Страница:
— Макс, фамилия у тебя какая-то странная. Из евреев, что ли? Или немцев? — ни с того, ни сего, вдруг Пашка обратился к молчаливому соседу.
— Сам ты, еврей! Не видишь у него нос курносый, где ты хоть одного еврея с такой физиономией видел? — рассмеялся Димка, откладывая в сторону потрёпанный журнал.
— Успокойся, из русских. Может, кто-то из древних предков и был немцем. Не знаю. Переводится — «журавлиное поле», — нехотя ответил Максим, вновь отворачиваясь к стене.
— Красиво! — отозвался Пашка и, опустив руку под кровать, бросил огрызок яблока в «утку». — Не то, что у меня рабоче-крестьянская, Голов. Потому что, голый, голытьба. Замечательные у тебя предки, Макс. Я это сразу почувствовал, как только их увидел. А у меня матушка умерла, когда мне восемь лет было. Отец запил. Потом окончательно спился. Алкаш, хренов! Даже на проводы в армию не пришёл. Я все время с бабушкой жил, единственная добрая душа кому я на белом свете ещё нужен. Она у меня бывшая учительница, пасла меня, будь здоров. Все в разные кружки записывала, в секции меня водила. Ни на шаг от себя не отпускала. Боялась, что спутаюсь с дворовой шпаной и покачусь по кривой или по папашкиным стопам пойду. Горьким забулдыгой стану. Только просчиталась моя дорогая бабуля, Антонина Матвевна, насмотрелся я на батины выкрутасы во как, выше крыши. На его пьяные скандалы. К спиртному отвращение теперь на всю жизнь.
— А я, пропустил бы соточку, другую, — тихо отозвался Михалыч.
— Михалыч, не грусти, старина! Вот завтра побрею тебя утречком и смотаюсь к Тане, глядишь чего-нибудь надыблю.
— Да, Сашенька сегодня уже больше не даст.
— Не греши дружок, отдай два года Родине должок! — пропел Пашка, громко зевая. Подняв культю, он подтянулся на руках и вновь плюхнулся в коляску. Лихо развернулся на месте и покатил по палатам.
Свята вырвало. Буквально вывернуло наизнанку, когда он увидел первого убитого. У забора крайнего разрушенного дома в грязи, разбросав в стороны руки словно Икар, покоился сильно потрёпанный осколками боевик с залитым кровью лицом. Где-то впереди слышались: рычание «бэтээра», мат и короткие автоматные очереди — это двигавшиеся впереди десантники и СОБР добивали «чехов». Вдоль улицы клочьями стелился удушливый едкий дым.
Неожиданно перед группой десантников, что находились у забора, разорвался оглушительно «вог». Одновременно через улицу из-за саманного амбара застучал ПКМ, остервенело кроша длинными очередями все вокруг, не давая высунуться. Укрылись за кирпичным домом с большой открытой верандой. Их было шестеро: два десантника, сержант Елагин, лейтенант Трофимов из СОБРа, Свят и Приданцев с собакой. Свята и Елагу колотил мандраж. Будто неожиданно из ведра ледяной водой окатили. Десантники оба были серьёзно ранены, Один в ногу, другой, косая сажень в плечах, нервный светлорыжий парень — в лицо, осколком в щеку. Он, то метался от угла к углу, то, ссутулившись, мыча, сплёвывал кровь и разбитые зубы. Виталька Приданцев с трудом сдерживал рвущегося с поводка Карая. Пёс весь ощетинился, в злобе морщил нос и щерил жёлтые клыки. Кудахтали и метались по двору испуганные куры.
— Пускай кобеля! — прохрипел прапорщик-десатник, поворачивая к ним изрытое пороховыми оспинами окровавленное лицо. У него из бедра, пониже паха хлестала тёмная кровь, от которой шёл пар.
— Рана серьёзная, не иначе как артерию зацепило, — подумал Свят и ощутил неприятный холодок в области живота.
Огонь внезапно прекратился: боевик менял магазин.
— Давай! — крикнул Трофимов, больно толкая в бок Витальку. Тот отцепил поводок. Карай с места рванул через улицу, в мгновение покрыв расстояние до укрывшегося врага. «Чех», который в это время пристёгивал «короб», от неожиданности опешил. Когда бойцы подоспели, перед глазами открылась следующая картина. На земле с выпученными от ужаса глазами извивался ужом и визжал изодранный собакой молодой боевик, пытаясь одной рукой отбиться от озверевшего пса, другая — раздроблённая челюстями Карая обвисла словно надломленная ветка. «Чех» обмяк, когда Трофимов, сходу не раздумывая, влепил в него короткую очередь. Виталька оттащил собаку и прижал её голову к бедру, успокаивая свирепого кобеля. Это был «второй» на счёту Карая. Первого он задрал, когда под Шуани их отделение прижал к разбитой дороге огнём чеченский пулемётчик, не давая им двинуться с места, не то что головы поднять. Положение было аховое. Лежали, вжавшись в мёрзлую землю, никто не хотел умирать. Тогда, только благодаря, специально обученному Караю подавили огневую точку.
— Ах, ты, паскуда! Басаевская морда! — вдруг заорал Трофимов, что есть силы пиная мёртвого боевика в бок. — Гляди, что я у падлы нашёл! Нож Карасика!
Свят и Елага мгновенно обернулись. Да, это был он, нож капитана Карасика. Один из тех, которые Путин вручал офицерам на Новый год в Гудермесе.
— Сволочь! Сволочь! — выкрикивал Конфуций, не помня себя. — Падла!
«Собровец»" в неистовстве дошёл до ручки, на губах выступила пена, он задыхался и в слепой ярости продолжал топтать врага.
Через полчаса уже ничего нельзя было разобрать. Отовсюду раздавался мат-перемат, постоянно заглушаемый бешеной стрельбой и взрывами ручных гранат. В этом аду невозможно было определить, где чужие, где свои, каждый двор превратился в западню; каждое окно, каждый подвал таили смерть, огрызались огнём… Cолдаты били наугад по оконным амбразурам домов и сараев, чтобы успеть убить хоть кого-нибудь, прежде чем вражеская пуля настигнет их самих.
— Чего заховались, обормоты! Все отходим! — заорал на них, невесть откуда появившийся с пулемётчиком Пашкой Никоновым, запыхавшийся раскрасневшийся старший лейтенант Тимохин. — Пацаны, раненого тащите до мечети, там за углом «бэшка» стоит, а мы подмогнуть Исаевым, прикроем вас.
Подхватив десантника и озираясь по сторонам, Свят с Елагиным и Виталькой Приданцевым мигом доволокли его до «бэхи», которая за облупленной мечетью в ожидании их ревела и вся дрожала, рыгая вонючим дымом. На броне уже лепились несколько закопчённых бойцов…
Потом они вытаскивали из-под огня на соседнюю улицу, где были свои, тяжелораненого Трофимова. Он, как и остальные, что двигались под прикрытием «бэшки», попал под разрыв выстрела РПГ. Пробирались за тлеющими развалинами домов, развороченными курятниками и сараями, спотыкаясь на битом кирпиче, цепляясь за разодраную сетку из «рабицы», лавируя между трупами, кучами дымящегося хлама и торчащими ветками обугленных яблонь и слив. «Конфуций» потерял много крови — был серый как воск. Его прокушенные от боли губы, ярким красным цветком выделялись на неподвижном лице. Он между стонами неустанно твердил, обращаясь к Чахе:
— Я должен выкарабкаться… Ты слышишь, Славик? Я должен…
Через несколько домов от них шла яростная перестрелка, изредка перекрываемая взрывами вогов и выстрелами «бэтээра…»
Свят очнулся от неприятного звука, от какого-то странного скрежета. Сел на койке, свесив ногу. В углу, закинув руки за голову, громко сопел и мычал во сне Пашка Голов. В темноте тихо всхлипывал Макс, накрывшись с головой одеялом. Странный скрип доносился от окна, где лежал загипсованный Вишняков.
« Черт! Как же он не догадался. Ведь это Михалыч зубами скрипит».
Свят, опустив голову, уставился на свою ампутированную выше колена ногу. «И почему, он тогда наступил на эту, будь она проклята, сплющенную ржавую консервную банку? Какая сука успела подгадить!»
Взрывом оглушило, разметало, отбросило в колючий кустарник. Вместо ступни — страшное месиво, кровавые лохмотья и адская боль. Секирину и Чахе повезло, почти не зацепило, а вот Трофимову нет: осколки пришлись тому в спину. Если б он носил «броник», наверняка, остался бы жив. Но он всегда говорил, пусть лучше пуля его продырявит навылет, чем в «бронике» переломает все кости.
Свят не помнит, как матерился, перетягивая ему ногу, Володька Кныш; как настойчиво хлопал его по щекам легко раненый Чаха, чтобы он не ушёл в «отключку». Единственное, что он запомнил, как по двору носились, кудахча, обезумевшие куры…"
Нащупав в изголовье койки костыли, Свят встал и, оперевшись на них, вышел в длинный тёмный коридор. Медленно доковылял до стола дежурной сестры. Эллипс света от настольной лампы выхватывал из темноты склонённую над книгой светлую аккуратненькую головку медсёстры Сашеньки.
— А ты, почему не спишь? Болит? — обеспокоенно спросила она, поднимая своё милое лицо с пухленькими щёчками.
— Не спится, Сашенька. Болит. Пойду поcмолю. Потом кольнёшь, хорошо?
Выйдя на лестничную площадку, устроился на сложенных костылях. Закурил. Вроде полегчало.
"В институт не прошёл, засыпался на экзаменах. Болел ангиной, «лакунарная» называется, не дай бог кому-нибудь, такой прелестью переболеть. Даже глотать было больно, не то, что извилины напрягать. Завалил математику. Расстроился. Тут ещё повестка в армию. Хорошо, что у Маринкиных предков знакомая «шишка» в военкомате. Свят им как родной, как никак с двенадцати лет с их дочкой вместе танцует. Старшего сына-то они потеряли три года назад. Братишка Маринкин, Аркаша, на Кавказе погиб на горной реке. Увлекался водным туризмом. На байдарке перевернулся с напарником на порогах в ущелье Волчьи ворота. Нашли их через пару дней искалеченных до неузнаваемости в нескольких километрах вниз по течению. Так, что Свят им как сын родной. А у него и друзей-то настоящих нет, все время с Мариной. То соревнования, то тренировки, то сборы. Даже ночует иногда у них, чтобы через весь город по темени не тащиться домой. Мать все обижается, ворчит. Говорит, сынок, может совсем туда переберёшься? Сама, конечно, рада, что все у него хорошо сложилось. Есть серьёзное увлечение танцами, неоднократный призёр, есть любимая девчонка. Что не попал в дурную компанию как его закадычный друг детства Алик Матвеев, который угодил в тюрьму за грабёж и наркотики.
Так вот, позвонили Маринкины родители своему знакомому. Не успел Свят и глазом моргнуть, определили его по блату вместо Дальневосточного округа в местную часть внутренних войск. Повезло ему жутко, как дяде Косте, которого, когда-то вытурили за «хвосты» из института, и он загремел во флот. Правда, боевые корабли он видел только на картинках да из окна казармы, потому что всю свою военную службу проиграл в волейбол за Черноморский флот, так как в своё время юношей играл за волейбольную команду Москвы. Вот и у Свята служба была не хуже, сплошная лафа, устроился как у Христа за пазухой: постоянные танцевальные турниры, то зональные, то региональные… Так закрутился, что почти забыл не только о службе, но и как выглядят суровые рожи родных командиров.
Но командование части не забыло про замечательные способности рядового Чернышова. Решило к женскому празднику устроить творческими силами полка концерт для солдатских матерей и их любимых чад. Тут уж ему пришлось попотеть. Выступить в роли педагога, тренера. На восьмое марта он танцевал с медсёстрами Татьяной и Людой танго, румбу, фокстрот и вальс в доме офицеров. Месяц он натаскивал партнёрш, хоть девушки были и понятливы, все равно получилась халтурка та ещё. Чувствовалась в движениях какая-то скованность. С их дуэтом, конечно, не сравнишь. Он и Марина были как одно целое, неразделимое. Долгие годы упорных тренировок и выступлений превратили их в единый заведённый механизм, абсолютно не дающий никаких сбоев. А как они танцевали джайв или румбу… Нет, это надо видеть! Даже их кумиры, экс-чемпионы Тимонин и Беликова, обратили на последнем турнире на них внимание."
— Кто он теперь? Обрубок! Жалкий обрубок! Калека! Джон Сильвер, твою мать! — он зло засмеялся. — Мересьев, бля!
— И все из-за лысого козла, Басаева. Если б не полез этот мудак в Дагестан, не ковылял бы Свят сейчас на костылях по госпиталю. Не страдал бы от фантомной боли. И Пашка Никонов не сложил бы головушки в том бою. Свят, как сейчас помнит Пашкин последний взгляд, который он бросил на них, исчезая с Тимохиным за сараями. Это был безысходный потухший взгляд, взгляд обречённого на смерть.
Вновь глубоко затянувшись, Свят устало прикрыл глаза. Перед ним сверкал яркими огнями танцевальный зал. Звучала музыка. Гудела, хлопала разноцветная публика. Объявили пасодобль. Темпераментно вытанцовывали пары соперников. Маринка с обворожительной улыбкой Кармен в сверкающем облегающем платье стремительным «плащом» кружилась, вращалась, изгибалась перед ним, подчиняясь каждому его движению. Шассе вправо, шассе влево, фалловей виск, обратный фалловей, ля пассе… Высокоподнятая грудь, широкие опущенные плечи, наклонённая вперёд голова. Он, то тореадор, то бык. Она же — его плащ. Бандерильяс, сюр плейс, фламенко тепс, плащ шассе… Вот мелькает её гибкая талия, обнажённые спина и плечи, зеленые лучистые глаза…Аппель, твист поворот, атака, испанская линия…
— Где жёстко фиксированная голова! Не вижу! — доносится до него сердитый голос Анны Петровны, их педагога по латиноамериканским танцам. — Фиксируй голову!
Сашенька, обеспокоенная долгим отсутствием Свята, отложила книгу и направилась на его поиски. Нашла она его на лестничной площадке, рядом с урной для окурков. Он сидел, неподвижно откинувшись спиной к стене, на сложенных крест на крест костылях. Сбоку от него под опущенной рукой по кафельной плитке расплылась тёмная лужа крови.
У перил, прижав ладони к заплаканному лицу, стояла перепуганная Сашенька. Над Святом склонились: дежурный хирург Елистратов и медсестра из соседнего отделения.
— Фиксируй голову!
Карай
— Сам ты, еврей! Не видишь у него нос курносый, где ты хоть одного еврея с такой физиономией видел? — рассмеялся Димка, откладывая в сторону потрёпанный журнал.
— Успокойся, из русских. Может, кто-то из древних предков и был немцем. Не знаю. Переводится — «журавлиное поле», — нехотя ответил Максим, вновь отворачиваясь к стене.
— Красиво! — отозвался Пашка и, опустив руку под кровать, бросил огрызок яблока в «утку». — Не то, что у меня рабоче-крестьянская, Голов. Потому что, голый, голытьба. Замечательные у тебя предки, Макс. Я это сразу почувствовал, как только их увидел. А у меня матушка умерла, когда мне восемь лет было. Отец запил. Потом окончательно спился. Алкаш, хренов! Даже на проводы в армию не пришёл. Я все время с бабушкой жил, единственная добрая душа кому я на белом свете ещё нужен. Она у меня бывшая учительница, пасла меня, будь здоров. Все в разные кружки записывала, в секции меня водила. Ни на шаг от себя не отпускала. Боялась, что спутаюсь с дворовой шпаной и покачусь по кривой или по папашкиным стопам пойду. Горьким забулдыгой стану. Только просчиталась моя дорогая бабуля, Антонина Матвевна, насмотрелся я на батины выкрутасы во как, выше крыши. На его пьяные скандалы. К спиртному отвращение теперь на всю жизнь.
— А я, пропустил бы соточку, другую, — тихо отозвался Михалыч.
— Михалыч, не грусти, старина! Вот завтра побрею тебя утречком и смотаюсь к Тане, глядишь чего-нибудь надыблю.
— Да, Сашенька сегодня уже больше не даст.
— Не греши дружок, отдай два года Родине должок! — пропел Пашка, громко зевая. Подняв культю, он подтянулся на руках и вновь плюхнулся в коляску. Лихо развернулся на месте и покатил по палатам.
Свята вырвало. Буквально вывернуло наизнанку, когда он увидел первого убитого. У забора крайнего разрушенного дома в грязи, разбросав в стороны руки словно Икар, покоился сильно потрёпанный осколками боевик с залитым кровью лицом. Где-то впереди слышались: рычание «бэтээра», мат и короткие автоматные очереди — это двигавшиеся впереди десантники и СОБР добивали «чехов». Вдоль улицы клочьями стелился удушливый едкий дым.
Неожиданно перед группой десантников, что находились у забора, разорвался оглушительно «вог». Одновременно через улицу из-за саманного амбара застучал ПКМ, остервенело кроша длинными очередями все вокруг, не давая высунуться. Укрылись за кирпичным домом с большой открытой верандой. Их было шестеро: два десантника, сержант Елагин, лейтенант Трофимов из СОБРа, Свят и Приданцев с собакой. Свята и Елагу колотил мандраж. Будто неожиданно из ведра ледяной водой окатили. Десантники оба были серьёзно ранены, Один в ногу, другой, косая сажень в плечах, нервный светлорыжий парень — в лицо, осколком в щеку. Он, то метался от угла к углу, то, ссутулившись, мыча, сплёвывал кровь и разбитые зубы. Виталька Приданцев с трудом сдерживал рвущегося с поводка Карая. Пёс весь ощетинился, в злобе морщил нос и щерил жёлтые клыки. Кудахтали и метались по двору испуганные куры.
— Пускай кобеля! — прохрипел прапорщик-десатник, поворачивая к ним изрытое пороховыми оспинами окровавленное лицо. У него из бедра, пониже паха хлестала тёмная кровь, от которой шёл пар.
— Рана серьёзная, не иначе как артерию зацепило, — подумал Свят и ощутил неприятный холодок в области живота.
Огонь внезапно прекратился: боевик менял магазин.
— Давай! — крикнул Трофимов, больно толкая в бок Витальку. Тот отцепил поводок. Карай с места рванул через улицу, в мгновение покрыв расстояние до укрывшегося врага. «Чех», который в это время пристёгивал «короб», от неожиданности опешил. Когда бойцы подоспели, перед глазами открылась следующая картина. На земле с выпученными от ужаса глазами извивался ужом и визжал изодранный собакой молодой боевик, пытаясь одной рукой отбиться от озверевшего пса, другая — раздроблённая челюстями Карая обвисла словно надломленная ветка. «Чех» обмяк, когда Трофимов, сходу не раздумывая, влепил в него короткую очередь. Виталька оттащил собаку и прижал её голову к бедру, успокаивая свирепого кобеля. Это был «второй» на счёту Карая. Первого он задрал, когда под Шуани их отделение прижал к разбитой дороге огнём чеченский пулемётчик, не давая им двинуться с места, не то что головы поднять. Положение было аховое. Лежали, вжавшись в мёрзлую землю, никто не хотел умирать. Тогда, только благодаря, специально обученному Караю подавили огневую точку.
— Ах, ты, паскуда! Басаевская морда! — вдруг заорал Трофимов, что есть силы пиная мёртвого боевика в бок. — Гляди, что я у падлы нашёл! Нож Карасика!
Свят и Елага мгновенно обернулись. Да, это был он, нож капитана Карасика. Один из тех, которые Путин вручал офицерам на Новый год в Гудермесе.
— Сволочь! Сволочь! — выкрикивал Конфуций, не помня себя. — Падла!
«Собровец»" в неистовстве дошёл до ручки, на губах выступила пена, он задыхался и в слепой ярости продолжал топтать врага.
Через полчаса уже ничего нельзя было разобрать. Отовсюду раздавался мат-перемат, постоянно заглушаемый бешеной стрельбой и взрывами ручных гранат. В этом аду невозможно было определить, где чужие, где свои, каждый двор превратился в западню; каждое окно, каждый подвал таили смерть, огрызались огнём… Cолдаты били наугад по оконным амбразурам домов и сараев, чтобы успеть убить хоть кого-нибудь, прежде чем вражеская пуля настигнет их самих.
— Чего заховались, обормоты! Все отходим! — заорал на них, невесть откуда появившийся с пулемётчиком Пашкой Никоновым, запыхавшийся раскрасневшийся старший лейтенант Тимохин. — Пацаны, раненого тащите до мечети, там за углом «бэшка» стоит, а мы подмогнуть Исаевым, прикроем вас.
Подхватив десантника и озираясь по сторонам, Свят с Елагиным и Виталькой Приданцевым мигом доволокли его до «бэхи», которая за облупленной мечетью в ожидании их ревела и вся дрожала, рыгая вонючим дымом. На броне уже лепились несколько закопчённых бойцов…
Потом они вытаскивали из-под огня на соседнюю улицу, где были свои, тяжелораненого Трофимова. Он, как и остальные, что двигались под прикрытием «бэшки», попал под разрыв выстрела РПГ. Пробирались за тлеющими развалинами домов, развороченными курятниками и сараями, спотыкаясь на битом кирпиче, цепляясь за разодраную сетку из «рабицы», лавируя между трупами, кучами дымящегося хлама и торчащими ветками обугленных яблонь и слив. «Конфуций» потерял много крови — был серый как воск. Его прокушенные от боли губы, ярким красным цветком выделялись на неподвижном лице. Он между стонами неустанно твердил, обращаясь к Чахе:
— Я должен выкарабкаться… Ты слышишь, Славик? Я должен…
Через несколько домов от них шла яростная перестрелка, изредка перекрываемая взрывами вогов и выстрелами «бэтээра…»
Свят очнулся от неприятного звука, от какого-то странного скрежета. Сел на койке, свесив ногу. В углу, закинув руки за голову, громко сопел и мычал во сне Пашка Голов. В темноте тихо всхлипывал Макс, накрывшись с головой одеялом. Странный скрип доносился от окна, где лежал загипсованный Вишняков.
« Черт! Как же он не догадался. Ведь это Михалыч зубами скрипит».
Свят, опустив голову, уставился на свою ампутированную выше колена ногу. «И почему, он тогда наступил на эту, будь она проклята, сплющенную ржавую консервную банку? Какая сука успела подгадить!»
Взрывом оглушило, разметало, отбросило в колючий кустарник. Вместо ступни — страшное месиво, кровавые лохмотья и адская боль. Секирину и Чахе повезло, почти не зацепило, а вот Трофимову нет: осколки пришлись тому в спину. Если б он носил «броник», наверняка, остался бы жив. Но он всегда говорил, пусть лучше пуля его продырявит навылет, чем в «бронике» переломает все кости.
Свят не помнит, как матерился, перетягивая ему ногу, Володька Кныш; как настойчиво хлопал его по щекам легко раненый Чаха, чтобы он не ушёл в «отключку». Единственное, что он запомнил, как по двору носились, кудахча, обезумевшие куры…"
Нащупав в изголовье койки костыли, Свят встал и, оперевшись на них, вышел в длинный тёмный коридор. Медленно доковылял до стола дежурной сестры. Эллипс света от настольной лампы выхватывал из темноты склонённую над книгой светлую аккуратненькую головку медсёстры Сашеньки.
— А ты, почему не спишь? Болит? — обеспокоенно спросила она, поднимая своё милое лицо с пухленькими щёчками.
— Не спится, Сашенька. Болит. Пойду поcмолю. Потом кольнёшь, хорошо?
Выйдя на лестничную площадку, устроился на сложенных костылях. Закурил. Вроде полегчало.
"В институт не прошёл, засыпался на экзаменах. Болел ангиной, «лакунарная» называется, не дай бог кому-нибудь, такой прелестью переболеть. Даже глотать было больно, не то, что извилины напрягать. Завалил математику. Расстроился. Тут ещё повестка в армию. Хорошо, что у Маринкиных предков знакомая «шишка» в военкомате. Свят им как родной, как никак с двенадцати лет с их дочкой вместе танцует. Старшего сына-то они потеряли три года назад. Братишка Маринкин, Аркаша, на Кавказе погиб на горной реке. Увлекался водным туризмом. На байдарке перевернулся с напарником на порогах в ущелье Волчьи ворота. Нашли их через пару дней искалеченных до неузнаваемости в нескольких километрах вниз по течению. Так, что Свят им как сын родной. А у него и друзей-то настоящих нет, все время с Мариной. То соревнования, то тренировки, то сборы. Даже ночует иногда у них, чтобы через весь город по темени не тащиться домой. Мать все обижается, ворчит. Говорит, сынок, может совсем туда переберёшься? Сама, конечно, рада, что все у него хорошо сложилось. Есть серьёзное увлечение танцами, неоднократный призёр, есть любимая девчонка. Что не попал в дурную компанию как его закадычный друг детства Алик Матвеев, который угодил в тюрьму за грабёж и наркотики.
Так вот, позвонили Маринкины родители своему знакомому. Не успел Свят и глазом моргнуть, определили его по блату вместо Дальневосточного округа в местную часть внутренних войск. Повезло ему жутко, как дяде Косте, которого, когда-то вытурили за «хвосты» из института, и он загремел во флот. Правда, боевые корабли он видел только на картинках да из окна казармы, потому что всю свою военную службу проиграл в волейбол за Черноморский флот, так как в своё время юношей играл за волейбольную команду Москвы. Вот и у Свята служба была не хуже, сплошная лафа, устроился как у Христа за пазухой: постоянные танцевальные турниры, то зональные, то региональные… Так закрутился, что почти забыл не только о службе, но и как выглядят суровые рожи родных командиров.
Но командование части не забыло про замечательные способности рядового Чернышова. Решило к женскому празднику устроить творческими силами полка концерт для солдатских матерей и их любимых чад. Тут уж ему пришлось попотеть. Выступить в роли педагога, тренера. На восьмое марта он танцевал с медсёстрами Татьяной и Людой танго, румбу, фокстрот и вальс в доме офицеров. Месяц он натаскивал партнёрш, хоть девушки были и понятливы, все равно получилась халтурка та ещё. Чувствовалась в движениях какая-то скованность. С их дуэтом, конечно, не сравнишь. Он и Марина были как одно целое, неразделимое. Долгие годы упорных тренировок и выступлений превратили их в единый заведённый механизм, абсолютно не дающий никаких сбоев. А как они танцевали джайв или румбу… Нет, это надо видеть! Даже их кумиры, экс-чемпионы Тимонин и Беликова, обратили на последнем турнире на них внимание."
— Кто он теперь? Обрубок! Жалкий обрубок! Калека! Джон Сильвер, твою мать! — он зло засмеялся. — Мересьев, бля!
— И все из-за лысого козла, Басаева. Если б не полез этот мудак в Дагестан, не ковылял бы Свят сейчас на костылях по госпиталю. Не страдал бы от фантомной боли. И Пашка Никонов не сложил бы головушки в том бою. Свят, как сейчас помнит Пашкин последний взгляд, который он бросил на них, исчезая с Тимохиным за сараями. Это был безысходный потухший взгляд, взгляд обречённого на смерть.
Вновь глубоко затянувшись, Свят устало прикрыл глаза. Перед ним сверкал яркими огнями танцевальный зал. Звучала музыка. Гудела, хлопала разноцветная публика. Объявили пасодобль. Темпераментно вытанцовывали пары соперников. Маринка с обворожительной улыбкой Кармен в сверкающем облегающем платье стремительным «плащом» кружилась, вращалась, изгибалась перед ним, подчиняясь каждому его движению. Шассе вправо, шассе влево, фалловей виск, обратный фалловей, ля пассе… Высокоподнятая грудь, широкие опущенные плечи, наклонённая вперёд голова. Он, то тореадор, то бык. Она же — его плащ. Бандерильяс, сюр плейс, фламенко тепс, плащ шассе… Вот мелькает её гибкая талия, обнажённые спина и плечи, зеленые лучистые глаза…Аппель, твист поворот, атака, испанская линия…
— Где жёстко фиксированная голова! Не вижу! — доносится до него сердитый голос Анны Петровны, их педагога по латиноамериканским танцам. — Фиксируй голову!
Сашенька, обеспокоенная долгим отсутствием Свята, отложила книгу и направилась на его поиски. Нашла она его на лестничной площадке, рядом с урной для окурков. Он сидел, неподвижно откинувшись спиной к стене, на сложенных крест на крест костылях. Сбоку от него под опущенной рукой по кафельной плитке расплылась тёмная лужа крови.
У перил, прижав ладони к заплаканному лицу, стояла перепуганная Сашенька. Над Святом склонились: дежурный хирург Елистратов и медсестра из соседнего отделения.
— Фиксируй голову!
Карай
Он родился во внутреннем дворике городского отделения милиции в вольере немецкой овчарки Герды. Он был последним из шести щенков, остальных разобрали. Никому не нравился, этот головастый, пузатый кутёнок. Он целыми днями прыгал, неуклюже скакал вокруг своей матери, норовя её укусить за морду, за лапы, за хвост.
К песочнице, где со щенком забавлялись пацаны, нетвёрдой шаркающей походкой подошёл дядя Паша, алкаш со второго подъезда. Дядя Паша был специалистом широкого профиля, мастер на все руки: от сантехники до ремонта телевизоров. Если б не его нескончаемые пьянки, цены бы ему не было. Сегодня он был явно с большого бодуна. Нечесанный, небритый, с опухшей испитой физиономией, с дрожащими руками, в шлёпанцах на босу ногу, с вечной беломориной в редких гнилых зубах. Он тяжело плюхнулся на скамейку у песочницы, где весело копошилась ребятня.
— Мухтар! Ко мне! — оживился он, увидев у них рычащего щенка, бестолково вертящего головой.
— Это не Мухтар! Это — Карай! Пограничная овчарка!
— Ну-ка, давайте его сюда, посмотрим, что за птица ваш пёс! Васек, твоя, что ли?
— Ага, дядь Паш. Папа с работы привёз.
— Ну-ка, что это у нас за Джульбарс такой выискался.
Мужик, зажав щенка между ног, бесцеремонно раскрыл тому пасть.
— Злой будет, кобелина, — изрёк он вытерая пальцы о штанину.
— Почему, злой, дядь Паш? — ребята окружили алкаша.
— Почему, злой? — Дядя Паша вновь, засунул свои прокуренные пальцы в пасть собаке. — А вот глядите сюда, видете нёбо у него тёмное. Это верный признак, что будет злобным.
Караю не понравились: ни подвыпивший дядя Паша, ни его рыжие невкусные, грубые пальцы. Он жалобно тявкнул и, пятясь, попытался выскользнуть из тисков, в которые попал.
Через пару недель, когда мальчишке надоело ухаживать и убирать за щенком, Карая вернули обратно к матери. А спустя месяц щенка передали в местную воинскую часть.
Здесь было намного интереснее и веселее, чем в тесном вольере Герды или с мальчишками, которые его постоянно тискали. Первое время он терялся, не зная как себя вести с окружающими. Кругом стоял собачий гвалт, мат, требовательные приказы и строгие окрики кинологов. Проводник Карая, невысокий мешковатый Сэмен бесцеремонно хватал Карая за загривок, резко встряхивал и сердито рявкал: «Рядом!». Давая понять, кто тут хозяин. Если Карай куда-нибудь рвался или совал нос куда не следует, тут же получал от Сэмена нахлобучку по морде свёрнутой в тугую трубку газетой.
Карай старался слушаться угрюмого проводника и чётко реагировать на все его грубые окрики и резкие рывки поводка.
— Карацупа, Карацупа, — громко неслось со всех сторон, когда их пара появлялась на площадке. Солдаты постоянно подкалывали над нескладным ленивым Семёном Коцерубой. Частенько по вечерам проводник появлялся в вольере поддатым. Он усаживался рядом с Караем, облокачиваясь спиной на сетку, прижимая к себе собачью голову, и тихо бормотал какую-то окалесицу, пока не засыпал.
Однажды утром Сэмен пришёл черезчур весёлый, с надраенными до блеска пуговицами и пряжкой, в «парадке». Что-то долго добрым голосом говорил Караю, как-то по-особому ласково гладил, трепал его загривок, торчащие уши. А потом ушёл, часто оглядываясь назад и махая рукой, что никогда за ним не замечалось. Вечером еду овчарке принёс не Сэмен, а проводник соседнего Байкала, мордастый грубый Шустов. Когда на следующий день вместо Коцерубы на очередную прогулку его вывел невысокий ласковый солдатик, которого все кликали Виталем, Карай почувствовал, что уже никогда не увидит Сэмена, своего рыжего неразговорчивого проводника. Время летело, Карай из суетливого беззаботного щенка превратился в рослого крепкого кобеля, в котором играла молодая мужская кровь. Он, теперь выходя на площадку, тут же давал всем кобелям, своим недругам, о себе знать злобным вызывающим лаем. Он уже с жадностью втягивал манящие и дурманящие его собачьи мозги запахи сук, которых в части было пять. Из которых он особо выделял чёрную с рыжими подпалинами на боках трехлетнюю немецкую овчарку Гоби. Чего только он перед ней не демонстрировал, пока Виталька Приданцев не ставил точку на его выкрутасах.
Проводником же Гоби был рядовой Мирошкин. Караю не нравился этот долговязый белобрысый солдат со светло-голубыми глазами в вечно громыхающих сапогах, который явно недолюбливал не только Карая, но и всех других кобелей, постоянно с громкими матюгами отгоняя их от суки Гоби. Однажды Караю даже досталось от него увесистой палкой по носу и сапогом в бок. Как Карай не огрызался, как злобно не рычал, Мирошкин на него абсолютно не обращал внимания. От кинолога противно пахло леденцами, которые тот постоянно сосал.
Но пришло его время поквитаться с ненавистным проводником, и он отомстил за все обиды. Случилось это на экзамене.
Попытки Витальки Приданцева сделать из Карая минно-розыскную собаку потерпели полную неудачу. Карай находил по едкому запаху тротила взрывное устройство, сжирал мясо и дальнейшее его уже абсолютно не интересовало. Виталька тщетно бился над тем, чтобы выработать у кобеля навыки поведения, необходимые собаке-сапёру. Зигзагами при поиске взрывчатки Караю бегать не хотелось, а обнаружив мину, он сразу же раскапывал её, вместо того, чтобы сесть и ждать вожатого. Он часто отвлекался на посторонние запахи и звуки. Не дай бог, ему увидеть издали какого-нибудь кобеля, он тут же забывал обо всем на свете и, сломя голову, рвался в драку. Особенно, его выводил из себя «кавказец», невозмутимый кобель Гуляш, который с независимым видом шествовал рядом со своим проводником на собачью площадку мимо его вольера. Как-то они не на шутку схватились друг с другом, когда зазевались кинологи. Только клочья густой шерсти летели от гордого с подстриженными ушами соперника, Караю тоже перепало не слабо, месяц припадал на заднюю лапу и зализывал рану на боку.
Командир взвода минно-розыскных собак старший прапорщик Коробков давно рукой махнул на него, пока не обнаружились скрытые способности овчарки. На экзамене по караульной службе Мирошкин, напялив «робу», попытался подойти к посту, охраняемому Караем. Карай, молча, наблюдал за приближающимся «нарушителем», вместо того, чтобы начать облаивать, он подпустил «нарушителя» поближе и намертво вцепился в рукав своего давнего недоброжелателя. Коробков, выхватив из кобуры «макаров», расстрелял всю обойму над головой собаки. Но, безрезультатно, Карай и ухом не повёл, он абсолютно не реагировал на громкую пальбу. Между с вольером Герды, где родился он, и гаражом находился милицейский тир; и Карай настолько привык к выстрелам, что не обращал на них никакого внимания. После этого случая решили его дрессировать уже по другой программе, как подрывника и ликвидатора огневых точек.
Уложив Карая, Виталька перевязывал ему пораненную осколком стекла лапу.
— Что, производственная травма? — изрёк старший прапорщик Стефаныч, присаживаясь рядом и ласково почёсывая у собаки за ушами. — Ничего, Караюшка, до свадьбы заживёт.
Карай, блаженствуя, вытянул морду и наблюдал за Гоби, которую в углу палатки кормил Мирошкин.
— Вишь, как зыркает на сучку.
— Мать-природу не обманешь! Она своё возьмёт!
— Мирошкин ему позыркает, ребра-то в один миг пересчитает, — отозвался рядовой Привалов, с усилием и протяжным стоном стягивая сырой сапог.
— Это точно! Мирошкин ведь у нас великий борец за чистоту нравов! Он не позволит, чтобы какой-то безродный кобелишка клеился к его чистокровке — красавице! — согласился с ним пулемётчик Пашка Никонов.
— Мать честная, ну и вонища! Портянки хоть выжимай! Ноги скоро совсем сгниют! Бля! — запричитал Привалов, рассматривая растопыренные красные пальцы на ногах.
— Несёт от лап как из мертвецкой!
— Слава богу грибка нет! — отозвался Пашутин, соболезнуя. — А то, совсем хана была бы! Хер, его выведешь! Тем более в наших курортных условиях.
— У нас в учебке был один парень из местных, — поддержал тему сержант Кныш. — Ну и послали нас как-то на учения в Тоцкое. Жара была несусветная. В выгоревшей степи от солнца не укрыться, не спрятаться. Все просолились от пота. Ноги в сапогах сопрели. И где он только подцепил эту заразу. Приехали в родную часть. Пацан измучился, исстрадался весь. Мать ему каких только мазей не приносила. Ничего не помогает. И знаете, как он вылечился?
— Ну, и как?
— Мать отпросила его на несколько дней и отвезла к старой бабке в глухую деревню, которая всякие заговоры знает. С роду никогда не верил в эти колдовские штучки. А тут сам поразился. Болячки у парня, как рукой сняло. Даже следов не осталось. В течении пяти дней приходил он к этой древней бабульке рано утром, на рассвете, и она что-то там шептала и молилась.
— Да, в прям чудеса какие-то!
— Вон, Свистунова бы к бабке свозить. Вся морда запрыщавила. Смотреть страшно.
— Не умывается, вот и прыщи отсюда. Холодненькой водичкой бы почаще свой фэйс протирал и прошли бы через недельку, другую.
— Нет, пацаны, не в этом дело, — отозвался Стефаныч. — Это мужские гормоны в нем в избытке играют. Бабу ему надо, тут же сами исчезнут.
— А нам, значит, не надо? Так, что ли? Раз у нас физиономии чистые! — возмутился Пашка.
— Ну вот и все, Карай! — сказал Виталька, закончив перевязку.
— Караю надо специальные мокасины сшить. На Севере ездовым собакам такие надевают на лапы, — вставил рядовой Пашутин.
— На хера им мокасины?
— А чтоб не поранились о ледовую корку снежного наста. Корка как стекло. Лапы изранят, какие они после этого ездовые собаки. Инвалиды, да и только!
— Вчера, женщина встретилась, ищет сына, пропавшего ещё в ту войну, — сказал Стефаныч, тяжело вздохнув. — Бедная, все ещё на что-то надеется. Говорит, сынок может в плену. Представляете, парни, в поисках всю Чечню исходила пешком. Скольким матерям достались такие страдания, а скольким ещё предстоят.
— В 96-ом троих ребят-срочников из нашего батальона заманили «чехи» на свадьбу, и пропали пацаны ни запанюшку табака, — добавил Володька Кныш. — Казнили их, потому что за них выкуп не прислали. Где предкам, работягам, такие бабки достать? А казнь на видеокассеты, сволочи, записали и отправили родителям.
— Да, в прошлую войну столько ребят сгинуло! — согласился Эдик Пашутин. — В плен попали и все. Канули. В 96-ом в Хасавюрте Александр Лебедь подписал мирный договор с «чехами», а из плена из солдатиков так никто и не возвернулся. Государству по херу, насрали на ребят. Это в наше время. А что уж говорить об Отечественной. До сих пор сколько незахороненных солдат лежит по лесам и болотам. Вон взять, к примеру, Мясной Бор, так там целая армия погибла. И всем по херу.
— Зато монументов и памятников наваяли до чёртовой матери. Спасибо поисковым отрядам, скольких, без вести погибших, солдат перезахоронили, скольким вернули имена. У меня знакомый парень несколько раз в составе такого отряда в экспедициях был. Рассказывал, как они поиском занимаются. Без металлоискателя там делать нечего. Хотя останки некоторые прямо на поверхности лежат. На поиск, как правило, выезжают весной, пока травы нет. Местность там сильно заболочена. Поисковая работёнка не из лёгких. Приходится по локоть в грязи копаться. Черепов дырявых, касок ржавых до этой самой матери везде валяется. И «розочек» от мин кругом до хера встречается да и целых мин хватает. И немчура попадается. Даже как-то, говорит, презервативы фрицевские нашли.
— Что, прям целёхонькие? — спросил первогодок Привалов, зардевшись.
— Говорит, почти как новенькие!
— В упаковочке!
— У моей матери двоюродный брат живёт в Питере, — продолжал Эдик. — И у него садовый участок находится в как раз на том месте, где проходила линия обороны Ленинграда, где когда-то шли жестокие бои. Так он, пока дачу обустраивал, не один десяток вёдер с осколками от мин и снарядов собрал. Вся земля там нашпигована ржавым металлом. А когда стал копать, наткнулся на останки нашего бойца и рядом с ними на «ганса». Похоронил их обоих, только в разных углах участка. А бляху немецкого солдата отдал в местный музей, там обещали связаться с немцами, чтобы выяснить, кто был погибший. Может быть родственники ещё живы.
К песочнице, где со щенком забавлялись пацаны, нетвёрдой шаркающей походкой подошёл дядя Паша, алкаш со второго подъезда. Дядя Паша был специалистом широкого профиля, мастер на все руки: от сантехники до ремонта телевизоров. Если б не его нескончаемые пьянки, цены бы ему не было. Сегодня он был явно с большого бодуна. Нечесанный, небритый, с опухшей испитой физиономией, с дрожащими руками, в шлёпанцах на босу ногу, с вечной беломориной в редких гнилых зубах. Он тяжело плюхнулся на скамейку у песочницы, где весело копошилась ребятня.
— Мухтар! Ко мне! — оживился он, увидев у них рычащего щенка, бестолково вертящего головой.
— Это не Мухтар! Это — Карай! Пограничная овчарка!
— Ну-ка, давайте его сюда, посмотрим, что за птица ваш пёс! Васек, твоя, что ли?
— Ага, дядь Паш. Папа с работы привёз.
— Ну-ка, что это у нас за Джульбарс такой выискался.
Мужик, зажав щенка между ног, бесцеремонно раскрыл тому пасть.
— Злой будет, кобелина, — изрёк он вытерая пальцы о штанину.
— Почему, злой, дядь Паш? — ребята окружили алкаша.
— Почему, злой? — Дядя Паша вновь, засунул свои прокуренные пальцы в пасть собаке. — А вот глядите сюда, видете нёбо у него тёмное. Это верный признак, что будет злобным.
Караю не понравились: ни подвыпивший дядя Паша, ни его рыжие невкусные, грубые пальцы. Он жалобно тявкнул и, пятясь, попытался выскользнуть из тисков, в которые попал.
Через пару недель, когда мальчишке надоело ухаживать и убирать за щенком, Карая вернули обратно к матери. А спустя месяц щенка передали в местную воинскую часть.
Здесь было намного интереснее и веселее, чем в тесном вольере Герды или с мальчишками, которые его постоянно тискали. Первое время он терялся, не зная как себя вести с окружающими. Кругом стоял собачий гвалт, мат, требовательные приказы и строгие окрики кинологов. Проводник Карая, невысокий мешковатый Сэмен бесцеремонно хватал Карая за загривок, резко встряхивал и сердито рявкал: «Рядом!». Давая понять, кто тут хозяин. Если Карай куда-нибудь рвался или совал нос куда не следует, тут же получал от Сэмена нахлобучку по морде свёрнутой в тугую трубку газетой.
Карай старался слушаться угрюмого проводника и чётко реагировать на все его грубые окрики и резкие рывки поводка.
— Карацупа, Карацупа, — громко неслось со всех сторон, когда их пара появлялась на площадке. Солдаты постоянно подкалывали над нескладным ленивым Семёном Коцерубой. Частенько по вечерам проводник появлялся в вольере поддатым. Он усаживался рядом с Караем, облокачиваясь спиной на сетку, прижимая к себе собачью голову, и тихо бормотал какую-то окалесицу, пока не засыпал.
Однажды утром Сэмен пришёл черезчур весёлый, с надраенными до блеска пуговицами и пряжкой, в «парадке». Что-то долго добрым голосом говорил Караю, как-то по-особому ласково гладил, трепал его загривок, торчащие уши. А потом ушёл, часто оглядываясь назад и махая рукой, что никогда за ним не замечалось. Вечером еду овчарке принёс не Сэмен, а проводник соседнего Байкала, мордастый грубый Шустов. Когда на следующий день вместо Коцерубы на очередную прогулку его вывел невысокий ласковый солдатик, которого все кликали Виталем, Карай почувствовал, что уже никогда не увидит Сэмена, своего рыжего неразговорчивого проводника. Время летело, Карай из суетливого беззаботного щенка превратился в рослого крепкого кобеля, в котором играла молодая мужская кровь. Он, теперь выходя на площадку, тут же давал всем кобелям, своим недругам, о себе знать злобным вызывающим лаем. Он уже с жадностью втягивал манящие и дурманящие его собачьи мозги запахи сук, которых в части было пять. Из которых он особо выделял чёрную с рыжими подпалинами на боках трехлетнюю немецкую овчарку Гоби. Чего только он перед ней не демонстрировал, пока Виталька Приданцев не ставил точку на его выкрутасах.
Проводником же Гоби был рядовой Мирошкин. Караю не нравился этот долговязый белобрысый солдат со светло-голубыми глазами в вечно громыхающих сапогах, который явно недолюбливал не только Карая, но и всех других кобелей, постоянно с громкими матюгами отгоняя их от суки Гоби. Однажды Караю даже досталось от него увесистой палкой по носу и сапогом в бок. Как Карай не огрызался, как злобно не рычал, Мирошкин на него абсолютно не обращал внимания. От кинолога противно пахло леденцами, которые тот постоянно сосал.
Но пришло его время поквитаться с ненавистным проводником, и он отомстил за все обиды. Случилось это на экзамене.
Попытки Витальки Приданцева сделать из Карая минно-розыскную собаку потерпели полную неудачу. Карай находил по едкому запаху тротила взрывное устройство, сжирал мясо и дальнейшее его уже абсолютно не интересовало. Виталька тщетно бился над тем, чтобы выработать у кобеля навыки поведения, необходимые собаке-сапёру. Зигзагами при поиске взрывчатки Караю бегать не хотелось, а обнаружив мину, он сразу же раскапывал её, вместо того, чтобы сесть и ждать вожатого. Он часто отвлекался на посторонние запахи и звуки. Не дай бог, ему увидеть издали какого-нибудь кобеля, он тут же забывал обо всем на свете и, сломя голову, рвался в драку. Особенно, его выводил из себя «кавказец», невозмутимый кобель Гуляш, который с независимым видом шествовал рядом со своим проводником на собачью площадку мимо его вольера. Как-то они не на шутку схватились друг с другом, когда зазевались кинологи. Только клочья густой шерсти летели от гордого с подстриженными ушами соперника, Караю тоже перепало не слабо, месяц припадал на заднюю лапу и зализывал рану на боку.
Командир взвода минно-розыскных собак старший прапорщик Коробков давно рукой махнул на него, пока не обнаружились скрытые способности овчарки. На экзамене по караульной службе Мирошкин, напялив «робу», попытался подойти к посту, охраняемому Караем. Карай, молча, наблюдал за приближающимся «нарушителем», вместо того, чтобы начать облаивать, он подпустил «нарушителя» поближе и намертво вцепился в рукав своего давнего недоброжелателя. Коробков, выхватив из кобуры «макаров», расстрелял всю обойму над головой собаки. Но, безрезультатно, Карай и ухом не повёл, он абсолютно не реагировал на громкую пальбу. Между с вольером Герды, где родился он, и гаражом находился милицейский тир; и Карай настолько привык к выстрелам, что не обращал на них никакого внимания. После этого случая решили его дрессировать уже по другой программе, как подрывника и ликвидатора огневых точек.
Уложив Карая, Виталька перевязывал ему пораненную осколком стекла лапу.
— Что, производственная травма? — изрёк старший прапорщик Стефаныч, присаживаясь рядом и ласково почёсывая у собаки за ушами. — Ничего, Караюшка, до свадьбы заживёт.
Карай, блаженствуя, вытянул морду и наблюдал за Гоби, которую в углу палатки кормил Мирошкин.
— Вишь, как зыркает на сучку.
— Мать-природу не обманешь! Она своё возьмёт!
— Мирошкин ему позыркает, ребра-то в один миг пересчитает, — отозвался рядовой Привалов, с усилием и протяжным стоном стягивая сырой сапог.
— Это точно! Мирошкин ведь у нас великий борец за чистоту нравов! Он не позволит, чтобы какой-то безродный кобелишка клеился к его чистокровке — красавице! — согласился с ним пулемётчик Пашка Никонов.
— Мать честная, ну и вонища! Портянки хоть выжимай! Ноги скоро совсем сгниют! Бля! — запричитал Привалов, рассматривая растопыренные красные пальцы на ногах.
— Несёт от лап как из мертвецкой!
— Слава богу грибка нет! — отозвался Пашутин, соболезнуя. — А то, совсем хана была бы! Хер, его выведешь! Тем более в наших курортных условиях.
— У нас в учебке был один парень из местных, — поддержал тему сержант Кныш. — Ну и послали нас как-то на учения в Тоцкое. Жара была несусветная. В выгоревшей степи от солнца не укрыться, не спрятаться. Все просолились от пота. Ноги в сапогах сопрели. И где он только подцепил эту заразу. Приехали в родную часть. Пацан измучился, исстрадался весь. Мать ему каких только мазей не приносила. Ничего не помогает. И знаете, как он вылечился?
— Ну, и как?
— Мать отпросила его на несколько дней и отвезла к старой бабке в глухую деревню, которая всякие заговоры знает. С роду никогда не верил в эти колдовские штучки. А тут сам поразился. Болячки у парня, как рукой сняло. Даже следов не осталось. В течении пяти дней приходил он к этой древней бабульке рано утром, на рассвете, и она что-то там шептала и молилась.
— Да, в прям чудеса какие-то!
— Вон, Свистунова бы к бабке свозить. Вся морда запрыщавила. Смотреть страшно.
— Не умывается, вот и прыщи отсюда. Холодненькой водичкой бы почаще свой фэйс протирал и прошли бы через недельку, другую.
— Нет, пацаны, не в этом дело, — отозвался Стефаныч. — Это мужские гормоны в нем в избытке играют. Бабу ему надо, тут же сами исчезнут.
— А нам, значит, не надо? Так, что ли? Раз у нас физиономии чистые! — возмутился Пашка.
— Ну вот и все, Карай! — сказал Виталька, закончив перевязку.
— Караю надо специальные мокасины сшить. На Севере ездовым собакам такие надевают на лапы, — вставил рядовой Пашутин.
— На хера им мокасины?
— А чтоб не поранились о ледовую корку снежного наста. Корка как стекло. Лапы изранят, какие они после этого ездовые собаки. Инвалиды, да и только!
— Вчера, женщина встретилась, ищет сына, пропавшего ещё в ту войну, — сказал Стефаныч, тяжело вздохнув. — Бедная, все ещё на что-то надеется. Говорит, сынок может в плену. Представляете, парни, в поисках всю Чечню исходила пешком. Скольким матерям достались такие страдания, а скольким ещё предстоят.
— В 96-ом троих ребят-срочников из нашего батальона заманили «чехи» на свадьбу, и пропали пацаны ни запанюшку табака, — добавил Володька Кныш. — Казнили их, потому что за них выкуп не прислали. Где предкам, работягам, такие бабки достать? А казнь на видеокассеты, сволочи, записали и отправили родителям.
— Да, в прошлую войну столько ребят сгинуло! — согласился Эдик Пашутин. — В плен попали и все. Канули. В 96-ом в Хасавюрте Александр Лебедь подписал мирный договор с «чехами», а из плена из солдатиков так никто и не возвернулся. Государству по херу, насрали на ребят. Это в наше время. А что уж говорить об Отечественной. До сих пор сколько незахороненных солдат лежит по лесам и болотам. Вон взять, к примеру, Мясной Бор, так там целая армия погибла. И всем по херу.
— Зато монументов и памятников наваяли до чёртовой матери. Спасибо поисковым отрядам, скольких, без вести погибших, солдат перезахоронили, скольким вернули имена. У меня знакомый парень несколько раз в составе такого отряда в экспедициях был. Рассказывал, как они поиском занимаются. Без металлоискателя там делать нечего. Хотя останки некоторые прямо на поверхности лежат. На поиск, как правило, выезжают весной, пока травы нет. Местность там сильно заболочена. Поисковая работёнка не из лёгких. Приходится по локоть в грязи копаться. Черепов дырявых, касок ржавых до этой самой матери везде валяется. И «розочек» от мин кругом до хера встречается да и целых мин хватает. И немчура попадается. Даже как-то, говорит, презервативы фрицевские нашли.
— Что, прям целёхонькие? — спросил первогодок Привалов, зардевшись.
— Говорит, почти как новенькие!
— В упаковочке!
— У моей матери двоюродный брат живёт в Питере, — продолжал Эдик. — И у него садовый участок находится в как раз на том месте, где проходила линия обороны Ленинграда, где когда-то шли жестокие бои. Так он, пока дачу обустраивал, не один десяток вёдер с осколками от мин и снарядов собрал. Вся земля там нашпигована ржавым металлом. А когда стал копать, наткнулся на останки нашего бойца и рядом с ними на «ганса». Похоронил их обоих, только в разных углах участка. А бляху немецкого солдата отдал в местный музей, там обещали связаться с немцами, чтобы выяснить, кто был погибший. Может быть родственники ещё живы.