А потом, так же развалившись на старых тюфяках.
Тесно прижимаясь друг к другу. Им долго смотрели в окно, за которым падали белые хлопья снега.
– Это, наверно, очень красиво, – сказал я. – Желтые одуванчики в белом снегу.
– Жаль, что мы этого уже не увидим, – вздохнула Капа.
Я, словно в подтверждение ее слов, приблизился к окну.
И долго смотрел на высохшие черные стебельки, выглядывающие из-под ослепительно белого слега.
– Все равно красиво, – упрямо повторил я.
Капа внимательно разглядывала меня. И улыбалась.
– Он непременно будет похож на тебя. Такой же упрямый и лысый.
– Кто? – не понял я.
– Ребенок. Наш ребенок, Паганини.
Я бросился к ней. И крепко-крепко прижал ее голову к своей груди.
– Капа, милая моя Капа, – задыхался я от собственных слов. – Это уже точно? Ты наверняка знаешь? Тебе сказали?
– Никто мне ничего не говорил, – рассмеялась Капа. – Но я в этом уверена. Что с сегодняшнего дня можно начать отсчет, и он обязательно будет похож на тебя. Такой же упрямый и лысый.
Я нежно провел рукой по ее сияющему лицу.
– Я не лысый, Капа.
– Ну, это не важно. Ведь ты был им, когда я с тобой подружилась.
– Ну в таком случае, от тебя ему в подарок пусть достанутся веснушки.
Мы уходили от нашей страны желтых цветов, от нашего никому не ведомого края земли. Крепко взявшись за руки. И в наших руках мы уверенно несли наше будущее. Нашу любовь. А позади нас так же медленно исчезал, испарялся наш старый разваленный дом. И мы так же не могли знать. То ли его укрывали клубы тумана. То ли первые хлопья ослепительного снега. И это для нас становилось не важно…
Капа меня не обманула. Позднее мы узнали, что Капа действительно ждет ребенка. Нашего ребенка. И я его уже любил. Он был частью моей любимой. Частью ее лица, ее мира, ее судьбы. И не любить я его не мог. Пожениться мы решили сразу же посла моего возвращения. Я непременно должен был выиграть международный конкурс. Я непременно должен был завоевать золотой скрипичный ключ. И бросить к ногам моей милой девочки. Я работал, как сумасшедший. Я не досыпал ночами. Моя музыка и любовь слились воедино. И я уже не мог и не хотел их разъединить. Мы виделись реже. Но наши встречи становились настоящим праздником. В котором сверкали звезды. Рассыпались разноцветные конфетти и развевались по ветру воздушные гирлянды.
Капе я категорически запретил выступать в цирке. Она плакала, умоляла, доказывала, что несложные упражнения в первое время не повредят. А даже наоборот. Но я оставался неумолим. И ловил себя на мысли, что втайне безмерно радовался ее разлуке с цирком, ее невозможности больше летать. Капа как никогда принадлежала только мне. И я надеялся, что с цирком она наконец-то порвет навсегда. И я в конце концов ее убедил.
– Хорошо, ну хорошо, Паганини – сквозь слезы твердила она. – Я тебе обещаю. Честное слово…
– Посмотри мне в глаза, Капа!
Она посмотрела мне в глаза. И в ее глазах была робость, такая несвойственная. И я понял, что завоевал ее раз и навсегда.
– Я тебе обещаю, Паганини. Больше я не буду выступать в цирке.
Я облегченно вздохнул. Я победил. Возможно, самый главный конкурс. И мне даже от этого стало чуть-чуть досадно, что победа досталась так легко. Я купил ей белое платье. На свой вкус и риск. Оно было воздушное. И очень длинное. Капа визжала от восторга, разглядывая его.
– Примерь, Капа, – попросил я.
Но она упрямо замотала головой.
– Нет, Паганини. Это плохая примета, заранее примерять.
– Чушь, Капа! Нас теперь ничто не сможет разлучить! Я готов терпеть даже твое безбожное вранье. Надеюсь, ты не пошутила, что согласна стать моей женой?
– Надеюсь, нет, – засмеялась она в ответ.
– И мое поражение на конкурсе тебя тоже не остановит?
– Напротив, Паганини! – она ласково погладила меня по щеке. – Наконец-то у меня появится повод поддержать тебя в трудную минуту. Но, увы! – она притворно вздохнула. – Ты непременно выиграешь.
Я непременно должен был выиграть. И бросить к ее ногам золотой скрипичный ключ.
Это было наша последнее занятие перед конкурсом. Учитель остановил меня, когда я уже держался за ручку двери.
– Паганини, – окликнул он меня. И пристально, изучающе заглянул в глубь моих глаз.
– Да, я слушаю Вас, учитель.
– Скажи мне, мальчик. Ты бы смог жить без музыки?
– Ну что вы, учитель! – я замахал руками. – Да я… Вы же меня знаете… Я…
– Не спеши с ответом, – он приблизился ко мне. И положил руку на плечо. – Ты знаешь… В жизни… В жизни всякое может случиться. Что-то может сломаться внутри твоего сердца, твоих рук. Я говорю не просто о музыке. Ты меня понимаешь. Я говорю о возможности сочинять. О возможности постигать. Звук за звуком. Аккорд за аккордом… О возможности постигать вечность. Я говорю о том, что доступно только тебе. И это трудно выразить словами. Но если… Если что-то произойдет. И дальше – бессилие. Дальше – слом. Дальше – тупик. Дальше – потеря способности легко двигать пальцами и придумывать свой мир, свою вечность. Скажи… Тогда… Ты сможешь жить?
Я молчал, перед глазами проплывал мой мир. Но мир, в котором уже не звучали придуманные ноты. Но в нем по-прежнему оставались глаза Капы. В нем оставались желтые одуванчики. Порох ночных звезд. Горький вкус кофе по утром. И еще тысячи интересных и милых вещей. В нем оставался просто мир. А также мир моих родных и друзей. В нем оставался я.
И я ответил учителю уверенным голосом.
– В любом случае, учитель, жизнь никогда не должна обрываться.
– Учитель как-то сгорбился. Поник, постарел.
Я протянул ему руку.
– Но я обязательно выиграю, учитель. Обязательно, – и я прикрыл за собой дверь.
Домой мне идти не хотелось. С Капой мы простились вчера. И договорились больше не встречаться перед отъездом. Мне обязательно нужно было увезти с собой здравый рассудок, здравое сердце и здравые руки. Мне обязательно нужно было успокоиться. Я долго шатался по улицам, глубоко вдыхал вечерний воздух и по совету учителя старался не думать о музыке. Не вслушиваться в аритмичные удары придуманных звуков. Я думал о Капе. Я видел ее, в белом воздушном платье. Я вдыхал запах белого шелка. Я окунал руки в белоснежную легкую ткань. Но идти к ней сегодня не мог. И я ловил себя на мысли, что хочу в цирк. Где остался ее лживый мир, по где ее больше нет. Мне хотелось прикоснуться к ее миру. Без нее. И увезти с собой часть ее мира. Чтобы раз и навсегда завоевать свой.
В зале погас свет. И волны нежного, мягкого света растеклись по сцене. И в эти волны нырнула рыба в золотой чешуе. С лицом прекрасной женщины. Женщины-ангела. Женщины-мифа. Она плыла по этим волнам. Взметая вверх. И погружаясь вниз. И зал затаил дыхание. Это было невероятно. Фантастично. Красиво. Женщина-рыба вновь взметнула вверх, прямо надо мной. И я столкнулся с ней взглядом. И увидел ее глаза. Два янтарных камешка. Глаза Капы. Она пошатнулась.
И не удержалась. И сорвалась. И уже камнем летела вниз. В тишину застывшего зала. И зал ахнул. И я схватился за голову. И злорадные мысли застучали в моей голове. Она теперь точно не сможет летать. Никогда, никогда, никогда. Она теперь никогда не сможет летать. Я плохо помню, что было потом. Столпотворение народа. Вой скорой помощи. Оглушительные выкрики любопытной толпы. Я заткнул уши. И, шатаясь, вышел на улицу. Добрел до дома. И закрылся там. И, оцепенев, сидел, глядя в одну точку. И меня медленно, но с невероятной силой стала переполнять злость, ненависть к этой циркачке. К этому безмозглому легкомысленному существу. Которая не пожалела маня. Не пожалела ребенка. Нашего ребенка. И злость, презрение к этой циркачке были настолько сильны, что я даже не задумывался, жива ли она. Мне в этот момент было это безразлично. Я думал о нашем малыше. Которому уже никогда не суждено увидеть этот мир, никогда не суждено увидеть эти звезды. Погрузить ноги в морской песок, насладиться запахом весенней листвы. И попробовать малиновое мороженое. Никогда. Боже! Ну за что! Из-за чего! Из-за дурацкой прихоти выпорхнуть еще раз на арену. Со своим бездарным номером. Ради честолюбивого желания поразить любопытных зевак. Ради неудержимого желания еще раз взлететь? Ради чего. Ради чего жертвовать самым дорогим на свете. Да. Я ее уже ненавидел. И мою ненависть прервал громкий стук в дверь.
Гришка и Влад ворвались запыхавшись и сверкая встревоженными не на шутку глазами.
– Старик! Ужасная новость, Старик! Мужайся!
Я их дальше порога не впустил.
– Я знаю, – хладнокровно ответил я, настолько хладнокровно, что они поежились.
– Знаешь? – недоверчиво спросил Гришка.
– Ты был там! – зло выкрикнул Влад. И вцепился мне в плечо. – Почему ты с ней не поехал?!
Я собирался было ответить на его грубый жест. Но Гришка умоляюще встал между нами.
– Паганини, поехали в больницу, – чуть не плача попросил он. – Там уже Вика…
– Капа жива? – перебил я его.
– Да, – Гришка мотнул головой. – Слава Богу! В общем, несколько переломов… И…
– Ну и прекрасно! – я усмехнулся. – От переломов еще никто не умирал.
– Ах ты… – и Влад замахнулся.
– Я перехватил его руку. И зашипел побелевшими губами.
– Да, Влад. От переломов еще никто не умирал. А… – и мой голос впервые дрогнул. И Влад отступил на пару шагов, вглядываясь в мое совершенно белое лицо. – Но… – вновь прошептал мой дрогнувший голос. – Да, она будет жить, Влад… Но она, понимаешь, она лишила жизни другого! Совсем невинного существа! И, пожалуйста, больше никогда не упоминайте при мне ее имя! Никогда! Слышите, никогда! – и я, махнув рукой, ушел в свою комнату, чтобы они не видели моих слез.
Я долго стоял, уткнув лицо в холодное оконное стекло.
Вглядываясь в безмолвную ночь. И мои слезы сливались с каплями дождя, растекающимися по окну. Капа в этот вечер раз и навсегда отняла у меня свой мир, так и на сумев мне его подарить. И эту потерю я ей уже простить не мог.
… Я вернулся победителем. Но это мне было уже безразлично. Я вернулся, вяло держа в руках золотой скрипичный ключ. И сразу же протянул его своему учителю. Словно поскорее хотел избавиться от тягостной ноши.
– Это вам, учитель.
Учитель крепко обнял меня. И в его глазах я увидел так и не появившиеся слезы.
– Нет, мой мальчик. Он твой. Он по праву тебе принадлежит.
Я упрямо покачал головой.
– Возьмите, учитель. Его выиграли вы. Ваш ум, ваши руки, ваше сердце и ваше терпенье.
И я суетливо, словно чего-то стыдясь, быстро сунул ключ ему в руки. И почти бегом направился к двери.
– Паганини, – окликнул меня учитель.
– Я оглянулся. На моем лице он прочитал все. Мои разбитые надежды. Мое отчаяние. Мою слабость. И он мысленно простился со мной. С моей музыкой. С моими будущими победами, которые никогда уже не состоятся.
– Но это не значит, что жизнь закончилась, учитель, – попытался улыбнуться я. Но у меня ничего не вышло.
А вечером я со своими старыми друзьями собрался в ресторанчике. И, пожалуй, с этого вечера начался отсчет наших воскресных вечеров по привычке.
А в первый раз мы пили за мое успешное возвращение.
За мою победу, которую, выиграв, я тут же умудрился проиграть.
– Ты бы хоть нам показал… Ключ этот, – пробубнил Гришка. – Потрогать его, что ли.
– Да что там показывать, – я махнул рукой, – да не золотой он вовсе. Так, фальшивка. Впрочем… Впрочем, как и моя музыка.
– Ну, ты это брось, старик, – протянул Влад заплетающимся языком. Он быстрее всех умудрился набраться. И его греческий профиль покрылся красными пятнами.
– Ты только начинаешь. Твою музыку уже признал мир. И еще, знаешь, сколько будет… Твоей музыки…
И в словах Влада я тоже уловил фальшь. И усмехнулся про себя.
Они, мои верные друзья, уже не верили в мою музыку. И моя победа уже не имела никакого значения. Они видели меня – сломленного, усталого, подавленного, проигравшего победителя. Со скрипичным ключом из фальшивого золота в слабых руках.
– Спой, Вика, – неожиданно попросил я. Вика недоуменно оглянулась.
– Здесь? А разве можно?
Влад похлопал ее по спине.
– Чтобы тебе – да нельзя? Ты смеешься старуха.
Вика приблизилась к сцене. И ненароком поводя своими оголенными плечами. Мило улыбаясь что-то горячо доказывала музыкантам. И вскоре зазвучал ее низкий, чуть хрипловатый голос. Вика пела какую-то старомодную грустную песенку об ушедшей любви. И у Влада в глазах мелькнули пьяные слезы. И Гришка растерянно чесал свой рано лысеющий затылок. А я почему-то подумал, что Викины мечты о большой сцене останутся всего лишь мечтами. Она удивительно гармонировала с этим стареньким ресторанчиком. Она, ярко накрашенная. С оголенными плечами. И блестящими побрякушками в ушах. Как-то удивительно подходила этой маленькой пошарпанной сцене.
– Гениально! – захлопал я в ладоши. Как только она закончила петь.
Но она грустно улыбнулась. И вздохнула.
– Не знаю почему… Но какая-то дурацкая мысль пришла в голову.
– В такой прелестной головке – и дурацкие мысли? – округлил Влад свои налитые глаза.
– Да… Словно это уже было. Ну, знаете… Словно я уже вот так пела. Вот такую же песенку. На такой же сцене.
И вы так же сидели вот здесь, за этим столиком в самом углу. И ты, Паганини выкрикнул: «Гениально! «Ну нет! – она встряхнула головой, словно после тяжелого сна. – Ну нет… Так не будет… Никогда… Я никогда больше здесь петь не буду. Не буду. И не просите, – убеждала она не нас, а себя.
Мы ее словам не поверили. И я посмотрел на часы.
– Ну что, пора, старики? Уже одиннадцать.
– А может, соберемся вот так же, в следующее воскресенье? – предложил Гришка.
Впрочем, я не помню, кто это предложил. Может, и Влад, может, и Вика, может, и я. Но в тот вечер впервые была запланирована наша дружба. И мы с этим как-то неожиданно легко согласились. А я мысленно поблагодарил товарищей, что они ни словом не обмолвились о Капе. Я вычеркнул Капу из своей судьбы. И ее судьба меня больше не интересовала.
– Ну что, старики, до следующего воскресенья?
– Да…
… Я не раз пытался сесть за свой старенький рояль. Я прислушивался к ударам своего сердца. Но они, ровные, монотонные, уже не выстукивали бешеную мелодию. Я подолгу смотрел на свои руки. Холодные, вялые руки прикасались к клавишам и тут же бессильно падали на колени. Я не мог больше сочинять музыку. Я не мог больше любить. И все же я не солгал учителю, сказав, что жизнь на этом не кончается. Жизнь моя, действительно, продолжалась. Но она была окрашена уже в совсем иные цвета. Цвета хмурого неба, озябшей земли, пожелтевшей листвы, безнадежности. Моя жизнь уже сопровождалась совсем иной мелодией. Тихой и грустной мелодией. Моих невозвратимых потерь. Но я ни о чем не жалел. Казалось, в моей жизни уже ничего не будет. И я, как ни странно, благодарно принял эту грусть, посетившую меня, казалось, навеки.
Я стал играть в маленьком ресторанчике. В котором пела наша подружка Вика. Уже давно не возмущаясь этой маленькой пошарпаной сценой. Здесь же я встретил свою жену Валю. Беленького домашнего котенка. Она подобрала меня, пожалуй, в самую нелегкую пору жизни. И я ей был благодарен. И, пожалуй, всю свою жизнь принимал благодарность за любовь. И никогда не находил сил признаться себе в этом.
Я заметил ее сразу. Она сидела за нашим столиком. И с нескрываемым любопытством, чуть приоткрыв свои пухлые губки, наблюдала за моей игрой. Я заметил ее сразу, настолько она была полной противоположностью Капы. Что я удивился. И восхитился. И сразу же к ней потянулся. Я потянулся к ее другому миру. Миру порядка, уюта, миру логически выстроенных мыслей и фраз. Этот мир представляла моя жена Валя. И этому миру я искренне обрадовался. Я вдруг понял, что единственной ценностью в жизни может быть только покой. Мне захотелось покоя. Я одинаково устал и от бурных всплесков, которыми меня щедро одаривала Капа. И от своей дождливой лунной хандры, которыми одаривало меня одиночество. И я с радостью принял мир Вали. И с вечера встречи началась новая точка отсчета в моей судьбе. Которую теперь можно представить одним днем. Безветренным, уютным днем, в котором царили логика и порядок.
– Я люблю тебя, Валя. Если бы ты знала, как я тебя люблю. – И я поцеловал свою будущую жену в пухлые губы. И она благодарно приняла мой поцелуй. Ей льстило, что в ее строгий, аккуратный мир входит лохматое, помятое существо, похожее на музыканта. Похожее на гения, пусть даже и не состоявшегося. Мы не стояли на краю земли. И мы не видели пропасть. И мы не чувствовали страха. И под нами не погибали ослепительно желтые одуванчики. И полуразрушенный дом не исчезал то ли в тумане, то ли в первом снегу. И моя голова не шла кругом. И я не дрожал от прикосновения к ее коже. Моя любовь к Вале не была иллюзией. В моей любви к Вале было равномерное сердце, логический ум и хладнокровные руки. Может быть потому, что этой любви не было вообще. У моей любви к Вале не было страха. Впрочем, как и не было ненависти, боли и раздражения. Все мои чувства она приняла на себя. На себя она и приняла мою судьбу. И наверно, мою любовь. Так ничего мне и не оставив. И только однажды, когда увидел на лице своего только что родившегося сына веснушки. Я испугался. Они, словно солнечные капельки, сияли на его носу. И тысячи одуванчиков поплыли перед моими глазами. И в моих глазах зарябило от солнечного цвета.
– Валя, откуда они? Ни у меня, ни у тебя их нет, Валя!
Валя рассмеялась. И прильнула щекой к моей руке.
– Врач сказал – это временно. С возрастом обязательно пройдет.
И я успокоился. Врач оказался прав. С возрастом все проходит. Больше мне от тех одуванчиковых дней ничего не осталось. И я успокоился навсегда. Как мне тогда казалось…
Уже светало. Рояль моего учителя так и стоял раскрытым. Он напоминал голодного зверя с раскрытой пастью, и рядом ровных зубов. Он просил музыки. Мои руки покрылись капельками пота. В моем мозгу прыгали взбалмошные мысли. И мое сердце прыгало бешеными, аритмичными звуками. Та-та-та. Та-та. Та. Та. Та-та… О Боже! Лучи утреннего солнца обдали меня горячим паром. Листва умоляюще барабанила в окно. Лицо конопатой девочки с янтарными глазами вырисовывали ноты. И тысячи, миллионы одуванчиков умирали под нами. И страх. Головокружительный страх высоты. Одно неверное движение – и ты летишь вниз головой. Туда, где пустота. Или любовь. Я выбираю любовь. Мою музыку и мою любовь. Та-та. Та. Та-та… Музыку и любовь. Янтарные камешки у моря. Она пересыпает их из ладошки в ладошку. Они сочатся между ее маленькими пальчиками. И она взмахивает руками, словно крыльями. И они вновь погружаются в раскаленный песок. Она легко взмахивает руками, словно крыльями. И мне кажется, она вот-вот взлетит. И я вздрагиваю от страха ее потерять. И крепко сжимаю ее тонкие руки. Не улетай, Капа. Не улетай. Она хохочет до слез. И сочиняет какую-то совершенно неправдоподобную историю о человеке, который когда-то и жизни имел все, желание играть свою музыку. И желание любить. И в один день по глупости. А, может быть, просто по трусости. Вдруг все поменял. Вдруг все послал к черту! Выбрав покой. Выбрав жареный картофель по вечерам. И скучные воскресные вечера до одиннадцати. Она хохочет до слез. Особенно ее рассмешил жареный картофель. Оказывается, на него так легко променять музыку. Но я не верю ее нелепой истории. Она, как всегда, врет. И я вместе с ней смеюсь до слез. Какая невероятная чепуха! Разве может музыкант променять музыку на картофель. Какая невероятная чепуха. И я смеюсь вместе с ней до слез. И вместе с ней падаю на раскаленный песок. И мы утыкаемся руками в мякоть одуванчиков. Откуда они на раскаленном песке? Не спрашивай, милый! – хохочет она. Ведь их все равно нет. Но ведь они все равно умирают под нами. Даже если их нет, умирают, умирают…
И я ловлю себя на мысли, что нам совсем не жалко цветов. И мои мысли путаются, прыгают, исчезают, заглушенные за раскаленными поцелуями. Ее раскаленным смехом до слез. Нельзя смеяться, когда целуешься, – хотел я ей сказать. Но не успел. Мы сорвались… И кто придумал, что земля круглая! И кто сказал, что края земли нет… Та-та. Та. Та. Та… Та.
– Это прекрасно, Паганини, – словно в тумане услышал я голос своего учителя. Но не оглянулся. У меня не было сил.
– Это прекрасно… Я знал. Я чувствовал. Я не мог поверить, что моя жизнь так и закончится. Без твоей музыки. Это прекрасно, Паганини.
Я медленно повернул голову. И мои брови удивленно взметнулись вверх. Неужели это тот старый, сгорбленный, совершенно седой человек, который вечером встретил меня на пороге. Не может быть.
Передо мной стоял мой учитель. Он, оказывается, совсем не изменился за эти годы. Те же подвижные черты лица. Те же длинные темные волосы, падающие на плечи. Те же испытывающие голубые глаза – витражные стекла.
– Это прекрасно, мой мальчик. Как ты назвал свою новую вещь?
Как давно я уже не мальчик. И седина на висках. И усталость в глазах. И складки у краешка губ. Я улыбнулся. Я пожал плечами.
– Я вернусь. И обязательно вам скажу.
Я встал, небрежно набросив свой гладко выутюженный Валей плащ на плечи. И направился к выходу.
– Спасибо вам, учитель.
– За что, мой мальчик?
Я уже не мальчик, учитель. И седина на висках… Впрочем, не важно.
– За то, что вы мне подарили эту ночь.
– Ты домой? – со страхом (но почему?) спросил он меня.
– Смотря что считать домом, учитель.
И я широко распахнул дверь.
– Паганини! – окликнул он меня. – Ты вернешься, Паганини?
– Обязательно, учитель, – ответил я. И мой голос при этом почему-то дрогнул.
Я повернулся. И увидел учителя. Сгорбленного, совсем седого старика с потухшим взглядом. Иссохшими руками он опирался на свой дряхлый инструмент. Он мне не поверил…
Впрочем, я не знал, поверил ли я себе. Судьба вновь повернулась ко мне лицом. И я попытался разглядеть это лицо. Но в моей судьбе уже не было Капы. Я любил эту женщину. Все эти долгие, однотонные, аккуратные годы, похожие на один дань, я любил ее. Так ни разу и не решившись признаться себе в этом. Так и не решившись отказаться от благополучия и покоя, пахнущих жареным картофелем. Которые сегодня я окончательно возненавидел. Я шел по утренним улицам, схватившись за свою седеющую голову. Я шел, схватившись за голову, словно от невыносимой боли. Нет. Мне действительно было больно. От собственного бессилия. Бессилия что-либо изменить. Мертвые не воскресают. Капа! Боже, какая дурацкая фраза. И неужели она относится к тебе? Моя милая девочка. Прости меня. Простишь ли ты меня? Я этого уже никогда не узнаю. Я помню, хорошо помню, когда столкнулся глазами с женщиной-ангелом в золотой чешуе. И не по моей ли вине она сорваласъ? И как я лгал себе все эти годы. Как пытался заглушить свою совесть. Как пытался завоевать покой. Так легко променяв на него свою музыку. И тебя, Капа…
Благодаря тебе я когда-то начал сочинять свою сумасшедшую музыку. Благодаря тебе я сегодня ее возрождаю. Но тебя нет со мной рядом, Капа. Я знаю свою вину. Моя вина всегда со мной. И, поверь, моя вина мне дорого обошлась. Я возрождаю свою музыку.
Но я не знаю, насколько меня хватить без тебя. Боже. Если бы еще раз. Вдохнуть запах твоих волос. Еще раз! Почувствовать, как погибают желтые цветы под нами. Еще раз! Познать страх высоты. И желания… Все бессмысленно, Капа. У меня есть силы начать все с начала. У меня есть силы отказаться сегодня от этого растлевающего покоя. Но все бессмысленно, Капа. Тебя нет рядом со мной. Но это не значит, что ты не имеешь права на любовь. Это не значит, что моя любовь умерла вместе с тобой. И как ни горько, как ни больно, но твоя смерть ее воскресила, моя бедная Капа. О, Боже! Если бы можно было начать все с начала. Я бы с радостью бросился в это бурное море твоих непостоянных и сумасбродных чувств. Я бы с радостью принял те муки, те бесконечные истязания, которые дарила мне моя музыка! Вместе с тобой. Только сегодня я понял, что это и сеть вкус жизни, Капа. Я без тебя никогда не жил. И сегодня я без тебя умираю второй раз…
Я бродил по утренним улицам, схватившись за голову. Словно от невыносимой боли. И весенний ветер бился о мое лицо. Рвал на мне плащ. Он тоже был против меня. Он тоже мне не прощал. Что я мог сегодня для тебя сделать, Капа? Только принести букетик желтых цветов, которые уже никогда не умрут под нами. Мне даже не надо ехать за ними на край земли. Впрочем, без тебя мне бы это никогда и не удалось. Сегодня весна. Сегодня ими усыпан весь город. Может быть, вся земля. Я для тебя их насобираю, Капа. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Это единственная возможность попросить у тебя прощения. Так никогда и не узнав, простила ли ты меня.
Я поднимался по лестнице ее подъезда, прижав к груди охапку ослепительно желтых одуванчиков. Я долго стоял возле ее квартиры, и мне казалось, что Капа вот-вот появится на пороге. Смешно сморщив свой конопатый нос. И рассмеется мне прямо в лицо.
– Где ты так долго пропадал, Паганини?
Я долго стоял, так и не решавшись позвонить в дверь. Впрочем, звонить было бессмысленно. Мертвым в дверь не звонят. Мертвые не открывают. И я сам тихонько приоткрыл дверь. И переступил порог ее дома, прижимая к груди желтые цветы. Для Капы… И я увидел Капу…
Дверь соседней комнаты была слегка отворена. И я увидел Капу. Она стояла в белом воздушном платье, которое я ей когда-то подарил накануне нашей так и несостоявшейся свадьбы. Капа! Мертвые не воскресают. Неужели я так устал за эту ночь. Неужели мое воображение превзошло всякие границы! Неужели я медленно схожу с ума. И я со всей силы зажмурил глаза. Так и не пошелохнувшись. И вновь их открыл. Нет, это не видение. Она по-прежнему стояла в белом платье, облизывая свои губы в шоколадных конфетах. Нет, это не видение.
Она взмахнула тонкими руками, как крыльями. И рассмеялась. Так весело. Что у меня на глазах выступили слезы. Нет, это не видение. Это Капа.
В комнате я увидел людей, смеявшихся ей в ответ.
– Я считаю, что моя первоапрельская шутка удалась на славу, – выкрикнула Капа сквозь смех, душивший ее.
– Это самая удачная шутка из всех, которые ты умудрилась придумать, – смеялись возбужденные голоса.
– И как тебе удалось убедить газетчиков напечатать это объявление.
Капа сладко потянулась.
– Их не надо было убеждать. Они так же, как и вы поверили в мою смерть.
Я усмехнулся побелевшими губами. Да. Это не видение. Не навождение. И не карнавал мертвецов. Это просто Капа. Мне стоит только пошире приоткрыть дверь. И я мгновенно погружусь в новую жизнь. Нет, вернусь к старой. Стоит только пошире приоткрыть дверь. И вдохнуть запах дыма ее рыжих волос. И сразу же почувствовать как погибают под нами цветы. И узнать страх высоты. И непосильного желания. Стоит только пошире приоткрыть дверь. Ведь еще ничего не поздно, ничего не поздно изменить в жизни. Исправить. Ведь все есть для этого. И рыжеволосая девочка с янтарными глазами. И моя сумасшедшая музыка. И наша любовь. Стоит только приоткрыть дверь…
Но я осторожно закрыл за собой дверь. Она предательски заскрипела. И я, испугавшись, бросился бежать по лестнице. И только тогда заметил, что в моих руках не ослепительно желтые одуванчики, а засохшие почерневшие стебли, оставшиеся от них. Как ты всегда все умела испортить, Капа. А я, идиот, как всегда поверил. И наш ребенок. Даш так и народившийся ребенок, Капа. Был ли он вообще? Не твоя ли это очередная выдумка, очередная идея украсить наш мир, сделать его похожим на сумасшедшее колесо. В котором мы всегда вертелись. Капа, как ты всегда все умела испортить. И я словил себя на мысли, что очень жалею, что она так и не умерла. Что мне так и не пришлось познать горечь трагедии. И не познать сладость своей вечной вины.
Напротив. Жизнь словно насмехалась надо мной. Предоставив вдруг право выбора. И я внезапно почувствовал себя страшно старым. Я вдруг почувствовал сеть морщин, изрезавших мое лицо. Я вдруг почувствовал тяжесть седины, давящей на мои виски. И мне захотелось бежать. Мне захотелось закрыться в своей маленькой комнате. Спрятаться головой в своих непробиваемых стенах. И чтобы – никаких всплесков. Никаких взлетов. И никаких падений. Никаких истерик. И никаких миражей. И никакой высоты. И никаких погибающих желтых цветов.
Мне захотелось покоя. Я вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел. И мне до тошноты захотелось жареного картофеля. Которые так искусно и неповторимо готовит моя любимая жена Валя. Мой белый домашний котенок. Как она наверное волнуется. Ведь я впервые за долгие годы нашей совместной жизни не ночевал дома. Дом… Домой. И я выскочил на улицу. И глубоко вдохнул воздух весеннего утра. Как хорошо… Дом… Мои родные стены… Мой родной запах… Мой сын-оболтус… Домой…
И неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Пронзающий меня насквозь. Он добирался до самого сердца. Так умела смотреть только Капа. И я понял, что она смотрит в окно. В белом платье, которое я подарил ей ко дню нашей так и несостоявшейся свадьбы. И ее глаза. Два круглых янтарика. С удивлением, мольбой, и, конечно, любовью пытаются меня остановить. И остаться со мной навсегда.
Только бы не оглянуться. Только бы не оглянуться. И я, чтобы не передумать стремглав бросился прочь от ее дома. Наконец-то поняв, что эта первоапрельская шутка предназначалась для меня. Нет, Капа. На сей раз она тебе все таки не удалась…
На углу дома я купил три свежие гвоздики, на которых еще сохранились капельки утренней влаги. Я вспомнил, что уже тысячу лет не дарил цветы своей любимой жене Вале. Мне захотелось ей сделать приятное. И я вспомнил горьковатый вкус жареного картофеля (при чем тут порох ночных звезд? при чем тут горечь обветренных губ?). Я вспомнил горьковатый вкус жареного картофеля. И моя голова закружилась (при чем тут страх высоты?) И я улыбнулся. И чувство голода (какие, к черту, другие чувства!) ускорило мои уверенные шаги к дому. К любимым стенам. К родным запахам.
И кто в конце концов сказал, что моя жизнь так и не удалась. Если этого никто не может знать наверняка…
Тесно прижимаясь друг к другу. Им долго смотрели в окно, за которым падали белые хлопья снега.
– Это, наверно, очень красиво, – сказал я. – Желтые одуванчики в белом снегу.
– Жаль, что мы этого уже не увидим, – вздохнула Капа.
Я, словно в подтверждение ее слов, приблизился к окну.
И долго смотрел на высохшие черные стебельки, выглядывающие из-под ослепительно белого слега.
– Все равно красиво, – упрямо повторил я.
Капа внимательно разглядывала меня. И улыбалась.
– Он непременно будет похож на тебя. Такой же упрямый и лысый.
– Кто? – не понял я.
– Ребенок. Наш ребенок, Паганини.
Я бросился к ней. И крепко-крепко прижал ее голову к своей груди.
– Капа, милая моя Капа, – задыхался я от собственных слов. – Это уже точно? Ты наверняка знаешь? Тебе сказали?
– Никто мне ничего не говорил, – рассмеялась Капа. – Но я в этом уверена. Что с сегодняшнего дня можно начать отсчет, и он обязательно будет похож на тебя. Такой же упрямый и лысый.
Я нежно провел рукой по ее сияющему лицу.
– Я не лысый, Капа.
– Ну, это не важно. Ведь ты был им, когда я с тобой подружилась.
– Ну в таком случае, от тебя ему в подарок пусть достанутся веснушки.
Мы уходили от нашей страны желтых цветов, от нашего никому не ведомого края земли. Крепко взявшись за руки. И в наших руках мы уверенно несли наше будущее. Нашу любовь. А позади нас так же медленно исчезал, испарялся наш старый разваленный дом. И мы так же не могли знать. То ли его укрывали клубы тумана. То ли первые хлопья ослепительного снега. И это для нас становилось не важно…
Капа меня не обманула. Позднее мы узнали, что Капа действительно ждет ребенка. Нашего ребенка. И я его уже любил. Он был частью моей любимой. Частью ее лица, ее мира, ее судьбы. И не любить я его не мог. Пожениться мы решили сразу же посла моего возвращения. Я непременно должен был выиграть международный конкурс. Я непременно должен был завоевать золотой скрипичный ключ. И бросить к ногам моей милой девочки. Я работал, как сумасшедший. Я не досыпал ночами. Моя музыка и любовь слились воедино. И я уже не мог и не хотел их разъединить. Мы виделись реже. Но наши встречи становились настоящим праздником. В котором сверкали звезды. Рассыпались разноцветные конфетти и развевались по ветру воздушные гирлянды.
Капе я категорически запретил выступать в цирке. Она плакала, умоляла, доказывала, что несложные упражнения в первое время не повредят. А даже наоборот. Но я оставался неумолим. И ловил себя на мысли, что втайне безмерно радовался ее разлуке с цирком, ее невозможности больше летать. Капа как никогда принадлежала только мне. И я надеялся, что с цирком она наконец-то порвет навсегда. И я в конце концов ее убедил.
– Хорошо, ну хорошо, Паганини – сквозь слезы твердила она. – Я тебе обещаю. Честное слово…
– Посмотри мне в глаза, Капа!
Она посмотрела мне в глаза. И в ее глазах была робость, такая несвойственная. И я понял, что завоевал ее раз и навсегда.
– Я тебе обещаю, Паганини. Больше я не буду выступать в цирке.
Я облегченно вздохнул. Я победил. Возможно, самый главный конкурс. И мне даже от этого стало чуть-чуть досадно, что победа досталась так легко. Я купил ей белое платье. На свой вкус и риск. Оно было воздушное. И очень длинное. Капа визжала от восторга, разглядывая его.
– Примерь, Капа, – попросил я.
Но она упрямо замотала головой.
– Нет, Паганини. Это плохая примета, заранее примерять.
– Чушь, Капа! Нас теперь ничто не сможет разлучить! Я готов терпеть даже твое безбожное вранье. Надеюсь, ты не пошутила, что согласна стать моей женой?
– Надеюсь, нет, – засмеялась она в ответ.
– И мое поражение на конкурсе тебя тоже не остановит?
– Напротив, Паганини! – она ласково погладила меня по щеке. – Наконец-то у меня появится повод поддержать тебя в трудную минуту. Но, увы! – она притворно вздохнула. – Ты непременно выиграешь.
Я непременно должен был выиграть. И бросить к ее ногам золотой скрипичный ключ.
Это было наша последнее занятие перед конкурсом. Учитель остановил меня, когда я уже держался за ручку двери.
– Паганини, – окликнул он меня. И пристально, изучающе заглянул в глубь моих глаз.
– Да, я слушаю Вас, учитель.
– Скажи мне, мальчик. Ты бы смог жить без музыки?
– Ну что вы, учитель! – я замахал руками. – Да я… Вы же меня знаете… Я…
– Не спеши с ответом, – он приблизился ко мне. И положил руку на плечо. – Ты знаешь… В жизни… В жизни всякое может случиться. Что-то может сломаться внутри твоего сердца, твоих рук. Я говорю не просто о музыке. Ты меня понимаешь. Я говорю о возможности сочинять. О возможности постигать. Звук за звуком. Аккорд за аккордом… О возможности постигать вечность. Я говорю о том, что доступно только тебе. И это трудно выразить словами. Но если… Если что-то произойдет. И дальше – бессилие. Дальше – слом. Дальше – тупик. Дальше – потеря способности легко двигать пальцами и придумывать свой мир, свою вечность. Скажи… Тогда… Ты сможешь жить?
Я молчал, перед глазами проплывал мой мир. Но мир, в котором уже не звучали придуманные ноты. Но в нем по-прежнему оставались глаза Капы. В нем оставались желтые одуванчики. Порох ночных звезд. Горький вкус кофе по утром. И еще тысячи интересных и милых вещей. В нем оставался просто мир. А также мир моих родных и друзей. В нем оставался я.
И я ответил учителю уверенным голосом.
– В любом случае, учитель, жизнь никогда не должна обрываться.
– Учитель как-то сгорбился. Поник, постарел.
Я протянул ему руку.
– Но я обязательно выиграю, учитель. Обязательно, – и я прикрыл за собой дверь.
Домой мне идти не хотелось. С Капой мы простились вчера. И договорились больше не встречаться перед отъездом. Мне обязательно нужно было увезти с собой здравый рассудок, здравое сердце и здравые руки. Мне обязательно нужно было успокоиться. Я долго шатался по улицам, глубоко вдыхал вечерний воздух и по совету учителя старался не думать о музыке. Не вслушиваться в аритмичные удары придуманных звуков. Я думал о Капе. Я видел ее, в белом воздушном платье. Я вдыхал запах белого шелка. Я окунал руки в белоснежную легкую ткань. Но идти к ней сегодня не мог. И я ловил себя на мысли, что хочу в цирк. Где остался ее лживый мир, по где ее больше нет. Мне хотелось прикоснуться к ее миру. Без нее. И увезти с собой часть ее мира. Чтобы раз и навсегда завоевать свой.
В зале погас свет. И волны нежного, мягкого света растеклись по сцене. И в эти волны нырнула рыба в золотой чешуе. С лицом прекрасной женщины. Женщины-ангела. Женщины-мифа. Она плыла по этим волнам. Взметая вверх. И погружаясь вниз. И зал затаил дыхание. Это было невероятно. Фантастично. Красиво. Женщина-рыба вновь взметнула вверх, прямо надо мной. И я столкнулся с ней взглядом. И увидел ее глаза. Два янтарных камешка. Глаза Капы. Она пошатнулась.
И не удержалась. И сорвалась. И уже камнем летела вниз. В тишину застывшего зала. И зал ахнул. И я схватился за голову. И злорадные мысли застучали в моей голове. Она теперь точно не сможет летать. Никогда, никогда, никогда. Она теперь никогда не сможет летать. Я плохо помню, что было потом. Столпотворение народа. Вой скорой помощи. Оглушительные выкрики любопытной толпы. Я заткнул уши. И, шатаясь, вышел на улицу. Добрел до дома. И закрылся там. И, оцепенев, сидел, глядя в одну точку. И меня медленно, но с невероятной силой стала переполнять злость, ненависть к этой циркачке. К этому безмозглому легкомысленному существу. Которая не пожалела маня. Не пожалела ребенка. Нашего ребенка. И злость, презрение к этой циркачке были настолько сильны, что я даже не задумывался, жива ли она. Мне в этот момент было это безразлично. Я думал о нашем малыше. Которому уже никогда не суждено увидеть этот мир, никогда не суждено увидеть эти звезды. Погрузить ноги в морской песок, насладиться запахом весенней листвы. И попробовать малиновое мороженое. Никогда. Боже! Ну за что! Из-за чего! Из-за дурацкой прихоти выпорхнуть еще раз на арену. Со своим бездарным номером. Ради честолюбивого желания поразить любопытных зевак. Ради неудержимого желания еще раз взлететь? Ради чего. Ради чего жертвовать самым дорогим на свете. Да. Я ее уже ненавидел. И мою ненависть прервал громкий стук в дверь.
Гришка и Влад ворвались запыхавшись и сверкая встревоженными не на шутку глазами.
– Старик! Ужасная новость, Старик! Мужайся!
Я их дальше порога не впустил.
– Я знаю, – хладнокровно ответил я, настолько хладнокровно, что они поежились.
– Знаешь? – недоверчиво спросил Гришка.
– Ты был там! – зло выкрикнул Влад. И вцепился мне в плечо. – Почему ты с ней не поехал?!
Я собирался было ответить на его грубый жест. Но Гришка умоляюще встал между нами.
– Паганини, поехали в больницу, – чуть не плача попросил он. – Там уже Вика…
– Капа жива? – перебил я его.
– Да, – Гришка мотнул головой. – Слава Богу! В общем, несколько переломов… И…
– Ну и прекрасно! – я усмехнулся. – От переломов еще никто не умирал.
– Ах ты… – и Влад замахнулся.
– Я перехватил его руку. И зашипел побелевшими губами.
– Да, Влад. От переломов еще никто не умирал. А… – и мой голос впервые дрогнул. И Влад отступил на пару шагов, вглядываясь в мое совершенно белое лицо. – Но… – вновь прошептал мой дрогнувший голос. – Да, она будет жить, Влад… Но она, понимаешь, она лишила жизни другого! Совсем невинного существа! И, пожалуйста, больше никогда не упоминайте при мне ее имя! Никогда! Слышите, никогда! – и я, махнув рукой, ушел в свою комнату, чтобы они не видели моих слез.
Я долго стоял, уткнув лицо в холодное оконное стекло.
Вглядываясь в безмолвную ночь. И мои слезы сливались с каплями дождя, растекающимися по окну. Капа в этот вечер раз и навсегда отняла у меня свой мир, так и на сумев мне его подарить. И эту потерю я ей уже простить не мог.
… Я вернулся победителем. Но это мне было уже безразлично. Я вернулся, вяло держа в руках золотой скрипичный ключ. И сразу же протянул его своему учителю. Словно поскорее хотел избавиться от тягостной ноши.
– Это вам, учитель.
Учитель крепко обнял меня. И в его глазах я увидел так и не появившиеся слезы.
– Нет, мой мальчик. Он твой. Он по праву тебе принадлежит.
Я упрямо покачал головой.
– Возьмите, учитель. Его выиграли вы. Ваш ум, ваши руки, ваше сердце и ваше терпенье.
И я суетливо, словно чего-то стыдясь, быстро сунул ключ ему в руки. И почти бегом направился к двери.
– Паганини, – окликнул меня учитель.
– Я оглянулся. На моем лице он прочитал все. Мои разбитые надежды. Мое отчаяние. Мою слабость. И он мысленно простился со мной. С моей музыкой. С моими будущими победами, которые никогда уже не состоятся.
– Но это не значит, что жизнь закончилась, учитель, – попытался улыбнуться я. Но у меня ничего не вышло.
А вечером я со своими старыми друзьями собрался в ресторанчике. И, пожалуй, с этого вечера начался отсчет наших воскресных вечеров по привычке.
А в первый раз мы пили за мое успешное возвращение.
За мою победу, которую, выиграв, я тут же умудрился проиграть.
– Ты бы хоть нам показал… Ключ этот, – пробубнил Гришка. – Потрогать его, что ли.
– Да что там показывать, – я махнул рукой, – да не золотой он вовсе. Так, фальшивка. Впрочем… Впрочем, как и моя музыка.
– Ну, ты это брось, старик, – протянул Влад заплетающимся языком. Он быстрее всех умудрился набраться. И его греческий профиль покрылся красными пятнами.
– Ты только начинаешь. Твою музыку уже признал мир. И еще, знаешь, сколько будет… Твоей музыки…
И в словах Влада я тоже уловил фальшь. И усмехнулся про себя.
Они, мои верные друзья, уже не верили в мою музыку. И моя победа уже не имела никакого значения. Они видели меня – сломленного, усталого, подавленного, проигравшего победителя. Со скрипичным ключом из фальшивого золота в слабых руках.
– Спой, Вика, – неожиданно попросил я. Вика недоуменно оглянулась.
– Здесь? А разве можно?
Влад похлопал ее по спине.
– Чтобы тебе – да нельзя? Ты смеешься старуха.
Вика приблизилась к сцене. И ненароком поводя своими оголенными плечами. Мило улыбаясь что-то горячо доказывала музыкантам. И вскоре зазвучал ее низкий, чуть хрипловатый голос. Вика пела какую-то старомодную грустную песенку об ушедшей любви. И у Влада в глазах мелькнули пьяные слезы. И Гришка растерянно чесал свой рано лысеющий затылок. А я почему-то подумал, что Викины мечты о большой сцене останутся всего лишь мечтами. Она удивительно гармонировала с этим стареньким ресторанчиком. Она, ярко накрашенная. С оголенными плечами. И блестящими побрякушками в ушах. Как-то удивительно подходила этой маленькой пошарпанной сцене.
– Гениально! – захлопал я в ладоши. Как только она закончила петь.
Но она грустно улыбнулась. И вздохнула.
– Не знаю почему… Но какая-то дурацкая мысль пришла в голову.
– В такой прелестной головке – и дурацкие мысли? – округлил Влад свои налитые глаза.
– Да… Словно это уже было. Ну, знаете… Словно я уже вот так пела. Вот такую же песенку. На такой же сцене.
И вы так же сидели вот здесь, за этим столиком в самом углу. И ты, Паганини выкрикнул: «Гениально! «Ну нет! – она встряхнула головой, словно после тяжелого сна. – Ну нет… Так не будет… Никогда… Я никогда больше здесь петь не буду. Не буду. И не просите, – убеждала она не нас, а себя.
Мы ее словам не поверили. И я посмотрел на часы.
– Ну что, пора, старики? Уже одиннадцать.
– А может, соберемся вот так же, в следующее воскресенье? – предложил Гришка.
Впрочем, я не помню, кто это предложил. Может, и Влад, может, и Вика, может, и я. Но в тот вечер впервые была запланирована наша дружба. И мы с этим как-то неожиданно легко согласились. А я мысленно поблагодарил товарищей, что они ни словом не обмолвились о Капе. Я вычеркнул Капу из своей судьбы. И ее судьба меня больше не интересовала.
– Ну что, старики, до следующего воскресенья?
– Да…
… Я не раз пытался сесть за свой старенький рояль. Я прислушивался к ударам своего сердца. Но они, ровные, монотонные, уже не выстукивали бешеную мелодию. Я подолгу смотрел на свои руки. Холодные, вялые руки прикасались к клавишам и тут же бессильно падали на колени. Я не мог больше сочинять музыку. Я не мог больше любить. И все же я не солгал учителю, сказав, что жизнь на этом не кончается. Жизнь моя, действительно, продолжалась. Но она была окрашена уже в совсем иные цвета. Цвета хмурого неба, озябшей земли, пожелтевшей листвы, безнадежности. Моя жизнь уже сопровождалась совсем иной мелодией. Тихой и грустной мелодией. Моих невозвратимых потерь. Но я ни о чем не жалел. Казалось, в моей жизни уже ничего не будет. И я, как ни странно, благодарно принял эту грусть, посетившую меня, казалось, навеки.
Я стал играть в маленьком ресторанчике. В котором пела наша подружка Вика. Уже давно не возмущаясь этой маленькой пошарпаной сценой. Здесь же я встретил свою жену Валю. Беленького домашнего котенка. Она подобрала меня, пожалуй, в самую нелегкую пору жизни. И я ей был благодарен. И, пожалуй, всю свою жизнь принимал благодарность за любовь. И никогда не находил сил признаться себе в этом.
Я заметил ее сразу. Она сидела за нашим столиком. И с нескрываемым любопытством, чуть приоткрыв свои пухлые губки, наблюдала за моей игрой. Я заметил ее сразу, настолько она была полной противоположностью Капы. Что я удивился. И восхитился. И сразу же к ней потянулся. Я потянулся к ее другому миру. Миру порядка, уюта, миру логически выстроенных мыслей и фраз. Этот мир представляла моя жена Валя. И этому миру я искренне обрадовался. Я вдруг понял, что единственной ценностью в жизни может быть только покой. Мне захотелось покоя. Я одинаково устал и от бурных всплесков, которыми меня щедро одаривала Капа. И от своей дождливой лунной хандры, которыми одаривало меня одиночество. И я с радостью принял мир Вали. И с вечера встречи началась новая точка отсчета в моей судьбе. Которую теперь можно представить одним днем. Безветренным, уютным днем, в котором царили логика и порядок.
– Я люблю тебя, Валя. Если бы ты знала, как я тебя люблю. – И я поцеловал свою будущую жену в пухлые губы. И она благодарно приняла мой поцелуй. Ей льстило, что в ее строгий, аккуратный мир входит лохматое, помятое существо, похожее на музыканта. Похожее на гения, пусть даже и не состоявшегося. Мы не стояли на краю земли. И мы не видели пропасть. И мы не чувствовали страха. И под нами не погибали ослепительно желтые одуванчики. И полуразрушенный дом не исчезал то ли в тумане, то ли в первом снегу. И моя голова не шла кругом. И я не дрожал от прикосновения к ее коже. Моя любовь к Вале не была иллюзией. В моей любви к Вале было равномерное сердце, логический ум и хладнокровные руки. Может быть потому, что этой любви не было вообще. У моей любви к Вале не было страха. Впрочем, как и не было ненависти, боли и раздражения. Все мои чувства она приняла на себя. На себя она и приняла мою судьбу. И наверно, мою любовь. Так ничего мне и не оставив. И только однажды, когда увидел на лице своего только что родившегося сына веснушки. Я испугался. Они, словно солнечные капельки, сияли на его носу. И тысячи одуванчиков поплыли перед моими глазами. И в моих глазах зарябило от солнечного цвета.
– Валя, откуда они? Ни у меня, ни у тебя их нет, Валя!
Валя рассмеялась. И прильнула щекой к моей руке.
– Врач сказал – это временно. С возрастом обязательно пройдет.
И я успокоился. Врач оказался прав. С возрастом все проходит. Больше мне от тех одуванчиковых дней ничего не осталось. И я успокоился навсегда. Как мне тогда казалось…
Уже светало. Рояль моего учителя так и стоял раскрытым. Он напоминал голодного зверя с раскрытой пастью, и рядом ровных зубов. Он просил музыки. Мои руки покрылись капельками пота. В моем мозгу прыгали взбалмошные мысли. И мое сердце прыгало бешеными, аритмичными звуками. Та-та-та. Та-та. Та. Та. Та-та… О Боже! Лучи утреннего солнца обдали меня горячим паром. Листва умоляюще барабанила в окно. Лицо конопатой девочки с янтарными глазами вырисовывали ноты. И тысячи, миллионы одуванчиков умирали под нами. И страх. Головокружительный страх высоты. Одно неверное движение – и ты летишь вниз головой. Туда, где пустота. Или любовь. Я выбираю любовь. Мою музыку и мою любовь. Та-та. Та. Та-та… Музыку и любовь. Янтарные камешки у моря. Она пересыпает их из ладошки в ладошку. Они сочатся между ее маленькими пальчиками. И она взмахивает руками, словно крыльями. И они вновь погружаются в раскаленный песок. Она легко взмахивает руками, словно крыльями. И мне кажется, она вот-вот взлетит. И я вздрагиваю от страха ее потерять. И крепко сжимаю ее тонкие руки. Не улетай, Капа. Не улетай. Она хохочет до слез. И сочиняет какую-то совершенно неправдоподобную историю о человеке, который когда-то и жизни имел все, желание играть свою музыку. И желание любить. И в один день по глупости. А, может быть, просто по трусости. Вдруг все поменял. Вдруг все послал к черту! Выбрав покой. Выбрав жареный картофель по вечерам. И скучные воскресные вечера до одиннадцати. Она хохочет до слез. Особенно ее рассмешил жареный картофель. Оказывается, на него так легко променять музыку. Но я не верю ее нелепой истории. Она, как всегда, врет. И я вместе с ней смеюсь до слез. Какая невероятная чепуха! Разве может музыкант променять музыку на картофель. Какая невероятная чепуха. И я смеюсь вместе с ней до слез. И вместе с ней падаю на раскаленный песок. И мы утыкаемся руками в мякоть одуванчиков. Откуда они на раскаленном песке? Не спрашивай, милый! – хохочет она. Ведь их все равно нет. Но ведь они все равно умирают под нами. Даже если их нет, умирают, умирают…
И я ловлю себя на мысли, что нам совсем не жалко цветов. И мои мысли путаются, прыгают, исчезают, заглушенные за раскаленными поцелуями. Ее раскаленным смехом до слез. Нельзя смеяться, когда целуешься, – хотел я ей сказать. Но не успел. Мы сорвались… И кто придумал, что земля круглая! И кто сказал, что края земли нет… Та-та. Та. Та. Та… Та.
– Это прекрасно, Паганини, – словно в тумане услышал я голос своего учителя. Но не оглянулся. У меня не было сил.
– Это прекрасно… Я знал. Я чувствовал. Я не мог поверить, что моя жизнь так и закончится. Без твоей музыки. Это прекрасно, Паганини.
Я медленно повернул голову. И мои брови удивленно взметнулись вверх. Неужели это тот старый, сгорбленный, совершенно седой человек, который вечером встретил меня на пороге. Не может быть.
Передо мной стоял мой учитель. Он, оказывается, совсем не изменился за эти годы. Те же подвижные черты лица. Те же длинные темные волосы, падающие на плечи. Те же испытывающие голубые глаза – витражные стекла.
– Это прекрасно, мой мальчик. Как ты назвал свою новую вещь?
Как давно я уже не мальчик. И седина на висках. И усталость в глазах. И складки у краешка губ. Я улыбнулся. Я пожал плечами.
– Я вернусь. И обязательно вам скажу.
Я встал, небрежно набросив свой гладко выутюженный Валей плащ на плечи. И направился к выходу.
– Спасибо вам, учитель.
– За что, мой мальчик?
Я уже не мальчик, учитель. И седина на висках… Впрочем, не важно.
– За то, что вы мне подарили эту ночь.
– Ты домой? – со страхом (но почему?) спросил он меня.
– Смотря что считать домом, учитель.
И я широко распахнул дверь.
– Паганини! – окликнул он меня. – Ты вернешься, Паганини?
– Обязательно, учитель, – ответил я. И мой голос при этом почему-то дрогнул.
Я повернулся. И увидел учителя. Сгорбленного, совсем седого старика с потухшим взглядом. Иссохшими руками он опирался на свой дряхлый инструмент. Он мне не поверил…
Впрочем, я не знал, поверил ли я себе. Судьба вновь повернулась ко мне лицом. И я попытался разглядеть это лицо. Но в моей судьбе уже не было Капы. Я любил эту женщину. Все эти долгие, однотонные, аккуратные годы, похожие на один дань, я любил ее. Так ни разу и не решившись признаться себе в этом. Так и не решившись отказаться от благополучия и покоя, пахнущих жареным картофелем. Которые сегодня я окончательно возненавидел. Я шел по утренним улицам, схватившись за свою седеющую голову. Я шел, схватившись за голову, словно от невыносимой боли. Нет. Мне действительно было больно. От собственного бессилия. Бессилия что-либо изменить. Мертвые не воскресают. Капа! Боже, какая дурацкая фраза. И неужели она относится к тебе? Моя милая девочка. Прости меня. Простишь ли ты меня? Я этого уже никогда не узнаю. Я помню, хорошо помню, когда столкнулся глазами с женщиной-ангелом в золотой чешуе. И не по моей ли вине она сорваласъ? И как я лгал себе все эти годы. Как пытался заглушить свою совесть. Как пытался завоевать покой. Так легко променяв на него свою музыку. И тебя, Капа…
Благодаря тебе я когда-то начал сочинять свою сумасшедшую музыку. Благодаря тебе я сегодня ее возрождаю. Но тебя нет со мной рядом, Капа. Я знаю свою вину. Моя вина всегда со мной. И, поверь, моя вина мне дорого обошлась. Я возрождаю свою музыку.
Но я не знаю, насколько меня хватить без тебя. Боже. Если бы еще раз. Вдохнуть запах твоих волос. Еще раз! Почувствовать, как погибают желтые цветы под нами. Еще раз! Познать страх высоты. И желания… Все бессмысленно, Капа. У меня есть силы начать все с начала. У меня есть силы отказаться сегодня от этого растлевающего покоя. Но все бессмысленно, Капа. Тебя нет рядом со мной. Но это не значит, что ты не имеешь права на любовь. Это не значит, что моя любовь умерла вместе с тобой. И как ни горько, как ни больно, но твоя смерть ее воскресила, моя бедная Капа. О, Боже! Если бы можно было начать все с начала. Я бы с радостью бросился в это бурное море твоих непостоянных и сумасбродных чувств. Я бы с радостью принял те муки, те бесконечные истязания, которые дарила мне моя музыка! Вместе с тобой. Только сегодня я понял, что это и сеть вкус жизни, Капа. Я без тебя никогда не жил. И сегодня я без тебя умираю второй раз…
Я бродил по утренним улицам, схватившись за голову. Словно от невыносимой боли. И весенний ветер бился о мое лицо. Рвал на мне плащ. Он тоже был против меня. Он тоже мне не прощал. Что я мог сегодня для тебя сделать, Капа? Только принести букетик желтых цветов, которые уже никогда не умрут под нами. Мне даже не надо ехать за ними на край земли. Впрочем, без тебя мне бы это никогда и не удалось. Сегодня весна. Сегодня ими усыпан весь город. Может быть, вся земля. Я для тебя их насобираю, Капа. Это единственное, что я могу для тебя сделать. Это единственная возможность попросить у тебя прощения. Так никогда и не узнав, простила ли ты меня.
Я поднимался по лестнице ее подъезда, прижав к груди охапку ослепительно желтых одуванчиков. Я долго стоял возле ее квартиры, и мне казалось, что Капа вот-вот появится на пороге. Смешно сморщив свой конопатый нос. И рассмеется мне прямо в лицо.
– Где ты так долго пропадал, Паганини?
Я долго стоял, так и не решавшись позвонить в дверь. Впрочем, звонить было бессмысленно. Мертвым в дверь не звонят. Мертвые не открывают. И я сам тихонько приоткрыл дверь. И переступил порог ее дома, прижимая к груди желтые цветы. Для Капы… И я увидел Капу…
Дверь соседней комнаты была слегка отворена. И я увидел Капу. Она стояла в белом воздушном платье, которое я ей когда-то подарил накануне нашей так и несостоявшейся свадьбы. Капа! Мертвые не воскресают. Неужели я так устал за эту ночь. Неужели мое воображение превзошло всякие границы! Неужели я медленно схожу с ума. И я со всей силы зажмурил глаза. Так и не пошелохнувшись. И вновь их открыл. Нет, это не видение. Она по-прежнему стояла в белом платье, облизывая свои губы в шоколадных конфетах. Нет, это не видение.
Она взмахнула тонкими руками, как крыльями. И рассмеялась. Так весело. Что у меня на глазах выступили слезы. Нет, это не видение. Это Капа.
В комнате я увидел людей, смеявшихся ей в ответ.
– Я считаю, что моя первоапрельская шутка удалась на славу, – выкрикнула Капа сквозь смех, душивший ее.
– Это самая удачная шутка из всех, которые ты умудрилась придумать, – смеялись возбужденные голоса.
– И как тебе удалось убедить газетчиков напечатать это объявление.
Капа сладко потянулась.
– Их не надо было убеждать. Они так же, как и вы поверили в мою смерть.
Я усмехнулся побелевшими губами. Да. Это не видение. Не навождение. И не карнавал мертвецов. Это просто Капа. Мне стоит только пошире приоткрыть дверь. И я мгновенно погружусь в новую жизнь. Нет, вернусь к старой. Стоит только пошире приоткрыть дверь. И вдохнуть запах дыма ее рыжих волос. И сразу же почувствовать как погибают под нами цветы. И узнать страх высоты. И непосильного желания. Стоит только пошире приоткрыть дверь. Ведь еще ничего не поздно, ничего не поздно изменить в жизни. Исправить. Ведь все есть для этого. И рыжеволосая девочка с янтарными глазами. И моя сумасшедшая музыка. И наша любовь. Стоит только приоткрыть дверь…
Но я осторожно закрыл за собой дверь. Она предательски заскрипела. И я, испугавшись, бросился бежать по лестнице. И только тогда заметил, что в моих руках не ослепительно желтые одуванчики, а засохшие почерневшие стебли, оставшиеся от них. Как ты всегда все умела испортить, Капа. А я, идиот, как всегда поверил. И наш ребенок. Даш так и народившийся ребенок, Капа. Был ли он вообще? Не твоя ли это очередная выдумка, очередная идея украсить наш мир, сделать его похожим на сумасшедшее колесо. В котором мы всегда вертелись. Капа, как ты всегда все умела испортить. И я словил себя на мысли, что очень жалею, что она так и не умерла. Что мне так и не пришлось познать горечь трагедии. И не познать сладость своей вечной вины.
Напротив. Жизнь словно насмехалась надо мной. Предоставив вдруг право выбора. И я внезапно почувствовал себя страшно старым. Я вдруг почувствовал сеть морщин, изрезавших мое лицо. Я вдруг почувствовал тяжесть седины, давящей на мои виски. И мне захотелось бежать. Мне захотелось закрыться в своей маленькой комнате. Спрятаться головой в своих непробиваемых стенах. И чтобы – никаких всплесков. Никаких взлетов. И никаких падений. Никаких истерик. И никаких миражей. И никакой высоты. И никаких погибающих желтых цветов.
Мне захотелось покоя. Я вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел. И мне до тошноты захотелось жареного картофеля. Которые так искусно и неповторимо готовит моя любимая жена Валя. Мой белый домашний котенок. Как она наверное волнуется. Ведь я впервые за долгие годы нашей совместной жизни не ночевал дома. Дом… Домой. И я выскочил на улицу. И глубоко вдохнул воздух весеннего утра. Как хорошо… Дом… Мои родные стены… Мой родной запах… Мой сын-оболтус… Домой…
И неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Пронзающий меня насквозь. Он добирался до самого сердца. Так умела смотреть только Капа. И я понял, что она смотрит в окно. В белом платье, которое я подарил ей ко дню нашей так и несостоявшейся свадьбы. И ее глаза. Два круглых янтарика. С удивлением, мольбой, и, конечно, любовью пытаются меня остановить. И остаться со мной навсегда.
Только бы не оглянуться. Только бы не оглянуться. И я, чтобы не передумать стремглав бросился прочь от ее дома. Наконец-то поняв, что эта первоапрельская шутка предназначалась для меня. Нет, Капа. На сей раз она тебе все таки не удалась…
На углу дома я купил три свежие гвоздики, на которых еще сохранились капельки утренней влаги. Я вспомнил, что уже тысячу лет не дарил цветы своей любимой жене Вале. Мне захотелось ей сделать приятное. И я вспомнил горьковатый вкус жареного картофеля (при чем тут порох ночных звезд? при чем тут горечь обветренных губ?). Я вспомнил горьковатый вкус жареного картофеля. И моя голова закружилась (при чем тут страх высоты?) И я улыбнулся. И чувство голода (какие, к черту, другие чувства!) ускорило мои уверенные шаги к дому. К любимым стенам. К родным запахам.
И кто в конце концов сказал, что моя жизнь так и не удалась. Если этого никто не может знать наверняка…