Страница:
– Что там такое? – изрыгает Толстительница.
– Один господин, – отвечает образина.
– Из-за чего? – требует восхитительная Берта.
– Не знаю, – объясняет мартышка.
– Спроси! – рекомендует жена Цезаря.
– Я спрошу, – уверяет уродина.
И в самом деле, она спрашивает меня "из-за чего". Я отвечаю, что это не из-за того типа, который видел типа, который, в свою очередь, видел типа, который видел кость, и вхожу, отодвигая образину к вешалке. Продвигаюсь к кухне. Там нахожу Б. Б. в прозрачно-паутинной комбинации, увы, увы, увы, принимающей горчичную ванну для ног в тазу, дымящем, как Везувий! Ну и окорока! Можно подумать, это цветовой кошмар фирмы "Техниколор" на широком экране. Мамонтиха разгоняет окружающее ее облако пара и дарит мне улыбку, густо-красную как смородиновое желе.
– Смотри-ка! Наш дорогой комиссар! Она показывает на свою обезьяну и представляет меня:
– Это о нем всегда речь... И, адресуясь ко мне:
– Элоиза, моя новая служанка. Служанка! У Берю! В их бардаке! Я кланяюсь Новой Элоизе.
– Добавьте горячей воды и достаньте из дильника холодный паштет! – приказывает мадам Берюрье. – Вы попробуете кусочек, комиссар?
Комиссар замечает, что еще только девять утра, и ссылается на недавно съеденную булочку, чтобы отказаться от паштета. Б. Б. начинает поглощать его соло. С полным ртом она объясняет, что горчичная ванна усиливает кровообращение.
Я хотел бы порекомендовать ей использовать гидравлический насос, но засомневался, не поперхнется ли она.
– Производитель-то дома? – спрашиваю я.
– А как же! – ответствует она. – В разгаре лечения. Представляете, этот дурило собирался утром спуститься в кафешку внизу. Я вот что скажу. Здоровье, это как спичка: нельзя играть с... Надо лечиться – будет лечиться! Хотите его повидать – валяйте прямо в спальню. Думаю, он отдыхает...
Следую в спальню. В полутьме, подходящей для отдыха или медитации, Берю распластан на кровати брюхом вниз. Голый. Недвижимый. Храпящий. Его впечатляющие полушария, щедро открытые человеческому вожделению, похожи на Скалистые горы. Что-то белое торчит из Большого Каньона Колорадо. Это термометр. Я щелкаю по инструменту, и вибрация доходит до неисследованных областей Скалистых. Берю зевает и переворачивается на спину. Включает мигалки, зевает снова и узнает меня.
– А, Сан-А!
– Ты меряешь температуру? – говорю я вежливо.
– Да.
– Хотел бы заметить, что он у тебя еще вставлен.
– А! – ответствует Толститель хладнокровно. – Я тоже так думаю...
Он пытается достать термометр, но безуспешно[6].
– Дерьмо! Я его заглотил! – громыхает его Важнячество. – Кто мне приволок такой малюсенький и скользкий термометр? Вот подлюга: проскальзывает, зараза!
– Надо было заказать шипованный термометр, – советую я.
Он пробует с усилием снова, терпит опять неудачу и раскатисто зовет.
– Элоиза!
Появляется тихая образинушка.
Толстяк объясняет ей драматизм ситуации, требует от субретки приложить все силы, чтобы извлечь гуляку. Та, в свою очередь, исследует проблему вблизи и заявляет, что придется попотеть. Для достижения успеха она вооружается древними пружинными щипцами для сахара и начинает операцию без анестезии пациента. Если бы это видели операторы "Антенна-2", они примчались бы с камерой. Прямой репортаж из пукальника Берю, ничего себе? По Евровидению, пожалуйста!
Образина испускает крик триумфа!
– Поймала! – говорит она. И объявляет:
– 36,9! Незачем было так глубоко и засовывать!
– Да ты горничная на все руки, – замечаю я.
– Но позволь, – брюзжит Берю, – за восемь тысяч в месяц можно и постараться, не так ли?
– Где ты откопал эту жемчужину?
– В деревне. Она прозябала у одного старого навозного вдовца, который отстегивал ей пятнадцать сотен в неделю и подбивал клинья сверх нормы. А я теперь – старший инспектор, мне же нужна служанка и страж в конуре, чтоб соответствовать рангу без вопросов. Ну вот, я и предложил Элоизе. Ее смущало то, что она не любит город. Но явление заработка и моя обольстительная улыбка сподействовали, как же.
Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на "семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами".
– Не гожусь я для режимной жизни, – вздыхает Берю. – Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.
– Ты станешь милашкой, Толстяк, – обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.
– Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, – отказывается Толстяк. – У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя – суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат – это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.
Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.
– Ты хотел меня видеть, о преданный друг?
– А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.
– Это называется "Аврора", – говорю я, перепасовывая газету.
Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.
– Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, – изрекает он. – Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу...
– Давай, я весь внимание.
– Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.
– Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?
Берю изображает выражение ужаса.
– Не ори так громко! – умоляет он. – Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?
– Матрасника?
– Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?
– Секретном агенте?
– Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.
Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.
– Надо же!
– Ага, задергал носом? – ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. – Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице "Дунай и кальвадос". Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
– Шаг за шагом, – уверяю я, – дальше, мальчик!
– Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?
– На мраморных скрижалях! Следуй далее!
– Субретка взывает! Ни фига! – как говорят в народе. – Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...
– Это что, коктейль?
– Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...
– Ну и?
– Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
– А по Симмону расследование что-нибудь дало?
– Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.
– Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.
– Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.
– Это он вчера явился с Пинюшем.
– А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.
– И дело Симмона так и замерло? – спрашиваю я после некоторого раздумья.
– Ага, А что там могло быть после установления факта самоубийства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.
– Он был постоянным клиентом гостиницы?
– Нет. Остановился там впервые.
– А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?
– Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: "Подождите, сейчас его позовут". Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: "Его никак не найдут, позвоните попозже".
– И что, потом позвонили?
Масис[7] краснеет.
– Я не знаю.
– Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.
Ребенок подземелья артачится.
– Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!
– Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! – уточняю я. – Задача настоящей ищейки – это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.
Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:
– А мою ж... видел? – спрашивает он твердым голосом.
И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:
– Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.
Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.
– Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, – жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.
– Никогда не видела большего обжоры! – вопит она. – Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!
– А сама-то что делаешь! – стонет Сундук.
– У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, – парирует Китообразная.
Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.
– Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?
У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине:
– Это что за история?
– Да он чушь несет! – неубедительно отпирается Пузо. – Я клянусь, Бертунечка, что он сказал это в шутку...
Я поднимаюсь.
– Ну вот, опять я оплошал, – говорю я, – как всегда. Счастливого излечения, Пузо!
И я удаляюсь, тогда как первая фаянсовая ласточка вольтижирует по комнате, а сенбернар, запертый в нужнике, начинает выть, как по покойнику.
Глава четвертая
– Один господин, – отвечает образина.
– Из-за чего? – требует восхитительная Берта.
– Не знаю, – объясняет мартышка.
– Спроси! – рекомендует жена Цезаря.
– Я спрошу, – уверяет уродина.
И в самом деле, она спрашивает меня "из-за чего". Я отвечаю, что это не из-за того типа, который видел типа, который, в свою очередь, видел типа, который видел кость, и вхожу, отодвигая образину к вешалке. Продвигаюсь к кухне. Там нахожу Б. Б. в прозрачно-паутинной комбинации, увы, увы, увы, принимающей горчичную ванну для ног в тазу, дымящем, как Везувий! Ну и окорока! Можно подумать, это цветовой кошмар фирмы "Техниколор" на широком экране. Мамонтиха разгоняет окружающее ее облако пара и дарит мне улыбку, густо-красную как смородиновое желе.
– Смотри-ка! Наш дорогой комиссар! Она показывает на свою обезьяну и представляет меня:
– Это о нем всегда речь... И, адресуясь ко мне:
– Элоиза, моя новая служанка. Служанка! У Берю! В их бардаке! Я кланяюсь Новой Элоизе.
– Добавьте горячей воды и достаньте из дильника холодный паштет! – приказывает мадам Берюрье. – Вы попробуете кусочек, комиссар?
Комиссар замечает, что еще только девять утра, и ссылается на недавно съеденную булочку, чтобы отказаться от паштета. Б. Б. начинает поглощать его соло. С полным ртом она объясняет, что горчичная ванна усиливает кровообращение.
Я хотел бы порекомендовать ей использовать гидравлический насос, но засомневался, не поперхнется ли она.
– Производитель-то дома? – спрашиваю я.
– А как же! – ответствует она. – В разгаре лечения. Представляете, этот дурило собирался утром спуститься в кафешку внизу. Я вот что скажу. Здоровье, это как спичка: нельзя играть с... Надо лечиться – будет лечиться! Хотите его повидать – валяйте прямо в спальню. Думаю, он отдыхает...
Следую в спальню. В полутьме, подходящей для отдыха или медитации, Берю распластан на кровати брюхом вниз. Голый. Недвижимый. Храпящий. Его впечатляющие полушария, щедро открытые человеческому вожделению, похожи на Скалистые горы. Что-то белое торчит из Большого Каньона Колорадо. Это термометр. Я щелкаю по инструменту, и вибрация доходит до неисследованных областей Скалистых. Берю зевает и переворачивается на спину. Включает мигалки, зевает снова и узнает меня.
– А, Сан-А!
– Ты меряешь температуру? – говорю я вежливо.
– Да.
– Хотел бы заметить, что он у тебя еще вставлен.
– А! – ответствует Толститель хладнокровно. – Я тоже так думаю...
Он пытается достать термометр, но безуспешно[6].
– Дерьмо! Я его заглотил! – громыхает его Важнячество. – Кто мне приволок такой малюсенький и скользкий термометр? Вот подлюга: проскальзывает, зараза!
– Надо было заказать шипованный термометр, – советую я.
Он пробует с усилием снова, терпит опять неудачу и раскатисто зовет.
– Элоиза!
Появляется тихая образинушка.
Толстяк объясняет ей драматизм ситуации, требует от субретки приложить все силы, чтобы извлечь гуляку. Та, в свою очередь, исследует проблему вблизи и заявляет, что придется попотеть. Для достижения успеха она вооружается древними пружинными щипцами для сахара и начинает операцию без анестезии пациента. Если бы это видели операторы "Антенна-2", они примчались бы с камерой. Прямой репортаж из пукальника Берю, ничего себе? По Евровидению, пожалуйста!
Образина испускает крик триумфа!
– Поймала! – говорит она. И объявляет:
– 36,9! Незачем было так глубоко и засовывать!
– Да ты горничная на все руки, – замечаю я.
– Но позволь, – брюзжит Берю, – за восемь тысяч в месяц можно и постараться, не так ли?
– Где ты откопал эту жемчужину?
– В деревне. Она прозябала у одного старого навозного вдовца, который отстегивал ей пятнадцать сотен в неделю и подбивал клинья сверх нормы. А я теперь – старший инспектор, мне же нужна служанка и страж в конуре, чтоб соответствовать рангу без вопросов. Ну вот, я и предложил Элоизе. Ее смущало то, что она не любит город. Но явление заработка и моя обольстительная улыбка сподействовали, как же.
Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на "семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами".
– Не гожусь я для режимной жизни, – вздыхает Берю. – Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.
– Ты станешь милашкой, Толстяк, – обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.
– Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, – отказывается Толстяк. – У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя – суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат – это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.
Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.
– Ты хотел меня видеть, о преданный друг?
– А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.
– Это называется "Аврора", – говорю я, перепасовывая газету.
Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.
– Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, – изрекает он. – Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу...
– Давай, я весь внимание.
– Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.
– Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?
Берю изображает выражение ужаса.
– Не ори так громко! – умоляет он. – Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?
– Матрасника?
– Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?
– Секретном агенте?
– Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.
Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.
– Надо же!
– Ага, задергал носом? – ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. – Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице "Дунай и кальвадос". Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
– Шаг за шагом, – уверяю я, – дальше, мальчик!
– Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?
– На мраморных скрижалях! Следуй далее!
– Субретка взывает! Ни фига! – как говорят в народе. – Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...
– Это что, коктейль?
– Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...
– Ну и?
– Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
– А по Симмону расследование что-нибудь дало?
– Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.
– Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.
– Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.
– Это он вчера явился с Пинюшем.
– А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.
– И дело Симмона так и замерло? – спрашиваю я после некоторого раздумья.
– Ага, А что там могло быть после установления факта самоубийства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.
– Он был постоянным клиентом гостиницы?
– Нет. Остановился там впервые.
– А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?
– Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: "Подождите, сейчас его позовут". Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: "Его никак не найдут, позвоните попозже".
– И что, потом позвонили?
Масис[7] краснеет.
– Я не знаю.
– Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.
Ребенок подземелья артачится.
– Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!
– Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! – уточняю я. – Задача настоящей ищейки – это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.
Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:
– А мою ж... видел? – спрашивает он твердым голосом.
И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:
– Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.
Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.
– Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, – жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.
– Никогда не видела большего обжоры! – вопит она. – Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!
– А сама-то что делаешь! – стонет Сундук.
– У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, – парирует Китообразная.
Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.
– Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?
У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине:
– Это что за история?
– Да он чушь несет! – неубедительно отпирается Пузо. – Я клянусь, Бертунечка, что он сказал это в шутку...
Я поднимаюсь.
– Ну вот, опять я оплошал, – говорю я, – как всегда. Счастливого излечения, Пузо!
И я удаляюсь, тогда как первая фаянсовая ласточка вольтижирует по комнате, а сенбернар, запертый в нужнике, начинает выть, как по покойнику.
Глава четвертая
Утверждать, что "Дунай и кальвадос" является заведением первого или даже второго класса, было бы ложью, которую я себе не мог бы простить. Тем не менее, как говорила Клеопатра, это чистенькое гнездышко, задумано и устроено для изнуренного путешественника и скромного туриста.
Какой-то тип, вроде как сидящий за конторкой под истинно фальшивое красное дерево, строчит цифры в соответствующем гроссбухе. Он довольно молод, тощ. Брюнет с головкой алчного хорька и в одежде цвета "средне-анонимный француз, желающий путешествовать инкогнито". Мое появление озаряет его бледное лицо улыбкой в четыре золотых и два железных зуба.
Затем его взгляд констатирует, что я без багажа, и улыбка медленно растворяется, подобно таблетке сельтерской в стакане теплой воды.
– Месье? – вопрошает он с остатками надежды, улетучивающимися из его естества, как пар из замерзшего локомотива (он же рядом с вокзалом).
– Вы владелец этого дворца? – спрашиваю я. Моментально улыбка исчезает полностью, он принимает меня за торговца щетками для придания блеска звездочкам (которые на фуражках) или за распространителя непременно иллюстрированной библии. Я рассеиваю его жестокие колебания, выкладывая профессиональную воскресную визитку со всеми аксессуарами. Это его, как говорится, беспокоит.
– Мне бы хотелось только поболтать с вами, – успокаиваю я.
Он вылезает из-за конторки, что позволяет мне одновременно отметить две вещи: он не сидел, а стоял, и в нем на все про все метр с кепкой. Или этот тип от рождения карлик, или притворяется, причем довольно ловко.
– Зайдем в кабинет, – говорит он.
Легкий маневр для него, ввиду его малости, но деликатный для меня, ввиду моих совершенных атлетических габаритов, так как бюролога вообще-то размером метр на два. Тем не менее, с помощью рожка для обуви нам удается там разместиться, и беседа начинается.
– Могу ли я осведомиться, как вас зовут, дорогой месье?
– А в чем дело? – бормочет миниатюрус.
– Удачное имя для хозяина, – констатирую я, – немножко длинновато, но звучит понятно.
Это ставит его в тупик. Я пользуюсь ситуацией, чтобы притупить его больше.
– Может, это просто псевдоним?
– Меня зовут Жюль Эджим[8], – сообщает тощая задница.
– Вы купили гостиницу у некоего Фуасса, не так ли? Маленькая мордочка, как у щеголеватой крысы, загорается.
– Я понял, – говорит он, – я читал газету... Хитрец! Себе на уме, избави Боже!
– Месье Эджим, мне бы хотелось узнать, как именно вы приобрели это приятненькое заведение, такое комфортное и даже с горячей и холодной водой.
У него задрожала от тика правая бровь.
– Как обычно, через торговца недвижимостью. У меня был трактир в Рондюбей-Шалды-Балды, в Марокко. Из-за известных событий я вернулся на родину и купил этот дом.
– А Фуасса вы знали?
– По правде говоря, я видел его только два раза: когда я осматривал гостиницу и когда мы подписывали акт купли-продажи у нотариуса.
– Ну и какие у вас впечатления?
– Мне показалось, что это хороший человек, не очень крепкого здоровья, желающий пожить оставшееся время в свое удовольствие.
– Он не сказал вам, почему продает?
– Вот именно: по причине здоровья.
– А мадам Ренар вы знали?
– Жертву прошлой ночи?
– Да.
– Я видел ее вместе с Фуасса. Я понял, что она не только его кассирша...
Он улыбается кисло, как на рекламе слабительного.
– Есть ли у вас соображения по поводу этого преступления? – спрашиваю я с определенной резкостью. Он растерян.
– У меня???
– Да это я так, – успокаиваю я его. – Теперь зай-мемся другими упражнениями. Остался у вас кто-нибудь из старой обслуги?
– Конечно. Фирмен – коридорный и Бланш – кастелянша.
– Хотелось бы поговорить с Фирменом, это возможно?
– Ну... да... Сию минуту?
– Прямо сейчас.
– Он убирает комнаты на втором, я сейчас позову, – сообщает с сожалением владелец притона.
Я чувствую, что сердце его рвется при мысли о неожиданном отдыхе прислуги.
– Не беспокойте его, – быстро успокаиваю я, – пойду поднимусь и поговорю с ним там.
Сказав это, я пру наверх по деревянной лестнице со ступеньками, покрытыми красной дорожкой.
Нахожу молодца Фирмена в номере 69. Оперся на метлу и разглядывает возню двух мух, занятых самовоспроизводством. Это здоровенный тип, такой же длинный, как генерал Мухоглот, с носом, занимающим двойное место, физиономией как после бомбежки Хиросимы, серыми волосами, длинными и жирными, и взглядом опустошенной скорлупки. Поймать его взгляд можно, только плюнув в глазницы.
– Вы Фирмен? – требую я, заранее уверенный в позитивном ответе.
Это он.
Я опять вываливаю удостоверение. Он проводит по нему пальцем, будто удостоверясь, что текст не напечатан шрифтом для слепых, затем возвращает его мне, честно уверяя меня, что мое фото не очень-то похоже.
– Видели, что случилось этой ночью с мадам Ре-нар? – атакую фейсом по тейблу.
Он испускает вздох, подобный старту реактивного самолета.
– Я не собираюсь по ней рыдать, – сообщает чистильщик биде.
Ага, кое-что в характере усопшей усатенькой выпирает так же, как шея жирафа из фальшивого воротничка.
– В самом деле?
– Редкостная скотина!
Вот по крайней мере лакей, который не дрожит перед полицией и который отвечает за свои слова.
– Вы к ней не расположены?
– Мягко сказано. Это г..., я помню, как она появилась. Кассиршей. Поначалу медом растекалась. Меня называла господином Фирменом с уважением необъятным, как ее ляжки. Стелила всем так мягко, особенно хозяину. Как-то раз папаша Фуасса и раздухарился с ней в бельевой. Он думал, никто не заметит, да только весь персонал был в коридоре, сгибаясь вдвое от хохота. Прямо порнофильм! Она ему сыграла, он себя чувствовал Казановой. На самом-то деле, если образчик вам известен, это не Валентино...
Он пожимает плечами.
– С того момента старая шлюха совершенно изменилась. Я стал бездельник Фирмен!
Новый вздох, такой же замечательный, как первый. Он садится на кровать и обметает ботинки.
– Таким образом, – продолжает перетряхиватель матрасов, – когда старик продал отель, все вздохнули с облегчением.
Тут он вздохнул в третий раз. Если и другие так же вздохнули, народ в квартале мог подумать, что мистраль завернул в Париж вместе со своим приятелем сирокко.
– Дорогой Фирмен, – говорю я, – мне бы хотелось уточнить кое-что о самоубийстве, произошедшем в этой гостинице в прошлом году.
Он соглашается.
– Вы хотите поговорить об этом Симмоне, который отравился синильной кислотой?
– Именно. Вы были на работе, когда это случилось?
– Конечно...
– Не могли бы вы мне рассказать?
Он вынимает окурок из нагрудного кармана фартука, смотрит, не дефилирует ли в секторе видимости Жюль Эджим, и снисходит до пламени моей зажигалки.
– Знаете, особенно-то рассказывать и нечего. Как-то утром этот тип заселился к нам. Вышел пообедать и к вечеру вернулся весьма веселым. Я как раз убирал коридор... Он прошел мимо меня, напевая. Если бы я знал, что бедняга так кончит! Ах! Клянусь вам...
У меня внутри дзенькнул тревожный звоночек, сообщая что-то нужное.
– И что потом, дитя мое? – шепчу я приглашающим тоном исповедовальника, принимающего деликатные грехи хорошенькой распутницы.
– Вскоре Марта, горничная, пришла позвать его к телефону. Он не ответил. Изнутри было заперто. Мадам Ре-нар забеспокоилась и вызвала полицию...
Я мимоходом фиксирую, что показания лакейского совпадают с повествованием диетика Берю.
– Эти шпионы... Он возобновляет:
– Приехали легавые. Взломали дверь и нашли Симмона мертвым на матрасе. Вот и все дела.
Он слышит шаги за углом и торопится вынуть сигарету из слюнявых губ. Но это только кто-то из постояльцев.
– Мне бы вообще-то взглянуть на нумер, можно?
– Почему бы и нет! – ответствует малый. Во мужик, как только есть возможность свести до минимума подметальную активность, он готов хоть на пресс-конференцию при свете прожекторов.
Он ведет меня по коридорам, останавливается перед нужной дверью, вынимает универсальный ключ и открывает. Комната отнюдь не пуста. Можно даже сказать, она занята весьма занятыми людьми. В наличии дама, затиснутая, как серединка сандвича, между матрасом и мужчиной. Она орет такие гнусности, что уши вянут. Ее партнер, оставивший слухоаппарат на тумбочке, не слышит их, тем более не слышит нашего вторжения, и остается распростертым. Фирмен, мой ментор, входит без смущения. Он столько видел за те тридцать лет, что меняет человечеству простыни...
– Смотрите, – произносит он, – это здесь. Я осматриваю фатеру. Умывальник на стене. Даже ширмы нет. Окно выходит на бульвар, кровать на высоких ножках. Короче, очевидно, что никто не может притаиться в такой комнате. Вывод: Симмон действительно покончил с собой. Забавно, что я вдруг забыл про странную смерть мадам Ренар, получение миллионов папашей Фуасса и прочее, заинтересовавшись этим делом годичной давности.
На станке дама рекомендует ускориться. Месье согласен, но матрас протестует, заявляя, что это сумасшедшие и что он – пас. Мы стыдливо выходим, тогда как ни один из партнеров не замечает нашего короткого визита.
– Дорогой Фирмен, – возобновляю я, – соберите ваши воспоминания в случае, если они у вас в отпуске. Я задам вам несколько важных вопросов.
– К вашим услугам, комиссар!
– В конце концов, именно телефонный звонок позволил обнаружить самоубийство?
– Ну, его все равно бы обнаружили, – возражает чемпион перьевой метелки в весе... пера.
– Конечно, но не так быстро. Посмотрим, что вы сможете рассказать мне об этом звонке.
– Ничего! – сообщает Фирмен категорически. – Не я был на проводе.
– Кажется, мадам Ренар ответила, что клиент отсутствует. Звонивший должен был перезвонить позднее, я полагаю?
– Да. И на этот раз отвечал я, – подтверждает Фирмен.
– Молодец Фирмен! Дорогой Фирмен! Прелестный Фирмен! Вот, вот, именно это я и хотел узнать! – ликую я. – Это был мужчина или женщина?
– Женщина.
– Что же она сказала?
– Ну, она вновь попросила Симмона.
– И что вы ответили?
– Правду: что Симмон покончил с собой.
– Ну и что?
– Она не поверила. Но так как я уверил ее, что это правда, она бросила трубку.
Ну он устроил мне преждевременную радость, этот чертов Фирмен! Проклятый Фирмен! Придурок Фирмен! Жидковатые сведения, а? Плотная тишина следует за последней фразой.
– И эта дама больше никогда не звонила?
– Нет, но она приходила!
– Что же вы сразу не сказали, обожаемый Фирмен! Чудесный Фирмен! Увлекательный Фирмен! И когда она приходила?
Он тушит малюсенький окурок. Я предлагаю ему совершенно новую сигарету из нераспечатанной пачки. Он соглашается, говорит спасибо, я даю ему прикурить, он затягивается, я гашу зажигалку.
– Я не хотел бы вводить вас в заблуждение, – начинает он осторожно. – Когда я сказал, что дама приходила, это просто впечатление. У персоны, говорившей со мной по телефону, был иностранный акцент. Очень слабый, но у меня же слух, подумайте сами, со всеми этими туристами, которые тут дефилируют. А вечером явилась такая красотка. Меховое манто, крокодильная сумка и все такое... Без багажа. Это меня удивило. Она захотела поговорить с патроном. Господин Фуасса как раз был тут. Они уединились в кабинете. Затем поднялись на этаж в комнату. Тело только что было отправлено в морг. Потом дама отбыла. Едва она слиняла с горизонта, папаша Фуасса позвал свою шлюху, и они завели разговор без конца...
Понятно, что я не могу удержаться. Я выуживаю тысячу рваных, отнеся их заранее в счет казенных спецрасходов, и катапультирую их в карман драгоценного Фирмена, богом ниспосланного Фирмена.
Он протестует.
– Нет, нет, комиссар. Вам самим пригодится ваш заработок! Я хорошо знаю, что у вас сволочная работа... и весьма малооплачиваемая...
– У меня большое наследство от деда Мороза из моего детства, – уверяю я, чтобы успокоить доблестные сомнения.
Он поглаживает черепушку.
– Я вижу, – говорит он мрачно. – Скрытые доходы, да?
Если он продолжит в том же духе, схлопочет скрытый пинок. Фелиция, моя храбрая женоматерь, всегда говорит: "Поможешь злодею – дерьмом замажешь шею". У нее полно поговорок на все случаи жизни.
– Фирмен, опишите мне эту элегантную даму. Полузакрыв глаза, он снова приглаживает свои жалкие волосы. Сосредоточенный он, наш Фирмен. Можно подумать, что хочет посостязаться с калькулятором.
– Она была высокая, тонкая, с отличной фигурой. Примерно тридцати лет. Яркая брюнетка. Светло-голубые глаза. Темный цвет лица. На шее очень странное украшение. Маленькая золотая рука. Не рука судьбы: уменьшенная модель настоящей кисти руки. А в руке драгоценный камень. Я думаю – рубин. Акцент ее был немного похож на испанский, но это не был испанский акцент. У нее еще был совсем маленький шрам на подбородке, кажется, с левой стороны. Шрам чуть побольше кофейного зернышка. Я говорю кофейного, потому что он был такой формы.
Какой-то тип, вроде как сидящий за конторкой под истинно фальшивое красное дерево, строчит цифры в соответствующем гроссбухе. Он довольно молод, тощ. Брюнет с головкой алчного хорька и в одежде цвета "средне-анонимный француз, желающий путешествовать инкогнито". Мое появление озаряет его бледное лицо улыбкой в четыре золотых и два железных зуба.
Затем его взгляд констатирует, что я без багажа, и улыбка медленно растворяется, подобно таблетке сельтерской в стакане теплой воды.
– Месье? – вопрошает он с остатками надежды, улетучивающимися из его естества, как пар из замерзшего локомотива (он же рядом с вокзалом).
– Вы владелец этого дворца? – спрашиваю я. Моментально улыбка исчезает полностью, он принимает меня за торговца щетками для придания блеска звездочкам (которые на фуражках) или за распространителя непременно иллюстрированной библии. Я рассеиваю его жестокие колебания, выкладывая профессиональную воскресную визитку со всеми аксессуарами. Это его, как говорится, беспокоит.
– Мне бы хотелось только поболтать с вами, – успокаиваю я.
Он вылезает из-за конторки, что позволяет мне одновременно отметить две вещи: он не сидел, а стоял, и в нем на все про все метр с кепкой. Или этот тип от рождения карлик, или притворяется, причем довольно ловко.
– Зайдем в кабинет, – говорит он.
Легкий маневр для него, ввиду его малости, но деликатный для меня, ввиду моих совершенных атлетических габаритов, так как бюролога вообще-то размером метр на два. Тем не менее, с помощью рожка для обуви нам удается там разместиться, и беседа начинается.
– Могу ли я осведомиться, как вас зовут, дорогой месье?
– А в чем дело? – бормочет миниатюрус.
– Удачное имя для хозяина, – констатирую я, – немножко длинновато, но звучит понятно.
Это ставит его в тупик. Я пользуюсь ситуацией, чтобы притупить его больше.
– Может, это просто псевдоним?
– Меня зовут Жюль Эджим[8], – сообщает тощая задница.
– Вы купили гостиницу у некоего Фуасса, не так ли? Маленькая мордочка, как у щеголеватой крысы, загорается.
– Я понял, – говорит он, – я читал газету... Хитрец! Себе на уме, избави Боже!
– Месье Эджим, мне бы хотелось узнать, как именно вы приобрели это приятненькое заведение, такое комфортное и даже с горячей и холодной водой.
У него задрожала от тика правая бровь.
– Как обычно, через торговца недвижимостью. У меня был трактир в Рондюбей-Шалды-Балды, в Марокко. Из-за известных событий я вернулся на родину и купил этот дом.
– А Фуасса вы знали?
– По правде говоря, я видел его только два раза: когда я осматривал гостиницу и когда мы подписывали акт купли-продажи у нотариуса.
– Ну и какие у вас впечатления?
– Мне показалось, что это хороший человек, не очень крепкого здоровья, желающий пожить оставшееся время в свое удовольствие.
– Он не сказал вам, почему продает?
– Вот именно: по причине здоровья.
– А мадам Ренар вы знали?
– Жертву прошлой ночи?
– Да.
– Я видел ее вместе с Фуасса. Я понял, что она не только его кассирша...
Он улыбается кисло, как на рекламе слабительного.
– Есть ли у вас соображения по поводу этого преступления? – спрашиваю я с определенной резкостью. Он растерян.
– У меня???
– Да это я так, – успокаиваю я его. – Теперь зай-мемся другими упражнениями. Остался у вас кто-нибудь из старой обслуги?
– Конечно. Фирмен – коридорный и Бланш – кастелянша.
– Хотелось бы поговорить с Фирменом, это возможно?
– Ну... да... Сию минуту?
– Прямо сейчас.
– Он убирает комнаты на втором, я сейчас позову, – сообщает с сожалением владелец притона.
Я чувствую, что сердце его рвется при мысли о неожиданном отдыхе прислуги.
– Не беспокойте его, – быстро успокаиваю я, – пойду поднимусь и поговорю с ним там.
Сказав это, я пру наверх по деревянной лестнице со ступеньками, покрытыми красной дорожкой.
Нахожу молодца Фирмена в номере 69. Оперся на метлу и разглядывает возню двух мух, занятых самовоспроизводством. Это здоровенный тип, такой же длинный, как генерал Мухоглот, с носом, занимающим двойное место, физиономией как после бомбежки Хиросимы, серыми волосами, длинными и жирными, и взглядом опустошенной скорлупки. Поймать его взгляд можно, только плюнув в глазницы.
– Вы Фирмен? – требую я, заранее уверенный в позитивном ответе.
Это он.
Я опять вываливаю удостоверение. Он проводит по нему пальцем, будто удостоверясь, что текст не напечатан шрифтом для слепых, затем возвращает его мне, честно уверяя меня, что мое фото не очень-то похоже.
– Видели, что случилось этой ночью с мадам Ре-нар? – атакую фейсом по тейблу.
Он испускает вздох, подобный старту реактивного самолета.
– Я не собираюсь по ней рыдать, – сообщает чистильщик биде.
Ага, кое-что в характере усопшей усатенькой выпирает так же, как шея жирафа из фальшивого воротничка.
– В самом деле?
– Редкостная скотина!
Вот по крайней мере лакей, который не дрожит перед полицией и который отвечает за свои слова.
– Вы к ней не расположены?
– Мягко сказано. Это г..., я помню, как она появилась. Кассиршей. Поначалу медом растекалась. Меня называла господином Фирменом с уважением необъятным, как ее ляжки. Стелила всем так мягко, особенно хозяину. Как-то раз папаша Фуасса и раздухарился с ней в бельевой. Он думал, никто не заметит, да только весь персонал был в коридоре, сгибаясь вдвое от хохота. Прямо порнофильм! Она ему сыграла, он себя чувствовал Казановой. На самом-то деле, если образчик вам известен, это не Валентино...
Он пожимает плечами.
– С того момента старая шлюха совершенно изменилась. Я стал бездельник Фирмен!
Новый вздох, такой же замечательный, как первый. Он садится на кровать и обметает ботинки.
– Таким образом, – продолжает перетряхиватель матрасов, – когда старик продал отель, все вздохнули с облегчением.
Тут он вздохнул в третий раз. Если и другие так же вздохнули, народ в квартале мог подумать, что мистраль завернул в Париж вместе со своим приятелем сирокко.
– Дорогой Фирмен, – говорю я, – мне бы хотелось уточнить кое-что о самоубийстве, произошедшем в этой гостинице в прошлом году.
Он соглашается.
– Вы хотите поговорить об этом Симмоне, который отравился синильной кислотой?
– Именно. Вы были на работе, когда это случилось?
– Конечно...
– Не могли бы вы мне рассказать?
Он вынимает окурок из нагрудного кармана фартука, смотрит, не дефилирует ли в секторе видимости Жюль Эджим, и снисходит до пламени моей зажигалки.
– Знаете, особенно-то рассказывать и нечего. Как-то утром этот тип заселился к нам. Вышел пообедать и к вечеру вернулся весьма веселым. Я как раз убирал коридор... Он прошел мимо меня, напевая. Если бы я знал, что бедняга так кончит! Ах! Клянусь вам...
У меня внутри дзенькнул тревожный звоночек, сообщая что-то нужное.
– И что потом, дитя мое? – шепчу я приглашающим тоном исповедовальника, принимающего деликатные грехи хорошенькой распутницы.
– Вскоре Марта, горничная, пришла позвать его к телефону. Он не ответил. Изнутри было заперто. Мадам Ре-нар забеспокоилась и вызвала полицию...
Я мимоходом фиксирую, что показания лакейского совпадают с повествованием диетика Берю.
– Эти шпионы... Он возобновляет:
– Приехали легавые. Взломали дверь и нашли Симмона мертвым на матрасе. Вот и все дела.
Он слышит шаги за углом и торопится вынуть сигарету из слюнявых губ. Но это только кто-то из постояльцев.
– Мне бы вообще-то взглянуть на нумер, можно?
– Почему бы и нет! – ответствует малый. Во мужик, как только есть возможность свести до минимума подметальную активность, он готов хоть на пресс-конференцию при свете прожекторов.
Он ведет меня по коридорам, останавливается перед нужной дверью, вынимает универсальный ключ и открывает. Комната отнюдь не пуста. Можно даже сказать, она занята весьма занятыми людьми. В наличии дама, затиснутая, как серединка сандвича, между матрасом и мужчиной. Она орет такие гнусности, что уши вянут. Ее партнер, оставивший слухоаппарат на тумбочке, не слышит их, тем более не слышит нашего вторжения, и остается распростертым. Фирмен, мой ментор, входит без смущения. Он столько видел за те тридцать лет, что меняет человечеству простыни...
– Смотрите, – произносит он, – это здесь. Я осматриваю фатеру. Умывальник на стене. Даже ширмы нет. Окно выходит на бульвар, кровать на высоких ножках. Короче, очевидно, что никто не может притаиться в такой комнате. Вывод: Симмон действительно покончил с собой. Забавно, что я вдруг забыл про странную смерть мадам Ренар, получение миллионов папашей Фуасса и прочее, заинтересовавшись этим делом годичной давности.
На станке дама рекомендует ускориться. Месье согласен, но матрас протестует, заявляя, что это сумасшедшие и что он – пас. Мы стыдливо выходим, тогда как ни один из партнеров не замечает нашего короткого визита.
– Дорогой Фирмен, – возобновляю я, – соберите ваши воспоминания в случае, если они у вас в отпуске. Я задам вам несколько важных вопросов.
– К вашим услугам, комиссар!
– В конце концов, именно телефонный звонок позволил обнаружить самоубийство?
– Ну, его все равно бы обнаружили, – возражает чемпион перьевой метелки в весе... пера.
– Конечно, но не так быстро. Посмотрим, что вы сможете рассказать мне об этом звонке.
– Ничего! – сообщает Фирмен категорически. – Не я был на проводе.
– Кажется, мадам Ренар ответила, что клиент отсутствует. Звонивший должен был перезвонить позднее, я полагаю?
– Да. И на этот раз отвечал я, – подтверждает Фирмен.
– Молодец Фирмен! Дорогой Фирмен! Прелестный Фирмен! Вот, вот, именно это я и хотел узнать! – ликую я. – Это был мужчина или женщина?
– Женщина.
– Что же она сказала?
– Ну, она вновь попросила Симмона.
– И что вы ответили?
– Правду: что Симмон покончил с собой.
– Ну и что?
– Она не поверила. Но так как я уверил ее, что это правда, она бросила трубку.
Ну он устроил мне преждевременную радость, этот чертов Фирмен! Проклятый Фирмен! Придурок Фирмен! Жидковатые сведения, а? Плотная тишина следует за последней фразой.
– И эта дама больше никогда не звонила?
– Нет, но она приходила!
– Что же вы сразу не сказали, обожаемый Фирмен! Чудесный Фирмен! Увлекательный Фирмен! И когда она приходила?
Он тушит малюсенький окурок. Я предлагаю ему совершенно новую сигарету из нераспечатанной пачки. Он соглашается, говорит спасибо, я даю ему прикурить, он затягивается, я гашу зажигалку.
– Я не хотел бы вводить вас в заблуждение, – начинает он осторожно. – Когда я сказал, что дама приходила, это просто впечатление. У персоны, говорившей со мной по телефону, был иностранный акцент. Очень слабый, но у меня же слух, подумайте сами, со всеми этими туристами, которые тут дефилируют. А вечером явилась такая красотка. Меховое манто, крокодильная сумка и все такое... Без багажа. Это меня удивило. Она захотела поговорить с патроном. Господин Фуасса как раз был тут. Они уединились в кабинете. Затем поднялись на этаж в комнату. Тело только что было отправлено в морг. Потом дама отбыла. Едва она слиняла с горизонта, папаша Фуасса позвал свою шлюху, и они завели разговор без конца...
Понятно, что я не могу удержаться. Я выуживаю тысячу рваных, отнеся их заранее в счет казенных спецрасходов, и катапультирую их в карман драгоценного Фирмена, богом ниспосланного Фирмена.
Он протестует.
– Нет, нет, комиссар. Вам самим пригодится ваш заработок! Я хорошо знаю, что у вас сволочная работа... и весьма малооплачиваемая...
– У меня большое наследство от деда Мороза из моего детства, – уверяю я, чтобы успокоить доблестные сомнения.
Он поглаживает черепушку.
– Я вижу, – говорит он мрачно. – Скрытые доходы, да?
Если он продолжит в том же духе, схлопочет скрытый пинок. Фелиция, моя храбрая женоматерь, всегда говорит: "Поможешь злодею – дерьмом замажешь шею". У нее полно поговорок на все случаи жизни.
– Фирмен, опишите мне эту элегантную даму. Полузакрыв глаза, он снова приглаживает свои жалкие волосы. Сосредоточенный он, наш Фирмен. Можно подумать, что хочет посостязаться с калькулятором.
– Она была высокая, тонкая, с отличной фигурой. Примерно тридцати лет. Яркая брюнетка. Светло-голубые глаза. Темный цвет лица. На шее очень странное украшение. Маленькая золотая рука. Не рука судьбы: уменьшенная модель настоящей кисти руки. А в руке драгоценный камень. Я думаю – рубин. Акцент ее был немного похож на испанский, но это не был испанский акцент. У нее еще был совсем маленький шрам на подбородке, кажется, с левой стороны. Шрам чуть побольше кофейного зернышка. Я говорю кофейного, потому что он был такой формы.