Страница:
– Лет десять тому ты с ярмарки ехал… Все мне загадки загадывал… Я тебя сразу узнал бы, да вот этот шрам. А так и не постарел даже… Вспоминал я тебя долго. Встретить надеялся…
– Постой! – остановил его атаман. – Не узнал ты меня, человече. Да и я тебя впервой вижу…
– Не узнал? – удивленно переспросил Георгий, отступая от атамана.
– Не узнал, – повторил тот, – а что Сымона вспомнил, царство ему небесное, – атаман осенил себя крестом, – на том спасибо.
Георгий не мог понять, шутит над ним атаман или он действительно ошибся. Георгий готов был поклясться, что перед ним стоит его старый знакомец, «собиратель дикого меда».
Нет, это была не шутка. Стоявшие вокруг них воины не улыбнулись, не засмеялись. Некоторые вслед за атаманом приподняли шапки и тоже перекрестились. Значит, Сымон мертв.
Немец, наблюдавший всю сцену, несколько оживился и шепнул Георгию:
– Слава богу, все идет хорошо… Вы хорошо начали, смелее, друг.
Атаман резко повернулся к немцу:
– Что ты там шипишь?
Немец вздрогнул и головой показал на Георгия: пусть, мол, переведет. Сам не зная почему, Георгий изменил смысл сказанного.
– Он сказал, – перевел Георгий, – слава богу, что мы оказались среди друзей, а не врагов.
Тот, понимавший по-русски, благодарно улыбнулся Георгию.
– Это еще будет видно, кто тут друзья, – крикнул атаман. – Эй, дьяк! Неси бумаги!
Худой высокий дьяк, вооруженный кистенем, подал свернутые трубкой измятые бумаги. Георгий понял, что это были письма, о которых говорил немец в темнице.
– Вижу – ты человек грамотный… – сказал атаман, обращаясь к Георгию. – За наукой ездил, вот и разберись.
Георгий протянул руку, желая взять бумаги, но атаман не дал их.
– Крестись, что правду скажешь.
– Я правду скажу, – ответил Георгий, перекрестившись, – но скажи и ты мне: верно ли, что я ошибся?.. Что не Сымон ты?..
– Верно, – словно нехотя ответил атаман. – Я брат его. Родной брат. Зовусь батькой Михалкой… Читай.
– «Брат Алоиз! – прочитал Георгий в первой бумаге. – Доказательством вашей преданности и умения будет ускорение дела. Не подвергайте превратностям судьбы то, что с таким трудом подходит к благополучному концу. Заставьте князя решиться немедленно. В противном случае прибегните к условленному средству. Это письмо дает вам на то разрешение, а оттиск святого перстня и ладанки отпускает вам сей грех.
Шлет вам благословение господне ваш брат – рыцарь Иоганн фон Рейхенберг».
Иоганн фон Рейхенберг!.. Так вот где привелось Георгию встретиться с этим давно забытым именем. Он взглянул на Алоиза. Тот, вероятно, решил, что Георгий не понял содержания письма. Заметно волнуясь, он быстро заговорил:
– Из второго письма вам все станет ясно… Но ради бога не читайте его сейчас, выиграйте время, скажите, что…
– Читай вторую бумагу! – потребовал атаман.
Никто не знал, как велико было для Георгия значение последней строчки письма. Он еще не понимал сути дела, но твердо знал, что там, где замешан Иоганн, нечего ждать добра. Георгий развернул второй лист.
– «Рыцарю Иоганну фон Рейхенбергу! Высокочтимому советнику всемилостивейшего короля Сигизмунда, с наилучшими пожеланиями успехов в делах вашего великолепия, молит о помощи Алоиз Шлейнц.
Тяжкие события заставили меня написать это письмо в надежде, что найдется добрый католик и согласится доставить его вам, пока еще не будет поздно и я, слуга и брат ваш, еще не расстанусь с жизнью…»
Георгий вдруг замолчал. Лицо его выразило крайнее удивление, даже испуг. Он быстро взглянул на Шлейнца и снова впился в письмо, не произнося ни слова.
– Читай! Читай все! – приказал атаман.
– Нет! – крикнул Шлейнц, задыхаясь от волнения.
По знаку атамана немцу заткнули рот тряпкой.
Георгий шагнул в сторону, как бы желая избавиться от мешавших ему людей. Десятки глаз следили за ним, видя, что происходит нечто важное и неожиданное. Атаман заглянул через плечо Георгия, словно надеясь что-то понять в острых немецких буквах. Прошло несколько томительных минут. Наконец Георгий сжал в кулаке письмо и поднял голову. Глаза его горели.
– Батька Михайла! – сказал он, кладя дрожащую руку на плечо атамана. – Я дал клятву этому человеку. – Он указал на Шлейнца. – Я дал клятву, что сделаю все для спасения его… Я отрекаюсь от клятвы, ибо человек этот подлый враг.
И так велико было испытываемое им волнение, что Георгий, сделав шаг, почувствовал, как ноги подкашиваются. Обессиленный, он опустился на траву.
Судьба Алоиза Шлейнца была решена скоро и справедливо.
– Эй, дьяк! – шутил лисьемордый, когда немца вели на казнь. – Благослови на прощание!
Молчаливый и мрачный дьяк только плюнул вслед.
– А ты не плюй! – не унимался шутник. – Пану кланяться надо, даже когда его на виселицу ведут. Чтобы, сорвавшись, не имел причины мстить.
– У нас не сорвется! – убежденно ответил дьяк.
Это были последние слова, которые слышал Шлейнц. Его повесили далеко за оврагом, на виду у проезжей дороги.
Георгий, хотя и отказался присутствовать на казни, но не испытывал ни раскаяния, ни жалости; он теперь уже не был тем миролюбивым, наивным юношей, который десять лет назад готов был спрятать от повстанцев католического монаха и выпрашивал ему помилование. За годы скитаний он повидал немало человеческих страданий и теперь по-иному относился к борьбе простых людей за свою жизнь. Да и предательство Шлейнца было очевидно. В письме к Рейхенбергу, которое Георгий читал с таким волнением, говорилось:
«…Пока еще не будет поздно и я, слуга и брат ваш, еще не расстанусь с жизнью… Слезы отчаяния падают на сей лист при вспоминании о наших трудах, принесших столь печальные плоды.
Когда было получено ваше письмо с заверением, что Глинскому будет возвращено прежнее положение при королевском дворе, мне удалось убедить князя не терять более времени и бежать в тот же день. Уговорам моим помогло взаимное недоверие между Глинским и московским государем, которое ваше великолепие с таким искусством углубляли. Василий посадил воеводой в Смоленске боярина Шуйского, недоброжелателя и соперника князя Михайла. Это решило все.
Мы бежали. Среди ночи нас схватили на старом Дубровенском шляху и привели к воеводе Челяднину. Глинского заковали в цепи и отправили, кажется, в Дорогобуж, где пребывает сейчас великий князь Василий. Меня же держали все время отдельно, и я не мог воспользоваться вашим разрешением, чтобы помочь Глинскому покончить все земные расчеты. Только на вторую ночь случайной хитростью удалось отравить стражу и бежать, за что приношу благословение всесильному господу, не покидавшему заботу о нас, грешных.
В пути я написал это письмо, ожидая случая переслать его вам. Сам же, верный нашему долгу и святой церкви, воспользуюсь доверием простолюдинов к Глинскому и буду повсеместно распространять слух о том, что князь Михайло обманут Василием, казнен в Москве, а люди его убиты. Это в некоторой мере приблизит нас к цели и остановит бояр и черный люд, устремившийся на сторону московитов… Знаю, путь мой опасен. Но надежда на вашу милостивую и скорую помощь поддерживает дух мой и придает силы усталому и разбитому моему телу.
Смиренный брат ваш Алоиз».
Глава II
Глава III
– Постой! – остановил его атаман. – Не узнал ты меня, человече. Да и я тебя впервой вижу…
– Не узнал? – удивленно переспросил Георгий, отступая от атамана.
– Не узнал, – повторил тот, – а что Сымона вспомнил, царство ему небесное, – атаман осенил себя крестом, – на том спасибо.
Георгий не мог понять, шутит над ним атаман или он действительно ошибся. Георгий готов был поклясться, что перед ним стоит его старый знакомец, «собиратель дикого меда».
Нет, это была не шутка. Стоявшие вокруг них воины не улыбнулись, не засмеялись. Некоторые вслед за атаманом приподняли шапки и тоже перекрестились. Значит, Сымон мертв.
Немец, наблюдавший всю сцену, несколько оживился и шепнул Георгию:
– Слава богу, все идет хорошо… Вы хорошо начали, смелее, друг.
Атаман резко повернулся к немцу:
– Что ты там шипишь?
Немец вздрогнул и головой показал на Георгия: пусть, мол, переведет. Сам не зная почему, Георгий изменил смысл сказанного.
– Он сказал, – перевел Георгий, – слава богу, что мы оказались среди друзей, а не врагов.
Тот, понимавший по-русски, благодарно улыбнулся Георгию.
– Это еще будет видно, кто тут друзья, – крикнул атаман. – Эй, дьяк! Неси бумаги!
Худой высокий дьяк, вооруженный кистенем, подал свернутые трубкой измятые бумаги. Георгий понял, что это были письма, о которых говорил немец в темнице.
– Вижу – ты человек грамотный… – сказал атаман, обращаясь к Георгию. – За наукой ездил, вот и разберись.
Георгий протянул руку, желая взять бумаги, но атаман не дал их.
– Крестись, что правду скажешь.
– Я правду скажу, – ответил Георгий, перекрестившись, – но скажи и ты мне: верно ли, что я ошибся?.. Что не Сымон ты?..
– Верно, – словно нехотя ответил атаман. – Я брат его. Родной брат. Зовусь батькой Михалкой… Читай.
– «Брат Алоиз! – прочитал Георгий в первой бумаге. – Доказательством вашей преданности и умения будет ускорение дела. Не подвергайте превратностям судьбы то, что с таким трудом подходит к благополучному концу. Заставьте князя решиться немедленно. В противном случае прибегните к условленному средству. Это письмо дает вам на то разрешение, а оттиск святого перстня и ладанки отпускает вам сей грех.
Шлет вам благословение господне ваш брат – рыцарь Иоганн фон Рейхенберг».
Иоганн фон Рейхенберг!.. Так вот где привелось Георгию встретиться с этим давно забытым именем. Он взглянул на Алоиза. Тот, вероятно, решил, что Георгий не понял содержания письма. Заметно волнуясь, он быстро заговорил:
– Из второго письма вам все станет ясно… Но ради бога не читайте его сейчас, выиграйте время, скажите, что…
– Читай вторую бумагу! – потребовал атаман.
Никто не знал, как велико было для Георгия значение последней строчки письма. Он еще не понимал сути дела, но твердо знал, что там, где замешан Иоганн, нечего ждать добра. Георгий развернул второй лист.
– «Рыцарю Иоганну фон Рейхенбергу! Высокочтимому советнику всемилостивейшего короля Сигизмунда, с наилучшими пожеланиями успехов в делах вашего великолепия, молит о помощи Алоиз Шлейнц.
Тяжкие события заставили меня написать это письмо в надежде, что найдется добрый католик и согласится доставить его вам, пока еще не будет поздно и я, слуга и брат ваш, еще не расстанусь с жизнью…»
Георгий вдруг замолчал. Лицо его выразило крайнее удивление, даже испуг. Он быстро взглянул на Шлейнца и снова впился в письмо, не произнося ни слова.
– Читай! Читай все! – приказал атаман.
– Нет! – крикнул Шлейнц, задыхаясь от волнения.
По знаку атамана немцу заткнули рот тряпкой.
Георгий шагнул в сторону, как бы желая избавиться от мешавших ему людей. Десятки глаз следили за ним, видя, что происходит нечто важное и неожиданное. Атаман заглянул через плечо Георгия, словно надеясь что-то понять в острых немецких буквах. Прошло несколько томительных минут. Наконец Георгий сжал в кулаке письмо и поднял голову. Глаза его горели.
– Батька Михайла! – сказал он, кладя дрожащую руку на плечо атамана. – Я дал клятву этому человеку. – Он указал на Шлейнца. – Я дал клятву, что сделаю все для спасения его… Я отрекаюсь от клятвы, ибо человек этот подлый враг.
И так велико было испытываемое им волнение, что Георгий, сделав шаг, почувствовал, как ноги подкашиваются. Обессиленный, он опустился на траву.
Судьба Алоиза Шлейнца была решена скоро и справедливо.
– Эй, дьяк! – шутил лисьемордый, когда немца вели на казнь. – Благослови на прощание!
Молчаливый и мрачный дьяк только плюнул вслед.
– А ты не плюй! – не унимался шутник. – Пану кланяться надо, даже когда его на виселицу ведут. Чтобы, сорвавшись, не имел причины мстить.
– У нас не сорвется! – убежденно ответил дьяк.
Это были последние слова, которые слышал Шлейнц. Его повесили далеко за оврагом, на виду у проезжей дороги.
Георгий, хотя и отказался присутствовать на казни, но не испытывал ни раскаяния, ни жалости; он теперь уже не был тем миролюбивым, наивным юношей, который десять лет назад готов был спрятать от повстанцев католического монаха и выпрашивал ему помилование. За годы скитаний он повидал немало человеческих страданий и теперь по-иному относился к борьбе простых людей за свою жизнь. Да и предательство Шлейнца было очевидно. В письме к Рейхенбергу, которое Георгий читал с таким волнением, говорилось:
«…Пока еще не будет поздно и я, слуга и брат ваш, еще не расстанусь с жизнью… Слезы отчаяния падают на сей лист при вспоминании о наших трудах, принесших столь печальные плоды.
Когда было получено ваше письмо с заверением, что Глинскому будет возвращено прежнее положение при королевском дворе, мне удалось убедить князя не терять более времени и бежать в тот же день. Уговорам моим помогло взаимное недоверие между Глинским и московским государем, которое ваше великолепие с таким искусством углубляли. Василий посадил воеводой в Смоленске боярина Шуйского, недоброжелателя и соперника князя Михайла. Это решило все.
Мы бежали. Среди ночи нас схватили на старом Дубровенском шляху и привели к воеводе Челяднину. Глинского заковали в цепи и отправили, кажется, в Дорогобуж, где пребывает сейчас великий князь Василий. Меня же держали все время отдельно, и я не мог воспользоваться вашим разрешением, чтобы помочь Глинскому покончить все земные расчеты. Только на вторую ночь случайной хитростью удалось отравить стражу и бежать, за что приношу благословение всесильному господу, не покидавшему заботу о нас, грешных.
В пути я написал это письмо, ожидая случая переслать его вам. Сам же, верный нашему долгу и святой церкви, воспользуюсь доверием простолюдинов к Глинскому и буду повсеместно распространять слух о том, что князь Михайло обманут Василием, казнен в Москве, а люди его убиты. Это в некоторой мере приблизит нас к цели и остановит бояр и черный люд, устремившийся на сторону московитов… Знаю, путь мой опасен. Но надежда на вашу милостивую и скорую помощь поддерживает дух мой и придает силы усталому и разбитому моему телу.
Смиренный брат ваш Алоиз».
Глава II
Георгий отправился в Полоцк через несколько дней. Снова, как десять лет назад, с ним ласково простился атаман вольного войска. Снова проводили его в путь лесные братья заботливо и душевно.
И снова, пробираясь оврагами и тропинками, Георгий думал о Сымоне. Вечно смеющийся Михалка, так удивительно похожий на своего веселого и умного брата, рассказал о смерти Сымона.
Долго гулял по лесам Белой Руси «собиратель дикого меда», надеясь пробиться через королевские кордоны на Москву. Жег усадьбы магнатов. Наделял бедных. Вершил справедливый суд и расправу. Наконец соединился с повстанцами Глинского. Казалось, начала сбываться мечта. Глинский поднимал вольнолюбивых людей против извечных врагов Сымона и вел их к Москве.
С войском князя Михайлы Сымон подошел к осажденному Минску. И когда, не взяв города, Глинский поспешно отступил, Сымон и его храбрецы прикрывали отход княжеских дружин. Здесь атаман и сложил свою голову. С Глинским ушли на Москву многие люди Сымона, а те, кто не захотел покинуть родную землю, собрались вокруг батьки Михалки.
Умный и дальновидный московский воевода Челяднин призвал к себе Михалку и, снабдив его оружием, поставил на службу великому князю Василию. Только служба эта почти ничем не отличалась от прошлых дней вольницы.
Дружина Михалки по-прежнему разгуливала по родным местам, наводила ужас на католических епископов и монахов. Время от времени приходили к Михалке гонцы, передавали приказ воеводы, и Михалка уходил «погулять» в новое место. Немало переправил он за кордон польских панов или бояр, «повязав крепко», не лишая, однако, «живого духу». Мечта Сымона не оставляла и брата его Михалку.
Он собирал бедных, обиженных, обездоленных, наделял их своими трофеями и переправлял на Москву.
Возвращаясь в Полоцк, Георгий далеко объезжал селения и проезжие дороги, по которым сновали королевские конники и воеводские люди. И чем дальше в глушь углублялся наш путник, тем чаще встречал он беглецов, одиноких и целыми семьями, иногда вооруженных, готовых принять бой или напасть на обоз неосторожного купца. Часто поводырями их были нищие старцы или отбившиеся от своей шайки разбойники.
– Куда вы, братья, идете?
– За волей! К атаману Михалке!.. До московского государя!.. К князю Глинскому! Он наш защитник, он за нас насмерть бьется…
Как объяснить им то, что уже стало ясно Георгию? Измена Глинского, на помощь которого так надеялся Скорина, повергла его в тоску, какой он не испытывал, даже живя вдалеке от родины.
«Родина! Ни годы странствий, ни красота чужих земель, ни вершина достигнутой цели не могут заставить забыть тебя… – думал Георгий. – Как встретишь сына своего?»
Все оказалось иным, чем ожидал Георгий.
Брат Иван еще не вернулся из Познани, куда отправился по торговым делам к купцу Клаусу Габерланду. Постаревшая и ставшая сварливой и раздражительной Настя, жена Ивана, встретила Георгия скорее испуганно, чем ласково. Ее малолетний сын Роман по настоянию отца учился грамоте. Бедная женщина пуще всего боялась, что он пойдет по стопам своего ученого дядьки, которого она в душе считала человеком пропащим, а тут еще этот самый дядька словно снег на голову свалился. В первый же день приезда Георгия, жалуясь на тяжкие времена, Настя вспомнила, сколько хлопот доставили их дому безбожные краковские дела Георгия. Снова дом их посетили воеводские соглядатаи, и снова Ивану пришлось немалыми деньгами «замаливать» грехи брата.
Георгий остался в отчем доме, не испытывая, однако, той радости, о которой мечтал прежде. Чуть только он входил в дом, две взрослые племянницы сейчас же скрывались в своей светлице, а Романа Настя торопилась услать к соседям, будто по делу.
Мальчик же готов был целыми днями слушать рассказы о заморских странах, не отрывая восторженных глаз от красивого и умного лица дяди. Редкие беседы с племянником были, пожалуй, единственными приятными часами для Георгия. Но как томительны, как одиноки были теперь его вечера… Когда-то в тесной келье университетской бурсы Скорина со своим другом Вацлавом мечтал о том дне, когда, вооруженный книжной премудростью, достигнув высокого ученого звания, он возвратится в родной ему город.
…Весть о его приезде соберет всех жителей Полоцка к дому Ивана Скорины. Брат Иван с гордостью примет почет и уважение сограждан.
…Потом войдет седой, постаревший отец Матвей. Георгий горячо обнимет своего первого учителя:
«Благодарю вас, отец Матвей, за науку и ласку. Живите долгие годы, а я буду вашим верным помощником в тяжком подвиге просвещения…»
Умер поп Матвей. Никто не пришел встретить доктора Франциска… Он сам разыскал некоторых старых членов братства и узнал от них неутешительные вести.
Братство по-прежнему все еще сытило мед, в престольные праздники собиралось за круговой чашей, но заботилось лишь о благолепии храмов, мало интересуясь просвещением мирян. Новый священник, ставший на место покойного отца Матвея, пьянствовал и занимался больше торговлей, чем службой. На предложение Георгия открыть свою книгопечатню он возразил:
– У всякого человека слов много, а душа одна! К чему же книги твои, если душа молитвы жаждет? А молитва отцами святыми сказана и немногословна есть!
Георгий пробовал убедить его, разъясняя пользу для народа книги на родном языке. Но поп Иннокентий имел свое представление о народе.
– Наука – дело мужей ученых, а грамота – грамотеев. От них и плодов жди. Поспольство же не к тому богом назначено. Сказано есть в святом писании: «Всякое древо познается по плодам его, и не снимают смокв с терновника и маслин с шиповника».
Там же, у попа Иннокентия, Георгий встретил Янку – внука покойного слепого лирника Андрона, взятого братством на попечение. В рослом, возмужалом юноше Георгий с трудом узнал боязливого хлопчика, с которым он когда-то пробирался по подземным катакомбам полоцких храмов, спасаясь от воеводских стражников. Янка и вовсе не узнал своего спасителя. Он служил теперь покручеником у попа Иннокентия и, пользуясь тем, что хозяин его постоянно пребывал во хмелю, извлекал для себя немалые выгоды.
С трудом удалось Георгию собрать вокруг себя немногочисленных сторонников из числа мелких купцов и мастеровых. Однако средств, собранных ими, не могло хватить на организацию печатного дела. На помощь братства в ближайшее время надеяться не приходилось. Скорина понял, что здесь нужно запастись терпением и осторожностью. Покуда же он занялся собиранием старых славянских рукописей, разыскивая их среди забытых книг и церковной утвари в полоцких монастырях. Это увлекло и несколько рассеяло его гнетущую тоску. Прежний замысел о сотрудничестве с Глинским рухнул. Нет, никогда более не будет он пытаться связать книгу с мечом. Ни измены князей, ни победы или поражения военачальников не смогут помешать его великому и святому делу – просвещению народа. Книга! Вот что прекратит братоубийственные войны, свяжет людей воедино! Она пройдет все грани и стены и возвестит зарю нового дня!
И вновь разгорелся бой. Ратники Сигизмунда побежали вдоль реки Крапивны, и русские, преследуя их, попали под небывалый еще тогда огонь новых, заморских пушек. Река Крапивна изменила течение, пробиваясь сквозь кусты по низким берегам, русло ее было запружено телами москвичей и поляков.
Ни до этого, ни много лет после никто не помнил такого страшного боя.
Один за другим три русских города – Дубровна, Мстиславль и Кричев – сдались королю Сигизмунду. Князь Константин Острожский двинулся на Смоленск. Однако ни многодневная осада, ни подосланные грамоты и увещевания не смутили смолян. Острожский был отброшен от города и, преследуемый дружинами Шуйского, потерял много ратников и возов с награбленным в других городах добром. Смоленск стал городом русским.
Злоба и ярость царили во дворце Сигизмунда. Преследовался каждый, кто не только делом, а словом или мыслью лишь вставал на защиту русских людей. Ксендзы и монахи прославляли победу короля, а воеводские люди не позволяли никому усомниться в этой победе.
Смутно стало в городах Белой Руси. Смутно было и на душе жителей Полоцка. Каждый день до Георгия доходили слухи то о закрытом православном храме, то о грабеже казны братства.
Настя причитала целыми днями. Брат Иван все еще был в Познани, и теперь неведомо, воротится ли? Дороги пуще прежнего стали непроходимыми от разбоя и стражников.
Иногда через Полоцк проводили закованных в цепи голодных и оборванных людей; женщины тихонько подавали им пищу и плакали.
Георгию тяжело было это видеть. Он запирался в своем покое или монастырской келье, проводя целые дни над изучением и сравнением старинных рукописей. Скорина работал много и упорно, подготавливая свой первый перевод Библии на родной язык. Неизвестно, когда его труд смогут прочитать те, ради кого он старался…
На организацию типографии средств еще не хватало. Георгий ждал возвращения Ивана, надеясь получить помощь от него и, если тот потребует, передать за это брату половину наследства. Он отправил письма в православные братства: витебское, могилевское и минское, приглашая братчиков объединиться «для общего заведения друкарского дела, начать друкарню свою фундовать и мастеров обучать вместе». На письмо Скорины ответило только минское, тогда еще молодое, братство. Но и его ответа Георгий получить не успел. Письма были перехвачены воеводскими соглядатаями и отправлены в великокняжескую тайную канцелярию как неопровержимые доказательства подготавливаемой измены и бунта. Не зная об этом, Георгий полагал, что иногородние братства отнеслись к его предложению так же, как и полоцкое.
Однажды Георгий поднялся на высокий холм старого вала и, как когда-то в юности, долго задумчиво смотрел на свой родной город. Казалось, ничто не изменилось в Полоцке. Так же сверкали на солнце его влажные деревянные стены. Так же высились над ним башни двух замков и шумел перевоз через Двину. Только не было больше веселых, пестрых ярмарок, не пели на улицах лирники и словно притаилась, попряталась молодежь.
Вспомнилась прошлая жизнь в Полоцке, вспомнились другие города. Почти ощутимо представил себе Георгий Прагу, куда привез его добрый и ласковый пан Алеш. Ему внезапно остро захотелось снова встретиться с людьми, ставшими в Праге его друзьями. Образ их мыслей, их свободолюбие и отзывчивость манили Георгия, мучительно стремившегося вырваться из того жестокого и бездушного круга панского насилия, в котором оказалась не только земля его родины, но и духовная жизнь простых людей. Найдет ли он в себе силы? Удастся ли ему хоть малым светильником указать путь братьям своим? Георгий искал ответа, терзаясь сомнениями.
Взволнованный думами, он направился к дому. От городской стены по узкой тропинке навстречу ему бежал племянник Роман. Мальчик так запыхался от быстрого бега, что не мог выговорить слова. Он испуганно оглядывался в сторону города.
– Что случилось, Роман? – тревожно спросил Георгий.
– Там… – проговорил наконец мальчик, показывая рукой в сторону дома. – Пришли стражники… Ищут тебя… Мамку пытали, где бумаги твои, что от русских получены… Они убьют тебя, дядя Юрий…
– Постой, Роман… Какие бумаги? Кто убьет меня?
– Беги, дядя Юрий! И я с тобой… Вместе убежим!
Георгий улыбнулся.
– Куда же мы побежим? Скоро вечер, пойдем-ка домой, Роман.
Мальчик вдруг вспыхнул и, ухватив Георгия за рукав, почти рыдая, заговорил:
– Не надо, не надо домой!.. Они ждут тебя… Не пущу тебя домой… Идем, я покажу куда. – Он потащил Георгия за собой, и тот, поддавшись, пошел за ним.
Солнце уже садилось. Багряные лучи окрасили верхушки редких деревьев. В овраге, куда они спустились, сгущались сумерки. Мальчик почти бежал, все еще не выпуская рукав дяди. Георгий шел молча, стараясь разобраться в том, что сообщил ему племянник. Едва обогнув излучину оврага, Георгий вдруг вздрогнул и остановился.
Перед ним на небольшой полянке, среди кустов и можжевельника, стоял горбун. Маленький, в белой рубашке, прикрываясь длинной рукой от закатного солнечного света, он смотрел на Георгия.
Георгий сразу узнал его. Это был тот самый горбун, который когда-то укрыл от преследователей его и хлопчика Янку.
Горбун вовсе не изменился. Те же добрые, лучистые глаза, то же спокойное, немного бледное лицо. Мальчик выпустил рукав Георгия и, тихо подойдя к горбуну, остановился.
Горбун улыбнулся Георгию и спросил тонким, почти девичьим голосом:
– Помнишь меня, брат Юрий?
Георгий наклонил голову. Горбун приблизился к нему и, взяв за руку, сказал тихо, но решительно:
– Беги отсюда, брат!.. Говорю тебе, беги! Быть может… потом вернешься… Даст бог, увидимся…
Георгий опустился на камень и закрыл лицо руками.
Роман плакал, уткнувшись в грудь горбуна.
И снова, пробираясь оврагами и тропинками, Георгий думал о Сымоне. Вечно смеющийся Михалка, так удивительно похожий на своего веселого и умного брата, рассказал о смерти Сымона.
Долго гулял по лесам Белой Руси «собиратель дикого меда», надеясь пробиться через королевские кордоны на Москву. Жег усадьбы магнатов. Наделял бедных. Вершил справедливый суд и расправу. Наконец соединился с повстанцами Глинского. Казалось, начала сбываться мечта. Глинский поднимал вольнолюбивых людей против извечных врагов Сымона и вел их к Москве.
С войском князя Михайлы Сымон подошел к осажденному Минску. И когда, не взяв города, Глинский поспешно отступил, Сымон и его храбрецы прикрывали отход княжеских дружин. Здесь атаман и сложил свою голову. С Глинским ушли на Москву многие люди Сымона, а те, кто не захотел покинуть родную землю, собрались вокруг батьки Михалки.
Умный и дальновидный московский воевода Челяднин призвал к себе Михалку и, снабдив его оружием, поставил на службу великому князю Василию. Только служба эта почти ничем не отличалась от прошлых дней вольницы.
Дружина Михалки по-прежнему разгуливала по родным местам, наводила ужас на католических епископов и монахов. Время от времени приходили к Михалке гонцы, передавали приказ воеводы, и Михалка уходил «погулять» в новое место. Немало переправил он за кордон польских панов или бояр, «повязав крепко», не лишая, однако, «живого духу». Мечта Сымона не оставляла и брата его Михалку.
Он собирал бедных, обиженных, обездоленных, наделял их своими трофеями и переправлял на Москву.
Возвращаясь в Полоцк, Георгий далеко объезжал селения и проезжие дороги, по которым сновали королевские конники и воеводские люди. И чем дальше в глушь углублялся наш путник, тем чаще встречал он беглецов, одиноких и целыми семьями, иногда вооруженных, готовых принять бой или напасть на обоз неосторожного купца. Часто поводырями их были нищие старцы или отбившиеся от своей шайки разбойники.
– Куда вы, братья, идете?
– За волей! К атаману Михалке!.. До московского государя!.. К князю Глинскому! Он наш защитник, он за нас насмерть бьется…
Как объяснить им то, что уже стало ясно Георгию? Измена Глинского, на помощь которого так надеялся Скорина, повергла его в тоску, какой он не испытывал, даже живя вдалеке от родины.
«Родина! Ни годы странствий, ни красота чужих земель, ни вершина достигнутой цели не могут заставить забыть тебя… – думал Георгий. – Как встретишь сына своего?»
Все оказалось иным, чем ожидал Георгий.
Брат Иван еще не вернулся из Познани, куда отправился по торговым делам к купцу Клаусу Габерланду. Постаревшая и ставшая сварливой и раздражительной Настя, жена Ивана, встретила Георгия скорее испуганно, чем ласково. Ее малолетний сын Роман по настоянию отца учился грамоте. Бедная женщина пуще всего боялась, что он пойдет по стопам своего ученого дядьки, которого она в душе считала человеком пропащим, а тут еще этот самый дядька словно снег на голову свалился. В первый же день приезда Георгия, жалуясь на тяжкие времена, Настя вспомнила, сколько хлопот доставили их дому безбожные краковские дела Георгия. Снова дом их посетили воеводские соглядатаи, и снова Ивану пришлось немалыми деньгами «замаливать» грехи брата.
Георгий остался в отчем доме, не испытывая, однако, той радости, о которой мечтал прежде. Чуть только он входил в дом, две взрослые племянницы сейчас же скрывались в своей светлице, а Романа Настя торопилась услать к соседям, будто по делу.
Мальчик же готов был целыми днями слушать рассказы о заморских странах, не отрывая восторженных глаз от красивого и умного лица дяди. Редкие беседы с племянником были, пожалуй, единственными приятными часами для Георгия. Но как томительны, как одиноки были теперь его вечера… Когда-то в тесной келье университетской бурсы Скорина со своим другом Вацлавом мечтал о том дне, когда, вооруженный книжной премудростью, достигнув высокого ученого звания, он возвратится в родной ему город.
…Весть о его приезде соберет всех жителей Полоцка к дому Ивана Скорины. Брат Иван с гордостью примет почет и уважение сограждан.
…Потом войдет седой, постаревший отец Матвей. Георгий горячо обнимет своего первого учителя:
«Благодарю вас, отец Матвей, за науку и ласку. Живите долгие годы, а я буду вашим верным помощником в тяжком подвиге просвещения…»
Умер поп Матвей. Никто не пришел встретить доктора Франциска… Он сам разыскал некоторых старых членов братства и узнал от них неутешительные вести.
Братство по-прежнему все еще сытило мед, в престольные праздники собиралось за круговой чашей, но заботилось лишь о благолепии храмов, мало интересуясь просвещением мирян. Новый священник, ставший на место покойного отца Матвея, пьянствовал и занимался больше торговлей, чем службой. На предложение Георгия открыть свою книгопечатню он возразил:
– У всякого человека слов много, а душа одна! К чему же книги твои, если душа молитвы жаждет? А молитва отцами святыми сказана и немногословна есть!
Георгий пробовал убедить его, разъясняя пользу для народа книги на родном языке. Но поп Иннокентий имел свое представление о народе.
– Наука – дело мужей ученых, а грамота – грамотеев. От них и плодов жди. Поспольство же не к тому богом назначено. Сказано есть в святом писании: «Всякое древо познается по плодам его, и не снимают смокв с терновника и маслин с шиповника».
Там же, у попа Иннокентия, Георгий встретил Янку – внука покойного слепого лирника Андрона, взятого братством на попечение. В рослом, возмужалом юноше Георгий с трудом узнал боязливого хлопчика, с которым он когда-то пробирался по подземным катакомбам полоцких храмов, спасаясь от воеводских стражников. Янка и вовсе не узнал своего спасителя. Он служил теперь покручеником у попа Иннокентия и, пользуясь тем, что хозяин его постоянно пребывал во хмелю, извлекал для себя немалые выгоды.
С трудом удалось Георгию собрать вокруг себя немногочисленных сторонников из числа мелких купцов и мастеровых. Однако средств, собранных ими, не могло хватить на организацию печатного дела. На помощь братства в ближайшее время надеяться не приходилось. Скорина понял, что здесь нужно запастись терпением и осторожностью. Покуда же он занялся собиранием старых славянских рукописей, разыскивая их среди забытых книг и церковной утвари в полоцких монастырях. Это увлекло и несколько рассеяло его гнетущую тоску. Прежний замысел о сотрудничестве с Глинским рухнул. Нет, никогда более не будет он пытаться связать книгу с мечом. Ни измены князей, ни победы или поражения военачальников не смогут помешать его великому и святому делу – просвещению народа. Книга! Вот что прекратит братоубийственные войны, свяжет людей воедино! Она пройдет все грани и стены и возвестит зарю нового дня!
* * *
8 сентября 1514 года на левом берегу Днепра, возле города Орши, дружины русского воеводы Челяднина встретились с войсками короля Сигизмунда. Долго бились храбрые москвичи. Заходило солнце и снова всходило, а они все стояли между Дубровной и Оршей, против полчищ князя Острожского – Сигизмундова воеводы. Видно было: не сломить силы московской. Тогда лукавый князь прибег к хитрости. Выслав послов к московским воеводам Челяднину и Михаилу Голице, князь стал занимать их мирными предложениями, а сам тайно поставил новые пушки на заросших кустарником берегах небольшой речки Крапивны. Московские воеводы на мир не пошли, послов отправили обратно.И вновь разгорелся бой. Ратники Сигизмунда побежали вдоль реки Крапивны, и русские, преследуя их, попали под небывалый еще тогда огонь новых, заморских пушек. Река Крапивна изменила течение, пробиваясь сквозь кусты по низким берегам, русло ее было запружено телами москвичей и поляков.
Ни до этого, ни много лет после никто не помнил такого страшного боя.
Один за другим три русских города – Дубровна, Мстиславль и Кричев – сдались королю Сигизмунду. Князь Константин Острожский двинулся на Смоленск. Однако ни многодневная осада, ни подосланные грамоты и увещевания не смутили смолян. Острожский был отброшен от города и, преследуемый дружинами Шуйского, потерял много ратников и возов с награбленным в других городах добром. Смоленск стал городом русским.
Злоба и ярость царили во дворце Сигизмунда. Преследовался каждый, кто не только делом, а словом или мыслью лишь вставал на защиту русских людей. Ксендзы и монахи прославляли победу короля, а воеводские люди не позволяли никому усомниться в этой победе.
Смутно стало в городах Белой Руси. Смутно было и на душе жителей Полоцка. Каждый день до Георгия доходили слухи то о закрытом православном храме, то о грабеже казны братства.
Настя причитала целыми днями. Брат Иван все еще был в Познани, и теперь неведомо, воротится ли? Дороги пуще прежнего стали непроходимыми от разбоя и стражников.
Иногда через Полоцк проводили закованных в цепи голодных и оборванных людей; женщины тихонько подавали им пищу и плакали.
Георгию тяжело было это видеть. Он запирался в своем покое или монастырской келье, проводя целые дни над изучением и сравнением старинных рукописей. Скорина работал много и упорно, подготавливая свой первый перевод Библии на родной язык. Неизвестно, когда его труд смогут прочитать те, ради кого он старался…
На организацию типографии средств еще не хватало. Георгий ждал возвращения Ивана, надеясь получить помощь от него и, если тот потребует, передать за это брату половину наследства. Он отправил письма в православные братства: витебское, могилевское и минское, приглашая братчиков объединиться «для общего заведения друкарского дела, начать друкарню свою фундовать и мастеров обучать вместе». На письмо Скорины ответило только минское, тогда еще молодое, братство. Но и его ответа Георгий получить не успел. Письма были перехвачены воеводскими соглядатаями и отправлены в великокняжескую тайную канцелярию как неопровержимые доказательства подготавливаемой измены и бунта. Не зная об этом, Георгий полагал, что иногородние братства отнеслись к его предложению так же, как и полоцкое.
Однажды Георгий поднялся на высокий холм старого вала и, как когда-то в юности, долго задумчиво смотрел на свой родной город. Казалось, ничто не изменилось в Полоцке. Так же сверкали на солнце его влажные деревянные стены. Так же высились над ним башни двух замков и шумел перевоз через Двину. Только не было больше веселых, пестрых ярмарок, не пели на улицах лирники и словно притаилась, попряталась молодежь.
Вспомнилась прошлая жизнь в Полоцке, вспомнились другие города. Почти ощутимо представил себе Георгий Прагу, куда привез его добрый и ласковый пан Алеш. Ему внезапно остро захотелось снова встретиться с людьми, ставшими в Праге его друзьями. Образ их мыслей, их свободолюбие и отзывчивость манили Георгия, мучительно стремившегося вырваться из того жестокого и бездушного круга панского насилия, в котором оказалась не только земля его родины, но и духовная жизнь простых людей. Найдет ли он в себе силы? Удастся ли ему хоть малым светильником указать путь братьям своим? Георгий искал ответа, терзаясь сомнениями.
Взволнованный думами, он направился к дому. От городской стены по узкой тропинке навстречу ему бежал племянник Роман. Мальчик так запыхался от быстрого бега, что не мог выговорить слова. Он испуганно оглядывался в сторону города.
– Что случилось, Роман? – тревожно спросил Георгий.
– Там… – проговорил наконец мальчик, показывая рукой в сторону дома. – Пришли стражники… Ищут тебя… Мамку пытали, где бумаги твои, что от русских получены… Они убьют тебя, дядя Юрий…
– Постой, Роман… Какие бумаги? Кто убьет меня?
– Беги, дядя Юрий! И я с тобой… Вместе убежим!
Георгий улыбнулся.
– Куда же мы побежим? Скоро вечер, пойдем-ка домой, Роман.
Мальчик вдруг вспыхнул и, ухватив Георгия за рукав, почти рыдая, заговорил:
– Не надо, не надо домой!.. Они ждут тебя… Не пущу тебя домой… Идем, я покажу куда. – Он потащил Георгия за собой, и тот, поддавшись, пошел за ним.
Солнце уже садилось. Багряные лучи окрасили верхушки редких деревьев. В овраге, куда они спустились, сгущались сумерки. Мальчик почти бежал, все еще не выпуская рукав дяди. Георгий шел молча, стараясь разобраться в том, что сообщил ему племянник. Едва обогнув излучину оврага, Георгий вдруг вздрогнул и остановился.
Перед ним на небольшой полянке, среди кустов и можжевельника, стоял горбун. Маленький, в белой рубашке, прикрываясь длинной рукой от закатного солнечного света, он смотрел на Георгия.
Георгий сразу узнал его. Это был тот самый горбун, который когда-то укрыл от преследователей его и хлопчика Янку.
Горбун вовсе не изменился. Те же добрые, лучистые глаза, то же спокойное, немного бледное лицо. Мальчик выпустил рукав Георгия и, тихо подойдя к горбуну, остановился.
Горбун улыбнулся Георгию и спросил тонким, почти девичьим голосом:
– Помнишь меня, брат Юрий?
Георгий наклонил голову. Горбун приблизился к нему и, взяв за руку, сказал тихо, но решительно:
– Беги отсюда, брат!.. Говорю тебе, беги! Быть может… потом вернешься… Даст бог, увидимся…
Георгий опустился на камень и закрыл лицо руками.
Роман плакал, уткнувшись в грудь горбуна.
Глава III
В майский день 1516 года по дороге к Праге пронеслись во весь опор пять всадников. Они миновали городские ворота, пересекли Староместскую площадь, Карлов мост и, сбив с ног зазевавшихся пешеходов, остановились у въезда в Градчинский замок.
Тотчас же по городу разнесся слух: умер король! Гонцы из Венгрии принесли известие о смерти Владислава, короля венгерского и чешского, и о вступлении на престол его десятилетнего сына Людовика. Чины трех Мест Пражских [54]были созваны в Градчин, чтобы обсудить послание нового короля, требовавшего ввести его в управление чешскими землями.
На площадях собирались толпы. Повсюду шли горячие споры. Многие опасались смуты бескоролевья, вторжения немецких князей. Находились и люди, настроенные более решительно. Слышались призывы к оружию, угрозы по адресу верховного бургграфа Зденека Льва из Розмиталя, ставленника панов, угнетателя и лихоимца.
Оживились сторонники князя Мюнстербергского, отпрыска славного чешского рода Подебрадов.
– Наздар внуку Юрия Подебрада! Прочь розмитальского разбойника!
Въехавший в Прагу в этот день Георгий Скорина с удивлением наблюдал охватившее город волнение.
«Не везет же мне! – думал он. – Кажется, и здесь начинаются бури, подобные тем, от которых я только что ушел, покинув родину…» Пробиваясь через толпы возбужденных горожан, он не без труда отыскал место, где должен был находиться дом купца Алеша. Но дома не было. Вместо него Скорина увидел пустырь, поросший травой…
«Несколько лет тому назад, – сказал ему хозяин соседнего двора, – пан Юрий из Копидла, будь проклято его имя, учинил погром пражским мещанам. Злодеи грабили лавки… Отрезали носы и уши… Жгли дома… Сожгли и этот дом…»
Сообщить же что-либо о судьбе семьи Алеша он не может, так как поселился здесь недавно. Должно быть, пан Алеш перебрался куда-нибудь в Новое Место или за Влтаву, на Малую Сторону… А может, и вовсе покинул Прагу. Лучше всего спросить о нем в магистрате, что на Староместской площади.
Прага встречала Георгия не более радушно, чем Полоцк. Впрочем, не все потеряно. Быть может, все-таки удастся разыскать Алеша.
Придя на Староместскую площадь, Георгий не смог пробиться к ратуше. Перед зданием собралась огромная толпа.
Какой-то человек с балкона ратуши оглашал постановление чинов.
– Чешский народ, – выкрикивал человек уже охрипшим голосом, – следуя древнему своему обычаю, может признать Людовика, сына Владиславова, лишь когда он даст присягу хранить верность законам чешского государства и не нарушать прав и вольностей чешских. А потому королю Людовику надлежит прибыть в Прагу для принесения такой присяги и для совещания с чинами государственными по важнейшим делам.
Из толпы послышались возгласы:
– А как с панами и владыками?.. Пусть новый король защитит горожан от шляхты и папистов!..
Человек на балконе поднял руку.
– Решено также, – крикнул он, – созвать общий сейм, дабы положить конец раздорам среди чехов и восстановить законные права для всех сословий и исповеданий!
Георгий стоял далеко и не мог разглядеть лица говорившего.
Вскоре толпа начала редеть, решение чинов, видимо, внесло успокоение. Георгий направился к ратуше. Из ворот навстречу ему вышла группа людей. Среди них был человек, только что державший речь с балкона, тучный мужчина средних лет. Он шел важно и неторопливо, как подобает людям, обладающим солидным положением в свете. Георгий внимательно посмотрел ему в лицо и обмер… Возможно ли?..
– Вацлав! – вскрикнул Георгий. – Ты ли это, друг мой?..
Человек остановился, с недоумением взглянул на Скорину, потом быстро отступил назад и поднял руки.
– Господи помилуй!.. – прошептал он. – Уж не Франек ли это?..
– Он самый! – рассмеялся Георгий, крепко обнимая друга…
– Не знаю, – отвечал Вацлав. – Его судили, изгнали из университета, и он уехал из Кракова. Однажды я получил от него письмо. Там были стихи, умные и злые, но не было ни даты, ни адреса… Больше я о нем ничего не слышал.
– А пан Глоговский?
– Скончался. Вскоре после твоего отъезда…
Друзья помолчали.
– Пан Коперник также покинул университет, – продолжал Вацлав, – и поселился в каком-то небольшом городке… Кажется, во Фрауэнбурге. Он состоит там каноником.
– Как странно, – сказал Георгий задумчиво. – Неужели такие люди могут исчезнуть бесследно?
– Зато наш старый приятель, рыцарь фон Рейхенберг, процветает, – усмехнулся Вацлав. – Он теперь ближайший советник польского короля.
Тотчас же по городу разнесся слух: умер король! Гонцы из Венгрии принесли известие о смерти Владислава, короля венгерского и чешского, и о вступлении на престол его десятилетнего сына Людовика. Чины трех Мест Пражских [54]были созваны в Градчин, чтобы обсудить послание нового короля, требовавшего ввести его в управление чешскими землями.
На площадях собирались толпы. Повсюду шли горячие споры. Многие опасались смуты бескоролевья, вторжения немецких князей. Находились и люди, настроенные более решительно. Слышались призывы к оружию, угрозы по адресу верховного бургграфа Зденека Льва из Розмиталя, ставленника панов, угнетателя и лихоимца.
Оживились сторонники князя Мюнстербергского, отпрыска славного чешского рода Подебрадов.
– Наздар внуку Юрия Подебрада! Прочь розмитальского разбойника!
Въехавший в Прагу в этот день Георгий Скорина с удивлением наблюдал охватившее город волнение.
«Не везет же мне! – думал он. – Кажется, и здесь начинаются бури, подобные тем, от которых я только что ушел, покинув родину…» Пробиваясь через толпы возбужденных горожан, он не без труда отыскал место, где должен был находиться дом купца Алеша. Но дома не было. Вместо него Скорина увидел пустырь, поросший травой…
«Несколько лет тому назад, – сказал ему хозяин соседнего двора, – пан Юрий из Копидла, будь проклято его имя, учинил погром пражским мещанам. Злодеи грабили лавки… Отрезали носы и уши… Жгли дома… Сожгли и этот дом…»
Сообщить же что-либо о судьбе семьи Алеша он не может, так как поселился здесь недавно. Должно быть, пан Алеш перебрался куда-нибудь в Новое Место или за Влтаву, на Малую Сторону… А может, и вовсе покинул Прагу. Лучше всего спросить о нем в магистрате, что на Староместской площади.
Прага встречала Георгия не более радушно, чем Полоцк. Впрочем, не все потеряно. Быть может, все-таки удастся разыскать Алеша.
Придя на Староместскую площадь, Георгий не смог пробиться к ратуше. Перед зданием собралась огромная толпа.
Какой-то человек с балкона ратуши оглашал постановление чинов.
– Чешский народ, – выкрикивал человек уже охрипшим голосом, – следуя древнему своему обычаю, может признать Людовика, сына Владиславова, лишь когда он даст присягу хранить верность законам чешского государства и не нарушать прав и вольностей чешских. А потому королю Людовику надлежит прибыть в Прагу для принесения такой присяги и для совещания с чинами государственными по важнейшим делам.
Из толпы послышались возгласы:
– А как с панами и владыками?.. Пусть новый король защитит горожан от шляхты и папистов!..
Человек на балконе поднял руку.
– Решено также, – крикнул он, – созвать общий сейм, дабы положить конец раздорам среди чехов и восстановить законные права для всех сословий и исповеданий!
Георгий стоял далеко и не мог разглядеть лица говорившего.
Вскоре толпа начала редеть, решение чинов, видимо, внесло успокоение. Георгий направился к ратуше. Из ворот навстречу ему вышла группа людей. Среди них был человек, только что державший речь с балкона, тучный мужчина средних лет. Он шел важно и неторопливо, как подобает людям, обладающим солидным положением в свете. Георгий внимательно посмотрел ему в лицо и обмер… Возможно ли?..
– Вацлав! – вскрикнул Георгий. – Ты ли это, друг мой?..
Человек остановился, с недоумением взглянул на Скорину, потом быстро отступил назад и поднял руки.
– Господи помилуй!.. – прошептал он. – Уж не Франек ли это?..
– Он самый! – рассмеялся Георгий, крепко обнимая друга…
* * *
– Что же наш Николай? Где он? – нетерпеливо спрашивал Георгий, сидя в одной из комнат нового красивого дома на берегу Влтавы.– Не знаю, – отвечал Вацлав. – Его судили, изгнали из университета, и он уехал из Кракова. Однажды я получил от него письмо. Там были стихи, умные и злые, но не было ни даты, ни адреса… Больше я о нем ничего не слышал.
– А пан Глоговский?
– Скончался. Вскоре после твоего отъезда…
Друзья помолчали.
– Пан Коперник также покинул университет, – продолжал Вацлав, – и поселился в каком-то небольшом городке… Кажется, во Фрауэнбурге. Он состоит там каноником.
– Как странно, – сказал Георгий задумчиво. – Неужели такие люди могут исчезнуть бесследно?
– Зато наш старый приятель, рыцарь фон Рейхенберг, процветает, – усмехнулся Вацлав. – Он теперь ближайший советник польского короля.