?
Не сдавались. Не сдадутся! Но с каждым шагом решимости, уверенности в этом становилось все меньше и меньше. Если б не Яранг, Елена Владимировна, наверное, давно бы легла в снег. У нее уже появились галлюцинации, она грезила наяву.
Откуда это? Мучительно она старается припомнить… Ах, да! Ну, конечно! Некрасов, «Мороз — Красный нос». Ведь учили же… А как дальше?
В сверкающий иней одета
Стоит, холодеет она,
И снится ей жаркое лето —
…
та-та, та-та-та, та-та-та…
Странно: она сейчас видит то, о чем говорится в стихах…
И снится ей жаркое лето…
Когда слабеют силы, память почему-то обостряется, яркие, точно было вчера, вспыхивают воспоминания, вереницы их проносятся в короткий миг, и начинает обволакивать какая-то непонятная, удивительная опасная тишина, коварная, как ловушка…
Елена Владимировна пришла в себя оттого что Яранг, повизгивая жалобно, опять лизал ее лицо. Язык у него был горячий, мягкий и чуть влажный, прикосновения его были приятны. Она лежала на снегу, а пес стоял над нею, лизал и подтыкал носом, не давая уснуть, принуждая подняться.
И он все-таки заставил ее встать.
Шли. Тащились. Останавливались, передыхали. Снова шли. Сколько раз она падала и сколько раз подымал ее Яранг, не сосчитать. Она была вся в снегу. И он обмерз до ушей. Снежная мгла как будто начала редеть. Доносился какой-то гул, точно раскаты грома. Но откуда зимой быть грозе?
Вот и вовсе выяснило. Но сразу резко похолодало. От Яранга повалил пар, как от загнанной лошади, а тело Елены Владимировны налилось жаром и одновременно зябью. Начался озноб. Она еле удерживалась, чтобы не стучать зубами. А потом не смогла…
Ее трясло беспрерывно, беспощадно. Яранг то и дело оглядывался. Взглянет, убедится, что хозяйка еще идет, и опять утюжит брюхом снег, оставляя за собой широкую овальную борозду.
Все. Прощайте все. Она сдается…
Видения, видения. Детство, отец, мать. Опять томик стихов со знакомым портретом исхудалого человека на фронтисписе…
Что за странный звук, надрывный, щемящий? Он забивает ее голос, нельзя продолжать чтение. Ага, это воет Яранг. Тяжело… Какая тоска в этих звуках… Будто по покойнику… Опять тишина. Вой прекратился. Так лучше. Но кто душит, давит ее, навалился всей тяжестью… Да пустите же, пустите! Не дамся! Все равно ничего не скажу! Пустите!
Пу-у-у-сти-и-те-е-е!… Не хо-о-чу-у-у!
— Ты слышал? — сказал один из двоих. — Кто-то выл!
— Волк, наверное, — отозвался его спутник. — Их теперь тут хватает, жрут мертвечину…
Эти двое были передовым отрядом разведчиков. Они шли на лыжах, в маскировочных халатах, делавших их белыми привидениями.
Их, и в самом деле, можно было принять за привидения: в немецком тылу — бойцы советского лыжного батальона! В то время, когда переходили линию фронта, на другом его участке командование предприняло отвлекающие действия. Поэтому и донесся рев пушек до слуха измученных Яранга и Елены Владимировны.
Враги не держали здесь сплошную оборону, надеялись на болота. Когда ударили морозы, болота перестали быть помехой. В одно из таких «окон» и проникли бойцы на лыжах. Разведка имела целью связаться с партизанами, прощупать у противника пути подвоза подкрепления.
— Жарко, — сказал первый. Они находились в походе уже несколько часов и еще ни разу не дали себе отдыха.
— Тепло, — согласился второй. Откинув капюшон халата, он снял шапку-ушанку и исподней стороной ее вытер пот со лба, затем пригладил рукавицей светлые, как ржаная солома, волосы.