Страница:
Не знаю, сколько времени я лежал оглушенный, растерянный, не испытывая ничего, даже страха. Потом в темноте я услышал голос Фомы:
– Валька, – спросил он, – ты где? Даня!
Потом чиркнула спичка, и я увидел в темноте лицо Глафиры и спичку, прыгавшую в её руке. Она сняла со стены фонарь и никак не могла зажечь, потому что рука так прыгала, что все не попадала на фитиль. Наконец фонарь разгорелся, и тусклый свет осветил магазин, покосившийся прилавок, разбросанные книги. Фома стоял, держась за переборку. Валя лежала неподвижно. Глафира стояла, держась за прилавок, вглядываясь в окружающую полутьму, поднимая фонарь дрожащей, прямо-таки прыгающей рукой.
– Все в порядке, – сказала Глафира таким голосом, что было сразу ясно, что все ие в порядке. – Все в порядке, – повторила она, – ничего страшного. Это часто бывает в море Даня, ты цел? Валя! Где Валя, ребята?
– Валя здесь, – сказал я, и боюсь, что мой голос тоже звучал не очень бодро. Я помолчал и неуверенно спросил: – Это что? Это уже конец, Фома?
– Не знаю, – хмуро сказал Фома. – Я такого ещё не видел.
– Какой конец? – удивилась Глафира. – Что вы болтаете вздор, ребята? Слышите – и мотор работает.
Ещё одни фонарь появился в полутьме. Это из машинного вошел Жгутов. Бледный, стоял он, высоко поднимая фонарь. Долго ов» даже слова сказать не мог. Он только глотал воздух, так ему было страшно. На* конец он спросил, с трудом произнося слова:
– Всё уже? Выключать мотор?
– Тебе кто приказывал мотор выключать? – крикнула ему Глафира. – Ну, говоря, приказывая?
– Нет, – сказал Жгутов. – Не приказывай. – И вдруг выкрикнул громким, тонким голосом: – Но ведь всё уже, видите, всё уже!
– Не болтай ерунду! – сказала Глафира. – Подтянись, механик. Свет чини. Не медленно свет чини.
– А-а… – протянул Жгутов, – свет чинить? Хорошо, я пойду свет чинить.
Какой-то у него был странный тон, как будто он сам не понимал, что говорит и что ему говорят, как будто все происходящее не вполне доходило до его сознания. Но вот сейчас ему что-то велели делать, и он механически, не очень понимая, зачем это нужно, пошел исполнять приказание.
И он повернулся и вышел. И в магазине стало ещё темнее, потому что снова светил только один фонарь. Я подобрался к Вале. Она лежала лицом вниз, совсем неподвижно, и у меня даже сердце замерло. Я подумал, что, может быть, она расшиблась, может быть, она даже убилась.
– Валя, Валя! – повторял я и тряс её за плечо, обмирая от страха. – Валя, Валя!
И вдруг Валя поднялась, села, огляделась и сказала очень спокойно:
– ОЙ, меня очень в плечо ушибло! Значит, мы не утонули?
– Не-ет, – протянул я с сомнением в голосе, – по-моему, мы не утонули.
– Нет, – уверенно подтвердил Фома, – мы, конечно, не утонули.
Валя осмотрела меня, Фому, Глафиру, будто хотела проверить, не смеемся ли мы над ней.
– Я от неожиданности закричала, когда свет погас, – объяснила она. – А вы, наверное, думали, что я от страху?
Ух, и самолюбивая же она, Валька! Можно подумать, что в такую минуту все только и стараются выяснить, кричала она или не кричала. Ну, в конце концов, если ей так важно, чтобы мы думали, будто она не боится, так почему не сделать девчонке удовольствие?
– А ты разве кричала? – удивленно спросил Фома. – Я и не слышал. Да и что ж тут такого, если кричала? Ничего тут такого нет.
– И я не слышал, – сказал я. – И ничего тут такого нет. Я бы и сам мог закричать.
Валька посмотрела на нас подозрительно. Она все-таки сомневалась, не смеемся ли мы над ней.
– А я как пришла в себя, – сказала она, неуверенно усмехнувшись, – так решила, что мы утонули.
– Вот глупая какая! – удивилась Глафира. – С чего же это тебе в голову пришло?
– Потому что вода здесь просачивается из-под настила, – объявила очень спокойно Валя.
– Вода?
Я похолодел. Я, конечно, моряк неопытный, но уж то, что, если в трюме вода, значит, судно дало течь, а если судно дало течь, значит, дело плохо, – это-то я понимаю, для этого-то не нужно быть старым морским волком. Теперь я услышал, что, кроме ударов волны в борт, вода негромко плещется и здесь, внутри, в трюме. Глафира наклонилась и осветила фонарем настил. И мы увидели, что сквозь доски маленькими струйками и фонтанчиками пробивается вода.
– Видите, – сказала Валя, – сколько её набралось? А сейчас только было как будто меньше. Или мне показалось?
– Нет, это тебе показалось, – уверенно решил Фома. – И потом, что ж такого, что вода? Это так и должно быть.
– Конечно, – подтвердила Глафира, – в трюме всегда вода. Судно не бывает без воды.
Подал голос и я.
– Какое же судно, в котором нет воды? – сказал я удивленно. – Смешно просто!
– Я тоже так подумала, – согласилась Валя. – И совсем перестала бояться.
Свет мигнул, погас, опять зажегся, ещё раз погас и наконец зажегся окончательно.
Глава двенадцатая. КАПИТАН СПУСКАЕТСЯ В ТРЮМ
Глава тринадцатая. ГЛАФИРА ПРИНИМАЕТ КОМАНДОВАНИЕ
– Валька, – спросил он, – ты где? Даня!
Потом чиркнула спичка, и я увидел в темноте лицо Глафиры и спичку, прыгавшую в её руке. Она сняла со стены фонарь и никак не могла зажечь, потому что рука так прыгала, что все не попадала на фитиль. Наконец фонарь разгорелся, и тусклый свет осветил магазин, покосившийся прилавок, разбросанные книги. Фома стоял, держась за переборку. Валя лежала неподвижно. Глафира стояла, держась за прилавок, вглядываясь в окружающую полутьму, поднимая фонарь дрожащей, прямо-таки прыгающей рукой.
– Все в порядке, – сказала Глафира таким голосом, что было сразу ясно, что все ие в порядке. – Все в порядке, – повторила она, – ничего страшного. Это часто бывает в море Даня, ты цел? Валя! Где Валя, ребята?
– Валя здесь, – сказал я, и боюсь, что мой голос тоже звучал не очень бодро. Я помолчал и неуверенно спросил: – Это что? Это уже конец, Фома?
– Не знаю, – хмуро сказал Фома. – Я такого ещё не видел.
– Какой конец? – удивилась Глафира. – Что вы болтаете вздор, ребята? Слышите – и мотор работает.
Ещё одни фонарь появился в полутьме. Это из машинного вошел Жгутов. Бледный, стоял он, высоко поднимая фонарь. Долго ов» даже слова сказать не мог. Он только глотал воздух, так ему было страшно. На* конец он спросил, с трудом произнося слова:
– Всё уже? Выключать мотор?
– Тебе кто приказывал мотор выключать? – крикнула ему Глафира. – Ну, говоря, приказывая?
– Нет, – сказал Жгутов. – Не приказывай. – И вдруг выкрикнул громким, тонким голосом: – Но ведь всё уже, видите, всё уже!
– Не болтай ерунду! – сказала Глафира. – Подтянись, механик. Свет чини. Не медленно свет чини.
– А-а… – протянул Жгутов, – свет чинить? Хорошо, я пойду свет чинить.
Какой-то у него был странный тон, как будто он сам не понимал, что говорит и что ему говорят, как будто все происходящее не вполне доходило до его сознания. Но вот сейчас ему что-то велели делать, и он механически, не очень понимая, зачем это нужно, пошел исполнять приказание.
И он повернулся и вышел. И в магазине стало ещё темнее, потому что снова светил только один фонарь. Я подобрался к Вале. Она лежала лицом вниз, совсем неподвижно, и у меня даже сердце замерло. Я подумал, что, может быть, она расшиблась, может быть, она даже убилась.
– Валя, Валя! – повторял я и тряс её за плечо, обмирая от страха. – Валя, Валя!
И вдруг Валя поднялась, села, огляделась и сказала очень спокойно:
– ОЙ, меня очень в плечо ушибло! Значит, мы не утонули?
– Не-ет, – протянул я с сомнением в голосе, – по-моему, мы не утонули.
– Нет, – уверенно подтвердил Фома, – мы, конечно, не утонули.
Валя осмотрела меня, Фому, Глафиру, будто хотела проверить, не смеемся ли мы над ней.
– Я от неожиданности закричала, когда свет погас, – объяснила она. – А вы, наверное, думали, что я от страху?
Ух, и самолюбивая же она, Валька! Можно подумать, что в такую минуту все только и стараются выяснить, кричала она или не кричала. Ну, в конце концов, если ей так важно, чтобы мы думали, будто она не боится, так почему не сделать девчонке удовольствие?
– А ты разве кричала? – удивленно спросил Фома. – Я и не слышал. Да и что ж тут такого, если кричала? Ничего тут такого нет.
– И я не слышал, – сказал я. – И ничего тут такого нет. Я бы и сам мог закричать.
Валька посмотрела на нас подозрительно. Она все-таки сомневалась, не смеемся ли мы над ней.
– А я как пришла в себя, – сказала она, неуверенно усмехнувшись, – так решила, что мы утонули.
– Вот глупая какая! – удивилась Глафира. – С чего же это тебе в голову пришло?
– Потому что вода здесь просачивается из-под настила, – объявила очень спокойно Валя.
– Вода?
Я похолодел. Я, конечно, моряк неопытный, но уж то, что, если в трюме вода, значит, судно дало течь, а если судно дало течь, значит, дело плохо, – это-то я понимаю, для этого-то не нужно быть старым морским волком. Теперь я услышал, что, кроме ударов волны в борт, вода негромко плещется и здесь, внутри, в трюме. Глафира наклонилась и осветила фонарем настил. И мы увидели, что сквозь доски маленькими струйками и фонтанчиками пробивается вода.
– Видите, – сказала Валя, – сколько её набралось? А сейчас только было как будто меньше. Или мне показалось?
– Нет, это тебе показалось, – уверенно решил Фома. – И потом, что ж такого, что вода? Это так и должно быть.
– Конечно, – подтвердила Глафира, – в трюме всегда вода. Судно не бывает без воды.
Подал голос и я.
– Какое же судно, в котором нет воды? – сказал я удивленно. – Смешно просто!
– Я тоже так подумала, – согласилась Валя. – И совсем перестала бояться.
Свет мигнул, погас, опять зажегся, ещё раз погас и наконец зажегся окончательно.
Глава двенадцатая. КАПИТАН СПУСКАЕТСЯ В ТРЮМ
Плохо было в полутьме, но при свете стало не легче. Теперь можно было охватить взглядом всё, и, по совести говоря, когда я увидел, как выглядит магазин, настроение у меня не стало лучше. Наверное, половина книг, которые мы с таким старанием расставляли по полкам, лежала на полу. Вода, проступавшая сквозь настил, заливала книги, большая часть реек, прибитых к полкам, была поломана, да и сами полки покосились. Грустный вид являл собою наш плавучий книжный магазин. Так, наверное, выглядели потерпевшие кораблекрушение, брошенные командой суда, которые, если верить старым романам, встречали иногда мореплаватели, в океане.
Вошёл Жгутов. Сейчас он был гораздо спокойнее. Казалось даже, что у него бодрое, чуть ли не веселое настроение. Правда, какая-то наигранная была эта бодрость.
– Вот и горит свет! – сказал он радостно. – Со Жгутовым не пропадете! Жгутов свое дело знает. Слушай, Фома, тебя капитан наверх требует. Крикнул сейчас в переговорную трубку – Фому, мол, наверх, И ещё сказал, чтобы ты простерёгся, смыть, говорит, может.
– Иду, – сказал Фома и пошел к трапу.
– Зачем это? – удивилась Глафира. – Не случилось ли чего? Фома, ты про воду скажи Фоме Тимофеевичу.
– Скажу, – буркнул Фома и быстро поднялся по трапу.
– Про какую это воду? – спросил Жгутов.
– Вот, – показала Валька и успокоительно разъяснила: – Только это ничего, это так и должно быть.
Жгутов наклонился, и от всей его бодрости даже следа не осталось. Он стал белый от ужаса. Он покачнулся, он чуть не упал, так ему было страшно.
– Да вы что, обалдели, что ли? – закричал он громко. – Капитану надо сказать, помпу надо налаживать! Тонем, ребята, понимаете? Тонем!
– Возьми себя в руки! – резко сказала Глафира. – Покуда ещё никто не тонет. Эх ты, морская душа!
Кто-то торопливо спускался по трапу. Капитан Коновалов стоял в трюме. Он стоял, широко расставив ноги, весь мокрый, с опущенной головой. Что-то было в его позе такое, что у меня сердце замерло. Он стоял и молчал, и я почувствовал, как ему трудно начать говорить. Мы все поняли: что-то случилось. Только Жгутов, дрожавший от страха, ничего не почувствовал…
– Фома Тимофеевич! – выкрикнул он. – Вода в трюме!
– Знаю, – сказал капитан. – Помолчи, Жгутов.
– Случилось чего? – спросила Глафира.
Капитан молчал. Как-то исподлобья он посмотрел на Глафиру и отвел от неё глаза и наконец сказал, глядя в сторону:
– Несчастье случилось, ребята,
– Со Степой что-нибудь? – тихо спросила Глафира.
– Он был моряк, Глаша, – сказал капитан, все ещё отводя глаза. – Он был хороший моряк, Глаша.
– Погиб? – шепнула Глафира.
– Смыло Степана, – сказал Коновалов.
Глафира молчала. Она только открывала и закрывала рот, будто ей нечем было дышать.
– Траулер рядом прошел, – сказал капитан, глядя в сторону и боясь посмотреть на Глафиру. – Мы-то огни увидели, да и он нас, видно, увидел, гудок дал. Ну, мы со Степаном решили развернуться, может, думаем, удастся с борта подойти. Я-то на руле стал, а Степан у борта, думал конец кинуть или, может, с тральщика кинут конец, так чтобы поймать. А как мы поворот сделали, так шлюпку и сорвало. Его в голову ударило, оглушило, а может, и зашибло, кто же разберет. И той же волной за борт унесло. Я круг ему кинул – куда там! И не разглядишь ничего. Я второй круг, а он за снегом совсем пропал. Потом снег прокинуло; а его уже не видать. И траулер пропал. Мы-то из пурги вышли, а они-то ещё в пурге. Погиб Степа как следует моряку.
Мы молчали. Так мне было страшно посмотреть на Глафиру, что и я тоже отвел глаза и смотрел на покосившиеся полки, на книги, упавшие на пол, и ждал со страхом, что скажет Глафира. Но Глафира молчала.
И опять заговорил Коновалов:
– Терпи, Глаша, – сказал он. – Как человек погиб Степан, не трусил, не жаловался, как человек. Терпи, Глаша, как жена моряка, ты же должна была женой моряка стать, а моряка всегда море убить может.
– Не море, Фома Тимофеевич, Степу убило, – сказала Глафира шепотом, – злой человек Степу убил.
Она повернулась к Жгутову и прямо пошла на него, к Жгутов стал пятиться и наткнулся на лавку и опустился на лавку, не сводя с Глафиры испуганных глаз.
– Ты, Жгутов… – прошептала Глафира. – Жгутов Павел Андреевич Степу убил.
– Да ну что ты, что ты, Глаша! – забормотал Жгутов я вдруг почтя взвизгнул – Фома Тимофеевич, что она говорит?
Глафира взяла его руками за плечи и затрясла, и у Жгутова бессильно моталась голова, и он все плотнее прижимался к переборке, будто надеялся пройти через неё, чтоб только не видеть Глафиру, чтоб только не слышать Глафиру.
– Бездельник, болтун, трус, – негромко сказала Глафира, – из-за тебя такой челрд век погиб. Ты ночь прогулял, весело, прогулял, и ещё гулять будешь, а он из-за твоего гулянья мертвый в холодной воде.
– Спокойно, Глаша, спокойно, – глухо сказал капитан. – Не нужно. Поговоримна берегу. Долго ещё не будет гулять Жгутов.
– Сил моих нет! – сказала Глафира.
– У нас с тобой, Глаша, – также глухо продолжал говорить Коновалов, – силы, – должны быть. Нам судно спасать надо. У нас дети на судне. Горевать у нас ещё время будет, а сейчас мы в море, сейчас мы штормуем, поняла меня, Глаша?
– Поняла, – прошептала Глафира и отпустила Жгутова.
И Жгутов, что-то ворча про себя, стал бочком-бочком пробираться поближе к машинному отделению, чтобы в случае чего нырнуть туда, спастись от Глашиной ярости. Фома Тимофеевич повернулся, пошел к трапу и у трапа остановился.
– Теперь так, – сказал он, по-прежнему не глядя на Глафиру. – Вблизи остров Колдун. Островок необитаемый. Голая скала. Население – чайки да глупыши. Но бухточка есть. Будем выбрасываться. Толчок будет, возможно, сильный. Приготовиться надо. Спасательные пояса на всех надеты?
– На всех, – сказал я.
– Так. – Коновалов повернулся к Глафире и впервые за весь разговор прямо на неё посмотрел: – Ты, Глаша, здесь будешь командовать. Поняла? – Глаша молча кив-пула головой. Коновалов медленно повернулся к Жгутову и сказал яростно и угрожающе: – Если сейчас мотор сдаст…
– Понятно, Фома Тимофеевич, – услужливо закивал головой Жгутов. – Будьте уверены, все будет в порядке! – И он стал опять пробираться к машинному отделению; там он спокойнее себя чувствовал.
Какой бы ни был плохой человек Жгутов, а все же, наверное, неприятно было ему смотреть на Глафиру, да и наших с Валей глаз он избегал. Он от растерянности вес время встречался то со мною, то с Валей взглядом и даже как будто вздрагивал и торопливо отворачивался.
– Значит, все, – сказал Фома Тимофеевич. – Я предупрежу по переговорной
трубке Жгутова. – И он, тяжело ступая, поднялся по трапу, а когда я оглянулся на
Жгутова, то Жгутова уже не было. Он нырнул в машинное отделение и, наверное, трясся там, вспоминая глаза Глафиры.
Мы трое молчали. У Глафиры шевелились губы, что-то она про себя говорила, но совсем неслышно. Валя подошла к ней и обняла её, но Глафира, кажется, даже не заметила этого. И слез не было у неё на глазах. Какой-то отсутствующий взгляд и беззвучно шевелящиеся губы.
– Тетя Глаша, – сказала Валя, – не убивайтесь вы. Замечательный же был человек!
– Я ему говорю, – сказала Глафира очень тихо (я с трудом разбирал её слова: их заглушали удары волн, что-то скрипело, и плескалось, и потрескивало). – Я ему говорю, – повторяла Глафира: – «Вы, Степа, поберегитесь. Там, на палубе, и смыть может, и зашибить может». А он говорит: «Не бойтесь, Глаша. Если, говорит, Глаша, я вам нужен, так разве ж я не спасусь?… Если ж, говорит, я вам нужен, Глаша, – повторила она ещё раз, – так разве ж я не спасусь?» – Потом она беззвучно шевелила губами, но я догадывался, что она без конца повторяет про себя ту же самую фразу.
Я смотрел на неё, и мне было страшно. Она как будто не понимала, что происходит вокруг, не видела, не слышала ничего и только все про себя повторяла эту фразу. Валя тоже, кажется, испугалась, начала трясти её за руку и говорить: «Тетя Глаша, тетя Глаша, что с вами?» Но Глафира не чувствовала ничего.
Из машинного отделения высунулся Жгутов.
– Капитан говорит, – выкрикнул он отчаянным голосом, – сейчас толчок, так что приготовиться.
Глафира медленно повернулась к нему, нахмурилась и, видно, заставила себя вернуться к тому, о чем она обязана была думать, что она обязана была делать,
– Валя, – сказала она резко и строго, – иди ко мне. Дани, сюда. Держись за
поручень, Даня.
Она обняла Валю и уперлась ногами в переборку, а я вцепился в поручень и съежился весь, ожидая предстоящего удара. Так я стоял, а минута шла за минутой и все ещё ничего не происходило. Потом дио заскрежетало, и я подумал: «Вот сейчас», но опять минута шла за минутой, а толчка все не было, и, когда я почувствовал, что ждать уже больше нет сил, что пусть он будет какой угодно, этот толчок, но пусть он только наконец будет, вдруг раздался скрежет и скрип, и меня оторвало от поручня, хотя я держался за него изо всех сил, я упал, и меня проволокло по настилу, я увидел отчаянное лицо Вальки и зажмурившуюся Глафиру, услышал громкий Валькин визг и обо что-то ударился, и тут погас рсвет, и мне показалось, что я потерял сознание.
На самом деле я не терял сознания. Просто меня оглушило, и на секунду у меня затуманилось в голове. А потом я почувствовал, что лежу, что болят ушибы и кругом какая-то странная тишина. Я подумал, что оглох, но сразу же услышал тихое всхлипывание Вали. Тихо было оттого, что разом прекратился шум волн и скрежет. Я попытался встать. Но все сместилось. Бот, очевидно, лежал на боку. Пол поднимался вверх, и в темноте ничего нельзя было понять – где верх, где низ. Потом я услышал, что кто-то спускается по трапу, слабый луч скользнул по трюму, показался фонарь. Секундой позже я увидел Фрму. Лицо его, освещенное фонарем, было серьезно и хмуро.
– Дед ранен, – сказал Фома, – перевязать надо.
Ему никто не ответил.
– Есть тут кто живой? – спросил Фома.
Вошёл Жгутов. Сейчас он был гораздо спокойнее. Казалось даже, что у него бодрое, чуть ли не веселое настроение. Правда, какая-то наигранная была эта бодрость.
– Вот и горит свет! – сказал он радостно. – Со Жгутовым не пропадете! Жгутов свое дело знает. Слушай, Фома, тебя капитан наверх требует. Крикнул сейчас в переговорную трубку – Фому, мол, наверх, И ещё сказал, чтобы ты простерёгся, смыть, говорит, может.
– Иду, – сказал Фома и пошел к трапу.
– Зачем это? – удивилась Глафира. – Не случилось ли чего? Фома, ты про воду скажи Фоме Тимофеевичу.
– Скажу, – буркнул Фома и быстро поднялся по трапу.
– Про какую это воду? – спросил Жгутов.
– Вот, – показала Валька и успокоительно разъяснила: – Только это ничего, это так и должно быть.
Жгутов наклонился, и от всей его бодрости даже следа не осталось. Он стал белый от ужаса. Он покачнулся, он чуть не упал, так ему было страшно.
– Да вы что, обалдели, что ли? – закричал он громко. – Капитану надо сказать, помпу надо налаживать! Тонем, ребята, понимаете? Тонем!
– Возьми себя в руки! – резко сказала Глафира. – Покуда ещё никто не тонет. Эх ты, морская душа!
Кто-то торопливо спускался по трапу. Капитан Коновалов стоял в трюме. Он стоял, широко расставив ноги, весь мокрый, с опущенной головой. Что-то было в его позе такое, что у меня сердце замерло. Он стоял и молчал, и я почувствовал, как ему трудно начать говорить. Мы все поняли: что-то случилось. Только Жгутов, дрожавший от страха, ничего не почувствовал…
– Фома Тимофеевич! – выкрикнул он. – Вода в трюме!
– Знаю, – сказал капитан. – Помолчи, Жгутов.
– Случилось чего? – спросила Глафира.
Капитан молчал. Как-то исподлобья он посмотрел на Глафиру и отвел от неё глаза и наконец сказал, глядя в сторону:
– Несчастье случилось, ребята,
– Со Степой что-нибудь? – тихо спросила Глафира.
– Он был моряк, Глаша, – сказал капитан, все ещё отводя глаза. – Он был хороший моряк, Глаша.
– Погиб? – шепнула Глафира.
– Смыло Степана, – сказал Коновалов.
Глафира молчала. Она только открывала и закрывала рот, будто ей нечем было дышать.
– Траулер рядом прошел, – сказал капитан, глядя в сторону и боясь посмотреть на Глафиру. – Мы-то огни увидели, да и он нас, видно, увидел, гудок дал. Ну, мы со Степаном решили развернуться, может, думаем, удастся с борта подойти. Я-то на руле стал, а Степан у борта, думал конец кинуть или, может, с тральщика кинут конец, так чтобы поймать. А как мы поворот сделали, так шлюпку и сорвало. Его в голову ударило, оглушило, а может, и зашибло, кто же разберет. И той же волной за борт унесло. Я круг ему кинул – куда там! И не разглядишь ничего. Я второй круг, а он за снегом совсем пропал. Потом снег прокинуло; а его уже не видать. И траулер пропал. Мы-то из пурги вышли, а они-то ещё в пурге. Погиб Степа как следует моряку.
Мы молчали. Так мне было страшно посмотреть на Глафиру, что и я тоже отвел глаза и смотрел на покосившиеся полки, на книги, упавшие на пол, и ждал со страхом, что скажет Глафира. Но Глафира молчала.
И опять заговорил Коновалов:
– Терпи, Глаша, – сказал он. – Как человек погиб Степан, не трусил, не жаловался, как человек. Терпи, Глаша, как жена моряка, ты же должна была женой моряка стать, а моряка всегда море убить может.
– Не море, Фома Тимофеевич, Степу убило, – сказала Глафира шепотом, – злой человек Степу убил.
Она повернулась к Жгутову и прямо пошла на него, к Жгутов стал пятиться и наткнулся на лавку и опустился на лавку, не сводя с Глафиры испуганных глаз.
– Ты, Жгутов… – прошептала Глафира. – Жгутов Павел Андреевич Степу убил.
– Да ну что ты, что ты, Глаша! – забормотал Жгутов я вдруг почтя взвизгнул – Фома Тимофеевич, что она говорит?
Глафира взяла его руками за плечи и затрясла, и у Жгутова бессильно моталась голова, и он все плотнее прижимался к переборке, будто надеялся пройти через неё, чтоб только не видеть Глафиру, чтоб только не слышать Глафиру.
– Бездельник, болтун, трус, – негромко сказала Глафира, – из-за тебя такой челрд век погиб. Ты ночь прогулял, весело, прогулял, и ещё гулять будешь, а он из-за твоего гулянья мертвый в холодной воде.
– Спокойно, Глаша, спокойно, – глухо сказал капитан. – Не нужно. Поговоримна берегу. Долго ещё не будет гулять Жгутов.
– Сил моих нет! – сказала Глафира.
– У нас с тобой, Глаша, – также глухо продолжал говорить Коновалов, – силы, – должны быть. Нам судно спасать надо. У нас дети на судне. Горевать у нас ещё время будет, а сейчас мы в море, сейчас мы штормуем, поняла меня, Глаша?
– Поняла, – прошептала Глафира и отпустила Жгутова.
И Жгутов, что-то ворча про себя, стал бочком-бочком пробираться поближе к машинному отделению, чтобы в случае чего нырнуть туда, спастись от Глашиной ярости. Фома Тимофеевич повернулся, пошел к трапу и у трапа остановился.
– Теперь так, – сказал он, по-прежнему не глядя на Глафиру. – Вблизи остров Колдун. Островок необитаемый. Голая скала. Население – чайки да глупыши. Но бухточка есть. Будем выбрасываться. Толчок будет, возможно, сильный. Приготовиться надо. Спасательные пояса на всех надеты?
– На всех, – сказал я.
– Так. – Коновалов повернулся к Глафире и впервые за весь разговор прямо на неё посмотрел: – Ты, Глаша, здесь будешь командовать. Поняла? – Глаша молча кив-пула головой. Коновалов медленно повернулся к Жгутову и сказал яростно и угрожающе: – Если сейчас мотор сдаст…
– Понятно, Фома Тимофеевич, – услужливо закивал головой Жгутов. – Будьте уверены, все будет в порядке! – И он стал опять пробираться к машинному отделению; там он спокойнее себя чувствовал.
Какой бы ни был плохой человек Жгутов, а все же, наверное, неприятно было ему смотреть на Глафиру, да и наших с Валей глаз он избегал. Он от растерянности вес время встречался то со мною, то с Валей взглядом и даже как будто вздрагивал и торопливо отворачивался.
– Значит, все, – сказал Фома Тимофеевич. – Я предупрежу по переговорной
трубке Жгутова. – И он, тяжело ступая, поднялся по трапу, а когда я оглянулся на
Жгутова, то Жгутова уже не было. Он нырнул в машинное отделение и, наверное, трясся там, вспоминая глаза Глафиры.
Мы трое молчали. У Глафиры шевелились губы, что-то она про себя говорила, но совсем неслышно. Валя подошла к ней и обняла её, но Глафира, кажется, даже не заметила этого. И слез не было у неё на глазах. Какой-то отсутствующий взгляд и беззвучно шевелящиеся губы.
– Тетя Глаша, – сказала Валя, – не убивайтесь вы. Замечательный же был человек!
– Я ему говорю, – сказала Глафира очень тихо (я с трудом разбирал её слова: их заглушали удары волн, что-то скрипело, и плескалось, и потрескивало). – Я ему говорю, – повторяла Глафира: – «Вы, Степа, поберегитесь. Там, на палубе, и смыть может, и зашибить может». А он говорит: «Не бойтесь, Глаша. Если, говорит, Глаша, я вам нужен, так разве ж я не спасусь?… Если ж, говорит, я вам нужен, Глаша, – повторила она ещё раз, – так разве ж я не спасусь?» – Потом она беззвучно шевелила губами, но я догадывался, что она без конца повторяет про себя ту же самую фразу.
Я смотрел на неё, и мне было страшно. Она как будто не понимала, что происходит вокруг, не видела, не слышала ничего и только все про себя повторяла эту фразу. Валя тоже, кажется, испугалась, начала трясти её за руку и говорить: «Тетя Глаша, тетя Глаша, что с вами?» Но Глафира не чувствовала ничего.
Из машинного отделения высунулся Жгутов.
– Капитан говорит, – выкрикнул он отчаянным голосом, – сейчас толчок, так что приготовиться.
Глафира медленно повернулась к нему, нахмурилась и, видно, заставила себя вернуться к тому, о чем она обязана была думать, что она обязана была делать,
– Валя, – сказала она резко и строго, – иди ко мне. Дани, сюда. Держись за
поручень, Даня.
Она обняла Валю и уперлась ногами в переборку, а я вцепился в поручень и съежился весь, ожидая предстоящего удара. Так я стоял, а минута шла за минутой и все ещё ничего не происходило. Потом дио заскрежетало, и я подумал: «Вот сейчас», но опять минута шла за минутой, а толчка все не было, и, когда я почувствовал, что ждать уже больше нет сил, что пусть он будет какой угодно, этот толчок, но пусть он только наконец будет, вдруг раздался скрежет и скрип, и меня оторвало от поручня, хотя я держался за него изо всех сил, я упал, и меня проволокло по настилу, я увидел отчаянное лицо Вальки и зажмурившуюся Глафиру, услышал громкий Валькин визг и обо что-то ударился, и тут погас рсвет, и мне показалось, что я потерял сознание.
На самом деле я не терял сознания. Просто меня оглушило, и на секунду у меня затуманилось в голове. А потом я почувствовал, что лежу, что болят ушибы и кругом какая-то странная тишина. Я подумал, что оглох, но сразу же услышал тихое всхлипывание Вали. Тихо было оттого, что разом прекратился шум волн и скрежет. Я попытался встать. Но все сместилось. Бот, очевидно, лежал на боку. Пол поднимался вверх, и в темноте ничего нельзя было понять – где верх, где низ. Потом я услышал, что кто-то спускается по трапу, слабый луч скользнул по трюму, показался фонарь. Секундой позже я увидел Фрму. Лицо его, освещенное фонарем, было серьезно и хмуро.
– Дед ранен, – сказал Фома, – перевязать надо.
Ему никто не ответил.
– Есть тут кто живой? – спросил Фома.
Глава тринадцатая. ГЛАФИРА ПРИНИМАЕТ КОМАНДОВАНИЕ
Странно было выйти из темноты трюма на свет. Странно было потому, что мы отвыкли от света, и ещё потому, что все переместилось. Бот лежал на боку. По палубе трудно было ходить, она сильно наклонилась, и ноги скользили по мокрым доскам. Перед нами был остров Колдун – черная большая скала с крутыми, обрывистыми берегами. Только там, где выкинуло на берег бот, камни отступили, открыв маленькую бухту с пологим песчаным берегом. Впрочем, и на берегу, на приглаженном водою желтом песке, лежали черные, обточенные морем камни. Прислонившись к одному из таких камней, сидел Фома Тимофеевич. Глаза его были закрыты, лицо бледное-бледное, сбоку седые волосы слиплись от крови, и кровь тоненькой струйкой текла по щеке. Фома обогнал нас. Пока мы выбирались по наклонному трапу, он уже сошел с бота и стоял возле Фомы Тимофеевича. Мы попрыгали на берег и собрались вокруг нашего капитана.
– Его о борт ударило, – хриплым голосом сказал Фома, – оглушило, он с палубы покатился – и головой о скалу. – Фома шмыгнул носом и вопросительно посмотрел на Глафиру: как думаешь, будет жить старик?
Глафира сразу же начала действовать. Она решительно наклонилась и оторвала от подола своей юбки неширокую полосу.
– Помочи тряпку, – сказала она, – да поищи воду почище, только пресную, морская нехороша.
– Я чайник с бота принесу, – сказала Валя. – У нас чайник на боте с водой, может, он и не вылился.
Она быстро влезла на бот и через минуту радостная появилась снова.
– Есть вода в чайнике! – кричала она, осторожно сползая по палубе.
Фома потрогал Коновалова за плечо.
– Дед, – сказал он, – слышь, дед!
Коновалов молчал. Испуганными глазами Фома посмотрел на Глафиру.
– Ничего, ничего, – сказала Глафира. – Рана-то не особенно глубокая. Я в больнице насмотрелась, знаю.
Она намочила тряпку и осторожно стала перевязывать голову Фоме Тимофеевичу. Капитан пошевелился и пробормотал что-то.
– Ты чего, дед, а? – спросил Фома.
– Я ничего, – сказал Коновалов, – Колдун это.
Мы все слушали молча, боясь проронить хоть слово.
– Что, что, дед? – спрашивал Фома. Капитан открыл глаза. Они были замутнены. Плохо было старику, но он упорно продолжал говорить, очевидно с трудом собирая мысяи, но твердо зная, что обязательно должен сказать нам все, потому что мало ли как может повернуться. Может, ему, старику, и конец пришел, а другим спасаться надо. Пока может ещё говорить капитан, должен он все, что надо, сообщить и посоветовать.
– Колдун это, говорю, – повторил Коновалов, – остров Колдун, восточней Кильдинской банки, восемьдесят миль до материка. Ты запоминай, Фома. Прямо на зюйд. Ты запоминай, Фома.
– Говори, говори, дед, – сказал Фома, – я запоминаю.
Коновалов долго молчал, видно собираясь с силами. Большого труда стоило ему каждое слово.
– Продукты учтите, – тихо и очень отчетливо говорил он. – Перепишите всё, разделите на десять дён. Пайки давайте. Ты лучше записывай, Фома, а то забудешь.
– Ничего, ничего, – успокаивал его Фома, – ты говори, я запоминаю.
– За десять дён найдут нас, – медленно говорил старик. – Это наверное. Воду всю на учет возьмите. Снег кидало, вода в промоинах должна быть. Сберегите, чтобы не высохла. Водорослей сухих наберите, снесите куда-нибудь, чтоб подсыхали, спички все соберите.
– Воду учесть, – повторял Фома, – сберечь, водорослей набрать, насушить, спички собрать…
– Правильно, – кивнул головой Фома Тимофеевич. – Теперь вот что… Мы тут одни, Фома?
У старика путались мысли. Ему, видно, казалось, что, кроме него и. Фомы, кругом нет никого, а Фома понял его иначе.
– А кто же тут? – спросил он. – Тут место необитаемое.
Тогда Фома Тимофеевич заговорил тихо, почти шепотом, но мы так напряженно вслушивались, что хоть и с трудом, а различали каждое слово:
– Жгутов будет в начальство лезть, – говорил капитан, – не пускайте, нет ему доверия, Глафира начальство. Пусть Жгутову не подчиняется. Ты ей так и скажи. Понял, Фома?
И тогда выступил вперед Жгутов, Я раньше не замечал его. Он держался в стороне, особняком, стараясь не привлекать к себе внимания, да и мы думали только о капитане, слушали только капитана. Сейчас Жгутов подошел к Фоме Тимофеевичу и наклонился над ним.
– Напрасно меня обижаете, Фома Тимофеевич, – сказал он. – Вина моя есть, я не говорю, но только пусть даже я виноват, я же моряк, Фома Тимофеевич. Я же выручить всех могу. Не ребята же выручат, не Глафира же.
Капитан молчал. Он, видно, с трудом понимал, откуда вдруг появился Жгутов: они же, кажется, были вдвоем с Фомой.
– Это кто говорит? – спросил он наконец.
– Это я, Жгутов, механик ваш, Паша Жгутов.
Опять капитан долго молчал. Потом спросил:
– Фома, Глаша, вы куда ушли?
– Здесь мы, Фома Тимофеевич, – сказала Глафира, – это я говорю, вы меня слышите?
– Ты гони его, Глаша, – сказал капитан, – гони, слышишь? Пусть уходит. Его нам не надо. Поняла? Ты лучше со Степой посоветуйся. Степа хороший человек, не подведет. Моряк наш Степа.
Ой, какое несчастное, испуганное лицо было у Глафиры!
– Какой Степа, Фома Тимофеевич? – спросила она.
– Как – какой? – удивился Коновалов. – Новоселов Степа, матрос.
– Смыло его, – сквозь слезы сказала Глафира. – Утонул наш Степа, Фома Тимофеевич.
Капитан молчал и молчал очень долго, видно стараясь все сообразить, все вспомнить.
– Когда же это? – спросил он наконец растерянно. – Я и не помню.
И опять замолчал, стараясь собраться с мыслями.
– Ой, – простонала Глаша, – ну что же это такое!
А капитан опять заговорил медленно, тяжело, с трудом произнося слова: – Как ветер, Глаша, стихает?
– Стихает, Фома Тимофеевич, – сказала Глафира.
– А волна как, пологая?
– Будто пологая стала.
– Ну, значит, шторму конец. Должны нас выручить, – уверенно сказал капитан. – Не могут на Колдун не зайти,
– Вы отдыхайте, Фома Тимофеевич, – ласково сказала Глаша. – Вы не думайте, непременно за нами зайдут, не тревожьтесь.
– Пить мне охота, – еле слышно прошептал капитан.
Глафира поднесла ему чайник и напоила прямо из нодика. Фома Тимофеевич пил долго, жадно, потом открыл глаза, и мне показалось, что сознание у него прояснилось. Он обвел глазами нас всех и совсем другим голосом, ясным, спокойным, спросил:
– Рана глубокая?
– Нет, Фома Тимофеевич, не особенно, – сказала Глафира. – Кость цела.
– Заживёт, – уверенно сказал капитан. – У моряков хорошо заживает.
И вдруг он улыбнулся. Весело, хорошо улыбнулся. И в ответ заулыбались мы все – и Фома, и Валя, и Глафира, и я. И даже Жгутов улыбнулся. Он был здесь, вместе с нами, Жгутов, но как будто его и не было. Мы на него не смотрели, не видели, он не интересовал нас. Это получилось само собой, и он это чувствовал. Он хотел показать, что вот он здесь, вместе с нами, мы радуемся, и он радуется. Товарищи, мол, и все. Но улыбка у него была неискренняя, заискивающая.
– Я отдохну немного, Глафира, – извиняющимся тоном сказал Фома Тимофеевич.
Ему было неловко, что вот, можно сказать, кораблекрушение, трудная минута, все надо организовать, наладить, продумать, а он, капитан, отдыхать собрался.
– Отдыхайте, Фома Тимофеевич, отдыхайте, – сказала Глафира.
Но капитан, кажется, уже не слышал её. Он откинул голову, закрыл глаза и облегченно вздохнул. Ему трудно было думать и говорить. Уже почти сутки прошли с тех пор, как мы вышли из порта, сутки огромного напряжения сил, сутки волнения, сутки без единой минуты отдыха.
Глафира устроила старика поудобнее, Фома снял куртку и подложил ему под голову, и старик лежал так неподвижно, так спокойно, что трудно было разобрать-дышит он или не дышит. Фома испуганно спросил:
– Что это он, тетя Глаша, затих так?
– Ничего, ничего, – сказала Глафира, – отдыхает человек, не видишь? – Глафира подумала и внимательно оглядела остров. – Тут, ребята, где-то должна быть пещера. Выбрасывало тут рыбаков, бывало, по нескольку дней отсиживались, так говорят, укрывались в пещере. Хорошо бы туда Фому Тимофеевича перенести, водорослей бы насбирали, костерчик бы разожгли.
– Так мы пойдём, поищем, – предложил Фома.
– Я тоже пойду, – решила Глафира. – Рассудить надо, как устроиться, а ты, Валя, побудь здесь, у Фомы Тимофеевича, и в случае чего крикни. Далеко-то пещера не может быть. Я думаю, вон не за тем ли камнем.
– Подожди, Глафира, – сказал Жгутов.
– Чего ждать? – спросила Глафира.
– Давай отойдем в сторонку, поговорить надо.
– Говори, если хочешь, – сказала Глафира.
– Отойдем, секретный у меня разговор.
– Нет у меня с тобою секретов, – резко сказала Глафира. – Хочешь – при всех говори, а не хочешь – не надо.
Жгутов собирался резко ответить Глафире, но сдержался. Сейчас Глафира была ему очень нужна.
– При всех так при всех, – сказал он. – Может, недолго нам жить-то осталось, Глафира, умрем на мокрой скале.
– Спасут, – уверенно сказала Глафира, – не может быть того, чтобы не спасли.
Жгутов посмотрел на черные, мокрые скалы. Над скалами с криком летали чайки, ни травинки, ни кустика не росло на острове. Только внизу у воды лежали кучами выброшенные волнами водоросли.
– Не знаю, – сказал Жгутов, – может, и не спасут. Тоскливо мне, Глаша. Знала бы ты, как тоскливо! Места себе не нахожу.
– Смерти боишься? – зло усмехнулась Глафира. – Сам виноват, что сюда попал. Степан-то ни в чем виноват не был, а где он, Степан? Из-за тебя погиб.
– Может, и смерти боюсь, – задумчиво сказал Жгутов, – а главное не это. Главное, Глаша, обидно мне за Степана. Ни за что погиб человек, из-за дурости моей погиб. Разве ж я думал, что такое получится? Я ведь сам на боте был, тоже погибнуть мог. Что же, я себя, что ли, топить собирался? Просто знаешь, как бывает? Работать лень, неохота, ничего, думаешь, завтра успеется. А завтра поздно уже, ничего не вернешь. Такая наука мне, на всю жизнь наука,
– Его о борт ударило, – хриплым голосом сказал Фома, – оглушило, он с палубы покатился – и головой о скалу. – Фома шмыгнул носом и вопросительно посмотрел на Глафиру: как думаешь, будет жить старик?
Глафира сразу же начала действовать. Она решительно наклонилась и оторвала от подола своей юбки неширокую полосу.
– Помочи тряпку, – сказала она, – да поищи воду почище, только пресную, морская нехороша.
– Я чайник с бота принесу, – сказала Валя. – У нас чайник на боте с водой, может, он и не вылился.
Она быстро влезла на бот и через минуту радостная появилась снова.
– Есть вода в чайнике! – кричала она, осторожно сползая по палубе.
Фома потрогал Коновалова за плечо.
– Дед, – сказал он, – слышь, дед!
Коновалов молчал. Испуганными глазами Фома посмотрел на Глафиру.
– Ничего, ничего, – сказала Глафира. – Рана-то не особенно глубокая. Я в больнице насмотрелась, знаю.
Она намочила тряпку и осторожно стала перевязывать голову Фоме Тимофеевичу. Капитан пошевелился и пробормотал что-то.
– Ты чего, дед, а? – спросил Фома.
– Я ничего, – сказал Коновалов, – Колдун это.
Мы все слушали молча, боясь проронить хоть слово.
– Что, что, дед? – спрашивал Фома. Капитан открыл глаза. Они были замутнены. Плохо было старику, но он упорно продолжал говорить, очевидно с трудом собирая мысяи, но твердо зная, что обязательно должен сказать нам все, потому что мало ли как может повернуться. Может, ему, старику, и конец пришел, а другим спасаться надо. Пока может ещё говорить капитан, должен он все, что надо, сообщить и посоветовать.
– Колдун это, говорю, – повторил Коновалов, – остров Колдун, восточней Кильдинской банки, восемьдесят миль до материка. Ты запоминай, Фома. Прямо на зюйд. Ты запоминай, Фома.
– Говори, говори, дед, – сказал Фома, – я запоминаю.
Коновалов долго молчал, видно собираясь с силами. Большого труда стоило ему каждое слово.
– Продукты учтите, – тихо и очень отчетливо говорил он. – Перепишите всё, разделите на десять дён. Пайки давайте. Ты лучше записывай, Фома, а то забудешь.
– Ничего, ничего, – успокаивал его Фома, – ты говори, я запоминаю.
– За десять дён найдут нас, – медленно говорил старик. – Это наверное. Воду всю на учет возьмите. Снег кидало, вода в промоинах должна быть. Сберегите, чтобы не высохла. Водорослей сухих наберите, снесите куда-нибудь, чтоб подсыхали, спички все соберите.
– Воду учесть, – повторял Фома, – сберечь, водорослей набрать, насушить, спички собрать…
– Правильно, – кивнул головой Фома Тимофеевич. – Теперь вот что… Мы тут одни, Фома?
У старика путались мысли. Ему, видно, казалось, что, кроме него и. Фомы, кругом нет никого, а Фома понял его иначе.
– А кто же тут? – спросил он. – Тут место необитаемое.
Тогда Фома Тимофеевич заговорил тихо, почти шепотом, но мы так напряженно вслушивались, что хоть и с трудом, а различали каждое слово:
– Жгутов будет в начальство лезть, – говорил капитан, – не пускайте, нет ему доверия, Глафира начальство. Пусть Жгутову не подчиняется. Ты ей так и скажи. Понял, Фома?
И тогда выступил вперед Жгутов, Я раньше не замечал его. Он держался в стороне, особняком, стараясь не привлекать к себе внимания, да и мы думали только о капитане, слушали только капитана. Сейчас Жгутов подошел к Фоме Тимофеевичу и наклонился над ним.
– Напрасно меня обижаете, Фома Тимофеевич, – сказал он. – Вина моя есть, я не говорю, но только пусть даже я виноват, я же моряк, Фома Тимофеевич. Я же выручить всех могу. Не ребята же выручат, не Глафира же.
Капитан молчал. Он, видно, с трудом понимал, откуда вдруг появился Жгутов: они же, кажется, были вдвоем с Фомой.
– Это кто говорит? – спросил он наконец.
– Это я, Жгутов, механик ваш, Паша Жгутов.
Опять капитан долго молчал. Потом спросил:
– Фома, Глаша, вы куда ушли?
– Здесь мы, Фома Тимофеевич, – сказала Глафира, – это я говорю, вы меня слышите?
– Ты гони его, Глаша, – сказал капитан, – гони, слышишь? Пусть уходит. Его нам не надо. Поняла? Ты лучше со Степой посоветуйся. Степа хороший человек, не подведет. Моряк наш Степа.
Ой, какое несчастное, испуганное лицо было у Глафиры!
– Какой Степа, Фома Тимофеевич? – спросила она.
– Как – какой? – удивился Коновалов. – Новоселов Степа, матрос.
– Смыло его, – сквозь слезы сказала Глафира. – Утонул наш Степа, Фома Тимофеевич.
Капитан молчал и молчал очень долго, видно стараясь все сообразить, все вспомнить.
– Когда же это? – спросил он наконец растерянно. – Я и не помню.
И опять замолчал, стараясь собраться с мыслями.
– Ой, – простонала Глаша, – ну что же это такое!
А капитан опять заговорил медленно, тяжело, с трудом произнося слова: – Как ветер, Глаша, стихает?
– Стихает, Фома Тимофеевич, – сказала Глафира.
– А волна как, пологая?
– Будто пологая стала.
– Ну, значит, шторму конец. Должны нас выручить, – уверенно сказал капитан. – Не могут на Колдун не зайти,
– Вы отдыхайте, Фома Тимофеевич, – ласково сказала Глаша. – Вы не думайте, непременно за нами зайдут, не тревожьтесь.
– Пить мне охота, – еле слышно прошептал капитан.
Глафира поднесла ему чайник и напоила прямо из нодика. Фома Тимофеевич пил долго, жадно, потом открыл глаза, и мне показалось, что сознание у него прояснилось. Он обвел глазами нас всех и совсем другим голосом, ясным, спокойным, спросил:
– Рана глубокая?
– Нет, Фома Тимофеевич, не особенно, – сказала Глафира. – Кость цела.
– Заживёт, – уверенно сказал капитан. – У моряков хорошо заживает.
И вдруг он улыбнулся. Весело, хорошо улыбнулся. И в ответ заулыбались мы все – и Фома, и Валя, и Глафира, и я. И даже Жгутов улыбнулся. Он был здесь, вместе с нами, Жгутов, но как будто его и не было. Мы на него не смотрели, не видели, он не интересовал нас. Это получилось само собой, и он это чувствовал. Он хотел показать, что вот он здесь, вместе с нами, мы радуемся, и он радуется. Товарищи, мол, и все. Но улыбка у него была неискренняя, заискивающая.
– Я отдохну немного, Глафира, – извиняющимся тоном сказал Фома Тимофеевич.
Ему было неловко, что вот, можно сказать, кораблекрушение, трудная минута, все надо организовать, наладить, продумать, а он, капитан, отдыхать собрался.
– Отдыхайте, Фома Тимофеевич, отдыхайте, – сказала Глафира.
Но капитан, кажется, уже не слышал её. Он откинул голову, закрыл глаза и облегченно вздохнул. Ему трудно было думать и говорить. Уже почти сутки прошли с тех пор, как мы вышли из порта, сутки огромного напряжения сил, сутки волнения, сутки без единой минуты отдыха.
Глафира устроила старика поудобнее, Фома снял куртку и подложил ему под голову, и старик лежал так неподвижно, так спокойно, что трудно было разобрать-дышит он или не дышит. Фома испуганно спросил:
– Что это он, тетя Глаша, затих так?
– Ничего, ничего, – сказала Глафира, – отдыхает человек, не видишь? – Глафира подумала и внимательно оглядела остров. – Тут, ребята, где-то должна быть пещера. Выбрасывало тут рыбаков, бывало, по нескольку дней отсиживались, так говорят, укрывались в пещере. Хорошо бы туда Фому Тимофеевича перенести, водорослей бы насбирали, костерчик бы разожгли.
– Так мы пойдём, поищем, – предложил Фома.
– Я тоже пойду, – решила Глафира. – Рассудить надо, как устроиться, а ты, Валя, побудь здесь, у Фомы Тимофеевича, и в случае чего крикни. Далеко-то пещера не может быть. Я думаю, вон не за тем ли камнем.
– Подожди, Глафира, – сказал Жгутов.
– Чего ждать? – спросила Глафира.
– Давай отойдем в сторонку, поговорить надо.
– Говори, если хочешь, – сказала Глафира.
– Отойдем, секретный у меня разговор.
– Нет у меня с тобою секретов, – резко сказала Глафира. – Хочешь – при всех говори, а не хочешь – не надо.
Жгутов собирался резко ответить Глафире, но сдержался. Сейчас Глафира была ему очень нужна.
– При всех так при всех, – сказал он. – Может, недолго нам жить-то осталось, Глафира, умрем на мокрой скале.
– Спасут, – уверенно сказала Глафира, – не может быть того, чтобы не спасли.
Жгутов посмотрел на черные, мокрые скалы. Над скалами с криком летали чайки, ни травинки, ни кустика не росло на острове. Только внизу у воды лежали кучами выброшенные волнами водоросли.
– Не знаю, – сказал Жгутов, – может, и не спасут. Тоскливо мне, Глаша. Знала бы ты, как тоскливо! Места себе не нахожу.
– Смерти боишься? – зло усмехнулась Глафира. – Сам виноват, что сюда попал. Степан-то ни в чем виноват не был, а где он, Степан? Из-за тебя погиб.
– Может, и смерти боюсь, – задумчиво сказал Жгутов, – а главное не это. Главное, Глаша, обидно мне за Степана. Ни за что погиб человек, из-за дурости моей погиб. Разве ж я думал, что такое получится? Я ведь сам на боте был, тоже погибнуть мог. Что же, я себя, что ли, топить собирался? Просто знаешь, как бывает? Работать лень, неохота, ничего, думаешь, завтра успеется. А завтра поздно уже, ничего не вернешь. Такая наука мне, на всю жизнь наука,