Самойлов Давид. Счастье ремесла: Избранные стихотворения

Честолюбец сидит в кабинете,
Расправляя сутулые плечи.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
 
 
Расплетаются сети коварства.
Достают телескопы до Марса.
Честолюбца с высокой наградой
Поздравляет глава государства.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
 
 
Древний разум царя Соломона
Попадает под власть электрона.
Над могильной плитой честолюбца
Караул преклоняет знамена.
 
 
А мы не жалуемся
И не хвалимся.
Как поужинаем,
Спать завалимся.
На дворе темно.
Завтра дел полно.
 
   1957

«И так бывает – в день дождливый…»

 
И так бывает – в день дождливый,
Когда все серо и темно,
Просветом синевы счастливой
Средь туч откроется окно.
 
 
И мгла расходится кругами
От восходящих сквозняков,
Над низовыми облаками —
Паренье верхних облаков.
 
 
Но вот уже через мгновенье
Сомкнулся дождевой навес,
И скрылось легкое строенье
Тысячеярусных небес.
 

   1957

Золушка

 
Веселым зимним солнышком
Дорога залита.
Весь день хлопочет Золушка,
Делами занята.
 
 
Хлопочет дочь приемная
У мачехи в дому.
Приемная-бездомная,
Нужна ль она кому?
 
 
Белье стирает Золушка,
Детей качает Золушка,
И напевает Золушка —
Серебряное горлышко.
 
 
В окне – дорога зимняя,
Рябина, снегири.
За серыми осинами
Бледнеет свет зари.
 
 
А глянешь в заоконные
Просторы без конца —
Ни пешего, ни конного,
Ни друга, ни гонца.
 
 
Посуду моет Золушка,
В окошко смотрит Золушка,
И напевает Золушка:
«Ох, горе мое, горюшко!»
 
 
Все сестры замуж выданы
За ближних королей.
С невзгодами, с обидами
Все к ней они да к ней.
 
 
Блестит в руке иголочка.
Стоит в окне зима.
Стареющая Золушка
Шьет туфельку сама…
 

   1957

«О, много ли надо земли…»

 
О, много ли надо земли
Для дома, для поля, для луга,
Чтоб травами пела округа
И море шумело вдали?
 
 
О, много ли надо земли,
Чтоб очи продрать на рассвете
И видеть, как шумные дети
Пускают в ручьях корабли;
 
 
Чтоб в зарослях возле села
Черемуха жарко дышала
И ветвь поцелуям мешала —
И все ж помешать не могла?
 
 
О, много ли надо земли
Для тропки, проселка, дороги,
Чтоб добрые псы без тревоги
Дремали в нагретой пыли?
 
 
О, много ли надо земли
Для истины, веры и права,
Чтоб засека или застава
Людей разделять не могли?
 

   1957

Ночлег

 
Однажды летним вечерком
Я со знакомым стариком
В избе беседовал за водкой.
Его жена с улыбкой кроткой
Нам щей вчерашних подала,
А после кружево плела.
 
 
Старухи грубая рука
Была над кружевом легка.
Она рукою узловатой
Плела узор замысловатый.
 
 
Старик был стар – или умен,
Он поговорки всех времен
Вплетал умело в дым махорки.
Или, наоборот, ему
Все время чудились в дыму
Пословицы и поговорки…
 
 
Его прекрасное смиренье
Похоже было на презренье
К тому, что мучило меня.
Он отвергал легко и грубо
Фантазии народолюба,
Не возмущаясь, не кляня.
 
 
Старуха кружево плела.
И понял я, что мало стою,
Поскольку счастье ремесла
Не совместимо с суетою.
 
 
Потом стелила нам постель.
Кричал в тумане коростель.
И слышал я на сеновале,
Как соловьи забушевали!
Забушевали соловьи!
 
 
Забушевали соловьи!
Что за лады, что за рулады!
Как будто нет у них беды,
Как будто нет у них досады…
Забушевали соловьи…
 
 
Я спал, покуда птицы пели,
Воображенье распалив.
Потом рассвет струился в щели,
А я был молод и счастлив…
 

   1957

«Чужая мне принадлежала…»

 
Чужая мне принадлежала.
И голова ее лежала
У губ моих, у глаз моих.
И что все это означало,
Я постигал и не постиг.
 
 
Она доверчиво дремала,
Счастливая из нас двоих.
А где-то музыка играла,
Шел дождь, светало, рассветало.
И что все это означало,
Я постигал и не постиг.
 

   1957

Грусть

 
Мне больше ничего не надо!
Грусть жизни овладела мной.
Я озирал тропинки сада
За дождевою пеленой.
 
 
И думал я о том, как слабы
Рождающиеся на свет.
И как поют спросонья бабы,
Качая маленьких чуть свет.
 
 
Как грустен первый шаг младенца
И первый выход за порог.
Как он за смутной гранью детства
По-юношески одинок.
 
 
Как грустно отреченье друга,
Когда-то бывшего с тобой,
А после сбившегося с круга
И ублаженного судьбой.
 
 
Как грустны признаки старенья,
Замеченные у отца…
Как грустен каждый шаг творенья.
И этой грусти нет конца!
 
 
Я пел, я плакал, я томился,
То угасал, то пламенел.
Я б даже Богу помолился,
Когда бы веровать умел.
 
 
Я был при чем-то изначальном,
И, кровно спаянный с людьми,
Томился счастьем и печалью
Рожденья, смерти и любви.
 

   1957

Романс («„Прости-прощай“! – мелодию такую…»)

 
«Прости-прощай»! – мелодию такую
Я где-то слышал мельком, невзначай.
И с той поры, как только затоскую,
Мне слышится везде: «Прости-прощай»!
 
 
И ветровым своим многоголосьем,
Терзая душу и сводя с ума,
«Прости-прощай», – мне напевает осень,
«Прости-прощай», – напутствует зима.
 
 
И я твержу до умопомраченья,
Бредя один по комнате пустой,
Ту песню о прощанье и прощенье —
Ее мотив и жгучий и простой.
 

   1957 или 1958

«Проводила в путь последний…»

 
Проводила в путь последний.
Дверь захлопнула в передней.
 
 
Он идет по переулку
С папироской на губе.
Первый дождь полощет гулко
Горло в цинковой трубе,
Он шагает, он вдыхает
Тополиную пыльцу.
Слезы быстро высыхают —
Дождь струится по лицу.
И навстречу новым бредням
Он шагает сам не свой.
 
 
Дверь захлопнулась в передней,
Вроде крышки гробовой.
 

   1957 или 1958

«Когда любовь развеялась, истлела…»

 
Когда любовь развеялась, истлела,
Осталась только тяга к теплоте.
И доброе, доверчивое тело
Я обнимал в бездушной темноте.
 
 
И не было ни страсти, ни распутства,
Ни таинства, ни пропастей без дна.
И только лишь особенное чувство
Добра, тепла, покоя, полусна.
 
 
И мы лежим на самом дне забвенья,
Куда не достигает свет и звук.
И горько-сладкий плод грехопаденья
У нас лениво падает из рук.
 

   1958

«Луч солнца вдруг мелькнет, как спица…»

 
Луч солнца вдруг мелькнет, как спица,
Над снежной пряжею зимы…
И почему-то вдруг приснится,
Что лучше мы, моложе мы,
 
 
Как в дни войны, когда, бывало,
Я выбегал из блиндажа
И вьюга плечи обнимала,
Так простодушна, так свежа;
 
 
И даже выстрел был прозрачен
И в чаще с отзвуками гас.
И смертный час не обозначен,
И гибель дальше, чем сейчас…
 

   Между 1957 и 1959

Белые стихи (Рембо в Париже)

 
Рано утром приходят в скверы
Одинокие злые старухи,
И сердитые пенсионеры
На скамейках читают газеты.
Здесь тепло, розовато, влажно,
Город заспан, как детские щеки.
На кирпично-красных площадках
Бьют пожарные струи фонтанов,
И подстриженные газоны
Размалеваны тенью и солнцем.
 
 
В это утро по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь —
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея – словно рука балерины,
Уши – словно чуткие листья,
Ноздри – словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни.
 
 
Парень шел и у всех газировщиц
Покупал воду с сиропом,
А его белоснежная лошадь
Наблюдала, как на стакане
Оседают озон с сиропом.
Но, наверно, ей надоело
Наблюдать за веселым парнем,
И она отошла к газону
И, ступив копытом на клумбу,
Стала кушать цветы и листья,
Выбирая, какие получше.
– Кыш! – воскликнули пенсионеры.
– Брысь! – вскричали злые старухи. —
Что такое – шляется лошадь,
Нарушая общий порядок! —
Лошадь им ничего не сказала,
Поглядела долго и грустно
И последовала за парнем.
 
 
Вот и все – ничего не случилось,
Просто шел по улице парень,
Пил повсюду воду с сиропом,
А за парнем шагала лошадь…
 
 
Это странное стихотворенье
Посвящается нам с тобою.
Мы с тобой в чудеса не верим,
Оттого их у нас не бывает…
 

   Между 1957 и 1959

Полуфабрикаты

 
Продажа полуфабрикатов —
Полусупов, полусалатов,
Полуцыплят, полукотлет.
За пять минут готов обед.
 
 
Удобство. Малые расходы.
Освобожденье женских рук.
Белки, жиры и углеводы
Согласно правилам наук.
 
 
Иду. И веку не перечу.
Иду и толпы мне навстречу —
Полубогов, полулюдей,
Полумужчин, полудетей,
Полумерзавцев, полушлюх,
Полудевиц, полустарух, —
В полупальто, в полусапожках,
И, зябко запахнув полу,
С полуулыбкою сторожкой
Они уходят в полумглу.
 
 
Удобство! Малые расходы!
На башне полунощный звон.
Дома плывут, как пароходы,
Из полуяви в полусон.
Иду в полночной тишине
И дико мечутся во мне
Полуидеи, полустрасти,
Полунадежда, полусчастье,
Полувражда, полупечаль,
Полулюбовь, полуудача.
 
 
Иду, в карманы руки пряча,
И пахнет рыбою февраль…
 

   1958–1959

Атлант

 
Не нужен гений и талант,
Что сам собою горд,
А нужен труженик Атлант,
Что мир воздвиг на горб.
 
 
Стоит он, выпятив губу,
По-бычьи пяля взор.
И чует на своем горбу
Косые грани гор.
 
 
Земля круглее казана,
А в ней огонь и лед.
И океанская волна
Ему за ворот бьет.
 
 
А он стоит, багроволиц,
Спина – под стать коню.
И вдруг как гаркнет:
– Люди, цыц!
Неровно – уроню!
 

   1959

Старик («Старик с мороза вносит в дом…»)

 
Старик с мороза вносит в дом
Охапку дров продрогших.
В сенях, о кадку звякнув льдом,
Возьмет железный ковшик;
 
 
Водой наполнит чугунок,
Подбросит в печь полешки.
И станет щелкать огонек
Каленые орешки.
 
 
Потом старик найдет очки,
Подсядет ближе к свету,
Возьмет, как любят старики,
Вчерашнюю газету.
 
 
И станет медленно читать
И разбираться в смысле,
И все событья сочетать
В особенные мысли.
 

   Около 1959

Гитары

 
Базарный день.
Базарный гам.
И солнце бьет, как колотушка,
По утюгам,
По битюгам,
По медно-солнечным тазам;
Визжит свинья,
Свистит свистушка;
Лежит громоздкая ботва,
Как детский рот, свежа редиска,
Окорока как жернова,
И сколько шума, гама, писка!
Гогочет гусь,
Бубнит бидон,
Тележный скрип,
Горшечный звон,
И гул, и брань, и разговор,
И смех, и струнный перебор.
 
 
Приехал парень на базар.
А перед парнем – сто гитар,
Гитар, разделанных в желток.
И он по деке – тук и ток,
Потом по струнам – треньк и бряк,
Чтоб не был брак,
Чтоб был товар!
Он перетрогал сто гитар
 
 
И, наконец, нашел одну
И сразу понял: вот она,
Как только ущипнул струну.
Ему народ кричит: «А ну,
Сыграл бы ты, милок, для нас!»
А парень, рыж и желтоглаз,
Спокойно говорит: «Сейчас!»
 
 
Он взял за горлышко гитару,
Смахнул аккорд – один, другой.
На зависть целому базару
Струна запела за струной,
Тугая сталь залепетала.
И он прошелся для начала
По всем звучащим, всем семи,
Как бы кичась перед людьми.
И крынки загудели в тон,
Свистушки засвистели в такт.
Потом слегка запел бидон
И где-то отозвался конь.
 
 
Потом запел кузнечный мех,
Пила, за ней – сковорода.
В такт зазвучали шум, и смех,
И брань, и вся белиберда.
И все ряды, и весь базар —
Все сто рядов, все сто гитар.
Молочницы кричали в такт,
Лоточницы бранились в такт.
И все гитары в унисон
Играли вальс «Осенний сон».
 
 
Но скоро песня прервалась,
И говорили, расходясь:
«Ишь, Рыжий! Хорошо играл!
Не зря гитару выбирал!»
 

   1956–1959

Наташа («Неужто девушке Наташе…»)

 
Неужто девушке Наташе
Несладко жить в родной стране?
Чего ей мало? Хлеба? Каши?
Да нет, достаточно вполне.
 
 
Ей сладок хлеб, и сон ей сладок,
И дом ей мил, и сад ей мил.
Мила ей стопочка тетрадок
И столик с пятнами чернил.
 
 
Милы искусственные розы
И свист запечного сверчка.
А после первого мороза
Рябина горькая сладка.
 
 
А эти танцы в воскресенье
В соседнем клубе заводском!
И провожанье и веселье,
Запорошенное снежком!
 
 
Милы ей складки юбки чинной
И новенькие башмачки.
И сладок приступ беспричинной
И обещающей тоски.
 
 
Ей мило все на белом свете
И все имеет свой резон…
А мы! А мы уже не дети,
Нам горек хлеб. И труден сон.
 
 
Я с ней беседую часами,
И мне не хочется стареть,
Когда учусь ее глазами
На мир доверчиво смотреть.
 

   1959 или 1960

«Я вышел ночью на Ордынку…»

   А. А.

 
Я вышел ночью на Ордынку.
Играла скрипка под сурдинку.
Откуда скрипка в этот час —
Далеко за полночь, далеко
От запада и до востока —
Откуда музыка у нас?
 

   1960

Старый город

 
Трудолюбивые пейзажи,
Возделанная красота.
И все круглей холмы, все глаже
И все отраднее места.
 
 
Тевтонский орден и Ливонский —
Чванливых рыцарей орда —
В своем ленивом пустозвонстве
Здесь не оставили следа.
 
 
Зато ремесленные швабы
И местный работящий люд
Свои понятья и масштабы
Навечно утвердили тут.
 
 
Они ценить привыкли место,
И город, окружен стеной,
Залег извилисто и тесно,
Как мозг в коробке черепной.
 
 
И разум прост, и тверд, и скромен.
И облик крыш над головой
Подобен сомкнутым ладоням,
Прошедшим обжиг вековой.
 

   1960

Соловьиная улица

 
Тучей шла сирень, лавиной,
На заборы надвигалась.
Это буйство называлось
Улицею Лакстигалас,
Улицею Соловьиной.
 
 
Свешивалась через стены
Гроздью пышной, грузной, пьяной,
И дворы вспухали пеной,
Словно глиняные жбаны.
 
 
Кто живет здесь – люди, птицы?
И ужель в домишках чинных
Есть под красной черепицей
Страсти кроме соловьиных?
 
 
Что за слово – Лакстигалас?
Птичье или человечье?..
 
 
И свободно постигалась
Сладость чуждого наречья.
 

   1960

«Давайте защитим людей…»

 
Давайте защитим людей
От войн, обмана и насилья!
Иначе для чего нам крылья
Орлов, пегасов, лебедей?
 
 
Давайте проясним мозги,
Запорошенные враждою,
Промоем светлою водою
Глаза не видящих ни зги.
 
 
Давайте выправим хребты,
Замлевшие дугообразно,
Иначе назначенье праздно
Поэзии и красоты.
 
 
Давайте наше ремесло
Сравним с искусством врачеванья,
Ведь нету лучшего призванья,
Покуда существует зло.
 
 
И люди будущей земли,
Быть может, скажут нам спасибо.
Мы быть прекраснее могли бы,
Но быть уместней не могли…
 

   1960

«Я стал теперь зависим от погоды…»

 
Я стал теперь зависим от погоды,
Как некогда зависел от страстей.
Напоминает прежние походы
Ломота, гуд, бессонница костей.
 
 
Вот здесь в плече болота Лодвы ноют,
И мгинской стужей руку мне свело,
Осколок Склобы ногу беспокоит,
А что-то прочно вглубь меня вошло.
 
 
И ночью будит, и томит незримо,
И будоражит, не смыкая глаз.
И уж ничто не пролетает мимо,
А, словно пуля, задевает нас.
 

   1960

Аленушка

 
Когда настанет расставаться —
Тогда слетает мишура…
Аленушка, запомни братца!
Прощай – ни пуха ни пера!
 
 
Я провожать тебя не выйду,
Чтоб не вернулась с полпути.
Аленушка, забудь обиду
И братца старого прости.
 
 
Твое ль высокое несчастье,
Моя ль высокая беда?..
Аленушка, не возвращайся,
Не возвращайся никогда.
 

   1960

«Как медленно листва…»

 
Как медленно листва
Слетает на балкон:
Чуть-чуть, едва-едва,
Листочек за листком.
 
 
Быть может, в этот час
Листва умней, чем мы,
И в ней сильней, чем в нас,
Предчувствие зимы.
 
 
Но что же медлит сад?
Чего страшится он?
Неужто он не рад
Течению времен?
 
 
Не любим медлить мы!
Ведь нам милее, друг,
И мужество зимы
И нежность первых вьюг.
 

   Конец 1950-х или начало 1960-х

Телевизоры

 
Начинают отмирать
Чувства – то, другое, третье.
Начинаю понимать:
Лихолетье.
 
 
Стол, уставленный едой.
Блеск посуды, звон стаканов.
Мир не шире, чем ладонь
С телевизорных экранов.
 
 
Юный, сытый человек
Отдыхает на диване.
Перед ним двадцатый век
Дрессируют на экране.
 
 
Два часа – футбольный матч,
Полтора – кинокартина.
А потом – певец, скрипач,
Комментатор, балерина,
 
 
Водевиль, народный хор,
Лектор-популяризатор.
Ходовой киноактер,
Эфиопский император.
 
 
Встреча, съезд, отъезд, приезд,
Президент, премьер, посланник.
Сразу все в один присест —
Ложь и правда, кнут и пряник.
 
 
Человек идет в постель
Сонный и осведомленный.
Телевизорная щель
Гаснет…
 

   Конец 1950-х или начало 1960-х

Дядькин

 
Иван Алексеевич Дядькин
Сегодня пошел в ресторан.
А в небе светилась планета
По имени Альдебаран.
 
 
В сравнении с этой планетой
Не больше песчинки земля.
А Дядькин в сравнении с нею —
Немного поменьше нуля.
 
 
Бушуют бесшумные взрывы
В тиши межпланетных пространств.
А Дядькин под звуки оркестра
Впадает в лирический транс.
 
 
Танцует он с милой соседкой,
Ее обнимает рукой.
Ведь он же – венец мирозданья.
И парень, вообще, неплохой.
 
 
Домой возвращается Дядькин.
Он весел. И несколько пьян.
И вдруг он увидел планету
По имени Альдебаран.
 
 
Летит голубая планета
В неясном астральном дыму.
И дикие, желтые звезды
Несутся навстречу ему.
 
 
Несутся, несутся, несутся…
И Дядькин стоит чуть живой,
Решив, что висит он над бездной
И, может быть, вниз головой!..
 
 
Ах, Дядькин, не бойся пространства.
Мы тоже, как звезды, горим.
Мы землю уже покорили,
А небо еще покорим.
 
 
Недавно ты был обезьяной,
А вона куда воспарил
Работой усердных гиббонов
И трудолюбивых горилл!
 
 
И Дядькин уходит спокойный.
Бросается спать на диван
И меркнет на небе планета
По имени Альдебаран…
 

   Конец 1950-х или начало 1960-х

«Мальчики уходят на войну…»

 
Мальчики уходят на войну,
Возвращаются с войны – мужчины.
Девочками были в ту весну,
А теперь на лбу у них – морщины.
Смотрят друг на друга, узнают,
Бродят вместе, рук не разнимая.
Соловьи вот только не поют,
И любовь у них уже другая.
Видно, мало – памяти сердец,
Знают оба – жить им врозь отныне.
Там начало было, здесь – конец,
А война была посередине.
 

   Около 1961

Железная мазурка

 
Мы в дом постучались ночью,
Нам сразу дверь отворили.
Тогда я увидел очи,
Очи панны Марыли.
Зрачки ее были бездонны
От ужаса и от боли.
В них руки ломали мадонны
В огненном ореоле.
Над городом порохом пахло,
И жженым железом, и толом.
Кудлатое пламя, как пакля,
Металось над старым костелом.
Все прядало и мельтешило,
И тени качались в проулке.
И сразу метель закружила
Под звуки железной мазурки.
О, старая польская лира!
О, музыка, слава и нега!
О, бледная панна Марыля
В мазурке света и снега!
Я дверь прикрыл за собою,
Шагнул я грубо и смело.
И окон стекло голубое
Плясало, дрожало и пело.
Окно озарялось ракетой,
И сразу ночь выцветала.
Над женщиной полураздетой
Три зеркала хохотало.
А может, сама Марыля
Смеялася? Не сама ли?
В зрачках ее, спутав крылья,
Три ангела руки ломали.
 
 
Снег вспыхивал за занавеской,
И дымы метались, как бурки,
Плясал городок мазовецкий
Под звуки железной мазурки.
 

   Около 1961

«Я глядел на падучие звезды…»

 
Я глядел на падучие звезды
И унылые песни тянул,
Я валялся на койке тифозной,
И немало я горя хлебнул.
 
 
Я писал, прикрываясь рукою
От стоящих у локтя смертей.
Разве чуждо мне счастье людское,
Безразличны улыбки детей?
 
 
Но не то отдаленное счастье,
Что похоже на злую звезду.
Пусть не все, а хотя бы отчасти,
Пусть немного, но в этом году!
 
 
Я не меряю малою мерой,
Не прошу для себя одного,
Но довольно питались мы верой,