Страница:
Маркиз хотел было присоединиться к ним, но Микеле запротестовал.
- Мы воображаем себе фантастические, несуществующие опасности, -
сказал он, улыбнувшись, - но если опасность может грозить мне, то она может
грозить и моей матери. Ваше место рядом с нею, мой друг. Я вам поручаю то,
что для меня дороже всего. Но не слишком ли торжественно мы прощаемся перед
простой прогулкой при луне в монастырь Бель-Пассо?
Когда они отошли шагов на сто от парка, Микеле стал просить молодого
ремесленника вернуться в Катанию. Он охотно соглашался поставить под угрозу
собственную жизнь, но не хотел, чтобы жених Милы рисковал своей из-за дела
для него чуждого и участвовать в котором его не заставляли ни долг совести,
ни семейные связи. Фра Анджело держался другого мнения. Когда дело доходило
до дружбы и патриотизма, он был фанатиком и считал Маньяни за помощь,
посланную судьбой. Одним крепким и храбрым соратником больше, - ведь их
отряд был так мал! Маньяни же стоил троих. Небо послало его им на помощь, и
следовало воспользоваться его великодушием и преданностью ради правого
дела.
Они горячо спорили на ходу, не сбавляя шагу. Микеле корил монаха за
бесчеловечную в этих обстоятельствах жадность при вербовке сторонников.
Монах упрекал Микеле, что, мол, признавая цель, он не соглашался со
средствами; Маньяни покончил их спор, выказав непреклонную решимость.
- Я понял с самого начала, - сказал он, - что Микеле вмешался в дело
гораздо более серьезное, чем было сказано его матери. Для меня все решено.
Однажды я дал княгине священную клятву - никогда не оставлять ее сына в
опасности, которую я мог бы разделить с ним. Хочет ли этого Микеле, или не
хочет, я сдержу слово и пойду туда, куда пойдет он. Не вижу никакого
средства помешать мне, разве что вы прострелите мне голову. Выбирайте же,
Микеле, - терпите мое общество либо убейте меня на месте...
- Вот и прекрасно! - сказал монах. - Но потише, ребята! Становится
пасмурно, и не стоит разговаривать, если рядом тянется изгородь. Да и
шагаешь медленней, когда споришь. Ах, Маньяни, ты настоящий мужчина!
Маньяни шел навстречу опасности, полный бесстрастного и печального
мужества. Он не ощущал в любви полного счастья. Потребность в бурных
переживаниях толкала его наудачу к любой отчаянной затее, которая смутно
обещала ему изменить его теперешнее существование и навсегда покончить с
неуверенностью и тоской, владевшими его душою.
Микеле был полон решимости, но не был спокоен. Он прекрасно понимал,
что его увлекает за собой фанатик, спешащий на помощь человеку, быть может
столь же вредному, сколь и полезному для правого дела. Он знал, что сам он
рискует жизнью более счастливой и значительной, чем его товарищи, но
обстоятельства были таковы, что он не колебался перед совершением поступка,
требующего мужества. Пиччинино был его брат, и хотя Микеле испытывал к нему
лишь некоторую симпатию пополам с недоверием и жалостью, он знал, в чем его
долг. Быть может, он уже стал "настоящим князем" и уже не мог допустить,
чтобы сын его отца закончил свою жизнь в петле, с позорным приговором,
приколоченным к столбу виселицы. И все же сердце его сжималось при мысли,
какое горе причинит он матери, если погибнет в этом смелом походе. Но,
отметая прочь всякую человеческую слабость, он несся вперед быстрее ветра,
словно надеясь забыть о все растущем расстоянии между ним и Агатой.
Монастырь вовсе не был на подозрении, и монахи не подвергались слежке,
потому что Пиччинино там не было и полиция в Катании отлично знала, что,
пробираясь в глубь острова, он уже миновал Гаррету. Фра Анджело сочинял
опасности, будто бы подстерегавшие их в близком соседстве, чтобы не дать
княгине догадаться об опасностях дальних, но и более существенных.
Он провел своих молодых товарищей к себе в келью и помог им
переодеться в монашеское платье. Они распределили червонцы ("деньги -
основная пружина военных действий", как выразился фра Анджело), чтобы не
обременять кого-нибудь одного тяжестью золота. Под рясой каждый из них
скрывал надежный пистолет, порох и пули. Переодевание и снаряжение заняли
сколько-то времени, затем фра Анджело, знавший по давнему опыту, что может
случиться из-за спешки, тщательно и хладнокровно проверил все.
Действительно, свобода передвижения и свобода действий целиком зависели от
того внешнего обличья, какое они могли придать себе. Капуцин обработал
бороду Маньяни, подкрасил брови и руки Микеле, разными ухищрениями,
известными ему по прежней профессии, изменил цвет щек и рта, и сделал все
так хорошо, что эти изменения могли выдержать и дождь, и пот, и даже
насильное умывание, к чему нередко прибегала полиция, стараясь разоблачить
захваченных пленников.
При всем том подлинный капуцин отнюдь не старался отвести глаза врагам
от собственной персоны. Ему не важно было, что его могут схватить и
повесить, - лишь бы ему удалось сперва спасти сына своего капитана. А так
как для этого им надобно было пересечь местность под личиной самых мирных
людей, ничто не могло так пригодиться ему для взятой на себя роли, как его
настоящее лицо и одежда.
Когда оба молодых человека были полностью снаряжены, они с удивлением
оглядели друг друга. Их было почти не узнать, и они поняли теперь, почему
Пиччинино, еще более опытный в искусстве переодевания, чем фра Анджело, мог
во всех похождениях так долго скрывать свою подлинную личность. Когда же
они оседлали больших мулов - худых, но горячих, невзрачных, но безупречно
сильных, - они подивились сообразительности монаха и не могли ею
нахвалиться.
- Мне бы не проделать одному так быстро столько всяких дел, - скромно
ответил он, - но мне помогают рьяно и ловко. Мы ведь не одни отправляемся в
поход. На пути нам будут встречаться различные паломники. Вы, ребята,
вежливо-превежливо приветствуйте всех встречных, кто будет приветствовать
вас, но смотрите берегитесь перемолвиться с кем-нибудь хоть словом, не
оглянувшись на меня. Если по какому-либо непредвиденному случаю мы
разойдемся врозь, у вас будут другие проводники и товарищи. Пароль такой -
"Не здесь ли, друзья, проходит дорога на Тре-Кастанье?". Нечего говорить,
что эта дорога совсем в другой стороне, и никто, кроме соучастников, не
обратится к вам с таким дурацким вопросом. Однако из предосторожности вы
должны ответить как бы шутя: "Все дороги ведут в Рим"". И вы можете вполне
довериться лишь после того, как вам ответят: "По милости господа
бога-отца". И помните - не дремлите в седлах и не жалейте мулов. По дороге
будут подставы. И ни слова - разве что на ухо один другому.
Углубясь в горы, они погнали мулов быстрым шагом и в короткое время
проделали с десяток миль. Как и предупреждал фра Анджело, им не раз
попадались люди, с которыми они обменивались условными фразами. Капуцин
подъезжал к этим встречным, тихо переговаривался с ними, и затем, соблюдая
известное расстояние, чтобы не подумали, будто они едут вместе, но в то же
время стараясь не терять друг друга из виду, Микеле и его товарищи
продолжали путь.
Ночь в горах вначале была удивительно тепла и светла. Луна освещала
громады скал и самые романтические пропасти. Но по мере того как они
поднимались по этим диким местам, холод заставлял себя чувствовать все
больше и вскоре туман скрыл свет звезд.
Маньяни был погружен в свои думы, но молодой князь по-детски
наслаждался приключениями; он вовсе не собирался, подобно своему другу,
лелеять и вынашивать разные зловещие предчувствия и ехал, вполне доверяясь
своей счастливой звезде.
Монах же старался даже не думать о чем-либо, не относящемся к
предприятию, которое возглавлял. Зорко и внимательно вглядываясь вперед и
прислушиваясь к малейшему шуму, он наблюдал еще и за малейшим изменением в
посадке своих товарищей, следил, чтобы никто из них не задремал и не выпал
из седла, чтобы не ослабла рука на поводьях, не закивала бы подозрительно
голова под капюшоном.
Через пятнадцать миль они сменили мулов в хижине отшельника, с виду
давно уже покинутой. Однако в темноте их там встретили люди, одетые
погонщиками мулов, у которых они спросили дорогу к пресловутой деревни
Тре-Кастанье и которые пожали им руки и, придерживая стремя, отвечали, что
все дороги ведут в Рим. Всем, кто отзывался на этот красноречивый пароль,
фра Анджело раздавал деньги, порох и пули, которые вез в своей монашеской
суме. Подъезжая к цели путешествия, Микеле насчитал уже два десятка человек
в их отряде: погонщиков мулов, коробейников, монахов и просто крестьян.
Были даже три женщины - три юных мальчика, еще безбородых, с еще не
установившимися голосами. Они были переряжены и прекрасно играли свою роль.
При случае они должны были служить нарочными или дозорными.
Вот каково было положение Пиччинино, и вот как он был захвачен.
Убийство Нинфо было совершено и разглашено с безумным удальством, наперекор
обычной предусмотрительности молодого капитана. Убить человека и этим
похваляться в надписи, оставленной тут же, вместо того чтобы спрятать труп
и скрыть все улики - а это сделать совсем нетрудно в таких краях, как
предгорья Этны, - все это было, конечно, поступком отчаянным и как бы
вызовом, брошенным судьбе в приступе безумия. Однако Кармело, не желая
навсегда закрывать себе доступ в свое любимое убежище в Николози, навел там
полный порядок и подготовил все к домашнему обыску, к которому могло бы
повести следствие. Он быстро убрал мебель из своего пышного будуара и все
роскошные вещи вынес в подвал, вход в который почти невозможно было найти и
о существовании которого было и не догадаться. Потом на восходе солнца он
весело и спокойно прошелся по городскому рынку, чтобы таким образом
закрепить свое алиби, если бы, поверив заявлению, начертанному на цоколе
креста Дестаторе, полиция заподозрила его и навела справки, что он делал в
этот час. Убийство же Нинфо было совершено на самом деле по крайней мере на
два часа ранее.
После всего этого Кармело проехал по рынку верхом и сделал ряд закупок
для многодневного путешествия, объясняя своим знакомым, что собирается
съездить в глубь острова, чтобы присмотреть там земли под аренду.
Он поехал на север Сицилии, в сторону гор Небродичи, решив провести
несколько дней у членов своей банды, пока не пройдет достаточно времени,
чтобы вокруг Катании прекратились расследования и розыски. Ему были
известны обычаи местной полиции: сначала браться за дело горячо и ретиво,
затем робеть и трусить и, наконец, действовать лениво и вяло.
Но дело у креста Дестаторе обеспокоило власти больше, чем обычное
убийство. Оно имело политическую окраску и связывалось с последними
событиями - с признаниями Агаты и появлением на общественной сцене ее сына.
Во все стороны полетели быстрые и суровые приказы. В горах Кармело тоже не
был в безопасности, тем более что его правая рука, поддельный Пиччинино,
присоединился к нему, навлекая на них опасность преследования. Кармело же
вовсе не хотел покидать этого пылкого и свирепого человека, уже доказавшего
ему свою безграничную преданность и свое послушание и с отвагой, гордостью
и упорством взявшегося до конца играть свою роль.
Поэтому, прежде чем думать о собственной безопасности, он решил помочь
ему уйти. Поддельный Пиччинино, настоящее имя которого было Массари, по
прозванию Вербум Каро, потому что он происходил из деревни с таким
названием, отличался безупречной храбростью, но сметки у него было не
больше, чем у разъяренного быка. С ним Кармело выбрался к морю в стал
искать судно, которое перевезло бы его в Сардинию. Но несмотря на всю
осмотрительность, которой сопровождалась эта попытка, капитан судна их
обманул и выдал береговым таможенникам, как контрабандистов. Вербум Каро
защищался как лев и достался врагам полумертвым. Кармело был ранен довольно
легко. Обоих препроводили на ближний форт, где передали отряду campieri.
Среди солдат нашлись двое, опознавшие двойника Пиччинино, будто уже
виденного ими в одной стычке на другом конце острова. Они заявили об этом
городским властям в Чефалу - и началось великое ликование, что наконец-то
изловлен знаменитый начальник грозной банды. Настоящего Пиччинино сочли за
одного из сообщников, как ни настаивал Вербум Каро, что знает его всего дня
три и что это молодой рыбак, желавший вместе с ним переплыть в Сардинию по
своим делам. В любом другом случае присутствие духа и умение притворяться
помогли бы Кармело добиться освобождения, но сейчас повсюду царило
беспокойство. Его решено было отправить в Катанию вместе с его опасным
товарищем, где, мол, и разберутся в деле. Их передали отряду жандармов,
которые повели их в Катанию по тропам, спускающимся по внутренней стороне
гор к главной дороге, что казалось безопаснее.
Однако в окрестностях Сперлинги солдаты подверглись нападению
разбойников, уже проведавших о захвате обоих Пиччинино; они чуть не
освободили пленников, но непредвиденное подкрепление, явившееся на помощь
солдатам, все же обратило разбойников в бегство. Как раз во время этой
стычки Пиччинино ловко швырнул в сторону приготовленное заранее на всякий
случай письмо с завернутым в него камешком. Малакарне, которого Пиччинино
приметил среди разбойников, пытавшихся освободить их, был человек
энергичный, сообразительный и преданный, из старинных головорезов его отца,
и притом верный друг фра Анджело. Письмо было подхвачено и доставлено по
адресу вместе с ценнейшими подробностями.
Вполне обоснованно опасаясь попытки освободить Пиччинино в горах
Небродичи, чефалусские власти постарались скрыть, насколько важны
захваченные пленники, и конвой был отправлен без лишнего шума. Все же
власти послали нарочного в Катанию с просьбой выслать навстречу отряд
швейцарских стрелков; предполагалось, что конвой остановится в Сперлинге и
будет там поджидать их. Горные разбойники подстерегли и убили курьера;
прочтя послание, они убедились, что пленник действительно их начальник, и,
как мы видели, попытались вырвать его их рук стражи.
Неудача этой попытки не обескуражила их. От Кармело, от него одного
зависела их судьба. Его умное руководство, его энергия, то дикий, то
рыцарственный дух справедливости, которым он руководствовался, управляя
ими, огромное обаяние его имени и личности, - все это делало его особу и
священной и необходимой для них. Среди них и среди множества горцев,
которые не знали его в лицо и не служили непосредственно под его началом,
но не раз обменивались с ним и его приспешниками разными взаимными
услугами, царствовало единодушное мнение, что умри Пиччинино - и профессия
разбойника станет невозможной, а героям разбойничьих приключений не
останется ничего другого, как идти побираться.
И вот Малакарне собрал кое-кого из своих товарищей у Сперлинги и
ухитрился передать обоим Пиччинино, что им надо притвориться хворыми, чтобы
возможно дольше задержаться там. Это оказалось нетрудным, так как Вербум
Каро был тяжело ранен; к тому же при стычке в горах, когда он делал
отчаянные попытки разорвать свои путы, его рана раскрылась, и он снова
потерял столько крови, что его пришлось на руках нести в Сперлингу. Да и
сами campieri знали, как важно доставить его живым, чтобы постараться
вырвать у него сведения об убийстве Нинфо и деятельности банды.
Приняв свои меры, Малакарне приказал товарищам, которых было всего
восьмеро, держаться наготове, а сам, предварительно обрив бороду, чтобы его
не узнали, верхом на коне убитого курьера непрямик проехал через эту
местность до самого Бель-Пассо. По дороге всем, на кого он мог положиться,
он приказывал тоже вооружаться и поджидать его возвращения. Вдвоем с фра
Анджело они шесть часов провели в предгорьях Этны, собирая других
разбойников, и на вторую ночь по прибытии пленников в Сперлингу десятка два
людей, решительных и привычных к такого рода схваткам, поднимались к
крепости, а некоторые засели у подножия скалы, на которой она стояла.
Сверх того, для руководства экспедицией подоспели фра Анджело, молодой
князь Кастро-Реале и верный Маньяни. Первый был здесь в качестве
начальника, потому что, как никто другой, знал эти места и в лучшие времена
вместе с Дестаторе брал эту маленькую крепость приступом. Двое других
прибыли в качестве его помощников: это-де преданные делу молодые дворяне,
вынужденные действовать скрытно, но богатые и имеющие силу. Таковы были
объяснения фра Анджело, прекрасно понимавшего, что не только расчет, но и
воображение движет людьми, которые ведут борьбу с законом.
Фра Анджело и его друзья спешились, чтобы пробраться между отвесных
скал возле Сперлинги, и тут только могли пересчитать своих людей; им
сказали, что поблизости держатся вразброс еще десятка два крестьян, эти
осторожные союзники поддержат их, как только подойдет удачный момент. Были
это все люди мстительные и горячие, они натерпелись от врагов всякого зла,
жаждали рассчитаться с ними и, если дело не грозило слишком большой
опасностью, умели свершать свой быстрый и жестокий суд. Однако к тому
времени, когда прибыл монах, часть банды уже начинала терять бодрость.
Лейтенант тех campieri, что стерегли пленных, днем послал в Кастро-Джованни
просьбу о новом подкреплении, и оно должно было прибыть к рассвету. Офицер
этот очень беспокоился, видя, что швейцарские наемники, которых он поджидал
с нетерпением, все не идут. Настроение крестьян в округе тоже не вселяло
уверенности! Быть может, лейтенант прослышал о каких-нибудь передвижениях
разбойников в горном районе и об их сношениях с иными горожанами. Наконец,
он попросту боялся (а это монах считал бы уже залогом победы!) и дал приказ
выступать в тот же день, предпочитая, по его словам, увидеть, как этот
негодяй Пиччинино отдаст душу дьяволу по дороге, чем допустить, чтобы его
честных солдат передушили в крепости, не имевшей ни крепких ворот, ни
оборонных стен.
Быть может, офицер достаточно понимал по-латыни, чтобы прочитать над
входом древнего нормандского замка, где они укрылись, пресловутый девиз,
который французы-туристы читают с любовью и признательностью: "Quod Sicilis
placuit, Sperlinga sola negavit"*. Известно, что Сперлинга была
единственной крепостью, отказавшейся выдать анжуйцев в час Сицилийской
вечерни, но сколько бы признательности ни испытывали к этой твердыне наши
соотечественники-французы, верно то, что Сперлинга не совершила тогда акта
патриотизма** и что если лейтенант campieri считал неаполитанское
правительство желанным в Сицилии, он должен был видеть в этом "negavit"
крепости Сперлинга вечную угрозу, которая могла возбудить в нем суеверный
страх.
______________
* Хотя Сицилия укрощена, Сперлинга одна не сдается (лат.).
** Как бы с точки зрения пользы для страны ни было дурно
гостеприимство, оказанное французам в замке Спеллинга, оно вызывает
восхищение проявленной при этом дружеской преданностью и стойкостью. И
беглецы и их защитники умирали в крепости с голоду, не сдавались до конца.
(Прим. автора.)
Итак, подмоги из Кастро-Джованни ждали с минуты на минуту. Осаждавшие
оказались бы между двух огней. Некоторым из них уже мерещилось появление
швейцарцев, а швейцарский солдат нагоняет ужас на сицилийца. Эти закаленные
и безжалостные сыны Гельвеции, чья корыстная служба у королевских:
правительств - стыд и позор для их республики, побивают без различия всех,
кого встречают, и тот campiere, кто поколеблется высказать ту же храбрость
и ярость, что швейцарцы, первым падет под пулями наемников.
Поэтому разбойникам внушали страх и те и другие. Но фра Анджело
рассеял колебания разбойников несколькими фразами, полными сурового
красноречия и беспримерной отваги. Обратившись сначала с горячей укоризной
к тем, кто предлагал подождать, он объявил, что пойдет один со своими
"двумя князьями", и пусть его убьют под стенами форта, чтобы потом по всей
Сицилии говорили: "Двое знатных юношей и один монах - только они старались
освободить Пиччинино. Сыны гор видели это и не шевельнули пальцем. Тирания
торжествует: народ Сицилии стал труслив".
Малакарне поддержал его, заявив, что тоже пойдет на смерть. "А вы, -
сказал он, - ищите себе другого начальника и делайте что хотите".
Теперь никто не колебался, ведь у этих людей нет середины - либо
крайнее малодушие, либо необузданная ярость. Едва завидев, что они
двинулись, фра Анджело воскликнул: "Пиччинино спасен!" Микеле удивился, что
он может так верить в мужество людей, за минуту до этого столь нетвердых,
но вскоре увидел, что капуцин знал их лучше.
Крепость Сперлинга, некогда слывшая неприступной, со временем
превратилась в развалины - величественные, но непригодные для защиты. В
городке, или, вернее, деревушке, под ее стенами ютилось жалкое население,
терзаемое лихорадкой и нищетой. Все это располагалось поверх белесоватого
утеса из песчаника, а высокие укрепления были выдолблены в самой скале.
Осаждающие вскарабкались на утес со стороны, противоположной деревне.
Он казался недоступным, но для разбойников подобная осада была делом
привычным, и они быстро оказались под стенами форта. Половина их, под
началом Малакарне, взобралась еще выше, чтобы занять заброшенный бастион,
торчащий на дальнем гребне утеса. Зубцы этого бастиона представляли
позицию, чтобы оттуда стрелять по замку почти в упор. Было условлено, что
фра Анджело со своими людьми подойдет к самой крепости, вход в которую
преграждали лишь большие, расшатанные и источенные червем ворота. Однако
выламывать их не стоило, так как эта операция заняла бы достаточно времени,
чтобы гарнизон успел собраться с силами. Малакарне должен был дать по замку
известное число ружейных выстрелов, а фра Анджело предполагал держаться
поблизости и напасть на тех, кто выйдет из крепости. Потом монах велит
своему отряду притвориться, будто они обращаются в бегство, а когда их
станут преследовать, Малакарне спустится и ударит в тыл врага, поставив его
между двух огней.
Маленький гарнизон, временно обосновавшийся в замке, состоял из
тридцати человек. Он был, таким образом, значительней, чем ожидали
разбойники, потому что подмога из Кастро-Джованни скрытно прибыла еще с
вечера. Занятые своими приготовлениями и старавшиеся держаться
незамеченными, разбойники не видели, как солдаты поднялись по тропе, или,
вернее, по лестнице, через поселок. Солдаты той части конвоя, которая
накануне несла сторожевую службу, спали, завернувшись в плащи, на каменных
плитах пола в больших обветшалых залах. Новоприбывшие разожгли во дворе
огромный костер из еловых ветвей и, чтобы не заснуть, играли в mora*.
______________
* Мору (итал.).
Пленники помещались в большой квадратной башне: ослабевший Вербум
Каро, тяжело дыша, лежал, растянувшись, на связке камыша. Пиччинино сидел
на каменной скамье - невеселый, но спокойный, и был бодрее, чем его
сторожа. Он уже услышал, как в овраге просвистела маленькая пташка, и в
этой нарочито насвистанной песенке узнал сигнал Малакарне. Терпеливо он
силился перепилить о выступ камня веревку, которой ему связали руки.
Начальник отряда campieri сидел в соседней зале на единственном стуле,
какой был в замке, опершись локтями на единственный стол, причем и стул и
стол пришлось разыскать в деревушке и реквизировать. Это был молодой
парень - грубый, энергичный, который привык поддерживать свою
раздражительность постоянным возбуждением от вина и сигар, быть может все
время стараясь побороть в себе остатки любви к родине и ненависть к
швейцарцам. У него не было и часа отдыха с тех пор, как ему поручили охрану
Пиччинино, так что приступы сонливости просто валили его с ног. Зажженная
сигара, которую он держал в руке, время от времени обжигала ему концы
пальцев. Дернувшись, он просыпался, делал затяжку, вглядывался сквозь
широкую трещину в стене напротив, не начинает ли светлеть горизонт, плотнее
укутывался в плащ, спасаясь от резкого холода, проникающего повсюду на этом
одиноком утесе, проклинал двойника Пиччинино, храпевшего в соседней зале, и
вскоре голова его снова падала на стол.
На каждом конце замка стоял часовой, но то ли по усталости, то ли по
нерадивости, одолевающей даже самых бдительных, когда опасность уже на
исходе, только ни один из них не заметил безмолвного и стремительного
приближения разбойников. Однако на отдельном укреплении, которое
предполагал занять Малакарне, стоял третий часовой, и из-за этого
обстоятельства чуть не провалился весь план приступа.
Вскочив в пролом стены, Малакарне увидел под собой этого часового,
сидевшего у самых его ног. Он не предполагал такой помехи и держал в руке
пистолет, а не кинжал. Кстати нанесенный удар стилета обрывает жизнь
человека, не давая ему вскрикнуть. Это вернее выстрела, да Малакарне и не
хотел стрелять, прежде чем все его товарищи не станут по местам: и не
приготовятся открыть смертоносный огонь по форту. А часовой поднял бы
тревогу, даже если разбойник успел бы попятиться, потому что ноги его
- Мы воображаем себе фантастические, несуществующие опасности, -
сказал он, улыбнувшись, - но если опасность может грозить мне, то она может
грозить и моей матери. Ваше место рядом с нею, мой друг. Я вам поручаю то,
что для меня дороже всего. Но не слишком ли торжественно мы прощаемся перед
простой прогулкой при луне в монастырь Бель-Пассо?
Когда они отошли шагов на сто от парка, Микеле стал просить молодого
ремесленника вернуться в Катанию. Он охотно соглашался поставить под угрозу
собственную жизнь, но не хотел, чтобы жених Милы рисковал своей из-за дела
для него чуждого и участвовать в котором его не заставляли ни долг совести,
ни семейные связи. Фра Анджело держался другого мнения. Когда дело доходило
до дружбы и патриотизма, он был фанатиком и считал Маньяни за помощь,
посланную судьбой. Одним крепким и храбрым соратником больше, - ведь их
отряд был так мал! Маньяни же стоил троих. Небо послало его им на помощь, и
следовало воспользоваться его великодушием и преданностью ради правого
дела.
Они горячо спорили на ходу, не сбавляя шагу. Микеле корил монаха за
бесчеловечную в этих обстоятельствах жадность при вербовке сторонников.
Монах упрекал Микеле, что, мол, признавая цель, он не соглашался со
средствами; Маньяни покончил их спор, выказав непреклонную решимость.
- Я понял с самого начала, - сказал он, - что Микеле вмешался в дело
гораздо более серьезное, чем было сказано его матери. Для меня все решено.
Однажды я дал княгине священную клятву - никогда не оставлять ее сына в
опасности, которую я мог бы разделить с ним. Хочет ли этого Микеле, или не
хочет, я сдержу слово и пойду туда, куда пойдет он. Не вижу никакого
средства помешать мне, разве что вы прострелите мне голову. Выбирайте же,
Микеле, - терпите мое общество либо убейте меня на месте...
- Вот и прекрасно! - сказал монах. - Но потише, ребята! Становится
пасмурно, и не стоит разговаривать, если рядом тянется изгородь. Да и
шагаешь медленней, когда споришь. Ах, Маньяни, ты настоящий мужчина!
Маньяни шел навстречу опасности, полный бесстрастного и печального
мужества. Он не ощущал в любви полного счастья. Потребность в бурных
переживаниях толкала его наудачу к любой отчаянной затее, которая смутно
обещала ему изменить его теперешнее существование и навсегда покончить с
неуверенностью и тоской, владевшими его душою.
Микеле был полон решимости, но не был спокоен. Он прекрасно понимал,
что его увлекает за собой фанатик, спешащий на помощь человеку, быть может
столь же вредному, сколь и полезному для правого дела. Он знал, что сам он
рискует жизнью более счастливой и значительной, чем его товарищи, но
обстоятельства были таковы, что он не колебался перед совершением поступка,
требующего мужества. Пиччинино был его брат, и хотя Микеле испытывал к нему
лишь некоторую симпатию пополам с недоверием и жалостью, он знал, в чем его
долг. Быть может, он уже стал "настоящим князем" и уже не мог допустить,
чтобы сын его отца закончил свою жизнь в петле, с позорным приговором,
приколоченным к столбу виселицы. И все же сердце его сжималось при мысли,
какое горе причинит он матери, если погибнет в этом смелом походе. Но,
отметая прочь всякую человеческую слабость, он несся вперед быстрее ветра,
словно надеясь забыть о все растущем расстоянии между ним и Агатой.
Монастырь вовсе не был на подозрении, и монахи не подвергались слежке,
потому что Пиччинино там не было и полиция в Катании отлично знала, что,
пробираясь в глубь острова, он уже миновал Гаррету. Фра Анджело сочинял
опасности, будто бы подстерегавшие их в близком соседстве, чтобы не дать
княгине догадаться об опасностях дальних, но и более существенных.
Он провел своих молодых товарищей к себе в келью и помог им
переодеться в монашеское платье. Они распределили червонцы ("деньги -
основная пружина военных действий", как выразился фра Анджело), чтобы не
обременять кого-нибудь одного тяжестью золота. Под рясой каждый из них
скрывал надежный пистолет, порох и пули. Переодевание и снаряжение заняли
сколько-то времени, затем фра Анджело, знавший по давнему опыту, что может
случиться из-за спешки, тщательно и хладнокровно проверил все.
Действительно, свобода передвижения и свобода действий целиком зависели от
того внешнего обличья, какое они могли придать себе. Капуцин обработал
бороду Маньяни, подкрасил брови и руки Микеле, разными ухищрениями,
известными ему по прежней профессии, изменил цвет щек и рта, и сделал все
так хорошо, что эти изменения могли выдержать и дождь, и пот, и даже
насильное умывание, к чему нередко прибегала полиция, стараясь разоблачить
захваченных пленников.
При всем том подлинный капуцин отнюдь не старался отвести глаза врагам
от собственной персоны. Ему не важно было, что его могут схватить и
повесить, - лишь бы ему удалось сперва спасти сына своего капитана. А так
как для этого им надобно было пересечь местность под личиной самых мирных
людей, ничто не могло так пригодиться ему для взятой на себя роли, как его
настоящее лицо и одежда.
Когда оба молодых человека были полностью снаряжены, они с удивлением
оглядели друг друга. Их было почти не узнать, и они поняли теперь, почему
Пиччинино, еще более опытный в искусстве переодевания, чем фра Анджело, мог
во всех похождениях так долго скрывать свою подлинную личность. Когда же
они оседлали больших мулов - худых, но горячих, невзрачных, но безупречно
сильных, - они подивились сообразительности монаха и не могли ею
нахвалиться.
- Мне бы не проделать одному так быстро столько всяких дел, - скромно
ответил он, - но мне помогают рьяно и ловко. Мы ведь не одни отправляемся в
поход. На пути нам будут встречаться различные паломники. Вы, ребята,
вежливо-превежливо приветствуйте всех встречных, кто будет приветствовать
вас, но смотрите берегитесь перемолвиться с кем-нибудь хоть словом, не
оглянувшись на меня. Если по какому-либо непредвиденному случаю мы
разойдемся врозь, у вас будут другие проводники и товарищи. Пароль такой -
"Не здесь ли, друзья, проходит дорога на Тре-Кастанье?". Нечего говорить,
что эта дорога совсем в другой стороне, и никто, кроме соучастников, не
обратится к вам с таким дурацким вопросом. Однако из предосторожности вы
должны ответить как бы шутя: "Все дороги ведут в Рим"". И вы можете вполне
довериться лишь после того, как вам ответят: "По милости господа
бога-отца". И помните - не дремлите в седлах и не жалейте мулов. По дороге
будут подставы. И ни слова - разве что на ухо один другому.
Углубясь в горы, они погнали мулов быстрым шагом и в короткое время
проделали с десяток миль. Как и предупреждал фра Анджело, им не раз
попадались люди, с которыми они обменивались условными фразами. Капуцин
подъезжал к этим встречным, тихо переговаривался с ними, и затем, соблюдая
известное расстояние, чтобы не подумали, будто они едут вместе, но в то же
время стараясь не терять друг друга из виду, Микеле и его товарищи
продолжали путь.
Ночь в горах вначале была удивительно тепла и светла. Луна освещала
громады скал и самые романтические пропасти. Но по мере того как они
поднимались по этим диким местам, холод заставлял себя чувствовать все
больше и вскоре туман скрыл свет звезд.
Маньяни был погружен в свои думы, но молодой князь по-детски
наслаждался приключениями; он вовсе не собирался, подобно своему другу,
лелеять и вынашивать разные зловещие предчувствия и ехал, вполне доверяясь
своей счастливой звезде.
Монах же старался даже не думать о чем-либо, не относящемся к
предприятию, которое возглавлял. Зорко и внимательно вглядываясь вперед и
прислушиваясь к малейшему шуму, он наблюдал еще и за малейшим изменением в
посадке своих товарищей, следил, чтобы никто из них не задремал и не выпал
из седла, чтобы не ослабла рука на поводьях, не закивала бы подозрительно
голова под капюшоном.
Через пятнадцать миль они сменили мулов в хижине отшельника, с виду
давно уже покинутой. Однако в темноте их там встретили люди, одетые
погонщиками мулов, у которых они спросили дорогу к пресловутой деревни
Тре-Кастанье и которые пожали им руки и, придерживая стремя, отвечали, что
все дороги ведут в Рим. Всем, кто отзывался на этот красноречивый пароль,
фра Анджело раздавал деньги, порох и пули, которые вез в своей монашеской
суме. Подъезжая к цели путешествия, Микеле насчитал уже два десятка человек
в их отряде: погонщиков мулов, коробейников, монахов и просто крестьян.
Были даже три женщины - три юных мальчика, еще безбородых, с еще не
установившимися голосами. Они были переряжены и прекрасно играли свою роль.
При случае они должны были служить нарочными или дозорными.
Вот каково было положение Пиччинино, и вот как он был захвачен.
Убийство Нинфо было совершено и разглашено с безумным удальством, наперекор
обычной предусмотрительности молодого капитана. Убить человека и этим
похваляться в надписи, оставленной тут же, вместо того чтобы спрятать труп
и скрыть все улики - а это сделать совсем нетрудно в таких краях, как
предгорья Этны, - все это было, конечно, поступком отчаянным и как бы
вызовом, брошенным судьбе в приступе безумия. Однако Кармело, не желая
навсегда закрывать себе доступ в свое любимое убежище в Николози, навел там
полный порядок и подготовил все к домашнему обыску, к которому могло бы
повести следствие. Он быстро убрал мебель из своего пышного будуара и все
роскошные вещи вынес в подвал, вход в который почти невозможно было найти и
о существовании которого было и не догадаться. Потом на восходе солнца он
весело и спокойно прошелся по городскому рынку, чтобы таким образом
закрепить свое алиби, если бы, поверив заявлению, начертанному на цоколе
креста Дестаторе, полиция заподозрила его и навела справки, что он делал в
этот час. Убийство же Нинфо было совершено на самом деле по крайней мере на
два часа ранее.
После всего этого Кармело проехал по рынку верхом и сделал ряд закупок
для многодневного путешествия, объясняя своим знакомым, что собирается
съездить в глубь острова, чтобы присмотреть там земли под аренду.
Он поехал на север Сицилии, в сторону гор Небродичи, решив провести
несколько дней у членов своей банды, пока не пройдет достаточно времени,
чтобы вокруг Катании прекратились расследования и розыски. Ему были
известны обычаи местной полиции: сначала браться за дело горячо и ретиво,
затем робеть и трусить и, наконец, действовать лениво и вяло.
Но дело у креста Дестаторе обеспокоило власти больше, чем обычное
убийство. Оно имело политическую окраску и связывалось с последними
событиями - с признаниями Агаты и появлением на общественной сцене ее сына.
Во все стороны полетели быстрые и суровые приказы. В горах Кармело тоже не
был в безопасности, тем более что его правая рука, поддельный Пиччинино,
присоединился к нему, навлекая на них опасность преследования. Кармело же
вовсе не хотел покидать этого пылкого и свирепого человека, уже доказавшего
ему свою безграничную преданность и свое послушание и с отвагой, гордостью
и упорством взявшегося до конца играть свою роль.
Поэтому, прежде чем думать о собственной безопасности, он решил помочь
ему уйти. Поддельный Пиччинино, настоящее имя которого было Массари, по
прозванию Вербум Каро, потому что он происходил из деревни с таким
названием, отличался безупречной храбростью, но сметки у него было не
больше, чем у разъяренного быка. С ним Кармело выбрался к морю в стал
искать судно, которое перевезло бы его в Сардинию. Но несмотря на всю
осмотрительность, которой сопровождалась эта попытка, капитан судна их
обманул и выдал береговым таможенникам, как контрабандистов. Вербум Каро
защищался как лев и достался врагам полумертвым. Кармело был ранен довольно
легко. Обоих препроводили на ближний форт, где передали отряду campieri.
Среди солдат нашлись двое, опознавшие двойника Пиччинино, будто уже
виденного ими в одной стычке на другом конце острова. Они заявили об этом
городским властям в Чефалу - и началось великое ликование, что наконец-то
изловлен знаменитый начальник грозной банды. Настоящего Пиччинино сочли за
одного из сообщников, как ни настаивал Вербум Каро, что знает его всего дня
три и что это молодой рыбак, желавший вместе с ним переплыть в Сардинию по
своим делам. В любом другом случае присутствие духа и умение притворяться
помогли бы Кармело добиться освобождения, но сейчас повсюду царило
беспокойство. Его решено было отправить в Катанию вместе с его опасным
товарищем, где, мол, и разберутся в деле. Их передали отряду жандармов,
которые повели их в Катанию по тропам, спускающимся по внутренней стороне
гор к главной дороге, что казалось безопаснее.
Однако в окрестностях Сперлинги солдаты подверглись нападению
разбойников, уже проведавших о захвате обоих Пиччинино; они чуть не
освободили пленников, но непредвиденное подкрепление, явившееся на помощь
солдатам, все же обратило разбойников в бегство. Как раз во время этой
стычки Пиччинино ловко швырнул в сторону приготовленное заранее на всякий
случай письмо с завернутым в него камешком. Малакарне, которого Пиччинино
приметил среди разбойников, пытавшихся освободить их, был человек
энергичный, сообразительный и преданный, из старинных головорезов его отца,
и притом верный друг фра Анджело. Письмо было подхвачено и доставлено по
адресу вместе с ценнейшими подробностями.
Вполне обоснованно опасаясь попытки освободить Пиччинино в горах
Небродичи, чефалусские власти постарались скрыть, насколько важны
захваченные пленники, и конвой был отправлен без лишнего шума. Все же
власти послали нарочного в Катанию с просьбой выслать навстречу отряд
швейцарских стрелков; предполагалось, что конвой остановится в Сперлинге и
будет там поджидать их. Горные разбойники подстерегли и убили курьера;
прочтя послание, они убедились, что пленник действительно их начальник, и,
как мы видели, попытались вырвать его их рук стражи.
Неудача этой попытки не обескуражила их. От Кармело, от него одного
зависела их судьба. Его умное руководство, его энергия, то дикий, то
рыцарственный дух справедливости, которым он руководствовался, управляя
ими, огромное обаяние его имени и личности, - все это делало его особу и
священной и необходимой для них. Среди них и среди множества горцев,
которые не знали его в лицо и не служили непосредственно под его началом,
но не раз обменивались с ним и его приспешниками разными взаимными
услугами, царствовало единодушное мнение, что умри Пиччинино - и профессия
разбойника станет невозможной, а героям разбойничьих приключений не
останется ничего другого, как идти побираться.
И вот Малакарне собрал кое-кого из своих товарищей у Сперлинги и
ухитрился передать обоим Пиччинино, что им надо притвориться хворыми, чтобы
возможно дольше задержаться там. Это оказалось нетрудным, так как Вербум
Каро был тяжело ранен; к тому же при стычке в горах, когда он делал
отчаянные попытки разорвать свои путы, его рана раскрылась, и он снова
потерял столько крови, что его пришлось на руках нести в Сперлингу. Да и
сами campieri знали, как важно доставить его живым, чтобы постараться
вырвать у него сведения об убийстве Нинфо и деятельности банды.
Приняв свои меры, Малакарне приказал товарищам, которых было всего
восьмеро, держаться наготове, а сам, предварительно обрив бороду, чтобы его
не узнали, верхом на коне убитого курьера непрямик проехал через эту
местность до самого Бель-Пассо. По дороге всем, на кого он мог положиться,
он приказывал тоже вооружаться и поджидать его возвращения. Вдвоем с фра
Анджело они шесть часов провели в предгорьях Этны, собирая других
разбойников, и на вторую ночь по прибытии пленников в Сперлингу десятка два
людей, решительных и привычных к такого рода схваткам, поднимались к
крепости, а некоторые засели у подножия скалы, на которой она стояла.
Сверх того, для руководства экспедицией подоспели фра Анджело, молодой
князь Кастро-Реале и верный Маньяни. Первый был здесь в качестве
начальника, потому что, как никто другой, знал эти места и в лучшие времена
вместе с Дестаторе брал эту маленькую крепость приступом. Двое других
прибыли в качестве его помощников: это-де преданные делу молодые дворяне,
вынужденные действовать скрытно, но богатые и имеющие силу. Таковы были
объяснения фра Анджело, прекрасно понимавшего, что не только расчет, но и
воображение движет людьми, которые ведут борьбу с законом.
Фра Анджело и его друзья спешились, чтобы пробраться между отвесных
скал возле Сперлинги, и тут только могли пересчитать своих людей; им
сказали, что поблизости держатся вразброс еще десятка два крестьян, эти
осторожные союзники поддержат их, как только подойдет удачный момент. Были
это все люди мстительные и горячие, они натерпелись от врагов всякого зла,
жаждали рассчитаться с ними и, если дело не грозило слишком большой
опасностью, умели свершать свой быстрый и жестокий суд. Однако к тому
времени, когда прибыл монах, часть банды уже начинала терять бодрость.
Лейтенант тех campieri, что стерегли пленных, днем послал в Кастро-Джованни
просьбу о новом подкреплении, и оно должно было прибыть к рассвету. Офицер
этот очень беспокоился, видя, что швейцарские наемники, которых он поджидал
с нетерпением, все не идут. Настроение крестьян в округе тоже не вселяло
уверенности! Быть может, лейтенант прослышал о каких-нибудь передвижениях
разбойников в горном районе и об их сношениях с иными горожанами. Наконец,
он попросту боялся (а это монах считал бы уже залогом победы!) и дал приказ
выступать в тот же день, предпочитая, по его словам, увидеть, как этот
негодяй Пиччинино отдаст душу дьяволу по дороге, чем допустить, чтобы его
честных солдат передушили в крепости, не имевшей ни крепких ворот, ни
оборонных стен.
Быть может, офицер достаточно понимал по-латыни, чтобы прочитать над
входом древнего нормандского замка, где они укрылись, пресловутый девиз,
который французы-туристы читают с любовью и признательностью: "Quod Sicilis
placuit, Sperlinga sola negavit"*. Известно, что Сперлинга была
единственной крепостью, отказавшейся выдать анжуйцев в час Сицилийской
вечерни, но сколько бы признательности ни испытывали к этой твердыне наши
соотечественники-французы, верно то, что Сперлинга не совершила тогда акта
патриотизма** и что если лейтенант campieri считал неаполитанское
правительство желанным в Сицилии, он должен был видеть в этом "negavit"
крепости Сперлинга вечную угрозу, которая могла возбудить в нем суеверный
страх.
______________
* Хотя Сицилия укрощена, Сперлинга одна не сдается (лат.).
** Как бы с точки зрения пользы для страны ни было дурно
гостеприимство, оказанное французам в замке Спеллинга, оно вызывает
восхищение проявленной при этом дружеской преданностью и стойкостью. И
беглецы и их защитники умирали в крепости с голоду, не сдавались до конца.
(Прим. автора.)
Итак, подмоги из Кастро-Джованни ждали с минуты на минуту. Осаждавшие
оказались бы между двух огней. Некоторым из них уже мерещилось появление
швейцарцев, а швейцарский солдат нагоняет ужас на сицилийца. Эти закаленные
и безжалостные сыны Гельвеции, чья корыстная служба у королевских:
правительств - стыд и позор для их республики, побивают без различия всех,
кого встречают, и тот campiere, кто поколеблется высказать ту же храбрость
и ярость, что швейцарцы, первым падет под пулями наемников.
Поэтому разбойникам внушали страх и те и другие. Но фра Анджело
рассеял колебания разбойников несколькими фразами, полными сурового
красноречия и беспримерной отваги. Обратившись сначала с горячей укоризной
к тем, кто предлагал подождать, он объявил, что пойдет один со своими
"двумя князьями", и пусть его убьют под стенами форта, чтобы потом по всей
Сицилии говорили: "Двое знатных юношей и один монах - только они старались
освободить Пиччинино. Сыны гор видели это и не шевельнули пальцем. Тирания
торжествует: народ Сицилии стал труслив".
Малакарне поддержал его, заявив, что тоже пойдет на смерть. "А вы, -
сказал он, - ищите себе другого начальника и делайте что хотите".
Теперь никто не колебался, ведь у этих людей нет середины - либо
крайнее малодушие, либо необузданная ярость. Едва завидев, что они
двинулись, фра Анджело воскликнул: "Пиччинино спасен!" Микеле удивился, что
он может так верить в мужество людей, за минуту до этого столь нетвердых,
но вскоре увидел, что капуцин знал их лучше.
Крепость Сперлинга, некогда слывшая неприступной, со временем
превратилась в развалины - величественные, но непригодные для защиты. В
городке, или, вернее, деревушке, под ее стенами ютилось жалкое население,
терзаемое лихорадкой и нищетой. Все это располагалось поверх белесоватого
утеса из песчаника, а высокие укрепления были выдолблены в самой скале.
Осаждающие вскарабкались на утес со стороны, противоположной деревне.
Он казался недоступным, но для разбойников подобная осада была делом
привычным, и они быстро оказались под стенами форта. Половина их, под
началом Малакарне, взобралась еще выше, чтобы занять заброшенный бастион,
торчащий на дальнем гребне утеса. Зубцы этого бастиона представляли
позицию, чтобы оттуда стрелять по замку почти в упор. Было условлено, что
фра Анджело со своими людьми подойдет к самой крепости, вход в которую
преграждали лишь большие, расшатанные и источенные червем ворота. Однако
выламывать их не стоило, так как эта операция заняла бы достаточно времени,
чтобы гарнизон успел собраться с силами. Малакарне должен был дать по замку
известное число ружейных выстрелов, а фра Анджело предполагал держаться
поблизости и напасть на тех, кто выйдет из крепости. Потом монах велит
своему отряду притвориться, будто они обращаются в бегство, а когда их
станут преследовать, Малакарне спустится и ударит в тыл врага, поставив его
между двух огней.
Маленький гарнизон, временно обосновавшийся в замке, состоял из
тридцати человек. Он был, таким образом, значительней, чем ожидали
разбойники, потому что подмога из Кастро-Джованни скрытно прибыла еще с
вечера. Занятые своими приготовлениями и старавшиеся держаться
незамеченными, разбойники не видели, как солдаты поднялись по тропе, или,
вернее, по лестнице, через поселок. Солдаты той части конвоя, которая
накануне несла сторожевую службу, спали, завернувшись в плащи, на каменных
плитах пола в больших обветшалых залах. Новоприбывшие разожгли во дворе
огромный костер из еловых ветвей и, чтобы не заснуть, играли в mora*.
______________
* Мору (итал.).
Пленники помещались в большой квадратной башне: ослабевший Вербум
Каро, тяжело дыша, лежал, растянувшись, на связке камыша. Пиччинино сидел
на каменной скамье - невеселый, но спокойный, и был бодрее, чем его
сторожа. Он уже услышал, как в овраге просвистела маленькая пташка, и в
этой нарочито насвистанной песенке узнал сигнал Малакарне. Терпеливо он
силился перепилить о выступ камня веревку, которой ему связали руки.
Начальник отряда campieri сидел в соседней зале на единственном стуле,
какой был в замке, опершись локтями на единственный стол, причем и стул и
стол пришлось разыскать в деревушке и реквизировать. Это был молодой
парень - грубый, энергичный, который привык поддерживать свою
раздражительность постоянным возбуждением от вина и сигар, быть может все
время стараясь побороть в себе остатки любви к родине и ненависть к
швейцарцам. У него не было и часа отдыха с тех пор, как ему поручили охрану
Пиччинино, так что приступы сонливости просто валили его с ног. Зажженная
сигара, которую он держал в руке, время от времени обжигала ему концы
пальцев. Дернувшись, он просыпался, делал затяжку, вглядывался сквозь
широкую трещину в стене напротив, не начинает ли светлеть горизонт, плотнее
укутывался в плащ, спасаясь от резкого холода, проникающего повсюду на этом
одиноком утесе, проклинал двойника Пиччинино, храпевшего в соседней зале, и
вскоре голова его снова падала на стол.
На каждом конце замка стоял часовой, но то ли по усталости, то ли по
нерадивости, одолевающей даже самых бдительных, когда опасность уже на
исходе, только ни один из них не заметил безмолвного и стремительного
приближения разбойников. Однако на отдельном укреплении, которое
предполагал занять Малакарне, стоял третий часовой, и из-за этого
обстоятельства чуть не провалился весь план приступа.
Вскочив в пролом стены, Малакарне увидел под собой этого часового,
сидевшего у самых его ног. Он не предполагал такой помехи и держал в руке
пистолет, а не кинжал. Кстати нанесенный удар стилета обрывает жизнь
человека, не давая ему вскрикнуть. Это вернее выстрела, да Малакарне и не
хотел стрелять, прежде чем все его товарищи не станут по местам: и не
приготовятся открыть смертоносный огонь по форту. А часовой поднял бы
тревогу, даже если разбойник успел бы попятиться, потому что ноги его