Сабатини Рафаэль. Маркиз де Карабас

   — Оправдываю? Да я не верю в него.
   Тогда обвинение поддержал другой офицер, человек средних лет по имени Дюмануар.
   — Мы рассказываем вам о том, что видели собственными глазами. Оправдать его дезертирство, разумеется, нельзя. Но понять можно. Англия платит этому предателю; Англия больше всего желает гибели Франции. Теперь мы все это знаем. Ради чего еще Питт стал бы поддерживать бывшего республиканца и отказываться слушать предложения людей более достойных?
   — Более достойных людей не было, — ответил Кантэн. — Приходившие к Питту ничего не могли предложить ему. Они просто скулили и попрошайничали.
   — Так могут говорить только друзья Пюизе. Но когда все выяснится, то станет понятно, что вероломный Питт нанял его, чтобы окончательно погубить нас.
   — Вы хотите сказать, что пока все не выяснится, вы предпочитаете верить этой чудовищной лжи. Подобное отношение делает честь вашему уму.
   — Ба! — воскликнул Кадудаль. — Пусть они барахтаются в своем тошнотворном вареве. — Он тяжелым шагом вышел из зала, и Кантэн, полностью разделявший его отвращение, последовал за ним.
   — Что теперь делать, Жорж? — спросил Кантэн.
   Тогда Кадудаль не знал ответа. Но вскоре ответ продиктовали обстоятельства. В Кэтлегоне нечем было кормить армию и она начала быстро таять. Большинство шуанов разошлось по домам; другие, привыкшие к разбойной жизни, вернулись в свои лесные убежища. Среди последних были Кадудаль и три сотни его сподвижников — все, что осталось от многочисленного отряда морбианцев. Для Кадудаля не могло быть и речи о возвращении к мирной жизни. Если бы такой прославленный повстанец сложил оружие, для него это было бы равносильно самоубийству. Перед отбытием из Кэтлегона он объявил о своем намерении переправиться через Луару и соединиться с Шареттом и его вандейцами.
   Кантэн, в чьи планы не входило отправляться в Вандею, остался с Сен-Режаном, который с сотней своих людей задержался в Кэтлегоне после того, как замок покинули шуаны. Необходимо было защищать и поддерживать размещенных в замке раненых. Он организовал вылазки за продовольствием, и только благодаря им остатки полка «Верные трону» получали хоть какую-то пищу. Кроме того, по настоянию Кантэна он послал несколько разведчиков за новостями, в основном, и прежде всего относительно мадемуазель де Шеньер и ее тетушки. Главной причиной задержки Кантэна в Кэтлегоне было мучительное беспокойство о судьбе Жермены. Не узнав, что с ней, он не мог думать о собственном будущем. Если бы не это, он давно покинул бы место, которое не вызывало у него ничего, кроме отвращения. Он постоянно чувствовал затаенную враждебность эмигрантов с тех пор, как горячо выступил на защиту Пюизе, и только страх перед его шпагой удерживал их от ее открытого проявления. Ощущая себя изгоем в обществе эмигрантов и глубоко презирая их, Кантэн общался только с Сен-Режаном и его людьми.
   Дни шли за днями, и вести, поступавшие в Кэтлегон, не приносили утешения его обитателям.
   Сомбрея и его эмигрантов в цепях отправили по этапу в Ванн, где ими теперь занимались представители Конвента Тальен и Блед. Роялисты сдались Гошу при условии, что им сохранят жизнь. Но политики отказались утвердить то, что сделали военные. На основании того, что эти люди в качестве эмигрантов были объявлены вне закона, их рассматривали как обычных военнопленных. Их группами приводили на суд и так же группами расстреливали на городском валу Ванна.
   Однажды в Кэтлегон пришло известие о том, что престарелый епископ Дольский и четырнадцать священников казнены вместе с самим Сомбреем, Арманом де Шенером и еще несколькими их товарищами по оружию. Узнали в замке и о том, что около трех тысяч шуанов перешли на сторону республиканцев. То был, действительно, конец всех надежд, и жалкая горстка засевших в Кэтлегоне роялистов поняла, что бегство — их единственное спасение.
   С отчаянием и гневом две сотни роялистов принялись обсуждать свое положение.
   Однако Кантэн в этот день получил и утешительную весть. Тот же разведчик, что принес в замок страшный рассказ о расстрелах, передал молодому человеку письмо от мадемуазель де Шеньер.
   Под видом торговца луком крестьянский парень добрался до Сен-Мало, где, пустив в ход всю свою хитрость, напал на след госпожи де Шеньер и ее племянницы. Он разыскал их и обнаружил, что они открыто, под своим именем, живут в доме булочника недалеко от квадратного замка.
   Торопливые строчки, набросанные рукой Жермены, вселили в измученную душу Кантэна одновременно и покой, и досаду.
   Жермена писала, что с несказанным облегчением узнала, что он цел и невредим и молит его заботиться о своей жизни, от которой зависит и ее собственная жизнь. Далее она успокаивала его на свой счет. При помощи генерала Гоша они с тетушкой получили паспорта и в тот самый момент, когда она пишет письмо, готовятся взойти на борт судна, которое доставит их на Држерси, откуда будет не сложно добраться до Англии.
   Кантэн оценил осторожность Жермены; она избегала малейшего упоминания о постигшей роялистов военной и политической трагедии и ни словом не обмолвилась о причине интереса, проявленного к ним генералом Гошем. Он догадался сам, в чем она, разумеется, не сомневалась, и именно эта догадка наполнила его душу досадой и несколько охладила его благодарность к генералу. Есть нечто унизительное и мелкое в том, что мы принимаем помощь или услугу от того, кого презираем. Но ведь он сам наставил Жермену на этот путь своим софизмом об использовании зла ради служения добру.
 

Глава IX
ВОЕННЫЙ СУД

 
   В тот же вечер Кантэн разыскал Констана де Шеньера, чтобы сообщить ему новости о госпоже де Шеньер. Им двигал сердечный порыв, желание унять тревогу, которую по его представлениям должен испытывать сын за судьбу матери, и принести добрые вести, чтобы хоть немного утешить скорбь, в которую повергло Констана сообщение о смерти брата.
   По возвращении в Кэтлегон Констан проявлял все признаки умственного и физического вырождения. Предаваясь постоянным размышлениям о катастрофе, в которую его собственное безрассудство внесло немалую лепту, не имея ни определенной цели, ни планов на будущее, и даже не желая задуматься над ними, он сильно пил и оттого с каждым днем становился все более властным и заносчивым.
   Он бросил на вошедшего Кантэна злой взгляд и сразу же прервал его.
   — Значит, вы имели наглость переписываться с моей кузиной?
   — Если желаете, мою наглость мы обсудим позднее. А сперва выслушайте новость, с которой я пришел. Она касается вашей матушки.
   Они были вдвоем в библиотеке, уже служившей подмостками для нескольких роковых сцен; теперь комнату покрывала пыль, везде царил беспорядок, внесенный за последние недели чуждыми ее стенам обитателями. Обломки мраморных бюстов, несколько дней назад сброшенных с пьедесталов, валялись там, где упали, обюссонский ковер был испещрен грязными следами. Сломанное кресло времен Людовика XV золоченого дерева с парчовой обивкой опрокинулось на бок. Книги, снятые эмигрантами с полок скуки ради, лежали там, куда их забросили небрежные читатели. Вся комната являла собой олицетворение нравственного состояния людей, ее создавших. Ее некогда изящное, уточненное величие не устояло перед развращающей силой ударов судьбы.
   Облик самого господина де Шеньера тоже претерпел сходные перемены. Растрепанный, неряшливо одетый, в расстегнутом желтом шелковом жилете, залитом вином, с засаленным, измятым шейным платком, этот крупный, смуглый мужчина являл собой картину полного распада.
   Он облокотился о большой письменный стол, и его налитые кровью злобные глаза уставились на стоящего перед ним стройного, подтянутого человека.
   — Какое отношение вы имеете к моей матери?
   — Никакого. Но вы, полагаю, имеете к ней некоторое отношение, — Кантэн вкратце, Чтобы поскорее уйти, передал ему полученные известия.
   Выражение облегчения, мелькнувшее было в глаза Констана, тут же сменилось ухмылкой.
   — Значит, мы пали настолько низко, что обязаны жизнью проститутке.
   — Безопасность вашей матушки должна быть для вас важнее, чем средства, которыми она достигнута.
   — Ах! Вы еще будете учить меня? — густые черные брови зловеще поползли вверх. — Вы даже не понимаете, насколько вы самонадеянны. Ну, да ладно. Я признателен вам, сударь, за новости, хотя многое в них мне не по вкусу.
   Кантэн улыбнулся.
   — Во мне вам тоже многое не. по вкусу, а посему вы испытаете облегчение, узнав, что вечером я уезжаю из Кэтлегона.
   Глаза Констана расширились от удивления, потом зажглись злорадством.
   — С чьего разрешения, сударь?
   — Разрешения? Разве оно все еще необходимо?
   — Вы, кажется, делаете вид, будто забыли, что здесь командую я?
   Вопрос не удивил Кантэна. Последние дни Констан часто разражался тирадами по поводу своей власти и тем упорнее настаивал на ней, чем эфемерней она становилась.
   — В конце концов, это становится утомительным, — спокойно проговорил Кантэн. — Кем вы командуете? Горсткой беженцев?
   — Вы слишком дерзки, но это вам не поможет.
   Не видя смысла продолжать разговор, Кантэн пожал плечами, повернулся и пошел к двери. Но Констан, словно преследуя ускользающую добычу, бросился за ним. Он догнал Кантэна, когда тот уже переступил порог и схватил его плечо.
   В дальнем конце вестибюля прохаживалось несколько офицеров, трое или четверо выздоравливающих расположились на скамье у входной двери.
   — Напоминаю вам, — орал Констан, — что несоблюдение субординации — преступление для солдата.
   — В самом деле? — с иронией спросил Кантэн. — Я и не подозревал, что вы об этом догадываетесь. Не пора ли стать благоразумнее? — он скинул руку Констана со своего плеча. — Обломки того, что было некогда армией, разваливаются на глазах. Армии больше не существует. Уже прозвучал клич «Спасайся, кто может!», так что делать вид, будто осталась какая-то там власть, пустое занятие.
   — Вы скоро увидите, что это далеко не пустое занятие. Я не потерплю ни дезертирства, ни неповиновения старшему по званию.
   — Изволите смеяться.
   — Черт возьми! Или я должен приказать арестовать вас, чтобы доказать, что я вполне серьезен?
   Несколько мгновений Кантэн молча выдерживал исполненный злобой взгляд Констана.
   — Будьте откровенны со мной. Зачем вы ломаете комедию?
   — Скоро вы увидите, что это вовсе не комедия. Самозванец! Бастард!
   Кантэн, который всегда гордился своим умением сохранять спокойствие при любых провокациях, на долю секунды потерял самообладание. Но за эту долю секунды произошло непоправимое. В слепом порыве он нанес Констану пощечину такой силы, что тот от неожиданности потерял равновесие и растянулся на полу.
   Бледный как мел Кантэн стоял над ним и улыбался.
   — Жаль, что так поздно, — сказал он. — Я сдерживался с тех пор, как впервые встретился с вами, господин де Шеньер. Но теперь, когда это случилось, нам придется смириться с тем, чего уже нельзя изменить.
   Он не обратил внимания на быстро приближающиеся шаги у себя за спиной, — встревоженные офицеры спешили к ним из дальнего конца вестибюля.
   — Да, — прорычал Констан, приходя в себя после удара. — Вам действительно придется с этим смириться. — Он поднялся на ноги. На его лице виднелся кровоподтек, глаза горели злостью и торжеством, не оставлявшем Кантэну ни малейшего сомнения в том, что сейчас последует. Констан обратился к офицерам: — Господа, вы прибыли как нельзя более кстати. Господин де Ла Марш, будьте любезны арестовать господина де Морле.
   Де Ла Марш не питал к Кантэну особой симпатии и сразу повиновался.
   — Вашу шпагу, сударь.
   Кантэн отступил на шаг, и его лицо тут же стало непроницаемым.
   — Арестовать, меня? — он рассмеялся. — Что за фантазии. Моя ссора с господином де Шеньером сугубо личного характера и к тому же довольно давняя.
   — Личного характера? — над глазами горящими торжеством, поднялись густые брови. — Я был бы рад, если бы это было именно так. Но это означало бы конец всякой дисциплине. Вы не можете не знать, какие последствия ждут того, кто ударил старшего по званию офицера. В свидетелях нет недостатка. Поэтому это дело не займет у нас много времени.
   Рука Кантэна инстинктивно потянулась к шпаге. В тот же миг Ла Марш и офицер по имени дю Крессоль схватили его. Кантэн почувствовал на себе крепкие руки и не стал тратить силы в бессмысленной борьбе. Пока эти двое не выпускали его, третий расстегнул ему пояс и снял его вместе со шпагой.
   — Долго сдерживались, говорите, — вкрадчиво проговорил Констан. — Я тоже, но я знал, что рано или поздно, ваша наглость превзойдет себя.
   — И, — добавил Кантэн, — с маской труса, который через подручных добивается удовлетворения собственной ненависти.
   Констан пропустил упрек мимо ушей.
   — Если вы пойдете со мной, господа, мы быстро с этим покончим.
   Он повернулся, снова вошел в библиотеку и медленно направился к письменному столу. Остальные, окружив Кантэна, последовали за ним. Всего их было шестеро, не считая Констана: Ла Уссэ, Ла Марш, Дюмануар, майор де Месонор, Герниссак и Субалтерн, совсем еще юноша.
   — Для проведения трибунала нас вполне достаточно, — объявил Констан (Кантэн невольно рассмеялся). — Дело упрощает и то, что все вы были свидетелями нападения, которому я подвергся со стороны арестованного, в чем я его и обвиняю. Господин Ла Уссэ, если вы примете на себя функции председательствующего, процедура закончится весьма быстро.
   У Кантэна не оставалось сомнений относительно того, в какую ловушку он угодил, однако на лице его нельзя было прочесть ничего, кроме откровенного презрения. Он сам дал Констану в руки средство свести с собою старые счеты. Понимал он и то, какой опасностью чревато враждебное отношение к нему офицеров, которые будут заседать в этом шутовском трибунале и исполнят волю человека, чья ненависть к нему не уступала его хитрости. Однако, некогда Кантэн уже выбрался из западни, не менее смертельной, чем та, куда заманил его Констан и не оставлял надежды выбраться и на сей раз.
   После слов Констана в библиотеке наступило молчание. Внимательно вглядевшись в лица собравшихся, Кантэн понял, что кроме, пожалуй, Ла Марша и Герниссака эти люди обескуражены тем, чего от них требуют. Как бы враждебно они ни относились к Кантэну, каждый из них руководствовался в жизни правилами, которые побуждали их рассматривать случившееся между господами де Шеньером и де Шавере, как дело сугубо личное, решать которое надлежит без участия посторонних, тем более если принять во внимание неопределенность положения Констана в связи с последними событиями.
   — Следует ли мне понимать, господин де Шеньер, что полученный вами удар является предметом разбирательства данного трибунала? — после некоторой паузы спросил Ла Уссэ, выразив в данных словах нечто большее, чем собственное тугоумие.
   — Я полагал, что все сказал достаточно ясно, — нахмурясь, ответил Констан.
   Большое лицо маленького человечка вытянулось. Он все еще колебался.
   — Позвольте мне, сударь, осведомиться о природе ссоры, в результате которой он вам его нанес.
   — Какое это имеет отношение к делу?
   — На мой взгляд, некоторое отношение имеет. Если вас ударили во время ссоры, носившей сугубо личный характер...
   Его грубо оборвали:
   — Я не ссорюсь с подчиненными, сударь. Но коль вы спрашиваете, я отвечу. Ни о каких личных отношениях не может быть и речи. Господин де Морле нарушил субординацию. Он заявил мне о своем намерении покинуть Кэтлегон. Когда я запретил ему это и предупредил, что если он посмеет уехать без моего разрешения, я привлеку его к ответу за дезертирство, он повел себя самым возмутительным образом и ударил меня. Это видели все вы.
   — Ах! — Ла Уссэ склонил голову. — В таком случае, я выполню ваше распоряжение.
   Он занял место за письменным столом и дал знак офицерам расположиться вокруг.
   Рядом с пленником остался один Дюмануар.
   Тогда сохранявший полную невозмутимость Кантэн задал председательствующему вопрос.
   — Во время фарса, который вы намерены разыграть, будет ли мне позволено иметь рядом с собой друга? Полагаю, в этом нет ничего необычного.
   — Разумеется. Вы можете назвать любого из присутствующих, чтобы он выступил на вашей стороне.
   — Я предпочел бы, чтобы мой выбор не ограничивался столь узким кругом. Я вправе просить об этом. Не припоминаю, чтобы эти господа проявляли ко мне дружеские чувства.
   — Можете назвать любого по своему усмотрению, — согласился Ла Уссэ.
   — Благодарю вас, сударь. Может быть, кто-нибудь из присутствующих здесь господ окажет мне любезность найти Сен-Режана и привести его сюда.
   Констан откинул голову, словно его ударили.
   — Сен-Режана? Крестьянина? Это недопустимо. Вам придется ограничить выбор своими братьями офицерами из полка. «Верные трону».
   — Я не слишком доверяю их братским чувствам, — спокойно ответил Кантэн. — На основании какой статьи устава я должен ограничить ими свой выбор?
   Председательствующий поежился под его жестким, холодным взглядом и взглянул на неуклюжую фигуру стоящего рядом Констана.
   — Если арестованный настаивает, едва ли мы можем отказать ему. Но я надеюсь, что настаивать он не будет. У него должно хватить такта признать, что Сен-Режан, шуан, крестьянин и... хм... ему вряд ли пристало представлять урожденного дворянина перед членами трибунала — такими же дворянами, как обвиняемый.
   — Конечно, нет, — сказал Констан.
   — Урожденный дворянин, господин председательствующий, премного признателен за эти слова. Но именно за то, что господин де Шеньер отказал мне в праве носить звание дворянина, я и сшиб его с ног, как поступил бы на моем месте каждый из вас.
   — Черт возьми! — в гневном нетерпении воскликнул Констан. — К чему защитник, когда и без того все ясно? Что может оправдать удар, которому вы были свидетелями? Этот фигляр даром тратит наше время. Давайте продолжать!
   — Как вы спешите подвести меня под расстрел.
   Под повелительным взглядом Констана Ла Уссэ сурово покачал головой.
   — Право, сударь, выяснять здесь нечего, если конечно вы не станете отрицать вторую часть обвинения нашего командира, иными словам, то, что вы намеревались покинуть замок и высказали неповиновение, когда вам было это запрещено.
   — Если, — сказал Кантэн, — мы не будем соблюдать процедуру, то все, что здесь происходит, превратится из суда в обыкновенную болтовню. Обращаясь к вам не как обвиняемый, а как офицер к офицеру, господин Ла Уссэ, я могу сказать, что поставил господина де Шеньера в известность о моем намерении сегодня вечером покинуть Кэтлегон с отрядом Сен-Режана.
   — С отрядом Сен-Режана? — крикнул Констан. — Вы ничего об этом не говорили.
   — Правильно. Я решил предоставить Сен-Режану сообщить вам об этом, если он сочтет нужным.
   — Вы признаете, что когда господин де Шеньер отказал вам в разрешении на отъезд, вы его ударили? — спросил Л а Уссэ.
   — Когда он отказал, да. Но не потому что отказал, а из-за того, в каких оскорбительных выражениях он это сделал.
   Было заметно, что собравшиеся в библиотеке неприятно поражены известием о том, что отряд Сен-Режана, в котором эмигранты привыкли видеть свою единственную защиту, собирается их покинуть. Остающиеся двести человек будут абсолютно беспомощны без поддержки в виде сотни шуанов Сен-Режана. Более того, они понимали, что только на особую военную тактику шуанов, на их прекрасное знание страны и на их быстроту могут рассчитывать эмигранты в минуту крайней опасности. Всеобщее негодование, вызванное угрозой подобного дезертирства, высказал Герниссак.
   — Никакие выражения, сударь, не могут быть слишком оскорбительными. Вы и Сен-Режан ставленники этого предателя Пюизе и вполне стоите его, — ярость гасконца переливалась через край: — Крысы бегут с обреченного корабля. Как Пюизе на Киброне, так и вы здесь со своей бандой сообщников спешите укрыться в безопасном месте, бросая на произвол судьбы тех, кого вы предали.
   Речь гасконца распалила страсти остальных, и глядя вокруг себя, Кантэн не мог скрыть презрения.
   — Тех, кого мы предали? Да понимаете ли вы, что говорите? Как и кого мы предали?
   Герниссак едва не задыхался от душившей его злобы.
   — Вы предали их тем, что заставили следовать за собой. Вы, Кадудаль, Сен-Режан и остальные шакалы Пюизе.
   Ла Марш подхватил обвинение гасконца с тем большей готовностью, что увидел в нем оправдание себе и своим единомышленникам.
   — Нас удалили с Киброна, чтобы разделить и ослабить силы роялистов. Вот преступление, жертвами которого мы стали — мы те, кто пал на Киброне, кто был расстрелян в Ванне. Сам же Пюизе бежал в Англию, чтобы получить свои тридцать серебренников, цену за пролитую кровь французов.
   Страсть Герниссака заразила всех присутствующих. Один за другим они в разных выражениях повторили суть обвинения гасконца. Какое-то время казалось, будто они забыли о цели, ради которой собрались. Один Ла Уссэ не вышел из порученной ему роли и спокойно дожидался, пока страсти улягутся.
   Констан сидел, плотно сжав губы, довольный тем, что злоба, обуявшая членов импровизированного суда, поможет ему достичь цели.
   Наконец небольшая пауза позволила Кантэну вставить несколько слов.
   — Клянусь честью, господа, наблюдая за ходом этой пародии на трибунал, я не перестаю спрашивать себя: кого вы судите — меня или джентльменов, снабдивших вас мундирами, которые вы носите.
   Этим замечанием Кантэн вызвал новую волну нападок, главным образом со стороны престарелого Месонфора.
   — И вы еще потешаетесь над нами. Уж не потому ли, что вам слишком хорошо известны тайны этого мерзавца Пюизе и цена, которую заплатил ему коварный убийца Питт за наше уничтожение?
   — Да он и сам наполовину англичанин, — проговорил кто-то тоном человека, сообщающего последнее доказательство виновности обвиняемого.
   — Помилуйте, господа, — возразил Кантэн. — Не все сразу. По крайней мере, соберитесь с мыслями и вспомните, за какое преступление вы меня судите. За то, что я наполовину англичанин, за то, что я сообщник господина де Пюизе или за то, что я ударил грязного труса, который вами командует?
   — Вы нам ответите за все сразу, — выкрикнул свирепый Герниссак.
   С опозданием вспомнив, что надо навести порядок, Ла Уссэ ударил кулаком по столу.
   — Господа! Господа! Мы не можем заниматься теми вопросами, для которых не располагаем достаточными уликами.
   Но Герниссака не так то легко было угомонить; ведь речь шла о вопросе, который превратился для него в навязчивую идею.
   — Разве мы не располагаем свидетельствами того, что Пюизе продал нас, что он получает деньги от англичан?
   — Но, сударь, мы собрались не для того, чтобы судить Пюизе. Какими бы уликами против него мы ни располагали, это не улики против нашего обвиняемого.
   — Неужели связь этого человека с Пюизе ничего не значит — его и его сообщника Сен-Режана, который собирается дезертировать из наших рядов?
   Ла Уссэ стал проявлять явные признаки раздражения.
   — Так мы никогда не закончим. Мы собрались с тем, чтобы рассмотреть обвинение в нарушении субординации и в открытом насилии.
   — Так какого дьявола вы этим не занимаетесь? — крикнул Ла Марш. — Что проку даром тратить время? Расстрелять его да и все.
   Поскольку политические страсти достигли точки кипения, все дружно согласились с предложением Ла Марша.
   — Если вам дорога собственная шкура, господа, — спокойно сказал Кантэн, — вы не совершите столь необдуманный поступок. Мой союзник по предательству Сен-Режан и его шуаны могут представить вам счет за мое убийство.
   — Вы на это рассчитываете? — холодно спросил Констан.
   — Вы угрожаете нам мятежом, чтобы тянуть время? — поддержал командира Ла Уссэ. — Тем самым, сударь, вы еще более отягчаете свое преступление. Никакими угрозами вы не помешаете нам исполнить наш прямой долг.
   Внешне Кантэн сохранял полнейшую невозмутимость, но в душу его закралась тревога. Он начал серьезно опасаться не самого приговора, а его немедленного исполнения до того, как успеют вмешаться шуаны. Он полагал — и, без сомнения, полагал правильно, — что Констан намерен сообщить Сен-Режану о свершившемся факте, уверенный в том, что Сен-Режан не остановится перед кровопролитием ради спасения Кантэна, но не рискнет идти на открытое столкновение с эмигрантами ради того, чтобы за него отомстить.
   — Едва ли вы сознаете всю серьезность своего положения, — сурово проговорил Ла Уссе. — В противном случае вы не держали бы себя так легкомысленно. Если вам есть что сказать для смягчения обвинения, которое вы не можете отрицать, я предоставляю вам последнюю возможность.
   По-прежнему внешне сохраняя полное спокойствие, Кантэн стоял, опершись руками о спинку легкого стула. Прежде чем ответить, он едва заметно улыбнулся.
   — Разве мои слова способны унять слепые страсти и укротить неуемную злобу? Я впустую истрачу силы, которые мне еще могут понадобиться. Например, вот для этого.
   С этими словами он поднял стул, раскрутил его над головой и бросил в окно. Стекло вдребезги разбилось. Затем он крикнул во всю силу своих легких.