– Недобор, но об этом потом. Что же ты предпримешь?
– Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны, установить контрольно-пропускные пункты и посты наблюдения, проверю спасательный инвентарь…
– …и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот почему я затеял этот разговор. Когда из-за своей ошибки погибает лавинщик – это очень печальное, но, по большому счёту, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой погибнут другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается, что недобор ближе к истине, чем перебор, – так это сказано не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком. Посмотри внимательно на карту и на линию, которую ты провёл: она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь… – он сделал на карте несколько пометок, – и здесь. Явный и непростительный недобор. Дело в том, что в дьявольской ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут оказаться катастрофическими. И тогда воздушная волна – почти наверняка, Максим! – обрушится на турбазы «Кавказ», «Альпинист» и «Кёксу»… и даже на гостиницу «Актау».
Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на заседании штаба.
Такого нашествия туристов приёмная начальника управления ещё не видывала. Понять их легко, не для того люди с боем добывают путёвки в Кушкол, чтобы изнывать в переполненной гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах справиться с таким наплывом. Правда, глядя со своей колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы заперты в клетке, а тем, что они из неё вырываются, но когда страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно, да и не безопасно.
Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает Юлию – она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну – качающий права краснорожий детина, который так разошёлся, что вот-вот выпрыгнет из штанов. Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да ещё с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть в пожарную бочку с водой – чтобы зашипело. Наступив детине на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу, пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли она гостями, вижу, что её рука тянется к пресс-папье, и, удовлетворённый, пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную дверь.
Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под глазами чёрные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен в себе – форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит, короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты: того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого перехода, возвещает:
– Начинаем обсуждение. Кто первый?
– Что обсуждаем? – Я вытаскиваю блокнот.
– Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.
Уже по первым словам директора «Бектау» я догадываюсь, что попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице нанесён огромный моральный и материальный ущерб, с каждым часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков, категорически требует привлечь виновника к суровой ответственности.
Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки остальные директора – обвинения примерно такие же, и Мурат подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с «Бектау», за паникёрство, которое привело к необоснованному переселению сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я тоже пришёл сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.
Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого: снежная буря тоже моих рук дело, я её насвистел.
Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!
Я. И всё, что я скажу, попадёт в протокол?
Мурат. Это я тебе гарантирую.
Я. И копию мне тоже гарантируешь?
Мурат. Две, три, сколько захочешь.
Сейчас я зол, решителен и беспощаден – никаких недомолвок и компромиссов! Я тоже не люблю, «когда мне лезут в душу, тем более когда в неё плюют». И когда топят, чтобы самим удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна бумага – что ж, он её получит.
Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: «Бектау» отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно – решившись на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой – в том смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно, прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше. «Бектау» осталась без связи и электроэнергии. А почему? Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель следует проложить под землей, а «Бектау» обеспечить автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич? Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?
Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.
Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более того – превратило её в ад. Но если четвёртая и седьмая сойдут…
Мурат. Нам плевать на твоё «если»! ( Потрясает пачкой бумаг ). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами Государственных премий, учёными и людьми искусства, другими ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. «Если» – это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают свежего воздуха?
Я. Можно отвечать?
Мурат. И немедленно!
Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, – ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов. Во-вторых, моё «если», на которое тебе, Мурат, наплевать, это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и настаивал на том, чтобы из дома №23 были выселены все жильцы до единого. По личному разрешению начальника управления в доме осталась одна семья, и как результат – погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим «если», Мурат Хаджиевич? Молчишь?
Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль, пусть и он на своей шкуре почувствует, что такое запрещённый приём.
Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват: вчера на заседании штаба не сказал всей правды…
Мурат. Пиши, Гулиев!
Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много правды вам не переварить, правда – лекарство слишком сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И теперь я сожалею об этом.
Мурат. Без загадок, конкретно!
Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная, отвратительная, – на самом деле она ещё хуже. Вчера я привёл вам слова Оболенского, что, если сойдут четвёртая и седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам половину правды. Вторая же половина заключается в том, что в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница «Актау». Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать эвакуацию туристов из «Актау».
Короткая передышка
– Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны, установить контрольно-пропускные пункты и посты наблюдения, проверю спасательный инвентарь…
– …и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот почему я затеял этот разговор. Когда из-за своей ошибки погибает лавинщик – это очень печальное, но, по большому счёту, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой погибнут другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается, что недобор ближе к истине, чем перебор, – так это сказано не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком. Посмотри внимательно на карту и на линию, которую ты провёл: она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь… – он сделал на карте несколько пометок, – и здесь. Явный и непростительный недобор. Дело в том, что в дьявольской ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут оказаться катастрофическими. И тогда воздушная волна – почти наверняка, Максим! – обрушится на турбазы «Кавказ», «Альпинист» и «Кёксу»… и даже на гостиницу «Актау».
Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на заседании штаба.
* * *
Такого нашествия туристов приёмная начальника управления ещё не видывала. Понять их легко, не для того люди с боем добывают путёвки в Кушкол, чтобы изнывать в переполненной гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах справиться с таким наплывом. Правда, глядя со своей колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы заперты в клетке, а тем, что они из неё вырываются, но когда страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно, да и не безопасно.
Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает Юлию – она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну – качающий права краснорожий детина, который так разошёлся, что вот-вот выпрыгнет из штанов. Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да ещё с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть в пожарную бочку с водой – чтобы зашипело. Наступив детине на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу, пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли она гостями, вижу, что её рука тянется к пресс-папье, и, удовлетворённый, пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную дверь.
Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под глазами чёрные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен в себе – форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит, короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты: того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого перехода, возвещает:
– Начинаем обсуждение. Кто первый?
– Что обсуждаем? – Я вытаскиваю блокнот.
– Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.
Уже по первым словам директора «Бектау» я догадываюсь, что попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице нанесён огромный моральный и материальный ущерб, с каждым часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков, категорически требует привлечь виновника к суровой ответственности.
Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки остальные директора – обвинения примерно такие же, и Мурат подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с «Бектау», за паникёрство, которое привело к необоснованному переселению сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я тоже пришёл сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.
Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого: снежная буря тоже моих рук дело, я её насвистел.
Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!
Я. И всё, что я скажу, попадёт в протокол?
Мурат. Это я тебе гарантирую.
Я. И копию мне тоже гарантируешь?
Мурат. Две, три, сколько захочешь.
Сейчас я зол, решителен и беспощаден – никаких недомолвок и компромиссов! Я тоже не люблю, «когда мне лезут в душу, тем более когда в неё плюют». И когда топят, чтобы самим удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна бумага – что ж, он её получит.
Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: «Бектау» отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно – решившись на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой – в том смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно, прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше. «Бектау» осталась без связи и электроэнергии. А почему? Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель следует проложить под землей, а «Бектау» обеспечить автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич? Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?
Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.
Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более того – превратило её в ад. Но если четвёртая и седьмая сойдут…
Мурат. Нам плевать на твоё «если»! ( Потрясает пачкой бумаг ). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами Государственных премий, учёными и людьми искусства, другими ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. «Если» – это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают свежего воздуха?
Я. Можно отвечать?
Мурат. И немедленно!
Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, – ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов. Во-вторых, моё «если», на которое тебе, Мурат, наплевать, это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и настаивал на том, чтобы из дома №23 были выселены все жильцы до единого. По личному разрешению начальника управления в доме осталась одна семья, и как результат – погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим «если», Мурат Хаджиевич? Молчишь?
Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль, пусть и он на своей шкуре почувствует, что такое запрещённый приём.
Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват: вчера на заседании штаба не сказал всей правды…
Мурат. Пиши, Гулиев!
Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много правды вам не переварить, правда – лекарство слишком сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И теперь я сожалею об этом.
Мурат. Без загадок, конкретно!
Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная, отвратительная, – на самом деле она ещё хуже. Вчера я привёл вам слова Оболенского, что, если сойдут четвёртая и седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам половину правды. Вторая же половина заключается в том, что в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница «Актау». Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать эвакуацию туристов из «Актау».
Короткая передышка
Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона – это нападение, но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нёс оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины, ведающие благоразумием.
Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было всё: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице.
Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее.
И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьёзностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский – учёный с мировым именем, «крестный отец» Кушкола, его имя здесь свято. Мурат ещё не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники.
– Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
– Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
– Какие разрушения произведёт воздушная волна, если достигнет «Актау»?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актёр!
– Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникёр Максим, панике-ер!
Превратив этим манёвром своё поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который ещё десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: всё познаётся в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это директору «Актау». Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешённо разводит руками.
– Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? – насмешливо спрашивает Мурат. – Будем считать, что зарядку. Он встаёт, надевает шапку, пальто. – Совещание окончено.
– У меня не всё, – говорю я.
– Цицерон! Ну, побыстрее.
– Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да ещё электрики тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.
– Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, – «Бектау» необходима связь, энергия для отопления и кухни.
– Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.
– Я уже выставил. – Бычков облегчённо вздыхает.
– И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Всё?
– Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из них окажется… – я чуть было не сказал «Надиным пациентом», – пропавшим без вести.
– Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, всё?
– Копия протокола, – напоминаю я.
– Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной.
Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приёмной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моём пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж доктора Загорской», – и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел её в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать ещё, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.
– Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
– Я бы на вашем месте бросил все дела, – говорит он, – даже если бы это были собственные похороны.
Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу её внешности.
– Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.
– Но не могу же я хвалить твой ум, – оправдываюсь я. – Ты мне всё равно не поверишь.
– Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! – торжественно возвещает она. – Надя тебе не жена!
– Разве? – Я морщу лоб. – Память у меня стала ни к чёрту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?
– Бессовестный лгун, – повторяет Катюша. – Что ж, тем хуже для тебя.
– Почему же?
– Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке.
Так, мне явно даётся возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счёл себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо?
– А если я докажу, что не лгун, позволишь?
– Сначала докажи.
– Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты?
Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приёмах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять своё обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей всё-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить моё семейное положение.
– Моя честь восстановлена? – Я беру её теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. – Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчётливой линии искренности. Твоя главная черта – это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.
– Любопытно, – бормочу я, – видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы…
– Барбосы остались с носом, – хихикает Катюша. – Ну и нахал же ты, Максим!
Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из неё, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения – бездонные озёра, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в её глазах обещание и чувствую, что слабею: ещё одна улыбка, ещё один такой взгляд – и я сдамся на милость победителя. Чёрт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задёргиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о её вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
– Глупенький, – воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. – Здесь будешь гадать или найдёшь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идёт к вестибюлю. Чёрт меня побери! Пункт проката не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвёртой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот «сумасшедший дом». Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернёшь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлёт мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. «Заводилы – те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она ещё за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба».
Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: «Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит». Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает – видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: «Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в чётных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов…»
– Что бу-дет… – стонет Петя. – И на кой чёрт я сюда…
– Прикрой меня, – тихо прошу я, но уже поздно.
– Максим Васильевич, дорогой!
Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнаёт. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я её не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (ещё бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты – не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
– Что происходит? – набрасываются они. – Вы в курсе дела?
– Точно не знаю, – громким шепотом отвечаю я. – Вроде бы из чётных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии.
Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, – очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. «Оставьте книги!» – кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку «Закрыто на обед», звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передаёт мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щёлкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чём свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушёнки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо.
Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды.
– Зажрались, тунеядцы, – поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. – Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом ещё и остался в живых, значит, он получил и качество.
– Повесить его, что ли? – задумчиво спрашивает Олег. – Кажись, ничего другого не остаётся.
– Мало, – возражает Осман. – Слишком лёгкий наказание.
– Не забывайте, что я профорг, – высокомерно говорит Гвоздь. – Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как?
– Степушка, ты превзошёл самого себя, – хвалит мама, – не откажи записать мне рецепт.
– Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, – говорит Алексей Игоревич, – но в нашей гостиничной столовой…
– Зовите меня Гвоздь, – просит Гвоздь, – я привык.
– Охотно. Так я не склонен… гм… может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как-то неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь.
– Товарищ – это звучит, – важничает Гвоздь. – Будто сидишь в президиуме.
– Так ваш плов, – продолжает Алексей Игоревич, – в нашей столовой, как говорится, съели бы в облизку.
– Слышите, собаки? – торжествует Гвоздь. – Я ещё и не такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу…
– …из здорового человека сделать язвенника, – как бы про себя говорит Олег.
– …изготовить карпа в сметане, – не моргнув глазом, продолжает Гвоздь, – духовое мясо в горшочке, вырезку с луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып…
– Пять минут холодного душа! – не выдерживает Рома.
От расправы Гвоздя спасает приход Нади.
– В «Актау», – садясь за стол, докладывает Надя, – великое переселение туристов, в нечётных номерах уже столько раскладушек, что невозможно пройти. Максим, тебе шлёт пламенный привет Вадим Сергеич. Его сунули в такую переполненную комнату, что он, как лошадь, будет спать стоя. Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет отбоя. Когда я уходила из гостиницы, – Надя смеётся, – кто-то крикнул: «Его жена, держите её!» – и я еле унесла ноги. Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша.
– Плов, – оскорблённо поправляет Гвоздь.
– Разумеется, плов, – соглашается Надя. – Алексей Игоревич, поскольку вы улетаете, позвоните, пожалуйста, моему шефу, – она пишет на листке номер, – и разъясните, почему я могу задержаться.
– Улетаю? – удивился Алексей Игоревич.
– Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил меня вас предупредить, чтобы вы были готовы. За вами выслали вертолёт.
– Какая нелепость! – Алексей Игоревич неприятно поражён. Вы уверены, что речь шла обо мне?
– Абсолютно. Поразительная нелепость… – Барабанная дробь пальцами по столу. – Отправьте-ка лучше своих героев в гипсе.
– Если бы за мной послали вертолёт… – мечтает Гвоздь.
– …с милицией, – тихо подсказывает Рома.
Телефонный звонок.
– Меня нет! – предупреждает Алексей Игоревич.
– Академик у тебя? – Это Мурат.
– С чего ты взял?
– Не валяй дурака, он выходил из «Актау» с тобой и Анной Федоровной.
Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было всё: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице.
Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее.
И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьёзностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский – учёный с мировым именем, «крестный отец» Кушкола, его имя здесь свято. Мурат ещё не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники.
– Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?
Я подробно излагаю содержание нашей беседы.
– Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?
Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.
– Какие разрушения произведёт воздушная волна, если достигнет «Актау»?
Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.
Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актёр!
– Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникёр Максим, панике-ер!
Превратив этим манёвром своё поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который ещё десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: всё познаётся в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это директору «Актау». Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешённо разводит руками.
– Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? – насмешливо спрашивает Мурат. – Будем считать, что зарядку. Он встаёт, надевает шапку, пальто. – Совещание окончено.
– У меня не всё, – говорю я.
– Цицерон! Ну, побыстрее.
– Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да ещё электрики тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.
– Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, – «Бектау» необходима связь, энергия для отопления и кухни.
– Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.
– Я уже выставил. – Бычков облегчённо вздыхает.
– И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Всё?
– Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из них окажется… – я чуть было не сказал «Надиным пациентом», – пропавшим без вести.
– Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, всё?
– Копия протокола, – напоминаю я.
– Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной.
* * *
Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел.
Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приёмной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моём пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж доктора Загорской», – и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел её в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать ещё, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.
– Ты очень спешишь?
Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой.
– Я бы на вашем месте бросил все дела, – говорит он, – даже если бы это были собственные похороны.
Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу её внешности.
– Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.
– Но не могу же я хвалить твой ум, – оправдываюсь я. – Ты мне всё равно не поверишь.
– Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! – торжественно возвещает она. – Надя тебе не жена!
– Разве? – Я морщу лоб. – Память у меня стала ни к чёрту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?
– Бессовестный лгун, – повторяет Катюша. – Что ж, тем хуже для тебя.
– Почему же?
– Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке.
Так, мне явно даётся возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счёл себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо?
– А если я докажу, что не лгун, позволишь?
– Сначала докажи.
– Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты?
Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приёмах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять своё обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей всё-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить моё семейное положение.
– Моя честь восстановлена? – Я беру её теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. – Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчётливой линии искренности. Твоя главная черта – это искренность.
Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.
– Любопытно, – бормочу я, – видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы…
– Барбосы остались с носом, – хихикает Катюша. – Ну и нахал же ты, Максим!
Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из неё, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения – бездонные озёра, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в её глазах обещание и чувствую, что слабею: ещё одна улыбка, ещё один такой взгляд – и я сдамся на милость победителя. Чёрт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задёргиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о её вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.
– Глупенький, – воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. – Здесь будешь гадать или найдёшь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?
Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идёт к вестибюлю. Чёрт меня побери! Пункт проката не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвёртой лавины.
Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот «сумасшедший дом». Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернёшь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлёт мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. «Заводилы – те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она ещё за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба».
Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: «Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит». Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает – видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная!
По гостиничной трансляции разносится: «Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в чётных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов…»
– Что бу-дет… – стонет Петя. – И на кой чёрт я сюда…
– Прикрой меня, – тихо прошу я, но уже поздно.
– Максим Васильевич, дорогой!
Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнаёт. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я её не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (ещё бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты – не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет.
– Что происходит? – набрасываются они. – Вы в курсе дела?
– Точно не знаю, – громким шепотом отвечаю я. – Вроде бы из чётных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет.
Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии.
Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, – очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. «Оставьте книги!» – кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку «Закрыто на обед», звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передаёт мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой.
* * *
Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щёлкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чём свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушёнки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо.
Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды.
– Зажрались, тунеядцы, – поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. – Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом ещё и остался в живых, значит, он получил и качество.
– Повесить его, что ли? – задумчиво спрашивает Олег. – Кажись, ничего другого не остаётся.
– Мало, – возражает Осман. – Слишком лёгкий наказание.
– Не забывайте, что я профорг, – высокомерно говорит Гвоздь. – Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как?
– Степушка, ты превзошёл самого себя, – хвалит мама, – не откажи записать мне рецепт.
– Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, – говорит Алексей Игоревич, – но в нашей гостиничной столовой…
– Зовите меня Гвоздь, – просит Гвоздь, – я привык.
– Охотно. Так я не склонен… гм… может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как-то неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь.
– Товарищ – это звучит, – важничает Гвоздь. – Будто сидишь в президиуме.
– Так ваш плов, – продолжает Алексей Игоревич, – в нашей столовой, как говорится, съели бы в облизку.
– Слышите, собаки? – торжествует Гвоздь. – Я ещё и не такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу…
– …из здорового человека сделать язвенника, – как бы про себя говорит Олег.
– …изготовить карпа в сметане, – не моргнув глазом, продолжает Гвоздь, – духовое мясо в горшочке, вырезку с луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып…
– Пять минут холодного душа! – не выдерживает Рома.
От расправы Гвоздя спасает приход Нади.
– В «Актау», – садясь за стол, докладывает Надя, – великое переселение туристов, в нечётных номерах уже столько раскладушек, что невозможно пройти. Максим, тебе шлёт пламенный привет Вадим Сергеич. Его сунули в такую переполненную комнату, что он, как лошадь, будет спать стоя. Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет отбоя. Когда я уходила из гостиницы, – Надя смеётся, – кто-то крикнул: «Его жена, держите её!» – и я еле унесла ноги. Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша.
– Плов, – оскорблённо поправляет Гвоздь.
– Разумеется, плов, – соглашается Надя. – Алексей Игоревич, поскольку вы улетаете, позвоните, пожалуйста, моему шефу, – она пишет на листке номер, – и разъясните, почему я могу задержаться.
– Улетаю? – удивился Алексей Игоревич.
– Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил меня вас предупредить, чтобы вы были готовы. За вами выслали вертолёт.
– Какая нелепость! – Алексей Игоревич неприятно поражён. Вы уверены, что речь шла обо мне?
– Абсолютно. Поразительная нелепость… – Барабанная дробь пальцами по столу. – Отправьте-ка лучше своих героев в гипсе.
– Если бы за мной послали вертолёт… – мечтает Гвоздь.
– …с милицией, – тихо подсказывает Рома.
Телефонный звонок.
– Меня нет! – предупреждает Алексей Игоревич.
– Академик у тебя? – Это Мурат.
– С чего ты взял?
– Не валяй дурака, он выходил из «Актау» с тобой и Анной Федоровной.