Страница:
Кеша сбегал к истоку Лебяжьей. Там, где из-под известкового валуна, чуть паря и буровя снег, выбивался живец, задержался ненадолго. Вытащил из-за пазухи четвертинку водки, теплую лепешку (пек ее еще до свету, укрепив на струганках подле огня), луковицу и соль. Закуску Кеша разложил на камне, водку медленно вылил в родник и, не оглядываясь, поспешно ушел прочь.
Так каждый раз, начиная сезон, поступали его предки. Так поступает он. Для чего – и сам не знает, но соблюдает обряд свято и таинственно.
Случается и так: бывалый таежник приведет компанию любителей-охотников на место. Сидят, спорят, где кому охотиться. Наставляет их таежник, объясняет терпеливо, что к чему. Потом забалагурят, заспорят за чаем перед уходом в тайгу. Глядь, а наставника-то и нет. Был, вот только что сидел напротив, чай тянул, покряхтывал. И нет. Как растаял. Когда ушел, никто не заметил. Ни ружья его, ни котомки, ни лыж, ну чисто под землю провалился!
Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычай такой древний – хранят его охотники.
Кеше сразу же пофартило: до вечера снял трех соболей. Все три баргузины. Недалеко бегал, на ночевку в землянку вернулся.
Сидит довольный у огня. Хлебово варит, шкурки в порядок приводит. Собаки замаялись: снег глубокий, рыхлый, кулемить по нему тяжело. Мокрые, притомились, сунули морды в лапы, спят, похрапывают. Кеша дымит трубкой, тянет в полушепот песню:
Чо затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой?
Чо закручинилась, девица красная, Очи затмились слезой?…
Поет Кеша долго, пока готовится варево – пшенный кулеш с куропаткой. Ест он молча, сосредоточенно, уважая пищу, аккуратно и чисто обирая каждую косточку. Бурак и Соболь отужинали быстро, жадно и снова засвистели носами, прижавшись к голым ступням хозяина. В землянке пол густо покрыт лапником, и свежий запах его перебивает парной дух мокрой лопатины, что развешана над каменкой. Зимние ночи длинны, и, пока горит светец, воткнутый в стену над изголовьем, Кеша будет медленно шевелить губами, читая книгу. Читает Кеша много. По весне боцман Иван каждый раз привозит добрых два пуда газет, журналов и книжек, зачитанных зверобоями до «березового дыма».
Чтение для охотника не забава, не времяпрепровождение. Его память выхватывает из книг все, что в какой-то мере близко сердцу, складу души… Подолгу живя в безлюдье, он умеет очень верно оценить события, живо откликнуться на них.
Нынешней весной капитан «Ольги» три дня гостил у Кеши. И все три дня Кеша расспрашивал его о событиях года, давая им свою, какую-то очень земную, человеческую оценку.
– У тебя что здесь, своя радиостанция, что ли? – спросил капитан.
– Зачем? Я нить свою не теряю. От встречи к встрече. Вот ты мне, паря, сейчас новостей по маковку накалякал. Я их год додумывать буду. А насчет станции – дело хорошее. Привезли бы мне, однако, радиво.
Приемник капитан обещал достать. Такой, что можно и на охоту носить, а батареи – как патроны в патронташе.
– Полупроводниковый, – заметил Кеша, и капитан открыл рот.
– Слушай, медведь дремучий, а ты, случаем, не шпион ли?
– Мериканский, – загоготал Кеша. – У меня, паря, тут ракетная база. – И вдруг задурил, начал косноязычить, прикидываться.
– Что за человек?! – покачал головой капитан. – Ты на материк-то когда отбывать собираешься?
– Повременим. И тут дела много, – отмахнулся Кеша.
– Чудной он какой-то, блаженный, – возвращаясь на «Ольгу», сказал боцману капитан.
Боцман промолчал.
…Светец догорел, и Кеша заложил книгу в голова. Зимовье погрузилось в полумрак. Тягучим, жарким цветом отсвечивали уголья в каменке, гудела над крышей тайга, похрапывали собаки, и ухало где-то в подножиях Высокой море, сотрясая землю.
Над островами в промерзшем до синих звезд небе медленно проплыл огонек. Там, в мире стрекочущих стрелок, светящихся циферблатов, умных механизмов, в мире радиоволн и скоростей, человек вел самолет, и сердце его отстукивало время так же, как и сердце засыпающего на еловом лапнике охотника.
…Кеша проснулся затемно. Землянка порядком застыла, но от хитроумно сложенной каменки еще тянуло слабым теплом. Охотник прислушался. Ветер дул ровно, без порывов. Он широко проходил по верхам елей, не усиливаясь и не ослабевая. Шум тайги был похож на ровное гудение в трубе русской печи.
Кеша вздул огонь. Завозились, поднялись, отряхиваясь, собаки, заластились у ног.
Помалу собрался охотник, поставил на каменку воду в котелке для чая. Вылез из землянки на волю. Тайга гудела. Мороз щипал непокрытую голову. Откашлялся и уж было подался в землянку, да замер перед лазом. В продушину из каменки валил смолистый дым занявшегося сушняка. Дым обдавал лицо охотника, слезил глаза. Кеша ладонью потер веки.
– Не блазнится ли?
Там, откуда шел по верхам деревьев угонистый сиверко, где едва угадывался в густоте тайги всего с рукавицу величиной кусочек неба, медленно расплывалось багряное пятно. Не замечая мороза, Кеша обогнул землянку, встал с подветренной стороны. Тайга пахла дымом.
«Блазнится, – снова подумал. Зачерпнул пригоршней снег, вытер им лицо, втянул ноздрями воздух. – Надо быть, от каменки, – успокоил себя.- Крутит.» И снова пристально вгляделся в редеющую сутемень утра. За плотной завесой еловых ветвей проглядно проступал багрец.
Обламывая сухие сучья, захлестнув ногами ствол, Кеша медленно пополз по высоченной ели. Чем выше поднимался он, тем явственней и шире алело над ним небо.
Умостившись меж ветвей, передохнул, сглатывая обжигающий холод, и вдруг явственно почувствовал запах гари. С севера, там, где начинался ельник-зеленомошник, шел пожар.
«Горит тайга! Тайга горит!» – понял и скатился вниз.
Рваное Ухо спал крепко. Все его громадное тело закостенело от покоя. Медленно ходило в груди сердце. Пар от дыхания едва заметно вился над берлогой, пушисто оседая на густых лапах старой ели и ломких веточках кустарников, едва поднимавшихся над белым пологом снега. Ничто не тревожило глубокого сна зверя, и он сладко посапывал, уткнув горячий нос в мохнатую шерсть. Сосут ли во сне лапу медведи, неизвестно. Люди говорят, что сосут, но Рваное Ухо не знал об этом, и потому лапы его покойно обнимали тяжелую голову, лежали на плотно сомкнутых глазах.
Лоскутки голой кожи на ухе, выставленном к продушине, иногда вздрагивали, улавливая звуки зимней тайги. Звуки терялись в ленивом токе крови и не беспокоили зверя.
Говорят, что раз за зиму, ближе к весне, медведь поворачивается в берлоге, отлежав бок. «Медведь в берлоге повернулся – солнце к весне покатилось». Но время это пока не приспело, и Рваное Ухо спал крепко.
Но вот что-то шевельнулось в дремучей душе зверя. Тяжело ударило в ребра сердце и заходило молотом в груди. Просачиваясь меж камней, в берлогу упала малая капля влаги, за ней другая, третья…
Ниточкой протянулась струйка, скатилась по спине, скапливаясь под боком лужицей. И вдруг разом заплакали, заструились камни, повеяло сыростью, горьковатым запахом кореньев и отмякающих под теплом почек. По всему телу зверя прошла легкая дрожь, заныли лапы, зашевелились короткие пальцы с кривыми лезвиями когтей. Запах, так не похожий на запах весеннего пробуждения, набился в берлогу, тревожа кровь.
Рваное Ухо пошевелился, дернулся большим телом, охнул, испуская горячий дух, согревший его внутренности, и вдруг разом метнулся вон из берлоги. Поднимая на себе белый сугроб слежавшегося снега, он вырвался на волю, дико рявкнул и застыл, ослепленный… Прямо на него, пожирая сушняк, алчно взвиваясь по стволам елей, шипя и плюясь, шел огонь. Где-то совсем рядом рухнуло дерево, искры взмыли в небо, громыхнул, расколовшись от жары, камень, и дым космато ударил в ноздри. Шерсть на холке и спине Рваного Уха поднялась дыбом. Он качнулся, отрывая лапы от земли, встал на задние, прикрывая глаза передними, шагнул навстречу огню и, закричав страшное: «Ой-ей-ей!», кинулся вспять, руша на своем пути сушняк, колодник и кусты.
Рваное Ухо мчал по ветру, строго по прямой, впритирку протискиваясь меж деревьев, дико рявкая, стараясь освободиться от страха, что вошел в его кровь вместе с горьким запахом дыма…
…Впервые за всю жизнь Кеше отказал разум. Он метнулся в землянку, натянул на плечи кожух, кинул на голову шапку, схватил малопульку, сунул ноги в лыжи и, ни о чем не думая, побежал на север, навстречу надвигающемуся пожару. Собаки, почувствовав беду, шарахнулись за Кешей, скуля и повизгивая. Они бежали рядом, не обгоняя, но чем дальше спешил охотник, тем неуверенней становился их шаг. Первым остановился Соболь. Он покрутился на месте, ухватывая ноздрями воздух, пахнущий гарью, и, уже не наддавая ходу, медленно пошел по следу лыж. Бурак заметно стал отставать. А Кеша все бежал и бежал вперед. И только когда услышал за собой далекий жалобный лай, остановился. Огонь был где-то рядом. Дым, уже видимый, густо шел меж деревьев. Впереди грозно гудела и стонала тайга. Позади выли в два голоса Бурак и Соболь.
Остановить огонь, не дать ему двигаться дальше было единственным желанием охотника. Он не думал сейчас о себе, не думал об опасности, которая с каждым шагом надвигалась все ближе и ближе.
Тайга! Не просто лес, не просто деревья, звери и птицы… Тайга, большая, живая, близкая и родная, как мать, ждала его. Ее живые глаза чувствовал он на себе, стон ее слышал, крик о помощи.
«Господи, что же это?» – думал Кеша, привалившись грудью к шершавому телу ели.
Раскачиваемое ветром дерево пело. Где-то глубоко внутри его поднимались к небу медленные соки земли, наполняя собой каждую клеточку, каждую хвоинку. Кеша слышал мудрое реченье дерева, но уже другой звук, звук близкой беды, заглушал это реченье.
Валом шел ветер, и валом, чуть отставая, шел за ним огонь. Мимо охотника, не страшась, пробежала лиса, по-собачьи прижав уши. Зайцы, сбившись в белую стайку, махом прошли мимо, и табунок оленей, чуть было не смяв Кешу, вырвался из чащи. Впереди бежал старый олень, высоко закинув рога. Человек на малую толику увидел глаза зверя, неживые, остановившиеся. По морде, шее, по крупу животных легли черные промоины пота. Позади стада, спотыкаясь и тычась носом в снег, прихрамывал малышок-слеток. Его мать, молодая важенка, останавливалась, поворачивала гибкую шею и тревожно гукала. Олененок споткнулся, гукнул ей в ответ и вдруг мягко упал на колени, по уши увязнув головой в снегу. Он поднял маленькую острую морду, фыркнул, выбивая из ноздрей и глаз снег, попытался подняться, но, жалобно загулив, повалился на бок. Важенка снова позвала сына и закружилась на месте, не в силах уйти. Кеша пошел к теленку. Тот притих, медленно поводя ушами, и все смотрел, смотрел на человека влажными, в дымке материнского молока, глупыми глазами.
Ноги олененка застряли в колоднике, и, пока Кеша освобождал их, мать бегала вокруг и тревожно гукала.
– Не бойсь, убегете, – пообещал ей Кеша. Был он уже спокоен. Но, освободив теленка, присвистнул: – Чо, брат, дела твои тьфу! – Тоненькие ноги не держали зверя, и он снова ткнулся на колени. – Что же мне с тобой делать, пацан? – Попробовал взять на руки, прошел немного.
Лыжи под тяжестью проваливались, путались в валежнике и ветвях кустарника.
Олененок не сопротивлялся, он приник к человеку, словно бы ребенок, и только мелко-мелко дрожал. Важенка тоже жалась к охотнику, забегая вперед и возвращаясь.
– Беги, глупая! – гаркнул на нее Кеша и опустил свою ношу на снег. – Не уйти нам вместе.
За ветром явственно было слышно, как бушует где-то совсем уже рядом огонь.
– Как в трубу дует, – сказал Кеша и снова поглядел в глаза олененка. – Эх, пацан, пацан!
И тут из чащи вывалился Рваное Ухо. Он замер в трех шагах от Кеши, тяжело дыша, словно бы загнанная лошадь. Мокрые бока зверя грузно ходили под лохматой шкурой. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу – человек и медведь. Легонькая малопулька болталась за плечами охотника, но пальцы уже сжимали рукоять ножа. И вдруг Рваное Ухо, будто вспомнив что-то, прыгнул в сторону, и только белая опушь снега заклубилась на том месте, где только что стоял он.
Пропала и важенка.
Напряжение, которое охватило Кешу, так же быстро отхлынуло, как и пришло.
– Двоем нам не уйти. Не уйти двоем, – сказал он олененку, и тот еще пуще задрожал, будто бы понял слова человека.
Кеша погладил левой рукой горячую морду малыша, легонько прихватил и потрепал уши.
– Заживо сгоришь, глупый!
И, вдруг решившись, твердо левой рукой отогнул к спине податливую, мягкую морду, правой ударил ножом в горло. Олененок дернулся, засучил ногами, и кровь толчками полилась в снег.
Кеша уходил на юг размашистым шагом, и вместе с ним уходили на юг птицы и звери. Перемахивая с дерева на дерево, шли по верхам табуны белок, обгоняя охотника, бежали соболи. Из сугробов поднимались куропатки и, шумно ударяя крыльями, летели прочь. Малая птица уходила. Следы лисы и зайца, рыси и волка, медведя и оленя, сохатого и куницы перепутались меж собой. Звери шли одной дорогой. Их гнал страх.
И снова Кеша увидел стадо оленей с мудрым и старым самцом впереди, и снова мимо прошмыгнула лиса, и где-то прогромыхал по тайге Рваное Ухо. Охотник понял: огонь, шибко пройдя по сушняку подлеска, брал их в клещи. Звери искали выхода. Нельзя терять ни минуты: клещи замкнутся – и тогда…
ОГОНЬ
Так каждый раз, начиная сезон, поступали его предки. Так поступает он. Для чего – и сам не знает, но соблюдает обряд свято и таинственно.
Случается и так: бывалый таежник приведет компанию любителей-охотников на место. Сидят, спорят, где кому охотиться. Наставляет их таежник, объясняет терпеливо, что к чему. Потом забалагурят, заспорят за чаем перед уходом в тайгу. Глядь, а наставника-то и нет. Был, вот только что сидел напротив, чай тянул, покряхтывал. И нет. Как растаял. Когда ушел, никто не заметил. Ни ружья его, ни котомки, ни лыж, ну чисто под землю провалился!
Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычай такой древний – хранят его охотники.
Кеше сразу же пофартило: до вечера снял трех соболей. Все три баргузины. Недалеко бегал, на ночевку в землянку вернулся.
Сидит довольный у огня. Хлебово варит, шкурки в порядок приводит. Собаки замаялись: снег глубокий, рыхлый, кулемить по нему тяжело. Мокрые, притомились, сунули морды в лапы, спят, похрапывают. Кеша дымит трубкой, тянет в полушепот песню:
Чо затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой?
Чо закручинилась, девица красная, Очи затмились слезой?…
Поет Кеша долго, пока готовится варево – пшенный кулеш с куропаткой. Ест он молча, сосредоточенно, уважая пищу, аккуратно и чисто обирая каждую косточку. Бурак и Соболь отужинали быстро, жадно и снова засвистели носами, прижавшись к голым ступням хозяина. В землянке пол густо покрыт лапником, и свежий запах его перебивает парной дух мокрой лопатины, что развешана над каменкой. Зимние ночи длинны, и, пока горит светец, воткнутый в стену над изголовьем, Кеша будет медленно шевелить губами, читая книгу. Читает Кеша много. По весне боцман Иван каждый раз привозит добрых два пуда газет, журналов и книжек, зачитанных зверобоями до «березового дыма».
Чтение для охотника не забава, не времяпрепровождение. Его память выхватывает из книг все, что в какой-то мере близко сердцу, складу души… Подолгу живя в безлюдье, он умеет очень верно оценить события, живо откликнуться на них.
Нынешней весной капитан «Ольги» три дня гостил у Кеши. И все три дня Кеша расспрашивал его о событиях года, давая им свою, какую-то очень земную, человеческую оценку.
– У тебя что здесь, своя радиостанция, что ли? – спросил капитан.
– Зачем? Я нить свою не теряю. От встречи к встрече. Вот ты мне, паря, сейчас новостей по маковку накалякал. Я их год додумывать буду. А насчет станции – дело хорошее. Привезли бы мне, однако, радиво.
Приемник капитан обещал достать. Такой, что можно и на охоту носить, а батареи – как патроны в патронташе.
– Полупроводниковый, – заметил Кеша, и капитан открыл рот.
– Слушай, медведь дремучий, а ты, случаем, не шпион ли?
– Мериканский, – загоготал Кеша. – У меня, паря, тут ракетная база. – И вдруг задурил, начал косноязычить, прикидываться.
– Что за человек?! – покачал головой капитан. – Ты на материк-то когда отбывать собираешься?
– Повременим. И тут дела много, – отмахнулся Кеша.
– Чудной он какой-то, блаженный, – возвращаясь на «Ольгу», сказал боцману капитан.
Боцман промолчал.
…Светец догорел, и Кеша заложил книгу в голова. Зимовье погрузилось в полумрак. Тягучим, жарким цветом отсвечивали уголья в каменке, гудела над крышей тайга, похрапывали собаки, и ухало где-то в подножиях Высокой море, сотрясая землю.
Над островами в промерзшем до синих звезд небе медленно проплыл огонек. Там, в мире стрекочущих стрелок, светящихся циферблатов, умных механизмов, в мире радиоволн и скоростей, человек вел самолет, и сердце его отстукивало время так же, как и сердце засыпающего на еловом лапнике охотника.
…Кеша проснулся затемно. Землянка порядком застыла, но от хитроумно сложенной каменки еще тянуло слабым теплом. Охотник прислушался. Ветер дул ровно, без порывов. Он широко проходил по верхам елей, не усиливаясь и не ослабевая. Шум тайги был похож на ровное гудение в трубе русской печи.
Кеша вздул огонь. Завозились, поднялись, отряхиваясь, собаки, заластились у ног.
Помалу собрался охотник, поставил на каменку воду в котелке для чая. Вылез из землянки на волю. Тайга гудела. Мороз щипал непокрытую голову. Откашлялся и уж было подался в землянку, да замер перед лазом. В продушину из каменки валил смолистый дым занявшегося сушняка. Дым обдавал лицо охотника, слезил глаза. Кеша ладонью потер веки.
– Не блазнится ли?
Там, откуда шел по верхам деревьев угонистый сиверко, где едва угадывался в густоте тайги всего с рукавицу величиной кусочек неба, медленно расплывалось багряное пятно. Не замечая мороза, Кеша обогнул землянку, встал с подветренной стороны. Тайга пахла дымом.
«Блазнится, – снова подумал. Зачерпнул пригоршней снег, вытер им лицо, втянул ноздрями воздух. – Надо быть, от каменки, – успокоил себя.- Крутит.» И снова пристально вгляделся в редеющую сутемень утра. За плотной завесой еловых ветвей проглядно проступал багрец.
Обламывая сухие сучья, захлестнув ногами ствол, Кеша медленно пополз по высоченной ели. Чем выше поднимался он, тем явственней и шире алело над ним небо.
Умостившись меж ветвей, передохнул, сглатывая обжигающий холод, и вдруг явственно почувствовал запах гари. С севера, там, где начинался ельник-зеленомошник, шел пожар.
«Горит тайга! Тайга горит!» – понял и скатился вниз.
Рваное Ухо спал крепко. Все его громадное тело закостенело от покоя. Медленно ходило в груди сердце. Пар от дыхания едва заметно вился над берлогой, пушисто оседая на густых лапах старой ели и ломких веточках кустарников, едва поднимавшихся над белым пологом снега. Ничто не тревожило глубокого сна зверя, и он сладко посапывал, уткнув горячий нос в мохнатую шерсть. Сосут ли во сне лапу медведи, неизвестно. Люди говорят, что сосут, но Рваное Ухо не знал об этом, и потому лапы его покойно обнимали тяжелую голову, лежали на плотно сомкнутых глазах.
Лоскутки голой кожи на ухе, выставленном к продушине, иногда вздрагивали, улавливая звуки зимней тайги. Звуки терялись в ленивом токе крови и не беспокоили зверя.
Говорят, что раз за зиму, ближе к весне, медведь поворачивается в берлоге, отлежав бок. «Медведь в берлоге повернулся – солнце к весне покатилось». Но время это пока не приспело, и Рваное Ухо спал крепко.
Но вот что-то шевельнулось в дремучей душе зверя. Тяжело ударило в ребра сердце и заходило молотом в груди. Просачиваясь меж камней, в берлогу упала малая капля влаги, за ней другая, третья…
Ниточкой протянулась струйка, скатилась по спине, скапливаясь под боком лужицей. И вдруг разом заплакали, заструились камни, повеяло сыростью, горьковатым запахом кореньев и отмякающих под теплом почек. По всему телу зверя прошла легкая дрожь, заныли лапы, зашевелились короткие пальцы с кривыми лезвиями когтей. Запах, так не похожий на запах весеннего пробуждения, набился в берлогу, тревожа кровь.
Рваное Ухо пошевелился, дернулся большим телом, охнул, испуская горячий дух, согревший его внутренности, и вдруг разом метнулся вон из берлоги. Поднимая на себе белый сугроб слежавшегося снега, он вырвался на волю, дико рявкнул и застыл, ослепленный… Прямо на него, пожирая сушняк, алчно взвиваясь по стволам елей, шипя и плюясь, шел огонь. Где-то совсем рядом рухнуло дерево, искры взмыли в небо, громыхнул, расколовшись от жары, камень, и дым космато ударил в ноздри. Шерсть на холке и спине Рваного Уха поднялась дыбом. Он качнулся, отрывая лапы от земли, встал на задние, прикрывая глаза передними, шагнул навстречу огню и, закричав страшное: «Ой-ей-ей!», кинулся вспять, руша на своем пути сушняк, колодник и кусты.
Рваное Ухо мчал по ветру, строго по прямой, впритирку протискиваясь меж деревьев, дико рявкая, стараясь освободиться от страха, что вошел в его кровь вместе с горьким запахом дыма…
…Впервые за всю жизнь Кеше отказал разум. Он метнулся в землянку, натянул на плечи кожух, кинул на голову шапку, схватил малопульку, сунул ноги в лыжи и, ни о чем не думая, побежал на север, навстречу надвигающемуся пожару. Собаки, почувствовав беду, шарахнулись за Кешей, скуля и повизгивая. Они бежали рядом, не обгоняя, но чем дальше спешил охотник, тем неуверенней становился их шаг. Первым остановился Соболь. Он покрутился на месте, ухватывая ноздрями воздух, пахнущий гарью, и, уже не наддавая ходу, медленно пошел по следу лыж. Бурак заметно стал отставать. А Кеша все бежал и бежал вперед. И только когда услышал за собой далекий жалобный лай, остановился. Огонь был где-то рядом. Дым, уже видимый, густо шел меж деревьев. Впереди грозно гудела и стонала тайга. Позади выли в два голоса Бурак и Соболь.
Остановить огонь, не дать ему двигаться дальше было единственным желанием охотника. Он не думал сейчас о себе, не думал об опасности, которая с каждым шагом надвигалась все ближе и ближе.
Тайга! Не просто лес, не просто деревья, звери и птицы… Тайга, большая, живая, близкая и родная, как мать, ждала его. Ее живые глаза чувствовал он на себе, стон ее слышал, крик о помощи.
«Господи, что же это?» – думал Кеша, привалившись грудью к шершавому телу ели.
Раскачиваемое ветром дерево пело. Где-то глубоко внутри его поднимались к небу медленные соки земли, наполняя собой каждую клеточку, каждую хвоинку. Кеша слышал мудрое реченье дерева, но уже другой звук, звук близкой беды, заглушал это реченье.
Валом шел ветер, и валом, чуть отставая, шел за ним огонь. Мимо охотника, не страшась, пробежала лиса, по-собачьи прижав уши. Зайцы, сбившись в белую стайку, махом прошли мимо, и табунок оленей, чуть было не смяв Кешу, вырвался из чащи. Впереди бежал старый олень, высоко закинув рога. Человек на малую толику увидел глаза зверя, неживые, остановившиеся. По морде, шее, по крупу животных легли черные промоины пота. Позади стада, спотыкаясь и тычась носом в снег, прихрамывал малышок-слеток. Его мать, молодая важенка, останавливалась, поворачивала гибкую шею и тревожно гукала. Олененок споткнулся, гукнул ей в ответ и вдруг мягко упал на колени, по уши увязнув головой в снегу. Он поднял маленькую острую морду, фыркнул, выбивая из ноздрей и глаз снег, попытался подняться, но, жалобно загулив, повалился на бок. Важенка снова позвала сына и закружилась на месте, не в силах уйти. Кеша пошел к теленку. Тот притих, медленно поводя ушами, и все смотрел, смотрел на человека влажными, в дымке материнского молока, глупыми глазами.
Ноги олененка застряли в колоднике, и, пока Кеша освобождал их, мать бегала вокруг и тревожно гукала.
– Не бойсь, убегете, – пообещал ей Кеша. Был он уже спокоен. Но, освободив теленка, присвистнул: – Чо, брат, дела твои тьфу! – Тоненькие ноги не держали зверя, и он снова ткнулся на колени. – Что же мне с тобой делать, пацан? – Попробовал взять на руки, прошел немного.
Лыжи под тяжестью проваливались, путались в валежнике и ветвях кустарника.
Олененок не сопротивлялся, он приник к человеку, словно бы ребенок, и только мелко-мелко дрожал. Важенка тоже жалась к охотнику, забегая вперед и возвращаясь.
– Беги, глупая! – гаркнул на нее Кеша и опустил свою ношу на снег. – Не уйти нам вместе.
За ветром явственно было слышно, как бушует где-то совсем уже рядом огонь.
– Как в трубу дует, – сказал Кеша и снова поглядел в глаза олененка. – Эх, пацан, пацан!
И тут из чащи вывалился Рваное Ухо. Он замер в трех шагах от Кеши, тяжело дыша, словно бы загнанная лошадь. Мокрые бока зверя грузно ходили под лохматой шкурой. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу – человек и медведь. Легонькая малопулька болталась за плечами охотника, но пальцы уже сжимали рукоять ножа. И вдруг Рваное Ухо, будто вспомнив что-то, прыгнул в сторону, и только белая опушь снега заклубилась на том месте, где только что стоял он.
Пропала и важенка.
Напряжение, которое охватило Кешу, так же быстро отхлынуло, как и пришло.
– Двоем нам не уйти. Не уйти двоем, – сказал он олененку, и тот еще пуще задрожал, будто бы понял слова человека.
Кеша погладил левой рукой горячую морду малыша, легонько прихватил и потрепал уши.
– Заживо сгоришь, глупый!
И, вдруг решившись, твердо левой рукой отогнул к спине податливую, мягкую морду, правой ударил ножом в горло. Олененок дернулся, засучил ногами, и кровь толчками полилась в снег.
Кеша уходил на юг размашистым шагом, и вместе с ним уходили на юг птицы и звери. Перемахивая с дерева на дерево, шли по верхам табуны белок, обгоняя охотника, бежали соболи. Из сугробов поднимались куропатки и, шумно ударяя крыльями, летели прочь. Малая птица уходила. Следы лисы и зайца, рыси и волка, медведя и оленя, сохатого и куницы перепутались меж собой. Звери шли одной дорогой. Их гнал страх.
И снова Кеша увидел стадо оленей с мудрым и старым самцом впереди, и снова мимо прошмыгнула лиса, и где-то прогромыхал по тайге Рваное Ухо. Охотник понял: огонь, шибко пройдя по сушняку подлеска, брал их в клещи. Звери искали выхода. Нельзя терять ни минуты: клещи замкнутся – и тогда…
ОГОНЬ
Кеша шел звериной, глубоко пробитой тропой. Звери уже не разбегались по тайге, а кучно шли к выходу из огненного кольца. Человек шел их дорогой. Сломалась лыжа. Кеша шел пешком. Малопулька цеплялась за деревья и кустарник, мешала идти, но он не бросал ее. Стало трудно дышать. Едкий влажный дым выедал глаза, застилал дорогу.
Все темней и темней становилось в тайге. Темней и жарче. Кеша не оглядывался, но чувствовал спиной надвигающуюся стену огня.
– Шутишь, не возьмешь! – шептал охотник, наддавая шагу и задыхаясь в розовой мгле тайги. – Не возьмешь!
Чего боялся он больше всего, случилось: подвернулась на ослизлой колодине нога. Острый сук глубоко рассек от уха до бороды лицо. Боль ударила от лодыжки к бедру. Кеша поднялся, до хруста сжимая кулаки и скрежеща зубами. Пошел, всем телом припадая на здоровую ногу.
«Разойдется, – подумал о ноге и ладонью смахнул кровь с лица. – Пристынет! – Заныла правая рука, и он только сейчас заметил, что все еще сжимает рукоять ножа в застывших каплях крови. – Впервой зверя убил не ради добычи… Разом… С одного взмаха… – Путались, ускользали мысли. – Раз – и все…»
И снова упал и снова зажал в челюстях крик.
– Нет, шалишь! Еще не конец, – то ли думал, то ли шептал, с трудом проталкивая в легкие густой, смрадный воздух. – Откуда огонь?! – впервой задал себе вопрос и не нашел ответа. – Огонь! Огонь! Почему? Зимою пожар? Огонь?…
Он уже не бежал и не шел. Он кидался вперед, падал и снова кидался. Так идет посуху к воде рыба, выброшенная на берег. А где-то рядом, чуть впереди и слева, ломился через тайгу Рваное Ухо. Медведь дважды пытался пересечь опередившую и вышедшую на его путь стену огня. И оба раза шарахался прочь, закладывая круги в поисках выхода. Шедший по вершиннику пламень обрушил на него золотые искры, ожег тело. Затлела, запепелилась шкура. И зверь, рухнув, рыча и воя, катался в снегу, притушивая огонь, и снова бежал тайгой, преследуемый запахом паленой шерсти.
В неглубокой, вымытой весенними водами и дождями влумине, до камней разбороня снег, стонала медведица. Тяжелая, с большим животом, она грузно сидела, привалившись спиной к выскорью. Тело ее содрогалось, и стон раненой плоти и умирающей, в ней так и не народившейся жизни вырывался из оранжевой, в белых хлопьях пены, пасти. Медведица уже не могла ни ползти, ни рвать когтями землю. Она сидела, широко раскинув лапы и уронив меж них живот.
Рваное Ухо прытко, насколько позволяли слабеющие силы, прошел мимо, сторонясь ее взгляда и запаха. Среди дыма и гари он различал этот запах.
Огонь бежал по тайге золотыми внежигами. Прыгал светлячками с ветки на ветку, кружил шмелями. И вдруг, разом охнув, охватывал деревья от подножья до вершины. Снопы искр, черные клубы дыма и лиловые языки пламени, словно бы выброшенные неведомой силой, взмывали в небо. И стена огня рассекала тайгу, а внежиги, светлячки и шмели, шипя, плюясь и гудя, снова забегали вперед, обгоняя оранжевый вал. Таял, пузырился снег, вспухали и лопались стволы елей, раскалывались камни и деревья, выламывая ветви, корчились в агонии.
Низкое небо с тяжелыми тучами прижимало дым, и было уже не понять, где начинается земля и кончаются тучи.
Сник, улегся ветер, но от этого пожар не стал тише. Вал огня шел уже сам по себе, ветер сделал свое дело. И теперь дремал, оттягивая время, когда на материке люди почувствуют запах пожара.
Звериная тропа круто пошла вниз, вдруг снова разбившись на сотни отдельных следов. В затухающем сознании мелькнула мысль: «Вырвался!…» Даже сейчас, в минуты, казалось бы, непоправимой беды, глаза продолжали замечать тайную жизнь тайги.
В дымящейся одежде, с обгоревшим лицом и руками выполз Кеша из огня, жадно, как зверь, прихватывая спекшимися губами снег.
Тайга обрывалась, подсеченная камнепадом. Где-то позади осталась плотная завеса дыма, и воздух, такой невесомый и чистый, разом наполнил легкие, причиняя боль, вызывая кашель. Кеша кашлял, отплевывая черные сгустки крови и копоть. Он силился встать совсем так же, как встреченный им олененок, и не мог сделать этого. Кашель катал его по снегу, выворачивал, трепал голову, выламывая ребра. Ему не было конца. Все внутри Кеши пылало. Хотелось пить, нестерпимо болело разбухшее лицо в черных пятнах ожогов. Непослушными пальцами охотник хватал снег, заталкивал его в рот, но кашель не давал остудить пылающее горло. «Нет, врешь, оклемаюсь!» – думал Кеша. Прояснились мысли, собиралась и крепла воля. Человек снова, уже в который раз, возвращался к жизни.
Кашель кончился неожиданно. Кеша повернулся на спину и полежал, прикладывая к губам и лбу пригоршни снега. Он медленно, помалу, тянул сквозь зубы редкую, пахнущую дымом влагу, и она тут же на языке высыхала, не принося облегчения жаждущему телу.
Снова попробовал встать и снова не смог. Тысячи красных червячков завозились в глазах, где-то глубоко внутри, у сердца, лопнула струна, и сухой звон наполнил уши.
И вдруг Кеша отчетливо различил стук мотора. «Кунгас, – отметил. – Блазнится?» Но мотор действительно стучал совсем рядом с осыпью, под скалами.
«Люди! Неужели пришли люди? Люди! Дорогие! Я так ждал вас! Наконец-то! Люди, хорошие вы мои!»
Поборов оморочь, Кеша подполз к краю камнепада, сорвался с него вместе с сугробом. Как на ледянке, скатился с осыпи и медленно, стараясь как можно меньше увлечь за собой камешника, пополз вниз, к скалам.
Мотор работал все громче. Его только что пустили и сейчас прогревали.
«Уйдут, господи, уйдут, – думал Кеша, все ниже и поспешнее проталкиваясь к скалам. – Неужто решили, что сгорел я? Неужто уйдут? Люди!» – хотел крикнуть, но не смог. Горло, перехваченное болью, издало тоненький, шипящий звук.
А мотор работал уже в полную силу. Рев то поднимался до высокого визга, то ходил равномерно и густо.
Ну, вот и скалы. Осыпь круто поворачивала влево и застывшим камнепадом отвесно обрушивалась вниз. Кеша пополз вправо, тут была ровная крохотная площадка с двумя голыми останцами у края и малой березкой. Кеша согнул руку, взяв тоненький ствол деревца под левый локоть, кисть распухла и не сгибалась. Упершись правой ногой в останец, посунулся вперед и заглянул туда, откуда неслись хлесткие удары волн и стук мотора.
Внизу Кеша увидел людей. Их было пятеро. Один держал на волне кунгас, не давая прибою выкинуть его на камни. Четверо остальных копошились на берегу. Охотник хотел крикнуть: «Люди! Тут я! Вот он – живой!», но не смог. Снова подступила к сердцу оморочь.
Он отвалился на площадку, стараясь победить дурноту. Людей Кеша видел одно мгновение. А хотелось смотреть на них долго. Он скучал о них, и думал, и помнил всегда.
И снова поборол Кеша слабость. И снова потянулся всем телом, чтобы глянуть на людей и дать им знак. Вот они, люди, совсем рядом. Они суетятся, что-то несут к прибою на руках, перекликаются, за шумом моря голосов не слышно.
И вдруг Кеша различил то, что бережно несли люди. Это была сеть – громадная, тонкая, капроновая сеть, запутанная в большой блестящий клубок. В клубке что-то копошилось и дергалось.
– Чо! Чо! – Кеша не поверил глазам.
То живое и копошащееся было искристым огнем собольего меха. Рядом с белой закраинкой прибоя охотник разглядел еще три клубка и горку черных трупиков.
«Так вот он откуда, огонь! Выжигали соболя, гнали его огнем в сети. Били на голом месте тех, кто избежал ловушки, кто спасся от огня. Убийцы! Нелюди, да как же носит вас на себе земля! Как вы смотрите в глаза матерям и детям своим!…»
Силы оставили Кешу, и он, откинувшись навзничь, потерял сознание.
Когда снова пришел в себя, первое, что услышал, – удаляющийся стук мотора.
Кунгас уходил к южной бухте острова. Пятеро спешили. Там до темноты им надо- было подобрать шестого.
Северное побережье скалистое: зимою спуститься к морю по скользким камнепадам, по обледенелым останцам, осыпям и сугробам невозможно. Прошлым вечером шестой сошел с кунгаса в той южной бухте и ушел к вершиному ельнику горы Высокой. Ночь он провел у костра. Поутру вынул из котомки полиэтиленовую банку с бензином. Проверил время по светящемуся циферблату наручных часов. За ночь те пятеро должны были успеть развесить сети, занять номера на южной окраине ельника. Тщательно, деловито выверил направление ветра. В разных местах сгрудил сушняк, завалил несколько молодых елей, обрызгал бензином. Все это он делал не спеша, обстоятельно.
Еще до свету среди таежного подгона и вглуби, метров за сто от опушки, вспыхнули семь костров. В один из них пришелец сунул уже пустую полиэтиленовую банку. Сбросив на чистом месте кожух, бегал от костра к костру, поправляя огонь. Ветер дул ровно: сушняк и молодая хвоя занялись разом. И как только запламенели факелами первые елочки, пришельца охватил страх. То, что было давно продумано, выверено, то, что готовилось вот уже несколько лет, вдруг напугало его, леденяще захолонуло сердце, гулким стуком отдалось в ушах.
В том, что преступление, которое совершил, не откроется, он был уверен. Нелетная погода, низкие тучи, туман от островов до материка, ветер, уносящий дым в океан, пурга, которая грянет не сегодня-завтра и занесет следы, безлюдье – все это убеждало в безнаказанности совершенного.
Но что-то другое, страшное и роковое, повисло над ним, заставляя воровски озираться, суетиться, стремиться втянуть голову в плечи и бежать прочь. Кто-то незримый следил сейчас за ним отовсюду пристальным и вездесущим взглядом. Не веря в бога, он все-таки перекрестился, прошептав пустой скороговоркой: «Господи, помоги…» И побежал прочь от занимающегося пожара вниз по склону.
Он должен был спуститься к бухте и там на берегу отсидеться до тех пор, пока не придет с добычей кунгас. Но страх заставил его изменить это решение. Он не мог сейчас быть один на один с тайгой и, сторонясь ее, пошел по чистому месту, огибая сопку. Расчет его был прост: успеть выйти к своим до того, как они уйдут с добычей к бухте. Это было нарушением хорошо и холодно продуманного плана.
Подножие сопки, которым он должен пройти, сплошь засыпано камнями, изъедено глубокими влуминами и овражками. «Снег нынче глубок, пройду, – решил он. – Да и вталь – наст – крепок, удержит лыжи, не даст запороться в сырую марь или подснежные родники».
Как часто в холодно задуманных и расчетливых преступлениях чувство страха в мятущейся душонке, чувство безысходности происходящего путает все карты! Природа сама заставляет преступника сделать первый шаг к расплате. Тайга не приняла его, не скрыла в себе, она воззрилась на него тысячами невидимых глаз, заставляя бежать прочь на виду у нее.
И он бежал, втягивая голову в плечи, не поднимая глаз к вершинному ельнику. Там уже широко бушевал огонь. Бежал, готовый каждую минуту сорвать с плеча «бельгийку» и стрелять в белый свет, защищая свое существо от неосознанной опасности, которая шла за ним по пятам, надвигалась справа и слева, гнала его все вперед и вперед.
Ослепленный страхом, он даже не заметил, когда поломал лыжи, рухнув в глубокую влумину.
Выбрался и еще бежал по снегу, падая и поднимаясь.
За полдень пришелец понял, что ему не выбраться к своим, не выйти к южной оконечности сопки, и повернул в тайгу. Скрытый от всего мира густым переплетением ветвей, он отлежался под старой елью, прикидывая, сможет ли пересечь тайгу и выйти к бухте до темноты.
Получилось так, что сможет, запоздав всего часа на два. «Будут ли ждать?» – подумал о своих и не нашел ответа.
Страх снова поднял его на ноги, и он решил, теперь уже не останавливаясь, идти к спасительной бухте.
…Часа через полтора Кеша, спустившись с горы Высокой, натолкнулся на лежку пришельца. Сразу же, как только скрылся за поворотным мысом кунгас, охотник решил выходить к своему зимовью. Выжить, поведать людям о том страшном, что видел и пережил он, было единственным желанием, единственной целью Кеши.
И вот он у следа поджигателя. Этот и никто иной запалил тайгу!
«Достану! Как шибко ни уходи, все равно достану!» – решил Кеша, прижимая здоровой правой рукой к бедру широкий охотничий нож.
Все темней и темней становилось в тайге. Темней и жарче. Кеша не оглядывался, но чувствовал спиной надвигающуюся стену огня.
– Шутишь, не возьмешь! – шептал охотник, наддавая шагу и задыхаясь в розовой мгле тайги. – Не возьмешь!
Чего боялся он больше всего, случилось: подвернулась на ослизлой колодине нога. Острый сук глубоко рассек от уха до бороды лицо. Боль ударила от лодыжки к бедру. Кеша поднялся, до хруста сжимая кулаки и скрежеща зубами. Пошел, всем телом припадая на здоровую ногу.
«Разойдется, – подумал о ноге и ладонью смахнул кровь с лица. – Пристынет! – Заныла правая рука, и он только сейчас заметил, что все еще сжимает рукоять ножа в застывших каплях крови. – Впервой зверя убил не ради добычи… Разом… С одного взмаха… – Путались, ускользали мысли. – Раз – и все…»
И снова упал и снова зажал в челюстях крик.
– Нет, шалишь! Еще не конец, – то ли думал, то ли шептал, с трудом проталкивая в легкие густой, смрадный воздух. – Откуда огонь?! – впервой задал себе вопрос и не нашел ответа. – Огонь! Огонь! Почему? Зимою пожар? Огонь?…
Он уже не бежал и не шел. Он кидался вперед, падал и снова кидался. Так идет посуху к воде рыба, выброшенная на берег. А где-то рядом, чуть впереди и слева, ломился через тайгу Рваное Ухо. Медведь дважды пытался пересечь опередившую и вышедшую на его путь стену огня. И оба раза шарахался прочь, закладывая круги в поисках выхода. Шедший по вершиннику пламень обрушил на него золотые искры, ожег тело. Затлела, запепелилась шкура. И зверь, рухнув, рыча и воя, катался в снегу, притушивая огонь, и снова бежал тайгой, преследуемый запахом паленой шерсти.
В неглубокой, вымытой весенними водами и дождями влумине, до камней разбороня снег, стонала медведица. Тяжелая, с большим животом, она грузно сидела, привалившись спиной к выскорью. Тело ее содрогалось, и стон раненой плоти и умирающей, в ней так и не народившейся жизни вырывался из оранжевой, в белых хлопьях пены, пасти. Медведица уже не могла ни ползти, ни рвать когтями землю. Она сидела, широко раскинув лапы и уронив меж них живот.
Рваное Ухо прытко, насколько позволяли слабеющие силы, прошел мимо, сторонясь ее взгляда и запаха. Среди дыма и гари он различал этот запах.
Огонь бежал по тайге золотыми внежигами. Прыгал светлячками с ветки на ветку, кружил шмелями. И вдруг, разом охнув, охватывал деревья от подножья до вершины. Снопы искр, черные клубы дыма и лиловые языки пламени, словно бы выброшенные неведомой силой, взмывали в небо. И стена огня рассекала тайгу, а внежиги, светлячки и шмели, шипя, плюясь и гудя, снова забегали вперед, обгоняя оранжевый вал. Таял, пузырился снег, вспухали и лопались стволы елей, раскалывались камни и деревья, выламывая ветви, корчились в агонии.
Низкое небо с тяжелыми тучами прижимало дым, и было уже не понять, где начинается земля и кончаются тучи.
Сник, улегся ветер, но от этого пожар не стал тише. Вал огня шел уже сам по себе, ветер сделал свое дело. И теперь дремал, оттягивая время, когда на материке люди почувствуют запах пожара.
Звериная тропа круто пошла вниз, вдруг снова разбившись на сотни отдельных следов. В затухающем сознании мелькнула мысль: «Вырвался!…» Даже сейчас, в минуты, казалось бы, непоправимой беды, глаза продолжали замечать тайную жизнь тайги.
В дымящейся одежде, с обгоревшим лицом и руками выполз Кеша из огня, жадно, как зверь, прихватывая спекшимися губами снег.
Тайга обрывалась, подсеченная камнепадом. Где-то позади осталась плотная завеса дыма, и воздух, такой невесомый и чистый, разом наполнил легкие, причиняя боль, вызывая кашель. Кеша кашлял, отплевывая черные сгустки крови и копоть. Он силился встать совсем так же, как встреченный им олененок, и не мог сделать этого. Кашель катал его по снегу, выворачивал, трепал голову, выламывая ребра. Ему не было конца. Все внутри Кеши пылало. Хотелось пить, нестерпимо болело разбухшее лицо в черных пятнах ожогов. Непослушными пальцами охотник хватал снег, заталкивал его в рот, но кашель не давал остудить пылающее горло. «Нет, врешь, оклемаюсь!» – думал Кеша. Прояснились мысли, собиралась и крепла воля. Человек снова, уже в который раз, возвращался к жизни.
Кашель кончился неожиданно. Кеша повернулся на спину и полежал, прикладывая к губам и лбу пригоршни снега. Он медленно, помалу, тянул сквозь зубы редкую, пахнущую дымом влагу, и она тут же на языке высыхала, не принося облегчения жаждущему телу.
Снова попробовал встать и снова не смог. Тысячи красных червячков завозились в глазах, где-то глубоко внутри, у сердца, лопнула струна, и сухой звон наполнил уши.
И вдруг Кеша отчетливо различил стук мотора. «Кунгас, – отметил. – Блазнится?» Но мотор действительно стучал совсем рядом с осыпью, под скалами.
«Люди! Неужели пришли люди? Люди! Дорогие! Я так ждал вас! Наконец-то! Люди, хорошие вы мои!»
Поборов оморочь, Кеша подполз к краю камнепада, сорвался с него вместе с сугробом. Как на ледянке, скатился с осыпи и медленно, стараясь как можно меньше увлечь за собой камешника, пополз вниз, к скалам.
Мотор работал все громче. Его только что пустили и сейчас прогревали.
«Уйдут, господи, уйдут, – думал Кеша, все ниже и поспешнее проталкиваясь к скалам. – Неужто решили, что сгорел я? Неужто уйдут? Люди!» – хотел крикнуть, но не смог. Горло, перехваченное болью, издало тоненький, шипящий звук.
А мотор работал уже в полную силу. Рев то поднимался до высокого визга, то ходил равномерно и густо.
Ну, вот и скалы. Осыпь круто поворачивала влево и застывшим камнепадом отвесно обрушивалась вниз. Кеша пополз вправо, тут была ровная крохотная площадка с двумя голыми останцами у края и малой березкой. Кеша согнул руку, взяв тоненький ствол деревца под левый локоть, кисть распухла и не сгибалась. Упершись правой ногой в останец, посунулся вперед и заглянул туда, откуда неслись хлесткие удары волн и стук мотора.
Внизу Кеша увидел людей. Их было пятеро. Один держал на волне кунгас, не давая прибою выкинуть его на камни. Четверо остальных копошились на берегу. Охотник хотел крикнуть: «Люди! Тут я! Вот он – живой!», но не смог. Снова подступила к сердцу оморочь.
Он отвалился на площадку, стараясь победить дурноту. Людей Кеша видел одно мгновение. А хотелось смотреть на них долго. Он скучал о них, и думал, и помнил всегда.
И снова поборол Кеша слабость. И снова потянулся всем телом, чтобы глянуть на людей и дать им знак. Вот они, люди, совсем рядом. Они суетятся, что-то несут к прибою на руках, перекликаются, за шумом моря голосов не слышно.
И вдруг Кеша различил то, что бережно несли люди. Это была сеть – громадная, тонкая, капроновая сеть, запутанная в большой блестящий клубок. В клубке что-то копошилось и дергалось.
– Чо! Чо! – Кеша не поверил глазам.
То живое и копошащееся было искристым огнем собольего меха. Рядом с белой закраинкой прибоя охотник разглядел еще три клубка и горку черных трупиков.
«Так вот он откуда, огонь! Выжигали соболя, гнали его огнем в сети. Били на голом месте тех, кто избежал ловушки, кто спасся от огня. Убийцы! Нелюди, да как же носит вас на себе земля! Как вы смотрите в глаза матерям и детям своим!…»
Силы оставили Кешу, и он, откинувшись навзничь, потерял сознание.
Когда снова пришел в себя, первое, что услышал, – удаляющийся стук мотора.
Кунгас уходил к южной бухте острова. Пятеро спешили. Там до темноты им надо- было подобрать шестого.
Северное побережье скалистое: зимою спуститься к морю по скользким камнепадам, по обледенелым останцам, осыпям и сугробам невозможно. Прошлым вечером шестой сошел с кунгаса в той южной бухте и ушел к вершиному ельнику горы Высокой. Ночь он провел у костра. Поутру вынул из котомки полиэтиленовую банку с бензином. Проверил время по светящемуся циферблату наручных часов. За ночь те пятеро должны были успеть развесить сети, занять номера на южной окраине ельника. Тщательно, деловито выверил направление ветра. В разных местах сгрудил сушняк, завалил несколько молодых елей, обрызгал бензином. Все это он делал не спеша, обстоятельно.
Еще до свету среди таежного подгона и вглуби, метров за сто от опушки, вспыхнули семь костров. В один из них пришелец сунул уже пустую полиэтиленовую банку. Сбросив на чистом месте кожух, бегал от костра к костру, поправляя огонь. Ветер дул ровно: сушняк и молодая хвоя занялись разом. И как только запламенели факелами первые елочки, пришельца охватил страх. То, что было давно продумано, выверено, то, что готовилось вот уже несколько лет, вдруг напугало его, леденяще захолонуло сердце, гулким стуком отдалось в ушах.
В том, что преступление, которое совершил, не откроется, он был уверен. Нелетная погода, низкие тучи, туман от островов до материка, ветер, уносящий дым в океан, пурга, которая грянет не сегодня-завтра и занесет следы, безлюдье – все это убеждало в безнаказанности совершенного.
Но что-то другое, страшное и роковое, повисло над ним, заставляя воровски озираться, суетиться, стремиться втянуть голову в плечи и бежать прочь. Кто-то незримый следил сейчас за ним отовсюду пристальным и вездесущим взглядом. Не веря в бога, он все-таки перекрестился, прошептав пустой скороговоркой: «Господи, помоги…» И побежал прочь от занимающегося пожара вниз по склону.
Он должен был спуститься к бухте и там на берегу отсидеться до тех пор, пока не придет с добычей кунгас. Но страх заставил его изменить это решение. Он не мог сейчас быть один на один с тайгой и, сторонясь ее, пошел по чистому месту, огибая сопку. Расчет его был прост: успеть выйти к своим до того, как они уйдут с добычей к бухте. Это было нарушением хорошо и холодно продуманного плана.
Подножие сопки, которым он должен пройти, сплошь засыпано камнями, изъедено глубокими влуминами и овражками. «Снег нынче глубок, пройду, – решил он. – Да и вталь – наст – крепок, удержит лыжи, не даст запороться в сырую марь или подснежные родники».
Как часто в холодно задуманных и расчетливых преступлениях чувство страха в мятущейся душонке, чувство безысходности происходящего путает все карты! Природа сама заставляет преступника сделать первый шаг к расплате. Тайга не приняла его, не скрыла в себе, она воззрилась на него тысячами невидимых глаз, заставляя бежать прочь на виду у нее.
И он бежал, втягивая голову в плечи, не поднимая глаз к вершинному ельнику. Там уже широко бушевал огонь. Бежал, готовый каждую минуту сорвать с плеча «бельгийку» и стрелять в белый свет, защищая свое существо от неосознанной опасности, которая шла за ним по пятам, надвигалась справа и слева, гнала его все вперед и вперед.
Ослепленный страхом, он даже не заметил, когда поломал лыжи, рухнув в глубокую влумину.
Выбрался и еще бежал по снегу, падая и поднимаясь.
За полдень пришелец понял, что ему не выбраться к своим, не выйти к южной оконечности сопки, и повернул в тайгу. Скрытый от всего мира густым переплетением ветвей, он отлежался под старой елью, прикидывая, сможет ли пересечь тайгу и выйти к бухте до темноты.
Получилось так, что сможет, запоздав всего часа на два. «Будут ли ждать?» – подумал о своих и не нашел ответа.
Страх снова поднял его на ноги, и он решил, теперь уже не останавливаясь, идти к спасительной бухте.
…Часа через полтора Кеша, спустившись с горы Высокой, натолкнулся на лежку пришельца. Сразу же, как только скрылся за поворотным мысом кунгас, охотник решил выходить к своему зимовью. Выжить, поведать людям о том страшном, что видел и пережил он, было единственным желанием, единственной целью Кеши.
И вот он у следа поджигателя. Этот и никто иной запалил тайгу!
«Достану! Как шибко ни уходи, все равно достану!» – решил Кеша, прижимая здоровой правой рукой к бедру широкий охотничий нож.