И явился перед очи княжеские светлые тот вьюноша, И поведал ему солнце-князь про свою печаль, Горькую обиду на землю Русскую Что не родила богатыря сильного и смелого.
 
«Ты пойди в поле, встань и побей поганого» —
«Княже! — молвил тот. — А управлюсь ли?
Попытать бы надо малосильного.
Приведите мне быка-буя виторогого.
Я схвачусь с ним и померяюсь.»
И привели быка-буя сильного, великого.
Повелел тот молодец разъярить быка до бешенства..
И прижгли огнем быка буйного.
Возревел он страшным голосом,
И на того на вьюношу бык бросился.
Ухватил тот быка за правый бок,
Ухватил да не выпустил
И вырвал быку кожу с мясом до ребер.
Подивился князь на силу ту и молвил радостно:
«Можешь побороть печенежина!»
 
   После минутной тишины опять заговорили калики в один голос все трое, и зазвенели гусли-мысли, подговаривая:
   Сиз туман пал по вечеру, Ополчилися полки русские, А поутру заиграло солнце ярое, И выезжал тут печенежин лих, похваляясь своей силою.
 
Он противника себе выискивал.
Когда выступил наш русский вьюноша,
Печенег его вышучивал:
Был наш русский богатырь росту среднего,
Печенежин же велик, как чудище.
И сошлись они, схватилися.
Попытался печенежин вырваться,
Он держал его крепко-накрепко.
Он держал да и покрякивал и удавил печенега до смерти.
Удавил и грохнул о землю.
Содрогнулась сыра земля и покачнулася.
Побежали печенеги тут в страхе-ужасе
Перед силой русской немеряной.
 
   Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по струнам, и гусли зарокотали, затрубили славу русскому витязю, одному вставшему на защиту родной земли.
   Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.
   Старший из калик спросил его:
   — Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в селение это, но никогда не слышал твоего голоса.
   Евпатий назвал себя.
   Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:
   — Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи. Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.
   — К чему такая речь, старче? — спросил Евпатий. — Или, ходючи по белу свету, проведали вы что?
   Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного и худого соседа. Тот тронул малого старичка, и все трое одновременно подняли головы.
   — Пролетала с Тихой Сосны пестрая сорока, — начал старший калика.
   — Стрекотала белобока о том, что раным-рано видела! — перехватил тонкий, худой слепец.
   И третий калика докончил:
   — Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли во чистом поле все до единого…
   — Быть того не может! — вскричал Евпатий и стукнул кулаком по столу.
   — Лжу вы сказываете, старые калики!
   Тогда старший калика дотронулся до руки Евпатия и сжал ее своими узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.
   — Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому. Упреждаю тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань с татарами, но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.
   Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:
   — Пора нам в путь!
   — О том твердил я не один раз, — присоединился к воину конюший.
   Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул в лицо калике:
   — Прости мне, старче, обидное слово. Горько мне стало. В Рязани возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.
   Калика пошарил пальцами по ребру столовой доски и приблизился к евпатию.
   — Видишь? — спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. — Не было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я на заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в ту пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет со всеми нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери отеческой.
   — К чему говоришь ты это? — опять спросил Евпатий. — И без того легла тьма на мою душу.
   И ответил ему старик:
   — Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит мне в твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся с нечестивыми до последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать может быть побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой — вся наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.
   В это время избяная дверь распахнулась настеж, и в избу вошел занесенный снегом человек. Сняв перед образом шапку, пришелец шагнул к Евпатию и поклонился ему:
   — С вечеру метель взыграла, воевода, потому и опоздал я, скачучи к тебе из Чернигова с посылом от князя Михаила Всеволодовича. Просит тебя князь принять под свою руку Черниговский полк и вести его на Рязань. О том же наказывал и княжич Ингварь.

ТАМ, ГДЕ ПАЛИ ХРАБРЫЕ

   О битве на Ранове узнал Евпатий по пути из Чернигова, на ночном привале под Ворголом, от тяжко израненного ратника, уцелевшего при побоище.
   Уже несколько дней до того встречал полк Евпатия беглецов с Дона. Беглецы шли небольшими кучками; они обходили торные дороги стороной, избегали встречных, и в жилые места их загонял только превеликий холод.
   Шесть дней пробивался полк Евпатия сквозь метели и бездорожья с Чернигова на елец. Кони на дорожной наледи скользили и падали. Воины выбивались из сил. Многие из них просили отстать, и Евпатий, торопясь достичь пределов Рязани, отпускал ослабевших и тех, кто потерял коня. Он понимал, что этой силой не помочь Рязани: Вслед ему княжич Ингварь должен был повести большое воинство князя Черниговского, которое стекалось к Чернигову из застав и сторожей восточной границы княжества.
   В Ворголе Евпатий дал своим воинам дневной отдых.
   Впервые за шесть суток воины сняли с плеч мокрые епанчи из белого войлока и скрипучие кольчуги. Кони жадно прильнули в тихих стойлах к колодам с подогретым ячменем.
   И вот, сидя в избе, чуть освещенной лучиной, услышал Евпатий от ратника повесть о гибели рязанских князей и всего их воинства на поле при глубокой речке Ранове.
   Ратник был из Пронского полка князя Всеволода. Молодой с лица и статный, ратник был закутан в грязные тряпицы и с трудом передвигал свое могучее тело. У него была посечена татарской саблей голова и плечо пробито каленой стрелой. Но не эти раны валили его с ног: ударил его татарин коротким копьем прямо в грудь. И хоть упал тот татарин разрубленный на двое, но и сам ратник не устоял на ногах, грохнулся на землю и прикрыл своим телом поверженного врага. Его подобрали и увели с поля два воина-муромчанина. Сражаясь, они упали, обессиленные, на того ратника, а когда затихла сеча и в татарских шатрах разложили очаги, запах жаренной конины вывел воинов из беспамятства, он поднялись и увели с собою в лес ослабевшего прончанина. Под Дубком два муромских воина отошли в родную сторону, а ратник пристал к обозу беглецов.
   При неверном свете лучины Евпатий со своими спутниками долго ужинал. Рядом с ним сидел Замятня, а по другую сторону — Нечай. Два черниговских сотника расположились на скамье.
   Из большого горшка валил седой пар. В горшке варилась соленая рыба. Уха была густа, и в ней плавали крупные луковицы.
   Когда уха была съедена и от жирных лещей осталась против каждого едока кучка тонких костей, на стол подали сыченный медом пирог, и перед каждым стряпуха поставила долбленый корец с пенной брагой.
   Ратник, лежавший на припечке под теплым кафтаном, закончил свой рассказ и слабеющим голосом сказал:
   — Понапрасну спешишь ты, воевода. И воинов своих зря маешь, и коней оставишь без ног. Не спасти теперь ни Рязани, ни всей Руси…
   Евпатий приказал очистить на скамье место, и Нечай с Замятней помогли ратнику перейти с припечка к столу.
   Евпатий придвинул к ратнику корец с брагой и краюху сыченого пирога:
   — Освежи уста, добрый молодец, и поешь. Оплошал ты, гляжу я…
   Ратник осушил корец, покрутил укутанной в тряпицы головой и склонился на скрещенные руки:
   — Не идет мне еда на ум, воевода…
   Евпатий помолчал, глядя на могучие плечи ратника, обтянутые пестрядинной рубахой. По виду ратник был ему однолеток, но трудные раны сделали лицо его темным и потушили свет очей.
   — А на ранове что приключилось, не слыхал ли? Рязанцы мы исконные, и по всяк день терзает нас печаль о родном городе. Стоит ли он?
   Ратник поднял голову, отхлебнул из свежего корца добрый глоток:
   — Стоит ли Рязань, мне не ведомо, а что побито войско рязанское, видел я воочию.
   Нечай плотно придвинулся грудью к столу и не спускал с темного лица ратника своих горячих глаз. Замятня запустил пятерню в непролазную бороду да так и не ослабил пальцев. В глазах его, больших и круглых, отражались желтые языки лучинного огня.
   Ратник опять склонился на скрещенные руки:
   — Погибли и наш князь Всеволод, и муромский Давид, и коломенский Глеб. Всех порубили неверные в неравном бою. Дорого заплатили мы за поражение и не спасли Руси…
   Он смолк, и темная влага проступила на серой тряпице, покрывавшей его голову.
   Переглянувшись с Евпатием, Нечай бережно положил ратника вдоль скамьи и начал разматывать жесткие тряпицы на голове его и на груди.
   Евпатий приказал хозяину избы истопить баню. Нечай и замятня от несли в горячую баню впавшего в беспамятство ратника и наложили на его рана травы и наговорные коренья, что возил с собой в дорожной суме конюший для пользования больных коней.
   Утром полк поспешил своим путем-дорогою, и рязанцы так и не узнали, оправился ли от ран пронский тот ратник.
   На виду Дубка — было то под вечер, и синие тучи висели над белой землей, теряя редкие и легкие хлопья снега — наехали на Евпатия черниговские сотники, и старший сказал ему, опустив глаза к седельной луке:
   — Притомились наши воины, воевода. Многие вовсе выбились из сил и потерялись в пути. Что мы сделаем для Рязани этой малой силой? И тебе поможем ли? Отпусти ты нас в обратный путь, пожалей животы наши…
   Посмотрел Евпатий на хмурые лица своих ближних, окинул глазом воинство, что сбилось в тесный круг и ждало ответное его слова. Чужая сторона, нехоженные дороги и недобрые вести повергли черниговцев в уныние. Уныние же — плохая украса воину.
   И грустно стало Евпатию.
   — Понимаю, что тяжко вам, — сказал он сотникам. — Думайте сами, русские люди. Решите — в обратный путь, я не поперечу вам, со мной пойдете
   — поклонюсь вам от лица всей рязанской земли. Надобен там теперь всякий человек на коне и с мечом в руках. Не смирилась и никогда не смирится перед пришельцами наша земля.
   И отъехал Евпатий к небольшой кучке рязанцев, ставших вокруг Замятни.
   Над Дубком, поднимавшимся своими крышами выше черты заснеженных лесов, как и три месяца назад, во множестве летали галочьи стаи. В придорожных кустах и на всхолмках, предвещая близость жилья, стрекотали чернохвостые сороки. Из лесной овражины донесло вдруг зловещий крик филина.
   Черниговский сотник вновь подъехал к Евпатию и медленно слез с коня. Держа в одной руке повод, он другой прикоснулся к стремени Евпатия:
   — Воины наши бьют челом тебе, воевода. Счастливой дороги, и дай тебе бог увидеть порог родного дома. А нас ты прости. Ответ мы будем держать перед князем нашим Михаилом Всеволодовичем.
   Сотник отступил на два шага и вытер руковицей обиндевелые губы своего коня.
   Понял Евпатий, что стыдно старому воину взглянуть ему в глаза. Он коротким движением руки вздыбил коня и направил его в сторону Дубка. Все рязанцы поскакали за ним вслед.
   Дон переходили по льду. Молодой лед был чистый, он трещал и зыбко прогибался под конями, потому всадники вели коней в поводу.
   В Дубке Евпатий дал воинам срок попоить коней да засыпать в торбы овса и ячменя. Еду для себя воины взяли за пазуху и в переметные сумы: Евпатий дорожил каждой минутой.
   На второй день к вечеру отряд рязанцев достиг Рановы.
   Будучи мальчиком, видел Евпатий разорение земли княжеской усобицей; возмужав, сам ходил воевать мещеру, мордву и мерю, видел пожары в лесных стойбищах, черные пепелища на месте сел. Но того, что нашел на берегах Рановы, не видел он от роду.
   Подобно прожорливой саранче прошла орда по селам и деревням. Ни одного дыма не поднималось к небу, и сколь ни принюхивались всадники, ниоткуда не доносило до них запаха жилья. На месте селений, домовитых и крепких строением своих кондовых домов, которые совсем недавно проезжали они, лежали безлюдные пустыри.
   Пепел пожарищ замело снегами, но из-под снежного покрова то там, то здесь из обвалов высовывались замерзшие, с обломанными пальцами руки, ноги; в одном месте из кучи снега высовывалась мертвая голова, и застекленевшие глаза, как бы вопрошая, смотрели на путников, в другом на ветвях обгорелой березы висел человек, повешенный за ноги. По пустырям бродили ожиревшие от человечены страшные псы; они вскидывали на проезжающих пустые, мертвые глаза и валко отбегали в сторону.
   Замятня понукал коня и наезжал на Коловрата, искоса взглядывая ему в лицо.
   Евпатий сидел на коне прямо, словно одервеневший, и смотрел вперед через уши коня. На брови и на бороду ему пал густой иней.
   Серые глаза Евпатия потемнели от тяжелого раздумья.
   Сердцем чуял Замятня, что потрясен его воевода разорением русских сел. Старый воин знал Евпатия с малых лет и всегда любил его за чистое сердце и за верность слова. Никогда не проходил Евпатий мимо чужих страданий и всегда помогал людям в беде.
   — Не кручинься, свет-Евпатий! — говорил Замятня и трогал плеткой локоть Евпатия. На пустом месте воевали нехристи, а под стенами Рязани остановятся. Устоит наш город, поверь мне!
   Евпатий благодарно взглядывал на сурового воина.
   Замятня еще более горячился:
   — Не дадим мы поганым над Русью тешиться. Перебьем их всех до единого!
   — О том думаю и я, друг мой Замятинка, — отвечал ему Евпатий и вновь понукал притомившегося коня.
   К месту побоища рязанцев с татарами они подъехали под вечер.
   На скованную морозом землю пала тишина. Алый отсвет заката скользил по синим гребням снегов. Кубовые облака стояли на позеленевшей синеве высокого неба и не таяли. Под копытами коней снег от мороза позванивал. Приречные ивы клонились долу и потрескивали, роняя обитые морозом сучья.
   Над речной впадиной низко летало черное воронье. Вороний клекот был зловещ и гулок. На снегах мелькали неуловимые тени: то пробегали пожиравшие падаль волки.
   Евпатий остановил коня на речной круче, под одиноким дубком, и снял с головы тяжелый шлем. Глядя на него, обнажили головы и остальные всадники.
   Далеко, насколько хватал глаз, видны были следы великого побоища: кучи тел, чуть припорошенные снегом, кони, задравшие ноги, поваленные арбы и изодранные полотнища шатров…
   Русские воины лежали вперемешку с татарами. Татары и в смерти не расставались со своими луками. Поднятые полукружья луков похожи были на расставленные заячьи силки.
   — Не обманул нас ратник тот, — проговорил Евпатий, и скупая слеза упала с его дрожащих ресниц.
   Кони храпели и били копытами, чуя волков.
   Закат быстро меркнул. На поле ложилась холодная синь ночи. В вышине вспыхнула первая звезда.

СТОИТ РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!

   Проню переходили в сумерках, и ночью пологим взъездом поднялись на рязанские высоты.
   Чуя дом, кони шли ходко. Превозмогали многодневную усталость, всадники расправили затекшие члены.
   Ночная тьма покрывала пригороды и посады. Ни одного городка не видели путники, и нигде на них не взлаяли сторожевые псы.
   Евпатий ехал, опустив голову на грудь. Он не хотел видеть те разрушения, мимо которых проходил отряд. Даже думать о том, что татары не пожалели город и опустошили его так же, как придорожные рязанские и пронские села, было ему невмоготу.
   На выезде из посада, в том месте, где уцелевшая бревенчатая дорога подходила к городскому рву, всадники увидели впереди качающееся пламя факела. Кто-то шел им навстречу, виляя и припадая к земле. Потом факел погас, и на пути никого не оказалось. Кони шли, увязая в снежных заносах: битая прежде в том месте дорога была теперь непроезжей.
   Ехавший впереди Нечай натянул вдруг поводья и раздельно произнес:
   — Вот и место ворот, Евпатий.
   Перед всадниками возвышался заснеженный холм. На месте высоких бревенчатых стен с проемами для нижнего боя и с узкими оконцами для стрельцов торчали обгорелые пни. Вереи ворот были выдраны с землей и валялись, наискось преграждая мост через ров.
   Ничего не сказал Евпатий своему конюшему. Конь пересек мост, миновал воротный проем. И тут только Евпатий натянул повод: налево от ворот его взор всегда встречал приветливый огонек родного дома, в небо возносился расписной конек высокой крыши, и манило в дом резное крыльцо.
   Теперь же пусто было на этом месте.
   Евпатий медленно высвободил из стремени ногу, сошел с коня и передал повод Нечаю.
   Опять впереди мелькнул желтый язычок света. Свет проплыл куда-то вверх и там, под небом, задержался. Еще появилась светлая точка и еще…
   Подобно светлячкам в ивановскую ночь, огоньки вспыхивали то там, то сям в разных концах невидимого города.
   Евпатий следил за огоньками и не мог понять, что эти огни означали: в такую пору на Рязани всегда спали все глухим сном.
   Неожиданно перед путниками возникла темная фигура.
   — Кто стоит тут? — глухим басом заговорил ночной незнакомец.
   И Евпатий узнал этот голос:
   — Отец Бессон, ты ли это?
   Из-под темной полы Бессона вынырнул красный глазок светца в глиняном горшке, и в его свете различал Евпатий заиндевелые концы длинной бороды попа Бессона, его большой шишковатый нос и темные глазные впадины.
   — А ты не Евпатий ли Коловрат? — все еще не доверяя своим глазам, спросил Бессон. Потом поставил горшок на снег и благословил Евпатия: — Мир тебе, друг мой. Не в добрый час повстречались мы.
   — Что вижу я? — с трудом проговорил Евпатий. — Скажи мне, отец, где дом мой родительский, где мои ближние и что стало со светлой нашей Рязанью?
   Не отвечая ему, Бессон взял его за локоть и потянул в сторону.
   Он поманил и Замятню за собой. Нечаю же, державшему поводья трех коней, поп сказал:
   — На посаде, во рву, упала кибитка татарская, полная овса. Доберись туда. Там и приют найдешь. Будь благославен ты, храбрый воин.
   Евпатий пошел за высоким попом, заметавшим долгими полами своей одежды синий снег. Они пробирались подворьем старого дома около городских ворот. Черные оконцы обгорелых бревен, остов печи, каменный столб у въезда во двор — это было все, что осталось от крепкого дома сотника.
   Евпатий узнавал эти места, и надежда на свидание с родными затеплилась в его груди.
   В том месте, где некогда стояла баня, Бессон вдруг провалился по пояс и застучал кулаком в дверь.
   — Сюда. Опускайтесь тише, — сказал он Евпатию и Замятне.
   Из темной ямы, куда опустился Бессон, возник рукав света, и кто-то спросил сдавленным голосом:
   — Кого ведешь, поп?
   — Прибыл в дом родной молодой хозяин. Встречай коваль!
   Открылась низкая дверь, и все спустились в подполье. Здесь светил сальный фитиль. Темный потолок поддерживали дубовые матицы. В круглые дубовые бревна были вбиты железные крюки.
   Евпатий узнал этот тайник под домом с длинным ходом под городские стены. Здесь всегда вешали свиные и коровьи туши, сюда же скатывали бочки с медом и брагой.
   У высокой, опрокинутой вверх дном кадки, на которой стоял светец, в ноги Евпатию повалился неизвестный, с лохматой головой человек. Евпатий поднял его и повернул к свету лицом. То был посадский коваль Угрюм, любимый старым Коловратом поделец мечей и секир.
   — Немного людей уцелело на Рязани, Евпатий, — сказал, снимая с себя одежду и колпак, Бессон. — И мы с ковалем в том числе.
   — А остальные где? — приступил к попу евпатий.
   Тот провел ладонями по мокрой бороде и поправил на груди медный крест.
   — Разоблачайтесь с дороги да поешьте что бог послал, а потом я вам расскажу все.
   Угрюм исчез в черной дыре потайного хода и скоро вышел оттуда с большим куском свинины. Черствую краюху хлеба достал из-под опрокинутой кадки Бессон.
   — Ешьте, други! Замятинка, сокол ясный, похудел ты, молодец! Садись ближе.
   Взмахнув широким рукавом своего кафтана, Бессон благословил разложенную пищу и отломил себе кусок хлеба.
   Снявши с плеч епанчу и отстегнув от пояса меч, Евпатий присел около кадки на широкий пень.
   — Не тяни меня, отец! — сказал он Бессону. — Сказывай прямо, где мои родители, жена Татьяница и сын Михалко?
   — Не так спрашиваешь, Евпатий! — грозно сказал поп. — Спроси сначала, что стало с Рязанью! Узнай, что с Русью сотворили окаянные орды! Вот о чем скорбит сердце и о чем плачут уцелевшие люди рязанские!
   — О Руси и о Рязани я не забываю ни на минуту. И о людях наших не забываю. По пути сюда нам открылось великое страдание Руси от пришельцев.
   Бессон посмотрел в глаза Евпатию и на его ресницах разглядел светлую слезу.
   — Нет пресветлого града Рязани, храбрые воины, нет ни храмов наших, ни жилищ. Не осталось у нас князей наших, ни крепких воинов, ни почтенных гостей и именитых горожан.
   — Жив ли отец мой, сотник княжеский?
   — Бился я на городской стене рядом с ним, Евпатий. И ударила каленая стрела татарская в грудь могучему сотнику, и затмила свет его очей рана та. Вынес из боя сотника на руках верный коваль Угрюм и схоронил тут, в подполье дома вашего. Когда почувствовал сотник свой конец — было это в утро падения рязанских стен, — позвал меня. Тебе он наказал, Евпатий, биться с врагом и не вкладывать в ножны меч свой до того дня, пока ни одного татарина не будет на Русской земле.
   Бессон поднял руку и, поддерживая широкий рукав, сотворил крестное знамение над поникшей головой Евпатия.
   — Моя родительница цела ли?
   И снова, со слезой, сказал Бессон:
   — Шесть дней и шесть ночей не затихала служба у святых Бориса и Глеба. Шесть дней и шесть ночей припадали к престолу всевышнего княгини рязанские и честные жены, моля от спасения города от разорения, на враги же победу и одоление. От кадильного дыма померк свет в окнах храма, и от пения потеряли попы и причетники голоса. Но наши слезы остались неутешны. На седьмое утро ворвались поганые в город, подожгли храм, и погибли в нем владыка епископ, попы и жены наши. В храме были твоя родительница и жена с отроком-сыном…
   За полночь вышел Евпатий из подполья наружу. Крепкий мороз сковывал землю. Густая с вечера наволочь на небе разошлась, и в просветах между облаков показался ущербный месяц. В бледном свете месяца увидел Евпатий пустыню на месте шумного родного города. Из сугробов торчали только остовы печей да обгорелые концы балок, что не поддались разрушительному огню. Ни улиц, ни переулков, ни одного резного конька!
   По всему пространству в кольце городских валов виднелись бродячие огоньки: то, по словам Бессона, пришлые с дальних погостов попы и чернецы, миряне-доброхоты и уцелевшие рязанцы искали среди обвалов и в сугробах родных и близких и тут же их хоронили.
   Великая тишина лежала над городом. Ни лая псов, ни петушиного крика!
   Евпатий закрыл глаза, и перед ним встала картина боя рязанцев с рязанскими полчищами.
   Бессон рассказывал об этом так:
   — Семь дней били рязанцы поганых. Семь дней крепко стояли они на стенах. Многие тысячи татар легли под стенами и покрыли снега в городском рву. Защищали город все, от мала до велика. Жены и дети варили смолу и кипятили в чанах воду, несли на стены камни. Татары теряли бранный пыл и откатывались от стен к своим шатрищам, а на место ушедших приходили новые орды. Рязанцы же стояли на стенах бессменно, без отдыха и без сна. День дрались рязанцы, два и три. На четвертых сутки начали валиться слабые, засыпая на ногах. Их будили десятские и сотники, они стукали уснувших рукоятками мечей. Воины просыпались и из последних сил бросались к месту боя, рубили поднявшихся на стены татар, и сбрасывали их в ров. Отбив натиск, они опять искали себе место, где бы прислониться и заснуть.
   На седьмые сутки мало осталось на стенах бодрствующих. Заснули храбрые рязанцы…
   — Заснули храбрые сном вечным, — прошептал Евпатий и впервые за эту бессонную бесконечную ночь слезы опалили ресницы.
   Под утро Евпатия нашел коваль Угрюм и растолкал его:
   — Застынуть хочешь? Не гоже то, Евпатий! Очнись!
   И, видя Евпатия кривым входом в подполье, коваль говорил:
   — Не унывать сейчас надо, а собирать Рязань, Евпатий.
   — Не стало Рязани, Угрюм.
   — Покличь, и она восстанет.
   — Где кликать, коваль?
   Угрюм пропустил Евпатия вперед и закрыл обледеневшую дверь. Светец еле мерцал синим огоньком. Рядом со святцом, на днище опрокинутой кадки, приткнулся головой Бессон. Он охватил руками кадку по обручам да так, стоя, и заснул.
   — Где кликать? — переспросил Угрюм. — Русь, она не меряна, и не достанет у врагов силы, чтобы извести все живое на Русской земле. Погибла Рязань, но целы русские люди и удальство рязанское нерушимо. Ушли многие осадные люди из города потайным ходом через реку, по льду. В лесах стали станами воины, что не достигли Рязани после побоища на ранове. Кликни — и сразу объявится не малое воинство.
   — Правда-истина! — сказал вдруг глухим басом Бессон и поднял волосатую голову. — Становись во весь рост, Евпатий, и под твою руку стечется немалая сила.