Клиффорд Саймак

Воспителлы



* * *


   Кончилась первая неделя занятий. Джонсон Дин, инспектор милвиллской школы второй ступени, в пятницу под вечер, сидя за столом, наслаждался тишиной и сознанием исполненного долга.
   Тишину нарушил мускулистый белокожий тренер Джерри Хиггинс. Он вломился в кабинет и тяжело плюхнулся в кресло.
   — Ну, можете отменить состязание по регби в этом году, — со злостью проговорил он. — Прямо хоть уходи из ассоциации.
   Дин отодвинул в сторону бумаги, с которыми работал, и откинулся в кресле. Луч заходящего солнца упал из окна на его пышную серебряную шевелюру и превратил ее в сверкающий ореол. Его белые, морщинистые, с голубыми прожилками руки старательно разглаживали поблекшую складку на поблекших брюках.
   — Ну, что случилось? — спросил он.
   — Это все Кинг и Мартин, мистер Дин. Они не хотят выступать в этом сезоне.
   Дин хмыкнул сочувствующе, но как-то неискренне, словно в глубине души он был с ними заодно.
   — Давайте-ка разберемся, — сказал он. — Если память мне не изменяет, в прошлом сезоне эти двое были в числе сильнейших. Кинг был защитником, а Мартин нападающим.
   Хиггинс прямо зашелся от праведного гнева:
   — Да слыханное ли это дело — чтобы нападающий сам решил бросить игру? И не просто какой-нибудь рядовой игрок, а один из лучших. На нем в прошлом году буквально все держалось.
   — Вы, конечно, уже беседовали с ними?
   — Да, я встал перед ними на колени, — ответил тренер. — Спросил, хотят ли они, чтобы меня уволили. Спросил, может, они что затаили против меня. Сказал, что они подведут всю школу. Сказал, что без них у нас все равно что нет команды. Они не смеялись надо мной, но…
   — Они и не будут смеяться, — сказал Дин. — Эти мальчики — настоящие джентльмены. По правде говоря, все наше молодое пополнение…
   — Все до одного слюнтяи! — взвился тренер.
   — Ну, кто как считает, — мягко возразил ему Дин. — В моей жизни бывали периоды, когда я тоже не был склонен придавать регби такое значение, которое, казалось бы, следовало.
   — Ну, это другое дела, — заметил тренер. — Когда человек становится взрослым, понятно, что игра интересует его уже меньше. Но ведь эти двое — мальчишки. Тут что-то не так. Они молодые, им бы просто землю рыть. У всех нормальных мальчишек должно быть сильно развито чувство соперничества. Но даже если этого нет, о выгоде подумали бы, что ли. Ведь всякий выдающийся регбист при поступлении в колледж…
   — Нашим ребятам не нужны спортивные надбавки, — довольно резко прервал его Дин. — Они получают больше, чем стипендию.
   — Да если б у нас было побольше игроков, разве бы мы так убивались по Кингу и Мартину? — застонал Хиггинс. — Пусть бы мы не всегда выигрывали. Но все же у нас была бы команда. А то, что у нас сейчас… Мистер Дин, поймите же, с каждым годом игроков у нас все меньше и меньше. Вот сейчас у меня нет…
   — Так вы говорили о Кинге и Мартине. Вы убеждены, что они не передумают?
   — Знаете, что они сказали? Что регби мешает их занятиям.
   Хиггинс произнес эти слова таким тоном, что они прозвучали невесть какой крамолой.
   — Стало быть, придется с этим примириться, — бодрым тоном произнес Дин.
   — Но это ненормально! — запротестовал тренер. — Не существует таких мальчишек, которые больше думали бы о занятиях, чем о регби. Таких мальчишек, которые бы уткнулись в книжки…
   — Такие мальчишки существуют, — ответил Дин. — Да их полным-полно и здесь, в Милвилле. Если не верите, можете взглянуть на их отметки за последние десять лет…
   — Н-да, они ведут себя не как мальчишки, а как взрослые люди. — Тренер покачал головой в знак того, что это выше его понимания. — Стыд-позор! Ну, если еще хоть один из старичков сделает от ворот поворот, придется воспитывать новую команду.
   — Так же, как мы у себя в школе воспитываем юношей и девушек, которыми потом, может быть, будет гордиться Милвилл.
   Тренер сердито встал.
   — Нам не выиграть ни у кого, — предупредил он. — Даже у Багли.
   — Вот уж из-за чего я не стану расстраиваться, — философски заметил Дин.
   Он спокойно сидел за столом и слушал, как шаги тренера гулко отдаются в коридоре и замирают вдали.
   Но вот Дин услышал характерный посвист и дребезжанье автощетки, которая подметала лестницу. Интересно знать, куда запропастился Стаффи. Где-то шляется, конечно. Вооруженный всеми этими автощетками и автопротирателями, Стаффи был не слишком загружен уборкой. Впрочем, в свое время работы у него было по горло, он хлопотал с утра до ночи и прекрасно убирал помещения.
   Если б хватало рабочих рук, Стаффи уволили бы уже несколько лет назад. Но теперь не увольняли так легко, как раньше. Когда люди достигли звезд, на человеческую расу легло непосильное бремя. Стоит только начать увольнять людей, подумал Дин, как я и сам окажусь без работы.
   Для него ничего не могло быть страшнее. Потому что милвиллская школа била его детищем. Он сделал ее своим детищем. Больше полувека он жил ради школы — сначала был молодым учителем-энтузиастом, потом директором, а последние пятнадцать лет инспектором.
   Он отдал ей все. И она заменила ему все — жену, ребенка, семью. Она была и началом и концом. Ему было приятно и то, что сегодня пятница, и то, что начался новый учебно год, и что Стаффи бродит где-то здесь, и что нет спортивной команды — точней, почти нет.
   Он поднялся из-за стола и встал у окна. По газону шла студентка; видно, она где-то задержалась и теперь торопилась домой. Дин подумал, что знает ее, хотя в сумерках плохо видел вдаль.
   Он прищурился, почти уверенный, что перед ним Джуди Чарльсон. Когда-то давно он знавал ее деда и подумал, что у девушки походка Генри Чарльсона. Он хмыкнул, углубившись в воспоминания. Насколько ему помнится, на старину Чарльсона нельзя было особо полагаться в практических вопросах. В те время он буквально бредил турбодвигателями для старта космических кораблей.
   Дин прогнал прочь мысли о прошлых днях, стремясь стереть их из памяти. Предаешься воспоминаниям значит, старость надвигается, значит, впадаешь в детство.
   И все же старина Генри Чарльсон был единственный человек в Милвилле, который когда-либо имел хоть какое-то отношение к космическим кораблям. Конечно, кроме Леймонта Стайлса.
   Дин едва заметно ухмыльнулся, вспомнив Леймонта Стайлса, его непреклонность и то, как через много лет он возвысился, к величайшему раздражению тех, кто самонадеянно предрекал, что он добром не кончит.
   Конечно, теперь не осталось ни одной живой души, которая знает или знала когда-то, к чему же в конце концов пришел Леймонт Стайлс. Или к чему он приходит сейчас.
   Может, в эту минуту Леймонт Стайлс шагает по улице некоего фантастического города на некой отдаленной планете, подумал Дин.
   И если это действительно так и если он когда-нибудь снова вернется в родные места, кого привезет он с собой на этот раз?
   Вернувшись домой в последний раз — а он и приезжал-то всего однажды, — он привез Воспителл, и это было очень чудно.
   Дин отвернулся от окна и опять пошел к письменному столу, сел, пододвинул к себе бумаги. Но работа не шла на ум. Такое случалось с ним нередко. Стоит только подумать о прежних временах, когда было много друзей и много интересных дел, как погружаешься в воспоминания настолько, что больше уже не можешь сосредоточиться.
   Он услышал в холле знакомую поступь и отодвинул бумаги в сторону. По шаркающей походке он узнал Стаффи — видно, тот решил зайти, чтобы скоротать время.
   Дин с удивлением отметил, что в глубине души он нетерпеливо ожидает предстоящую встречу. Кое-кому это могло показаться необычным, хотя на самом деле здесь не было ничего особенно странного. Немного оставалось таких, как Стаффи, тех, с кем Дин мог поговорить по душам.
   Со стариками происходят чудеса, думал он. Годы ослабляют или рвут узы прежних дней. Старики умирают или уходят со сцены или их одолевают немощи. Или же старики замыкаются в себе, в своем внутреннем мире, где ищут покоя, которого больше не могут найти во внешнем мире.
   Стаффи прошлепал к двери, остановился и, прислонившись к косяку, вытер грязной рукой обвислые желтоватые усы.
   — Что это с тренером? — спросил он. — Выскочил отсюда как ошпаренный.
   — У него нет спортивной команды, — сказал Дин. — Или он только говорит, что нет.
   — Каждый сезон одно и то же, — заметил Стаффи. — Спектакль, да и только.
   — На этот раз, может быть, и вправду нет. Кинг и Мартин отказались выйти на поле.
   Волоча ноги, Стаффи сделал еще несколько шагов и уселся в кресло.
   — Это все Воспителлы, — заявил он. — Их работа.
   Дин подался вперед.
   — Что ты такое говоришь?!
   — Я наблюдал за ними долгие годы. На всех ребятах, которых они воспитывали или которые ходили в их дошкольную группу, лежит какая-то печать. Что-то они делают с ребятами.
   — Вот еще выдумки! — сказал Дин.
   — И вовсе не выдумки, — Стаффи упрямо стоял на своем. — Ты же знаешь, я без предрассудков. Только потому, что они, Воспителлы, с какой-то другой планеты… Да, скажи, ты узнал, с какой планеты они прилетели?
   Дин покачал головой.
   — Леймонт что-то там говорил. Может, он и рассказывал, но я никогда не слышал.
   — Они какие-то необыкновенные, — сказал Стаффи, медленно поглаживая усы. У него был такой вид, будто он обдумывал каждое слово. — Но я никогда не ставил им этого в упрек. В конце концов, не только они на Земле чужаки. То есть, в Милвилле, конечно, только они, но ведь в разных концах Земли живут тысячи обитателей других планет.
   Дин кивнул, соглашаясь с ним, но едва ли сознавая, с чем же именно он согласен. Однако он ничего не сказал — это было бесполезно. Стоит только Стаффи затеять разговор, его уже не остановишь.
   — Они кажутся порядочными, — сказал Стаффи. — Не злоупотребляют ничьим доверием. Когда Леймонт уехал и оставил их здесь, они сами устроились и никогда никого не просят за них вступиться. Все эти годы они жили как порядочные — вот и все, что можно о них сказать.
   — Но по-твоему, они все же что-то дали ребятам? — спросил Дин.
   — Они изменили ребят. Разве ты не заметил?
   Дин покачал головой.
   — Вот уж не замечал. Я знаю этих ребят много лет. Я знал и их родителей. Как же, по-твоему, они изменились?
   — Они слишком быстро развиваются, — сказал Стаффи.
   — Конкретнее, — отрезал Дин. — Кто их развивает, что значит «слишком быстро»?
   — Да эти Воспителлы уж очень развивают детей. В том-то и беда. Здесь у нас школа второй ступени, а ребята совсем как взрослые.
   Откуда-то снизу донеслось унылое жужжанье автощетки.
   Стаффи вскочил на ноги.
   — Это подметалка. Держу пари, она опять застряла в дверях.
   Он повернулся к выходу и бодрой трусцой рванулся вперед, волоча ногу.
   — У, дурацкая машина.~ — рявкнул он, хлопнув дверью.
   Дин опять пододвинул к себе бумаги и взял карандаш. Уже поздно, нужно кончать работу.
   Но он не видел бумаг. Вместо этого со стола на него смотрели маленькие лица, их было много, большеглазые, серьезные, со взглядом, к которому трудно подобрать определение.
   Ему был знаком этот взгляд — так из детских лиц проглядывает зрелость.
   Они слишком быстро развиваются!
   — Нет, — сказал Дин сам себе. — Нет, этого не может быть!
   Однако очевидным подтверждением этому была высокая успеваемость, необычно большое число стипендиатов, пренебрежение к спорту. И кроме того, отношение к жизни в целом. И отсутствие преступности среди подростков — долгие годы милвиллцы гордились тем, что преступность у них сходит на нет. Дину пришло на память, что несколько лет назад его просили написать об этом статью в журнал, посвященный вопросам воспитания.
   Покопавшись в памяти, он вспомнил, что же такое он написал в той статье, — о том, как родители должны осознать, что ребенок не последняя спица в колеснице, а полноправный член семьи, а роли, которую играла в Милвилле церковь; о том, что в школах нужно делать особый акцент на социальные науки.
   — Разве я был не прав? — спросил он сам себя. Разве это не так, разве тут что-то другое или кто-то другой?
   Он попытался сосредоточиться на работе, но не мог. Он бы выбит из колеи. Перед его глазами так и стояли улыбающиеся лица. Они вглядывались в него.
   Наконец он сунул бумаги в ящик и поднялся из-за стола. Надел видавшее виды пальто, водрузил на седую голову старую, помятую фетровую шляпу.
   На первом этаже он увидел Стаффи, загонявшего на ночь последнюю автощетку в каморку. Стаффи был полон возмущения.
   — Зацепиться за калорифер! — негодовал он. — Да если б я чуть замешкался, она бы сломала всю ходовую часть. — С досады он покачал головой. — Они, эти машины хороши, только когда все в порядке. А случись что-нибудь — сразу паника. По старинке-то лучше, Джон.
   Когда последняя машина вперевалку вползла в каморку, Стаффи со злостью захлопнул за ней дверь.
   — Стаффи, ты хорошо знал Леймонта Стайлса? — спросил Дин.
   Стаффи покрутил усы, как бы обдумывая ответ.
   — Да, хорошо. Ведь мы с ним были сверстниками, а ты немного постарше. Ты был заводилой.
   Дин неторопливо склонил голову.
   — Да, я помню, Стаффи. Только такие чудаки, как мы с тобой, и остались в нашем старом городе. Сколько народу уехало!
   — Леймонт уехал в семнадцать лет. Зачем ему было оставаться? Его старуха померла, старик с утра до ночи пил горькую, а Леймонт уже пару раз побывал в переделках. И все в один голос говорили, что из Леймонта не выйдет ничего путного.
   — Легко ли мальчишке, когда весь город восстает против него?
   — Что верно, то верно, — отозвался Стаффи. — Никто не был на его стороне. Уезжая, он мне сказал, что когда-нибудь вернется и покажет им, кто он такой. Но я-то думал, что он хвастается. Ну, как это обычно делают ребята, знаешь, чтобы подбодрить самих себя.
   — Как ты ошибся, — сказал Дин.
   — Уж дальше некуда, Джон. Потому что, пробыв на чужбине больше тридцати лет, Леймонт Стайлс вернулся, вернулся в старый, овеянный бурями дом на Мейпл-стрит, в пустой дом, который ждал его все эти одинокие годы; он вернулся старый, хотя ему едва исполнилось пятьдесят, большой и сильный, хотя волосы у него теперь были белее снега, а кожа, обожженная чужими солнцами, стала дубленой; вернулся после долгих скитаний от одной далекой звезды к другой.
   Но Милвилл для него не был своим. Город помнил его, а он забыл город. Годы, проведенные в чужих краях, исказили его представление о родном городе, и то, что он помнил о нем, скорее походило на сказку, чем на правду, на сказку, которую породили годы, заполненные думами о прошлом, тоской и ненавистью.
   — Мне надо идти, — сказал Дин. — У Керри, наверное, ужин готов. Она не любит, когда на столе стынет.
   — Спокойной ночи, Джон, — сказал Стаффи.
   Когда Дин закрыл за собой дверь и пошел вниз по улице, солнце почти село. Он не предполагал, что уже так поздно. Керри обидится на него и накричит.
   Дин что-то пробурчал себе под нос. Керри была несравнима ни с кем.
   Она не жена — у него никогда не было жены. Не мать и не сестра — обе они умерли. Просто домоправительница, преданно служившая ему долгие годы, немножко жена, немножко сестра, а иногда даже мать.
   В привязанностях человека есть нечто странное, подумал Дин. Они ослепляют, связывают, делают человека таким, каков он есть. Это они помогают ему выполнять свой долг, с их помощью он достигает вершин, хотя эти вершины временами бывают серыми, бледными и очень неброскими.
   Ничего похожего на ярко блистающие вершины Леймонта Стайлса, который шагнул на Землю со звезд и привез с собой этих три странных создания, которые стали сидеть с ребятишками. Привез их, устроил в своем доме на Мейпл-стрит, а потом через год-другой опять отправился к звездам, оставив Воспителл в Милвилле.
   Чудно, что их провинциальный городок так спокойно принял эти экзотические создания. Еще чудней, что матери Милвилла в свое время вверили детей заботам чужаков.
   Заворачивая за угол на Линкольн-стрит, Дин встретил женщину с маленьким, всего по колено ей, мальчуганом.
   Он увидел, что это была Милдред Андерсон, вернее когда-то она была Милдред Андерсон, но потом вышла замуж, и он, хоть убей, не мог вспомнить ее нынешней фамилии. Занятно, как быстро взрослеет молодежь, подумал он. Казалось, Милдред кончила школу от силы два года назад; но в глубине души он знал, что ошибается, прошло уже больше десятка лет.
   Он коснулся своей шляпы.
   — Добрый вечер, Милдред. Ого, как вырос твой мальчик!
   — Я хозю в гьюпу, — пролепетал ребенок.
   Мать уточнила:
   — Он говорит, что ходит в группу. Он этим так гордится.
   — Конечно, в дошкольную группу?
   — Да, мистер Дин. Воспителлы. Они такие милые. И так хороши с ребятами. Да к тому же плата. Точнее, никакой платы. Просто приносите им букет цветов или флакончик духов, или хорошую картинку, и они довольны. Они решительно отказываются брать деньги. Я не могу этого понять. А вы, мистер Дин?
   — Да, — ответил Дин. — И я не могу.
   Он уже позабыл, какой болтушкой была Милдред. Сейчас он вспомнил, что был период, когда ее за это прозвали Трещоткой.
   — Я иногда думаю, — сказала она торопливо, будто боясь что-то упустить, — что мы, люди, здесь, на Земле, слишком большое значение придаем деньгам. А вот Воспителлы, кажется, вообще не знают, что такое деньги, или если и знают, то не обращают на них никакого внимания. Словно это что-то совсем незначительное. Я понимаю, что такие расы тоже существуют. Это наводит на размышления, верно, мистер Дин?
   Теперь он вспомнил еще об одной ужасной особенности Милдред — каждый речевой период она неизбежно заканчивала вопросом.
   Он и не пытался ответить ей. Он знал, что ответа не ждут.
   — Мне надо идти, — сказал он. — Я и так уже опоздал.
   — Мне было очень приятно вас повидать, мистер Дин, — проговорила Милдред. — Я так часто вспоминаю школьные денечки, и иногда мне кажется, что прошли долгие годы, а иногда — будто это было вчера и…
   — Правда, это очень приятно, — сказал Дин, приподнявши шляпу, и припустил чуть не бегом.
   — Недостойное зрелище, когда среди бела дня на людной улице тебя обращает в бегство болтливая женщина, — проворчал он себе под нос.
   Подойдя к дому, он услышал сердитую суетню Керри.
   — Джонсон Дин, — крикнула она, едва он переступил порог, — сейчас же садитесь за стол! Все давно остыло. Сегодня вечером у меня кружок. И рук не мойте.
   Дин неторопливо повесил пальто и шляпу.
   — Если уж на то пошло, мне и мыть-то их не надо, — сказал он. — У меня такая работа, что не очень-то испачкаешься.
   Она засуетилась, склонившись над столом, налила ему чашку кофе, переставила на середину стола бутылку пива.
   — Ведь сегодня вечером у меня кружок, — сказала она, делая особое ударение на этих словах, чтобы ему стало стыдно за опоздание. — Я и посуду мыть не буду. Оставьте ее на столе. Когда приду — вымою.
   Дин покорно уселся за стол.
   Он и сам не понимал, в чем тут дело, но, бессознательно выполнив требование Керри, вдруг ощутил уверенность в себе. Она заглушила глодавшие его беспокойство и ростки страха, которые чуть было не оплели его, хотя он сам не отдавал себе в этом отчета.
   Керри прошла через жилую комнату, непреклонно водрузив шляпу на непреклонную голову, с видом женщины, которая опаздывает на заседание кружка не по своей вине. Она поспешила к двери.
   — Вам больше ничего не надо? — спросила она, окинув быстрым взглядом стол.
   — Ничего. — Он хмыкнул. — Желаю хорошо провести время в кружке. Собрать как можно больше сплетен.
   Это была его излюбленная колкость и, хотя он знал, что Керри будет взбешена — выходка и впрямь была детской, — удержаться не мог.
   Керри бросилась вон из комнаты, и он услышал, как она нарочито громко застучала каблуками.
   С ее уходом в доме воцарилась гнетущая тишина, и, когда Дин сел за стол, комнату окутал глубокий сумрак.
   Цел и невредим, подумал он, старина Джонсон Дин, учитель, цел и невредим в доме, который построил еще его дед — сколько же лет назад? Теперь он кажется несовременным с его комнатами, расположенными на одном уровне, с камином, выложенным кирпичом, с двойным гаражом, пристроенным к дому, и с большим пнем перед окнами.
   Невредим и одинок.
   Невредим, несмотря на угрозу, на подкравшуюся к нему тревогу, такую незаметную, что ее и распознать нельзя.
   Он покачал головой.
   Но вот одиночество — другое дело. Это можно объяснить. Молодые и очень старые всегда одиноки, подумал он. Молодые — потому, что еще не установили связей с обществом, а старые — потому, что уже разорвали их.
   Общество состоит из разных слоев, сказал он себе, из разных слоев и прослоек и делится на группы по возрасту, роду занятий, образовательному цензу и финансовому статусу, И это еще не все. Такое деление можно продолжать до бесконечности. Было бы интересно, если б у кого-то хватило времени создать таблицу расслоения человечества. В законченном виде — если это только вообще возможно — такая таблица стала бы потрясающим документом.
   Он кончил ужинать и тщательно вытер рот салфеткой. Встал из-за стола, крадучись пошел по объятому тьмой помещению.
   Он знал, что надо хотя бы собрать тарелки и навести порядок на столе. По совести говоря, посуду следовало бы вымыть. Он своим опозданием причинил Керри столько хлопот! Но он не мог заставить себя приняться за работу. Никак не мог. Он цел и невредим, но он все еще не пришел в себя.
   Теперь он понял, что бессмысленно оттягивать это дело, бессмысленно увертываться от страха, который его изводит. Он понимал, с чем ему придется столкнуться, если только до этого дойдет дело.
   Конечно, у Стаффи ум за разум зашел. Это не может быть правдой. Слишком уж он умничает, наверное, воображение разыгралось.
   Ребята теперь такие же, как и всегда.
   Разве что за последний десяток лет у них заметно улучшилась успеваемость.
   Разве что, как и следовало ожидать, возросла их эрудиция.
   Разве что притягательность спортивных соревнований для них уменьшилась.
   Разве что здесь, в Милвилле, почти перевелись преступления.
   Да еще эти торжественные детские лица с сияющими глазищами, они неотрывно глядят на него с бумаг на столе.
   Он стал медленно расхаживать взад-вперед по ковру возле большого кирпичного камина, чья мертвенно-черная утроба с резким запахом сгоревшего старого ясеня казалась ему пастью, и эта пасть хохотала над ним.
   Он ударил старым, слабым кулаком по дрожащей ладони.
   — Не может этого быть! — твердо сказал он себе.
   И все же перед лицом очевидности следовало признать, что это правда.
   Дети в Милвилле взрослели, росли в интеллектуальном отношении намного быстрее, чем им было положено.
   А может, здесь кроется и еще что-то.
   Вдруг они растут в каком-то качественно ином отношении, подумал он. Еще один шаг вперед из дикости, в которой пока прозябает человечество. Потому что спорт, на какой бы то ни было основе, хоть и усовершенствованный, все же остается продуктом пещерной эпохи — под различными масками человек протаскивает соперничество, временами оно прорывается в открытую именно в области спорта.
   Если б он только мог поговорить с учениками, подумал он, если б он только мог как-нибудь проникнуть в их мысли, тогда, вероятно, что-то и удалось бы для них сделать.
   Но это невозможно. Слишком высоки и сложны барьеры, слишком сильно забиты линии коммуникаций. Ибо он стар, а они молоды, он власть, а они его подчиненные. Опять разные напластования отделяют их от него. Никак к ним не подойти.
   Конечно, всегда можно сослаться на что-нибудь, но это может прозвучать нелепо. Однако самое главное при случае выяснить, какие цели преследуют эти Воспителлы, и выработать свою линию поведения.
   Стаффи мог ошибиться. Фантастично само предположение, что Воспителлы расставляют какие-то сети.
   Особенно странно, что эти чужаки обосновались в Милвилле солидно, как старожилы. Он был уверен, что они не пожелают подвергнуть хотя бы малейшему риску уже завоеванное ими положение — ведь все их признали, предоставили в основном самим себе и говорят о них мало.
   Они делают все возможное, чтобы не привлекать к себе внимания. За эти долгие годы слишком уж много чужаков нажило себе неприятности из-за того, что совали нос в чужие дела или занимались самолюбованием. Хотя, если пораскинуть умом, то, что с человеческой точки зрения можно счесть самолюбованием, с точки зрения чужаков представляется нормой поведения.
   Этим еще сильно повезло, что у них на родине мыслящие существа внешне похожи на человека. Они на деле зарекомендовали себя прекрасными детскими воспитателями, поэтому их стали высоко ценить и с готовностью приняли в свои ряды.
   Вот уже много лет они пекутся о детях Милвилла: ведь они обладают всеми достоинствами воспитателей. Некогда они организовали дошкольную группу, хотя теперь он припоминает, что в связи с этим было немало шума, поскольку Воспителлы совершенно сознательно не придерживались установленных правил обучения.
   Он включил свет и подошел к полкам поискать что-нибудь для чтения. Но ни одна из книг не пробудила в нем интереса. Он провел пальцем по корешкам томов, пробежал глазами заголовки, но не нашел абсолютно ничего.
   От книжной полки он шагнул к широкому окну и выглянул наружу. Уличных фонарей еще не зажгли, но в окнах там и сям уже горел свет, и время от времени по мостовой медленно проезжала шаровидная машина, ее рыскающие фары выхватывали из тьмы то дрожащую под ветром листву, то прильнувшую к земле кошку.