смотрел на меня. - С малиновым сиропом... Знаешь, как вкусно!
- Не надо.
Мы пристально смотрели друг на друга. Я устало опустился на место
Шандора Бесе.
- Пока до дома доберемся, и тетка твоя в гости подоспеет, - проговорил
отец чуть слышно, несмело, исподлобья покосившись на меня. Я не смог
ответить ему: горло мое точно обручем сковало.
Какое-то время мы еще посидели так - в безнадежном молчании, а затем
отец встал, и я без звука, покорно последовал за ним к дверям. По дороге
домой мы и словечком не перемолвились и долго разглядывали народ, хлынувший
в это время из церкви, чинно ступая друг подле друга... Все шло честь по
чести, только вплоть до глубокой осени не мог я заставить себя, как прежде,
называть его отцом.
Последний раз
Перевод В. Васильева-Ельцова
Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах
домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно бы
ни в грош не ставили. Катица - даром что тринадцать от роду - и та свысока
относилась к старику; иной раз такой ему разнос учинит, будто это она
взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни поручи, не ладится у него
дело. За что ни возьмется, непременно нахлобучку получит в этаком
милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится -
и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А уж как ему
охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а
хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой как может и работенку
справить тоже - ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу
покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в то
самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его, готовила пойло для
скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался:
- Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек собрали. Того и гляди
стемнеет, а у меня дел вон сколько.
Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да волнения не знал
куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу.
- Лукошко-то где?
- Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, - бросила невестка, а
сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на кухне и,
так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то под нос, из дому
прочь.
Сгорбившись в три погибели, будто землю обнюхивая, подался он прямиком
через двор к сараюшке, где куры нестись повадились. Уж с таким-то старанием
волок он свое дряхленькое, изветшалое тело, еще и руками подгребал себе,
чтоб, значит, ходче выходило. А невестка вдогонку:
- Да смотрите яйца не побейте, в последний раз вам доверяю.
Дядюшка Ференц в ответ лишь обиженно головой отмотнулся да нос рукавом
вытер. Вечер-то январский, стылый, аж слезы из глаз повыжало, озяб весь,
пальцы мигом закоченели. Дрожащим ртом еще выговорил:
- Ну, язви ее, и погодка!
Нет, он не роптал на погоду, то был благодарный поклон зиме-матушке, а
в нем отрада, что он еще в силах двигаться на вольном воздухе.
Завернул в сараюшку, а в ней почти что и не видать ничего. Да и
теснота, не больно-то развернешься. Кое-как протиснулся между дощатым боком
телеги и прислоненной к стене бороной. Вытянул руку к маячившему в уголке
гнезду - проведать, есть ли в нем яйца. И причем не глядя, потому как зубья
бороны в лицо тычутся и поневоле в сторону отворачивайся. Изрядно-таки
покряхтел, пока руки тянул. Ох уж эти куры, им и невдомек, как же это
хозяева-то будут добираться до гнезда, в которое они сами запросто пролазят.
Однако духом он не пал. Пришлось косточками поскрипеть, а ведь
дотянулся до гнезда. Батюшки, что же это такое? Четыре яйца? Он руке своей
не поверил, еще и еще раз обшарил соломенную лунку, а все те же четыре штуки
и получаются.
Окрыленный, счастливый, он вытащил одно за другим яйца, и хотя все тело
трясло от озноба, сейчас он забыл о своих хворях. Со двора меж тем донесся
заливистый лай собаки - должно быть, гость какой явился, из тех, что
воскресными вечерами по соседям шастают.
Он проковылял в другой угол, по дороге стукнувшись затылком о торчавшую
оглоблю. Матюгнулся про себя, но не со зла вовсе. Мякины за ворот насыпалось
- ему хоть бы хны. Проволока одежку царапнула, с мясом отодрав намедни
поставленную латку, - ему и это нипочем, обойдется, мол. Зато глазами он
жадно припал к новому гнезду.
Там тоже белели яйца, три штуки. Мыслимое ли дело! Бережно прижимая
левой рукой к груди яички из другого гнезда, он правой рукой выудил
новоявленную троицу. На кончике носа повисла, вздрагивая, крупная
серебристая капля, которую смахнуть было нечем, а сама она ни в какую не
хотела отрываться. Пальцы у него на руках посинели от стужи.
Он с грехом пополам выбрался из сарая, осторожно придерживая у груди
семь яичек - больше-то уж не было, да и то: кто бы мог подумать, что столько
окажется. Невестка ведь что сказала - два-три. А оно вишь как обернулось: не
два-три, а целых семь. Н-да, лукошко-то все же надо было сыскать.
Он брел к дому, весь проникнутый сознанием собственной правоты.
Вечерняя темь совсем загустела, из окна уже светила лампа. Руки старика
точно примерзли к яичкам, глаза застилали навернувшиеся студеные слезы - он
еле разбирал дорогу, а на кончике носа все так же настырно подрагивала
большущая светлая капля, наотрез отказываясь падать. Ну как ее смахнешь?
Ладно, пусть себе висит на здоровье, дома с ней разберемся, решил он и еще
усерднее зашаркал по двору со своей добычей, чувствуя, как кости все трещат
на ядреном январском морозце. Пальцев своих он уже не чуял, одна забота была
- не обронить яйца. Эх, лукошко бы сейчас как сгодилось! Ну да ничего, до
дверей, поди, шагов с десяток осталось. На онемелых губах застыла блаженная
улыбка: вот уж дома-то подивятся. А сам шлеп-шлеп ногами, от усердия еще
пуще согбенный в пояснице, ну так ведь и ей, родимой, тоже, как и ему, за
восемьдесят. В самых дверях чуть не споткнулся о метнувшуюся под ноги собаку
- той тоже не терпелось прошмыгнуть в тепло.
- Ступай отсюда, - цыкнул он на нее, - пошел вон, Фукси!
Нежно притиснув к себе яички, старик локтем нажал на дверную ручку.
Вошел на кухню и огляделся вокруг. Семья была в сборе. Еще какой-то
незнакомый парень сидел рядом с Катицей. Дядюшка Ференц не единожды видел
его здесь, но кто он и что, не знал. Людей помоложе дядюшка Ференц уже не
различал.
Он замер у порога с оторопелым видом. Присутствие чужого оказалось
столь неожиданным, что он не знал, как себя вести. Синие от холода руки
прилипли к яичкам, на кончике носа мерцала все та же яркая жемчужина, он
шмыгнул ноздрями, а проку ничуть. Все семейство раздраженно покосилось на
него, а Катица глаза в пол упрятала.
Незнакомый, весь из себя разодетый парень поднялся с места и шагнул
старику навстречу.
- Добрый вечер, дядя Ференц, - дружелюбно сказал он, протягивая руку.
Это изумило старика. Люди, заходившие в дом, уже не шибко-то часто
здоровались с ним за руку.
Тут до парня дошло, что обе руки у старика заняты, и он отдернул
протянутую было для пожатия свою руку. Вот только старик-то уже повел рукой
в его сторону.
И в то же мгновение на выложенном плиткой полу раздалось четыре мягких
хлопка. Юноша отпрянул назад, но куда там! Из лопнувших яиц уже брызнуло на
темно-синие с отливом брюки. Украдкой глянув на них, парень тут же сделал
вид, словно ничего не произошло. Небрежно эдак махнул рукой и даже
улыбнулся.
Катица от испуга взвизгнула и тихо залилась слезами. Сын дядюшки
Ференца крепко выругался, а жена его вскочила с места.
- Н-ну и н-ну, - выдавила она сквозь зубы старому человеку, оцепенело
стоявшему у дверей в своей обшарпанной хламиде. - Н-ну и н-ну, па-паша!
- Да ничего, ничего, - зачастил молодой человек, не смея, однако,
глянуть на брюки второй раз.
- Катица, смочи-ка тряпочку, - велела дочери мать, вся багровая от
стыда. - А ты, Лаци, не серчай. Авось как-нибудь... сейчас вот теплой
водичкой попробуем...
- Да что вы, тетя Гизелла, подумаешь! - оттараторил парень.
- Эх, вы, деда, деда, - продолжала всхлипывать Катица, прикрыв ладошкой
свои возмущенные глазки.
Дядюшка Ференц все так же стоял ни жив ни мертв, судорожно сжимая в
руках оставшиеся три яичка. Взор его блуждал по лицам присутствующих.
Отовсюду ему отвечали нескрываемым презрением и гневом. Парень натужно
улыбался и бормотал, заикаясь:
- Нет, нет, ничего страшного... Я потом их бензином... Да я и сам
тоже...
От разъяренных взглядов старик съежился, словно его вытянули хлыстом.
- Даже такой пустяк и то доверить нельзя, - проскрежетал ему родимый
сын. - Да отойдите вы наконец от дверей!.. И нос вытрите...
Он изничтожающим взглядом проводил старика, заковылявшего в отведенный
ему темный угол.
- Покажи-ка, - обратилась хозяйка к Лаци. Парень, смущаясь, вытянул
вперед ноги. - Н-ну и н-ну, - протянула она в ужасе, побледнев как мел, и
принялась отчищать расплывшиеся желтые подтеки. - Стыдобища одна на наши
головы, другого от него не жди.
- Он же ни при чем, - попробовал вступиться Лаци.
Катица даже посмотреть не решалась в ту сторону, где суетилась ее мать.
А в углу, там, где исчез старик, царила такая тишина, будто дядюшка
Ференц уже и не дышал вовсе.
- Не надо.
Мы пристально смотрели друг на друга. Я устало опустился на место
Шандора Бесе.
- Пока до дома доберемся, и тетка твоя в гости подоспеет, - проговорил
отец чуть слышно, несмело, исподлобья покосившись на меня. Я не смог
ответить ему: горло мое точно обручем сковало.
Какое-то время мы еще посидели так - в безнадежном молчании, а затем
отец встал, и я без звука, покорно последовал за ним к дверям. По дороге
домой мы и словечком не перемолвились и долго разглядывали народ, хлынувший
в это время из церкви, чинно ступая друг подле друга... Все шло честь по
чести, только вплоть до глубокой осени не мог я заставить себя, как прежде,
называть его отцом.
Последний раз
Перевод В. Васильева-Ельцова
Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах
домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно бы
ни в грош не ставили. Катица - даром что тринадцать от роду - и та свысока
относилась к старику; иной раз такой ему разнос учинит, будто это она
взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни поручи, не ладится у него
дело. За что ни возьмется, непременно нахлобучку получит в этаком
милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится -
и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А уж как ему
охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а
хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой как может и работенку
справить тоже - ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу
покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в то
самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его, готовила пойло для
скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался:
- Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек собрали. Того и гляди
стемнеет, а у меня дел вон сколько.
Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да волнения не знал
куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу.
- Лукошко-то где?
- Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, - бросила невестка, а
сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на кухне и,
так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то под нос, из дому
прочь.
Сгорбившись в три погибели, будто землю обнюхивая, подался он прямиком
через двор к сараюшке, где куры нестись повадились. Уж с таким-то старанием
волок он свое дряхленькое, изветшалое тело, еще и руками подгребал себе,
чтоб, значит, ходче выходило. А невестка вдогонку:
- Да смотрите яйца не побейте, в последний раз вам доверяю.
Дядюшка Ференц в ответ лишь обиженно головой отмотнулся да нос рукавом
вытер. Вечер-то январский, стылый, аж слезы из глаз повыжало, озяб весь,
пальцы мигом закоченели. Дрожащим ртом еще выговорил:
- Ну, язви ее, и погодка!
Нет, он не роптал на погоду, то был благодарный поклон зиме-матушке, а
в нем отрада, что он еще в силах двигаться на вольном воздухе.
Завернул в сараюшку, а в ней почти что и не видать ничего. Да и
теснота, не больно-то развернешься. Кое-как протиснулся между дощатым боком
телеги и прислоненной к стене бороной. Вытянул руку к маячившему в уголке
гнезду - проведать, есть ли в нем яйца. И причем не глядя, потому как зубья
бороны в лицо тычутся и поневоле в сторону отворачивайся. Изрядно-таки
покряхтел, пока руки тянул. Ох уж эти куры, им и невдомек, как же это
хозяева-то будут добираться до гнезда, в которое они сами запросто пролазят.
Однако духом он не пал. Пришлось косточками поскрипеть, а ведь
дотянулся до гнезда. Батюшки, что же это такое? Четыре яйца? Он руке своей
не поверил, еще и еще раз обшарил соломенную лунку, а все те же четыре штуки
и получаются.
Окрыленный, счастливый, он вытащил одно за другим яйца, и хотя все тело
трясло от озноба, сейчас он забыл о своих хворях. Со двора меж тем донесся
заливистый лай собаки - должно быть, гость какой явился, из тех, что
воскресными вечерами по соседям шастают.
Он проковылял в другой угол, по дороге стукнувшись затылком о торчавшую
оглоблю. Матюгнулся про себя, но не со зла вовсе. Мякины за ворот насыпалось
- ему хоть бы хны. Проволока одежку царапнула, с мясом отодрав намедни
поставленную латку, - ему и это нипочем, обойдется, мол. Зато глазами он
жадно припал к новому гнезду.
Там тоже белели яйца, три штуки. Мыслимое ли дело! Бережно прижимая
левой рукой к груди яички из другого гнезда, он правой рукой выудил
новоявленную троицу. На кончике носа повисла, вздрагивая, крупная
серебристая капля, которую смахнуть было нечем, а сама она ни в какую не
хотела отрываться. Пальцы у него на руках посинели от стужи.
Он с грехом пополам выбрался из сарая, осторожно придерживая у груди
семь яичек - больше-то уж не было, да и то: кто бы мог подумать, что столько
окажется. Невестка ведь что сказала - два-три. А оно вишь как обернулось: не
два-три, а целых семь. Н-да, лукошко-то все же надо было сыскать.
Он брел к дому, весь проникнутый сознанием собственной правоты.
Вечерняя темь совсем загустела, из окна уже светила лампа. Руки старика
точно примерзли к яичкам, глаза застилали навернувшиеся студеные слезы - он
еле разбирал дорогу, а на кончике носа все так же настырно подрагивала
большущая светлая капля, наотрез отказываясь падать. Ну как ее смахнешь?
Ладно, пусть себе висит на здоровье, дома с ней разберемся, решил он и еще
усерднее зашаркал по двору со своей добычей, чувствуя, как кости все трещат
на ядреном январском морозце. Пальцев своих он уже не чуял, одна забота была
- не обронить яйца. Эх, лукошко бы сейчас как сгодилось! Ну да ничего, до
дверей, поди, шагов с десяток осталось. На онемелых губах застыла блаженная
улыбка: вот уж дома-то подивятся. А сам шлеп-шлеп ногами, от усердия еще
пуще согбенный в пояснице, ну так ведь и ей, родимой, тоже, как и ему, за
восемьдесят. В самых дверях чуть не споткнулся о метнувшуюся под ноги собаку
- той тоже не терпелось прошмыгнуть в тепло.
- Ступай отсюда, - цыкнул он на нее, - пошел вон, Фукси!
Нежно притиснув к себе яички, старик локтем нажал на дверную ручку.
Вошел на кухню и огляделся вокруг. Семья была в сборе. Еще какой-то
незнакомый парень сидел рядом с Катицей. Дядюшка Ференц не единожды видел
его здесь, но кто он и что, не знал. Людей помоложе дядюшка Ференц уже не
различал.
Он замер у порога с оторопелым видом. Присутствие чужого оказалось
столь неожиданным, что он не знал, как себя вести. Синие от холода руки
прилипли к яичкам, на кончике носа мерцала все та же яркая жемчужина, он
шмыгнул ноздрями, а проку ничуть. Все семейство раздраженно покосилось на
него, а Катица глаза в пол упрятала.
Незнакомый, весь из себя разодетый парень поднялся с места и шагнул
старику навстречу.
- Добрый вечер, дядя Ференц, - дружелюбно сказал он, протягивая руку.
Это изумило старика. Люди, заходившие в дом, уже не шибко-то часто
здоровались с ним за руку.
Тут до парня дошло, что обе руки у старика заняты, и он отдернул
протянутую было для пожатия свою руку. Вот только старик-то уже повел рукой
в его сторону.
И в то же мгновение на выложенном плиткой полу раздалось четыре мягких
хлопка. Юноша отпрянул назад, но куда там! Из лопнувших яиц уже брызнуло на
темно-синие с отливом брюки. Украдкой глянув на них, парень тут же сделал
вид, словно ничего не произошло. Небрежно эдак махнул рукой и даже
улыбнулся.
Катица от испуга взвизгнула и тихо залилась слезами. Сын дядюшки
Ференца крепко выругался, а жена его вскочила с места.
- Н-ну и н-ну, - выдавила она сквозь зубы старому человеку, оцепенело
стоявшему у дверей в своей обшарпанной хламиде. - Н-ну и н-ну, па-паша!
- Да ничего, ничего, - зачастил молодой человек, не смея, однако,
глянуть на брюки второй раз.
- Катица, смочи-ка тряпочку, - велела дочери мать, вся багровая от
стыда. - А ты, Лаци, не серчай. Авось как-нибудь... сейчас вот теплой
водичкой попробуем...
- Да что вы, тетя Гизелла, подумаешь! - оттараторил парень.
- Эх, вы, деда, деда, - продолжала всхлипывать Катица, прикрыв ладошкой
свои возмущенные глазки.
Дядюшка Ференц все так же стоял ни жив ни мертв, судорожно сжимая в
руках оставшиеся три яичка. Взор его блуждал по лицам присутствующих.
Отовсюду ему отвечали нескрываемым презрением и гневом. Парень натужно
улыбался и бормотал, заикаясь:
- Нет, нет, ничего страшного... Я потом их бензином... Да я и сам
тоже...
От разъяренных взглядов старик съежился, словно его вытянули хлыстом.
- Даже такой пустяк и то доверить нельзя, - проскрежетал ему родимый
сын. - Да отойдите вы наконец от дверей!.. И нос вытрите...
Он изничтожающим взглядом проводил старика, заковылявшего в отведенный
ему темный угол.
- Покажи-ка, - обратилась хозяйка к Лаци. Парень, смущаясь, вытянул
вперед ноги. - Н-ну и н-ну, - протянула она в ужасе, побледнев как мел, и
принялась отчищать расплывшиеся желтые подтеки. - Стыдобища одна на наши
головы, другого от него не жди.
- Он же ни при чем, - попробовал вступиться Лаци.
Катица даже посмотреть не решалась в ту сторону, где суетилась ее мать.
А в углу, там, где исчез старик, царила такая тишина, будто дядюшка
Ференц уже и не дышал вовсе.